Текст книги "Тихий гром. Книги первая и вторая"
Автор книги: Петр Смычагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)
– Долгогривый ты кобелина! – кричала Катька, наступая на соблазнителя и настойчиво подвигаясь к выходу. – Ополоумел ты от жиру, кобель! Это ж только такое подумать, дак за год греха не отмолить. Во храме господнем какие ведь он дела затевает, а!
Отец Василий отступил настолько, что Катька свободно проскочила на паперть и оттуда еще прокричала:
– Да как тебя, жеребца племенного, громом не пришибет за кощунство эдакое!
Когда вышла за церковную ограду, несколько раз оборачивалась и грозила блудливому попу, глядевшему вслед. К удовольствию Катьки и особенно отца Василия ни за церковной оградой, ни на дороге ни единой души уже не было. Потому и дала она полную волю слезам. Обидно ей сделалось до невозможности, горько, хоть землю под ногами грызи. Все к нему с грехами своими идут, справедливости у него ищут, а он сам-то грешнее последнего блудника. Нахалюга и бабник распоследний! Бабушка Мавра заступается за него, верит каждому его слову… А его бы на чистую воду вывести, рассказать про все… Так ведь не поверят. Нет! Тебя же обвинят…
А горше всего, больнее становилось оттого, что рухнули последние надежды. За крепкими заборами, за толстыми стенами монастырскими надеялась она укрыться от мирской несправедливости, душевный покой хотела обрести. Теперь сообразила: уж коли в святой церкви такое бывает – в монастыре, стало быть, не лучше.
Домой воротилась Катюха разбитая, расстроенная и вконец обессиленная. На свет божий не глядела бы!
Только дверь за собой захлопнула, а она снова тут же растворилась, и вбежала соседская девочка лет восьми.
– Мамка сито брала у вас, а я принесла его. Вота возьмите, – и протянула Катюхе сито. – Спасибо велела сказать.
– На здоровье, – приветливо молвила Катька, обернувшись к девчонке.
А в это время от печи Степанида щукой кинулась, перехватила сито, рванула его бешено, будто им завладеть хотел кто-то, и на сноху:
– Какое ты имеешь право благодарность принимать за чужое-то добро?! Ты его наживала, сито-то? Ты покупала его? Ты отдавала его в люди-то? Отдавала – я тебя спрашиваю?!
– Прости, мамаша, – одними губами, чуть слышно и покорно ответила Катюха и хотела пройти переодеться, да передумала. Повернулась назад, к выходу.
– Ты заведешь, ты накопишь добренького, – точила свекровь. – Остатки-то все размотаешь… Для ней, видишь ли, и обедня самая длинная служится… Баушка и то вон давнехонько дома, а тебя все нету…
Не стала Катюха дослушивать свекровкины попреки, во двор вышла одуматься. А было над чем поразмыслить…
Недели три назад, доведенная притеснениями до крайности, надумала она уйти из этого дома. Куда? Этого сразу не придумаешь: однако ж, если человек на что-то решается твердо, выход может подвернуться с совершенно неожиданной стороны.
Собралась бельишко пополоскать и пошла к Косому броду. Ближе прямиком к речке пройти можно было, а пошла вон куда! Тайное какое-то предчувствие тянуло ее в ту сторону. Через Косой брод в город вела дорога.
Облюбовала плоский большой камень, едва из воды выступавший, бросила на него белье, подол подоткнула повыше, чтоб не замочить, и принялась за дело. Светлая прохладная вода ласково оглаживает тугие икры загорелых ног, нежно холодит руки, рябит в глазах золотистым песком дно. А из кустов такие ли слышатся заливистые птичьи трели! На душе от этого радостный покой наступает – не уходила бы с речки.
– Здорово, землячка! – – вдруг послышался с брода знакомый голос.
– Гри-ишка!! – Катюха шлепнула мокрую кофту на камень и, не опустив подол юбки, бросилась к парню, выскочив из воды и не замечая острой гальки под босой ногой.
