Текст книги "Тихий гром. Книги первая и вторая"
Автор книги: Петр Смычагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)
– Дружба дружбой, а табачок врозь. Не обессудь на прямом слове. Прогорело, Мирон Михалыч, твое дело навылет. Сказываю, толще купецкая скалка, – ухмыльнулся Чернов. – Аль не уразумеешь никак?
– Чего уж тут разуметь, – безысходно вздохнул проситель.
Ему показалось, что не друг и не пристав сидит против него, торча над столом в полтуши, а тот же татарин, что высунулся из подпола по грудь и так же вот вначале положил толстые руки на ковер. Только голова у этого не брита да усы топорщатся в стороны, а не висят. Без ножа дорезал, разбойник.
– Прощай, стал быть, Василий Никитич, – боязливо попятился Мирон к двери. – Не ко двору, знать, лапотный мужик тута.
– Прощай! – донеслось из-за полупритворенной двери.
На этот раз Тихон дожидался брата в прихожей. И покурить не успел, как тот вылетел от пристава.
– И тут, видать, несолоно хлебамши отужинал? – выходя на крыльцо за братом, спросил Тихон.
– Рука руку моет, плут плута кроет, – безнадежно отмахнулся Мирон, влезая в ходок. – Поехали. Все они – и казачишки, и татары – одним миром мазаны.
– А Петля вон не казак и не татарин, да в одной с ими шайке, – возразил Тихон, поворачивая коня на дорогу и выплюнув припаливший усы окурок. – А работники на бойне – татары ведь, да помогали нам шкуры отыскать. Стало быть, не за одно они с хозяином-то. Какой прок им от его дармовой наживы?.. По-моему, кто побогаче да понахальнее, того и верх. Пока мы караулили тот дом, черт-те чего дожидаючись, татарин казачишке рот законопатил: половинку от наших быков кинул ему в лапу – и все довольны, окромя нас… Ведь мы ему больше тридцатки никак бы не дали. Чернов понимает это. А Яманчуев небось сотни две отвалил, а то и боле.
Ветерок, выстоявшийся и продрогший за день, уносил говорливый ходок в темноту осенней ночи. За городом редкий снег тонким слоем выбелил дорогу, чистым полотенцем брошенную под ноги коню. По бокам, потерявшись в стерне, снег не белеет так ярко и ровно.
12
Удивительна бывает уральская погода: то зима раным-рано постучится, то снова лето воротится. И совершается все это до того скоро, что не враз приноровишься к переменам. Порою в июле зарядит холодное ненастье – хуже промозглой осени. А то в октябре такая теплынь разольется – что весна красная. Озими под приветливым солнышком свежо зеленеют и нежатся, радуя глаз хлебороба. Отава по сенокосным угодьям шелковисто взметнется, и несвезенные на гумно ски́рды сена кажутся на ней застарелыми, прошлогодними. Для пущего сходства с весною мухи оживут, букашки разные. Глядишь, даже мотылек запорхает весело. Но все это кратковременно и призрачно, потому как лес-то голый, задумчивый стоит, опустелый – засыпает он. И не будят его птичьи хоры, дремать не мешают. Редкая пичуга застенчиво пискнет и смолкнет.
В предрассветных потемках побежала Дарья Рослова в новый дом свежих щепочек набрать, чтобы самовар разжечь. На ноги кожаные опорки насунула второпях – недалеко тут дойти-то, не успеешь озябнуть. Щепок, стружек насобирала в старую корзину – и назад. С плотины-то подыматься стала – заскользили ее опорки на обледенелой покатости, упала. Подобрала щепки, вылетевшие из корзины, разогнулась и невдалеке встречного увидела. Голова не поймешь чем закутана, шуба длинная нараспашку, а на ногах – бабьи, кажись, ботинки. Ступает опасливо, ноги передвигает медленно – привидение, дай только!
Пригляделась Дарья и ахнула, как поравнялся с ней человек:
– Катька, чертовка! Жива-здорова?
– Жива, – ответила Катька, будто из-под могильной плиты.
– Не признала я тебя. Либо помрешь, либо королевной богатой станешь.
– Богатой, знать, стану, – загробно тянула Катька, прикрывая праздничной шалью бледное лицо. Глаза у нее большие, провалились в глазницах. Под распахнутой шубой с чужого плеча – коротенькая пальтушка, в какой была она у Рословых в последний вечер. – Замуж ведь отдают меня…
– Слыхали про это, да что за свадьба без невесты. Эт где ж тебя черти носили чуть не две недели, милушка? Мать-то совсем извелась.