Поджидая ее, Гришка Шлыков сполз со спины Рыжухи, поправил потник. А Катька, подбежав к нему, сгоряча обняла неловко и столь же неловко чмокнула куда-то в ухо и поспешно подол одернула. Гришка расплылся весь в улыбке, зарделся кумачом – краска аж через загар пробилась. Важно спросил:
– Чегой-та ты меня как родного встречаешь?
– Да ведь, – потупилась Катюха, отступив от него, – на чужой-то сторонушке обрадуешься и своей воронушке! Встренешь, пожалуй. Как же, знакомый все ж таки. На вечерках случалось вместе бывать… Ты не сбираешься жениться-то?
– Нет, покудова не сбираюсь. – Одной рукой Гришка придерживал потник на Рыжухе, другой – повод. – По осени ноничка в солдаты итить – какая уж тут женитьба!.. Да ведь и Ванька у нас ишшо неженатый… – Он бросил повод на холку лошади и полез в карман за кисетом.
– Хворый он у вас. Сколь же тебе его ждать-то?
– А тебе тута не мед, в хуторе сказывают? – не ответив ей, спросил Гришка.
– Люди живут, как ал-цвет цветут, а наша голова вянет, что трава, – с намеком отговорилась Катюха.
– А не видать чтой-то, чтоб завяла, – Гришка даже отнес ото рта еще не слепленную цигарку и оглядел молодуху с головы до ног. – Справная ты вона какая, небось побогаче, чем в девках, стала… Аль брань в боку не болит?
– Иная брань, Гриша, чижельши лютого битья бывает… Да ежели бы только брань! – слезы, как она их ни сдерживала, наплыли на веки, потекли через край. И тут, словно уцепившись, как утопающий за последнюю соломинку, подступилась к главному: – А ты бы пособил мне, Гриша…
– Не отказал бы, – вскинул светлые брови Гришка и приподнял округлые плечи. – Да чем же я пособить могу, не сообразить никак.
– Можешь, Гриша, – Катюха качнулась к нему и тут же, закусив губу, отпрянула, словно обожглась обо что-то невидимое. – Можно, коли захочешь… Да ведь не даром же, заплачу я, Христос с тобой, только пособи-и…
– Чего душу тянешь! – обиделся Гришка, хватив из цигарки добрую затяжку. Видя ее слезы и слушая загадочные слова, он готов был хоть сию же минуту помочь, потому как знал за собой неоплатный долг перед ней. – Сказывай, в чем твоя докука! Коль силов хватит, пособлю…
А Гришкин долг был деликатного свойства и, кроме него самого, не знала о нем ни единая душа на всем белом свете. Ворота у Прошечкиного двора в свадебную ночь вымазал дегтем не кто иной, как он, Гришка Шлыков. И сделал это не по злобе, не потому что догадывался о связях Катькиных с Васькой Рословым, а из чистого озорства, даже не подумав, сколько несчастий нагрянет на людей после этого. Одумался и ужаснулся своему поступку после, когда благополучно укрылся за кузней Тихона Рослова. Ночь-то уж к концу подвигалась. Дрожал там часа два, не зная, что предпринять и как исправить содеянное. Обрадовался без памяти, как увидел, что сам Прошечка первым обнаружил его пакость и засуетился, чтобы спрятать ее. Только тогда со спокойной душой спать отправился Гришка. Но спокойствие это продолжалось лишь до первых слухов о горьком Катькином житье. Манюшка, мать Гришкина, и другие бабы все несчастия молодухи связывали с разбитым в день свадьбы зеркалом и козла Кузьку поминали, пожалуй, чаще, чем Кузьку Палкина – жениха. На козла этого нахального сыпалось множество проклятий, а он, между прочим, так же здравствовал и так же блудничал, не подозревая о бабьем злоязычии.
А Гришка, терзаемый собственной нечистой совестью, при каждом новом всплеске слухов лишался покоя. Не будь всего этого, не остановился бы он сегодня возле Катюхи, не завел бы разговора с нею. Так, издали поздоровался бы с землячкой, да и проехал.
Видя явную Гришкину решимость помочь ее беде, Катюха приступила к делу:
– На могилках склеп видал?
– Ну…
– Где он стоит, помнишь?
– Ну!..
– Туда вот ночью посля иванова дня, как месяц закатится, подъехать надоть.
– Ну…
– Чего ты нукать-то принялся. Тама ждать я стану. Отвезешь меня в город.
Гришка зябко лопатками передернул, рубаху синюю холщовую оправил. Поинтересовался:
– Эт к чему же на могилки-то непременно? Вот с этого места либо вон из тех кустов лучше бы. Прямо – в город.
– Ишь ведь ловкий какой! – обиделась Катька. – А как же мне в городу-то жить? Брось им, Палкиным, хоть все тута – не откажутся. Одежонку-то надоть с собой взять, а как мне ее из избы вынесть?.. Туда все и перенесу, в склеп этот, по штучке да по две. А оттудова заберем все разом. Пособишь?
– Ну-ну… А в городу-то куды ж ты прицелилась? Квартира есть аль как?
Потупилась Катюха и умолкла – никаких знакомых в городе у нее не было. Как там жить и что делать, не знала она.
Долго и пристально глядел на нее с состраданием Гришка, потом сказал, будто тяжелый камень с души сбросив:
– Ладноть, готовься. Завезу я тебя к одной бабке… Недельки на две, на три не откажет, чать-то, а там уж гляди сама, как дальше быть.
Гришка отлично понимал, на что шел. Попадись он на этом предприятии Палкиным – ежели и уцелеешь в живых, то калекой-то наверняка сделают. И оправдаться нечем.
После этой встречи сделалась Катька богомольной и для Кузьки неприступной. А как упомянул он о монастыре – надежда в ней возродилась: от бабки в городе в монастырь податься, там уж никто не достанет. Да вот отец Василий на корню загубил ее мечту. Померкли надежды на монастырь, и ехать туда расхотелось.
Постояла Катюха на ветерке возле ворот, мыслями так и этак пораскинула – ничего нового не придумала. От Гришкиной услуги не поздно и отказаться, а подвернется ли новый такой случай?.. Ехать! Все пожитки перенесены в склеп, все готово.
Вернувшись в избу, опасливо прошагала мимо свекрови, переоделась возле своей кровати и праздничное свое одеяние свернула потуже да положила поближе, чтобы не забыть, как ночью в путь двинется – с собой захватить.
3
– Ну, солдат вечный, Иван Воронов, как тебе здешняя тюрьма поглянулась? – спросил, улыбаясь, Виктор Иванович у Михаила Холопова, как только они остались вдвоем в домике на Болотной улице. Даже наедине Данин избегал произносить настоящую фамилию этого человека, чтобы не проговориться где не следует.
– Крепка, говорят, тюрьма, да черт ей рад, – шуткой ответил Холопов. – Никто в нее не просится, а все из нее норовят.
– С Антоном-то удалось повидаться?
– Да вот вчера первый раз свиделись. Три раза ходил до этого – не хотели, видать, показывать. Сперва говорили, что не числится у них такой заключенный. Потом – свидания запрещены, велели через день зайти… Я уж поторапливать их стал. Проездом, говорю, здесь, повидаться надо бы.
– А в этом ты молодец, волк тебя задави, что проездом-то сказал, – похвалил Виктор Иванович. – Больше пока туда ни ногой. Других найдем, а тебя для завершения всего дела приберечь надо. Жандармы по карточке тебя не признают?
– Теперь не то что жандармы, Матильда Вячеславовна, матушка ваша, и то ни за что не признает: как-никак почти пять лет минуло.
Темно-русые усы и окладистая борода с редкой искристой проседью, давно не стриженные, свалявшиеся волосы позволяли Михаилу сходить за этакого мужичка по пятому десятку, хотя ему всего лишь за тридцать перевалило.
– Ну, как там Антон-то чувствует себя? Каков он? Я ведь его тоже ни разу не встречал.
– В тюремном лазарете почему-то содержится… Спросил, как здоровье – ничего, говорит, не болел еще. А чего же, говорю, в лазарете-то? – плечами пожал и на стражника бровью повел. И самое главное – кроме него, никого из заключенных там нет, кажется.
– Проверим. Скорее всего, боятся, волк их задави. Тут ведь политических-то мало держат, а особо опасных, видать, кроме него, совсем нет – вот они и берегут его, не знают, куда спрятать. Ну и других от него оберегают, «не заразились» бы социализмом… А лазарет-то где же?