– На казачьей заимке гостила, с волей девичьей прощалась…
И двинулась Катюха своей дорогой.
Не была на заимке она – у бабки Пигаски прожила все это время в землянке. От Васькиной тягости облегчалась. Как поладили они с бабкой – богу одному вестимо, а только за так и чирей не сядет.
Много пережили они за эти дни: Катюха страдала от боли, а бабка – от страха за нее и за себя. Случись чего роковое с девкой – упекут старуху в каторгу, там и кости ее похоронят. Зато как обошлось все с божьей помощью благополучно, сам собою небось развязался узелок на бабкином грязном платке для принятия щедрой благодарности.
Дома после первых отчаянных минут – ведь уж в полицию заявлено было! – после сбивчивых лживых объяснений заголил ей Прошечка подол, отходил арапником. Затем приказано было Катьке отлежаться, а родители между тем с усердием принялись за подготовку к свадьбе.
Катька изо всех сил старалась представить дело так, будто убегала она и руки на себя собиралась наложить исключительно из-за нелюбимого жениха. А теперь вроде бы смирилась с судьбой. Но когда мать пыталась дознаться, кто же у нее любимый – не сказывала. На то ссылалась, что будто и приглядеть никого не успела.
А Прошечка, вспомнив покосное время, вспомнив множество подозрительных мелочей, которые, как тогда казалось, не стоили внимания, и, увязав их с поведением Катьки у Рословых на проводинах, задним числом безошибочно дошел до истины.
– Васькины последки небось выскребала, черт-дура! – сказал, как приговор вынес, глядя шальными глазами на дочь, лежащую в постели вниз лицом и не способную повернуться на спину. – Хотя бы и в солдаты не ушел – неровня он, слышь, нам. Сирота…
Однако Прошечка позаботился, чтобы слух о Катькином побеге до свадьбы не донесся в Бродовскую к сватам.
Катюха мысленно благодарила судьбу за то, что суженый ее, ряженый Кузя Палкин – вахлак и тихоня. Такого провести запросто можно. А и догадается после времени, так не взыщет. Не поддастся она ему. Васька, Васенька застрял у нее в голове!
Погода на свадебные дни теплая-претеплая выдалась, будто бы лето назад воротилось. Мужики в рубахах, бабы в кофтах по улице ходили – теплынь благодатная!
Свадьба вторые сутки в Бродовской у жениха разливается песнями да плясками. Рословы мужики, Мирон и Тихон, со своими бабами там гуляют. Прошечка с Полиной домой прибыли, чтобы приготовить все для гостей, когда свадебный поезд в невестин дом перекочует. К обеду приехать должны. Макар не поехал в Бродовскую, оттого что Дарья стряпухой была на той неделе.
Сегодня, как приедет поезд, Настасья стряпухой заступит, а Дарья с Макаром на свадьбу пойдут. С раннего утра управились они часов до десяти с хозяйством, захватили с собой Саньку-ревунью, дочь Марфину, и подались к Прошечкиному двору – свадебный поезд встречать. Дед Михайла за ними увязался – тоже «поглядеть» ему захотелось.
Возле Прошечкиного двора собралось много народу. Ребята и даже молодые мужики в лапту играть затеяли на поляне у рословской кузни. Девки в сторонке хоровод завели. Мужики и бабы постарше расселись на лавках у двора, на крылечке закрытого магазина, на бревнах, на досках, на верстаке возле нового дома Рословых, на предамбарье знаменитого Прошечкиного амбара, крышей похожего на шляпу Наполеона, а то и просто на травке разместились.
Здесь же толкалась тетка Манюшка Шлыкова. Садиться ей недосуг: поезда лишь бы дождаться – и домой. Перебирала она сушеные ягоды, не успела закончить да так рассыпанные на столе и оставила. Не вытерпела у нее душа посидеть еще хоть с полчаса дома. Прибегут с улицы ребятишки, как пить дать, ополовинят ягоды.
13
В избе у Шлыковых тем временем, кроме своих ребятишек, пробавлялся еще Ромка Данин. Леонтий, забравшись на печь, храпел там несусветно. Гришка два дня назад увез Ваньку в город, в больницу – опять хуже ему стало – да там и задержался чего-то.
Ягодами ребята, конечно, позабавились вволю, но больше налегали на чистые, перебранные, в глиняную латку ссыпанные. А на столе почти и не тронули, покопались только. Так ведь сухие они, ягоды-то. Вот бы еще чем-нибудь завершить, вкусненьким!
– Ты, Ромка, шибко голодал, когда скрывался после того, как у нас окно-то вышиб? – спросил Яшка, кидая себе в рот по клубничнике, а другой рукой заравнивая углубление в ла́тке.