Засунув руку за пазуху, Михаил достал оттуда помятый блокнот и принялся вычерчивать расположение тюрьмы.
– Вот тут, – показывал он, – главный корпус, а сзади – лазарет. Вот так все охватывает тюремная ограда.
– На свидание-то приводили его тебе сюда, что ль? – Виктор Иванович ткнул пальцем в главный корпус.
– Да нет, прямо с задворок. У лазарета есть караулка, и в заборе окошечко прорезано маленькое, через него караульный разговаривает и передачи принимает. И с заключенным через него же говорить приходится…
– Здравствуйте!
Михаил обернулся на приветствие, хотя по голосу узнал Алексея Куликова. А тот, шагнув от порога и увидев чертежик, понял, о чем идет речь, и с ходу врезался в беседу:
– На свидания с Антоном я не ходил, а в окрестностях тюрьмы побывал только что.
– Ну вот и сказывай, как вызволить человека, – подхватил Виктор Иванович, глядя на Алексея задумчиво и с надеждой. – В тюрьме народу много, а петля-то ведь над им одним весит. Иван вот через подкоп ушел с каторги, – показал он глазами на Михайла Холопова. Ни один человек не знал его настоящего имени, кроме них двоих. – Так ведь у него там в запасе целая жизнь была…
– Нет, – мягко возразил Алексей, – о подкопе здесь и речи быть не может. – Он остановился за спиной Ивана Воронова и, не сводя глаз, разглядывал его чертежик. – Это лазарет, что ли?
– Лазарет.
– Сколько от него до забора?
– Сажени две с половиной, а то и три наберется, да там сколько-то под полом пройти надо…
– Отпадает, – безнадежно отмахнулся Алексей. – Нам каждый день дорог.
– А хороших знакомых из тюремной службы ни у кого нет? – как-то вкрадчиво и с опаской спросил Виктор Иванович, словно заведомо не надеясь на положительный ответ.
– По-моему, нет, – подумав, отвечал Алексей. – Да и кто из них отважится на такое? Ведь речь идет не об уголовнике, а о политическом смертнике. Около таких тюремная стража с почтением и робостью ходит. Никто из них не станет рисковать головой ни за какие деньги, если бы они у нас и были… – Говоря это, Алексей засунул большие пальцы рук за ремень и снова уставился въедливым взглядом в чертеж на столе. – А знаете, на вашей картинке не показана одна очень важная деталь…
– Какая? – чуть не одновременно вырвалось у собеседников.
– Стена, конечно, надежная, каменная. Но окошко-то прорезано не в стене, а в деревянной калитке. Это учесть надо.
– Есть калитка, – ответил Иван. – И даже накладка железная есть и петля, но калитка заперта изнутри, снаружи замка нет, и накладка висит без надобности.
– Нет, не без надобности! – запальчиво возразил Алексей. Он весь преобразился. Виктор Иванович почувствовал в тоне молодого товарища нечто необычное и глядел на него с надеждой.
– Для нас эту накладку тюремщики специально сделали! – радостно воскликнул Алексей и, отступив от стола, легко прошелся по крашеным половицам.
– Это что же, – спросил Иван Воронов, лукаво щурясь и пощипывая свою окладистую бороду, – это, стало быть, надо хорошенько попросить надзирателя, чтобы он отворил калитку, вывести за ручку Антона и надзирателю спасибо сказать?
– Почти что так! – Загоревшись мелькнувшей идеей, Алексей уже не находил себе места: он то шагал за спиной у Ивана Воронова, то заходил с конца стола, то делал несколько шагов в сторону окна, что смотрело на улицу. – Почти что так! Только не ручаюсь за спасибо – едва ли на это время останется.
– Днем, на глазах у почтенной публики все это разыграть? – спросил Виктор Иванович, почесывая в затылке и недоверчиво глядя на Алексея. – В авантюру ты нас тянешь, волк тебя задави.
– Дела не сделать и еще своих потерять, – добавил Иван Воронов. – А может, и всю организацию провалить.
– До организации им далеко, – возразил Алексей, – а без риска все равно не обойтись в таком деле.
– Да ведь риск риску рознь! – повысил голос Иван.
– Погоди, погоди, – осадил его Виктор Иванович. – Что верно, то верно: хоть совой об пень, хоть пнем об сову – все равно сове больно. Без риска не обойтись. А ну-ка расскажи, Алеша, всю свою задумку.
– Да не все у меня сложилось. Только сейчас ведь пришло в голову. Но основа, по-моему, есть, и ее надо развивать… Окошечко, как я заметил, крошечное. В него едва Библия пролезет. Так вот, надо придумать такую передачу, чтобы никак она в это окошко не прошла. Тогда надзирателю придется открыть калитку… А что такое открытая на волю калитка для человека, которому грозит смертная казнь?
– А ведь он дело говорит, – повеселел и Виктор Иванович. – Ну-ка, ну-ка развивай, Алеша.
– Но ведь передачи-то днем только принимают, кругом – народ, – упорствовал Иван.
– Народу как раз в том месте немного: пустырь. Да и не всякий обыватель поперек дороги станет. А вот накладочка снаружи нам пригодится – ее надо запереть замком, чтобы часовой прощаться с нами не побежал.
Такой план оказался действительно заманчивым, но бесшабашная смелость задумки обескураживала, оттого все замолчали, пытаясь представить, как это получится на деле.
– Девяносто пять процентов риску, – тяжко вздохнул Иван, доставая кисет и неотрывно глядя на свой чертеж. – Ну, ладно. Вывели мы его за ограду… А дальше – куда? За город – верховые казаки настигнут, а в городе и вовсе перехватят.
– Об этом подумать не мешает, – согласился Алексей.
– М-да-а, – раздумчиво протянул Виктор Иванович, непрестанно чадя толстенной самокруткой. Он ухватился за шнурок тонкого уса, в хитрой улыбке сощурил голубые глаза, лоб высокий наморщил: – А скажи-ка нам, Иван Воронов, только честно скажи, как на духу: опешил ты от Алексеева плана, остолбенел?
– Ежели по-честному, верно. Оторопь берет. Прямо так и бегут под рубахой холодные мурашки.
– Ну, а тюремщиков и жандармских чинуш разве не возьмет оторопь от такой лихой проделки?
– Как не возьмет! – Иван осторожно высвободил из руки Виктора Ивановича до половины выкуренную цигарку, прижег от нее свою, затянулся. – Иные небось полдня с разинутым ртом просидят, не шелохнувшись. Да только кто же устроит им этакую оплеуху?
– Я предложил этот план, мне и выполнять его, наверно, сподручней, – откликнулся Алексей, поглядывая на Виктора Ивановича и пытаясь разгадать его мысли.
– Может быть, именно так и придется сделать. Но ведь не одному, а ты, Иван Воронов, может, и пособишь ему… Всем хорошенько подумать следует. В деталях, по мелочам все обмозговать… Поторапливаться надо, но спешить никак нельзя… А теперь скоро Зоя придет – пошлем ее с передачей в тюрьму. Погляди, Алеша, вон там на полке, нет ли какой-нибудь бросовой книжки.
Покопавшись под пестренькой занавеской, Алексей нащупал обложку небольшой книги и, вытянув ее, показал:
– Вот про Николая Чудотворца – пойдет?
– Как раз чудотворца и надо, – засмеялся Виктор Иванович, принимая книжку и раскрывая ее. – Чего мы ему напишем?
– По-моему, надо предупредить Антона, что мы готовим ему побег, – сказал Алексей – А Зою ждать не стоит: передачу отнесу я. – И, чтобы не помешали ему высказаться, чтобы выслушали до конца и согласились, зачастил, никому не давая возразить: – Надо же мне видеть его лично, надо поближе познакомиться с окошечком и особенно с калиткой!
С ним никто не спорил.
– Так я пишу, – сказал Виктор Иванович и, взяв у Воронова карандаш, начал ставить точки над нужными буквами в книжке: «На днях приедем готовься к выходу на свободу». Поймет? «Сообщи свое мнение». На странице он ставил одну или две точки, не более.
– Да уж чего тут не понять, – сказал Алексей, направляясь к двери. – Только вот догадается ли, найдет ли текст-то. На полкниги точки разбросаны.
– Найдет, – покашлял в кулак Иван, – делать-то все равно нечего. Не один раз книжку эту перечитает, все заметит и все поймет… А ты куда?
– Надо же человеку хоть огурчиков свежих с грядки передать, – уже из сеней отозвался Алексей.
Алексей, будто горячая оседланная лошадь, почувствовал нестерпимую готовность к движению. План его принят, и теперь надо не упустить ни одной мелочи.
4
А в это время особо опасного политического заключенного Антона Русакова изволил посетить сам господин прокурор города, явившись прямо в лазаретную камеру. Не часто попадают в его ведение столь крупные преступники, что жизни своей не щадят, а самому царю грозятся. На такого ради любопытства и то взглянуть не помешает.
Прокурор был далеко не молод, испытан во многих делах невеселой юридической практики. В тот год, когда студент Петербургского университета Александр Ульянов был арестован и казнен за участие в подготовке покушения на царя Александра III, прокурор уже начал самостоятельную жизнь на юридическом поприще. Но служба его протекала в уездных захолустьях, потому политическая жизнь страны известна была ему больше из периодических изданий, нежели из практики. И хотя из препроводительных документов знал он, что Русаков молод, видел его фотографию, знал рост и другие внешние приметы, имел представление о характере заключенного, но когда встретился с ним, разочаровала обыденность. Решительно ничего необыкновенного в нем не было. С лазаретной койки не торопясь поднялся человек лет двадцати пяти, выше среднего роста. Даже мешковатая тюремная одежда хотя и нарушала естественную стройность его фигуры, но не лишала привлекательности молодого нежного лица с характерной бледностью и едва проступающим, словно бы горячечным слабым румянцем.
Надзиратель, сопровождавший прокурора, не очень надеясь, что заключенный назовет свою фамилию, замешкался чуток, а потом полностью представил начальству своего подопечного.
– Вы не хотите назвать себя? – спросил прокурор скрипучим, каким-то старушечьим голосом, поправляя пенсне, будто пытаясь получше разглядеть перед собой человека. – Вас не знакомили с тюремными правилами и порядками?
– Как же вы плохо думаете о столь старательных царских слугах, – проговорил Антон, скупо улыбаясь. – Они свой хлеб отрабатывают честно, учат нас неустанно…
– Довольно! – проскрипел прокурор, брезгливо сморщившись. – У вас есть жалобы, вопросы?
– Есть вопросы. Закончилось ли следствие по моему делу?
– Нет, не закончилось.
– Когда закончится?
– Сие, как говорится, от нас не зависит. Пока документы не поступили… Да и куда вам спешить, молодой человек, на тот свет? Успеете. Никто туда не торопится… Еще что?
– Почему я совершенно лишен прогулок? Это же беззаконие!
– Т-сс! – прокурор предупредительно поднял указательный палец, ощетинил стриженые усы, приподняв верхнюю губу. – О законности и беззаконии вам не следует говорить, поскольку вы нарушили законы самодержавия, выступив против него с оружием. Какое легкомыслие, молодой человек, делать бомбы! Неужели вы серьезно полагали подорвать устои государства самодельными бомбами? Какая бессмысленная игра!
– Если это – игра, так чего же тогда смертной казнью грозитесь?
– Опасная и глупая игра, молодой человек. Это так же опасно, как, скажем, позволить двухлетнему ребенку играть спичками в пороховом погребе.
– Значит, все-таки боитесь взлететь, господин прокурор?
– Бежать не собираетесь? – будто не слыша вопроса, спросил прокурор и сам же ответил себе: – Ну, отсюда сбежать невозможно. Выкиньте из головы подобные мысли, ежели они еще вас беспокоят.
– Да у меня и в помине не было таких мыслей, а вы на что-то намекаете, будто в побег подталкиваете.
– Не намекаю, а предупреждаю и надеюсь на ваше благоразумие. Так называемого рабочего класса в городе нет, социал-демократов и прочих тайных политических организаций нет, к вашему сведению. Ежели, не дай бог, вам каким-то чудом удастся оказаться вне тюремной ограды, так ведь господа казачки кругом – и в городе, и за городом, да-с! Уж они вашего брата не жалуют, где бы ни встретили.
Добравшись до тюремной калитки, Алексей несильно, но настойчиво постучал в закрытое окошко. Дверца тотчас распахнулась, и в проеме показались темные усы и борода, потом и все лицо караульного солдата.
– Тебе чего? – спросил он, показывая желтые, прокуренные зубы.
– С арестованным свидеться…
– Не велено! – гаркнул солдат и захлопнул дверцу.
– Да ты погоди! Отчего не велено-то? Кто не велел?
– Говорят тебе: не приказано! Господин прокурор тута.
Услышав такую новость, Алексей и сам счел за благо удалиться, не мозолить глаза страже. Особенно не желательно с книжкой тут трястись, перед прокурором. Да и самому лучше не показываться, потому как прокурор, случалось, в книжную лавку заглядывал, встречал там Алексея и, по всей видимости, запомнил.
Пришлось прогуляться в окрестностях, и когда, минут через двадцать, вернулся к окошечку, все потекло иначе. Караульный вызвал надзирателя, и тот без задержки привел на свидание арестованного. Спросил у посетителя:
– Чего передавать будешь?
– Да вот… огурчики… свежие, А книжку можно передать? Или вы ее на просмотр к начальнику понесете?
Заграбастав широкой рукой книжку, надзиратель оглядел ее так и этак снаружи, раскрыл, поворошил листы, проверяя, нет ли там вложений, и подал Антону, говоря посетителю:
– Божественное дозволено без догляду. А вам, молодой человек, – повернулся он к Антону, явно подражая прокурору, – вам, молодой человек, только божественные теперича и читать бы. Другие-то уж ни к чему, как господин прокурор изволили заметить.
– Так ведь и вы, господин надзиратель, справедливо заметили, что божественное теперь ему читать самое время. Станем приносить только божественные книги.
Тюремное это окошечко примечательно было не только малыми размерами, но еще и тем, что прорезано неведомо для кого: даже самому малорослому караульному, чтобы заглянуть в него, приходилось наклоняться. А высокие должны перед ним вдвое складываться. Правда, снаружи, поскольку тут никакого настила не подбросили, поклон требовался гораздо меньше.
Неудобная поза стесняла надзирателя, потому он без промедления уступил окошечко своему поднадзорному.
– Когда тебе новую принести? – спросил Алексей. – Скоро эту прочтешь?
– Делать мне нечего, даже на прогулку не тратится время… Одному-то ужас как скучно… И о слове божьем стосковался я. За сутки прочту.
Алексей отметил про себя, что сидит Антон в одиночке, что его не выводят даже на прогулку, что он догадывается о назначении книжки.
– Ты не как пономарь читай, а с чувством, с толком, со вниманием.
Алексей значительно подмигнул, а Антон таким же способом ответил, что догадывается, мол, для чего такая книжка передается.
Наклонившись друг к другу, арестованный и посетитель могли свободно пользоваться мимикой, сдабривая ею словесные намеки и не опасаясь, что надзиратель или караульный заметит.
– Ну ладно, – заторопился Алексей, – некогда мне. Завтра не приду – сеструху пришлю. Пока…
5
Лебедевские ребятишки первыми заметили невиданную оказию. С городской стороны послышались крики, свист. На пологом склоне бугра показалась целая армада коней, впряженных в единую упряжку.
Не только мелкота, но и вполне зрелые люди и даже многие старики отродясь не видывали ничего похожего. Бабка Пигаска, выскочившая из своей землянки на шум, вгляделась слабыми глазами в ту сторону, куда побежали дети, приложила сухую почерневшую руку козырьком – ничего понять не может. Напрягая зрение, шевелила она кусочками облезлых бровей, собирала в кучку и распускала по изжелта-серому лицу пучки морщин, шамкала беззубым ртом… Разглядеть расплывчатое темное пятно мешало ей яркое послеобеденное солнце, сидевшее на самом краю черной тучи, тенью накрывшей загадочный предмет.
Оглянулась бабка туда и сюда – никого нет. А узнать-то хочется, что это за диво такое? Приподняла чуток перед сбористой длинной юбки и двинулась по улице. За углом плетня старой рословской избы увидела: на плотину спускаются двое. Остановилась бабка, догадавшись, что тут она что-нибудь да узнает. В одном без ошибки признала Тихона Рослова, торопливо костылявшего на своей деревяшке. Второй был совсем незнаком. По мере их приближения Пигаска все въедливее вглядывалась в незнакомца и скоро окончательно поняла, что человек этот не хуторской, со стороны.
– Антилегент, – заключила бабка, утянув сморщенные губы, похожие на куриную гузку.
Видно, что спешили они. Тихон едва поспевал за своим спутником и даже как-то подскакивал на одной ноге, чтобы не отстать. А тот, держа в руке серую кепку, показывал ею куда-то назад, за пруд, не укорачивая широкого шага. Бабка такого человека в хуторе сроду не видывала: был он чуть повыше Тихона, черные, как ночь, кучерявые волосы, будто баранья шапка, покрывали голову, да еще недлинные бакенбарды, тоже черные и кучерявые, почти закрывали уши. Лицо смуглое, нос горбатый, тонкий, и глаза навыкате. Голубая шелковая рубаха с мелкими пуговками под самый подбородок была перехвачена узким ремешком с блестящими наконечниками. Шаровары глаженые, а обут в мягкие шевровые сапоги.
– А ведь вы, Яков Ефремович, этой оказией всю плотину у нас разворотите, – с одышкой говорил Тихон, подымаясь на взвоз.
– Ничего с вашей плотиной не случится. Только вот не накрыл бы дождь. Гляди, Тихон Михайлович, какая туча плывет на нас. Упаси бог, ежели она прольется, пока плотину не переедем!
Бабка Пигаска, заглядевшись на странного незнакомца и пытаясь вникнуть в разговор этих людей и хоть что-нибудь понять, пропустила их мимо себя, бессмысленно кивнув на приветствие Тихона, потом встрепенулась и зачастила вдогонку:
– Тиша, Тиша! Эт что ж за чуда в степе объявилась? Вся ребятня туда ускакала… И вы туды же, видать, наладились…
– И ты туды же бежала бы, коль охота есть да ноги резвые, – усмехнулся, оборачиваясь, Тихон. – Никакая не чуда это, котел для шахты на двадцати четырех тройках везут.
Не могла угнаться за молодыми бабка – на первых же шагах отстала, потому воротилась она к рословскому плетню, потрясла свою широченную, какого-то грязно-мышиного цвета юбку, отыскивая в складках затерявшийся карман, и достала заветный пузырек с нюхательным табаком. Не спеша набила нос табаком, высморкалась в изнанку подола.
– Эт что ж за котел такой, что на двадцати четырех тройках везут его?.. Эт цельного быка, что ль-то, варить в ем станут?.. А може, трех сразу? – удивленно проговорила она.
Мохнатая туча, будто в моховое болото, целиком засосала солнце, прикрыв своей тенью весь хутор и медленно продвигаясь к Зеленому логу. Прохладой со степи повеяло. Небо над хутором пока оставалось чистым и бездонным. Повиснув невидимо где между небом и землей, торопился допеть свою песню жаворонок. Рословой Дарьи куры, купавшиеся в пыли на дороге, одна по одной потянулись к подворотне.
«А може, – думала бабка, привалившись к плетню и качнув его, отчего с большого решета подсолнуха, склонившегося над плетнем, на платок и на сухие плечи посыпались золотистые лепестки, – в ем, в проклятущем ентом котле, станут вываривать грешников, какие под землей угли копают да с чертями знаются…»
Теперь бабка ясно различала и взмыленных коней, идущих в упор, и ямщиков в мокрых от пота рубахах, и ребятишек, шныряющих вокруг этого необычного обоза. А вскоре топот ста сорока четырех пар копыт, пыхтенье, выкрики ямщиков будто прижали бабку к плетню. Перед нею на полозьях из толстых бревен, сдирая землю и оставляя продавленный след, ползло это чудо, совсем на котел непохожее. Черное, обтянутое блестящими медными обручами, оно пугало своей величиной и тем еще, что такая тяжесть, казалось, никак не должна двинуться с места, а она двигалась, ползла.