– А я почти что и не голодал, – храбрился Ромка. – Спущался же я ночью-то да папашку поджидал.
– Не набил он тебе, как приехал?
– Не-е, он нас не бьет и мамашке не велит. Похвалил еще. Каким-то сепаратором назвал.
– Ох и врешь ты! – засмеялся Яшка. – Сепаратором-то вон у Кестеров молоко перегоняют, чтобы сливки от обрата отшибить.
– А может, не так назвал – каспаратором, – никак Ромка не мог вспомнить мудреного слова «конспиратор», – только похвалил за то, что прятаться здорово умею.
– Ребятенки! – воскликнул молчавший до сих пор Семка. – А ведь у нас в подполе ба-альшой горшок со сметаной стоит… Густая сметана, вот бы попробовать! Да тятька вон тута…
– Тятька не услышит, вон как храпит, – возразил Яшка и указал на икону в углу, – а боженька увидит. Завсегда боженька все видит и мамке сказывает. Она и дерет нас в наказание.
– А мы повернем икону к стенке лицом, и не увидит, – уверенно предложил Ромка.
– Давайте, а! – у Семки загорелись глаза.
Согласие вышло у них само собой. Ромка, не приученный молиться дома и не очень трусивший перед богом, полез на лавку икону поворачивать, Яшка западню отпахнул, а Семка схватил под залавком кошку и первым сунулся в проем.
– Это еще зачем? – возмутился Яшка.
– Зачем, зачем, – передразнил его брат. – Сгодится. Сам посля увидишь.
Окружив горшок, ребята словно бы не решались к нему подступиться. Благоговейно сняв деревянную крышку и поставив ее на ребро возле горшка, подцепил Яшка согнутым грязным пальцем упругую, загустелую, как вареное молозиво, сметану, лизнул и сам растаял от этакой благодати. Зажмурился. Ребячьи пальцы, выбеленные сметаной, шустро замелькали в сумерках подпола. Однако Семка скоро хватился:
– Эх, ямищу-то какую выкопали! Будет вам хватать-то, стойте!
Сам он черпанул последний разок, торопливо облизнул палец и, взяв кошкину лапу, начал царапать ею по сметане, старательно заштриховывая следы пальцев.
– Гляди, чего он придумал, – восхитился Яшка и бережно положил крышку на горшок. – Ай да Семка! Теперь кошке за все отвечать…
К великому огорчению Манюшки и еще многих баб, оставивших дела и прибежавших на минутку встретить свадебный поезд, выяснилось, что ждать-то пока нечего: Прошечка еще только собирался отправить свою тройку в Бродовскую за молодыми. Когда-то они вернутся! С расстройства плюнула Манюшка, обманщиком Прошечку заочно обозвала и отправилась домой – свои бабьи дела доделывать.
Издали увидев ребятишек, занятых игрой на улице, Манюшка успокоилась, перестала терзаться: обошлось без греха, стало быть. Но, перешагнув порог, по привычке глянула в передний угол и опешила:
– Господи Исусе! Да как ж эт икона-то затылком наружу очутилась?!
Икону она поправила, перекрестилась на нее извинительно, ягоды оглядела. Конечно же, поубавилось их порядочно, так ведь сама виновата – не прибрала. На залавке, на полках проверила – все на своих местах. Замок у сундука подергала – заперт крепко. Потянуло ее в подпол спуститься…
Заглянула Манюшка в сметанный горшок – аж позеленела вся.
– Ах, враженяты, чего ведь удумали! Кошка у их сметану поела и крышечкой горшок накрыла! Чуть не всю летичку собирала я эту сметану по ложечке, а они в раз… Ну, погоди!
Не захлопнув западню и оставив настежь растворенными избяную и сеничную двери, трясясь от негодования, Манюшка отломила от плетня надежную хворостину и ринулась на улицу. А ребятки, не подозревая лиха, стоят на коленочках в ряд, носы в землю уткнули – бабки считают да делят. Гневом разъяренная Манюшка и то не утерпела, злорадно ухмыльнулась: будто намеренно подставили они ей самые нужные места! По одному-то разве их догонишь?
Подошла Манюшка к ним неслышно, примерилась половчее, чтобы всем поровну досталось хоть разок, и стеганула хворостиной со всего плеча. А после того как завертелись ребятишки по полянке, спасаясь от «ниспосланного боженькой» наказания, Манюшка доставала их по одному прутом, беспощадно приговаривая:
– Ах, чертеняты, богохульники! Родимец вас изломай! Небось, Ромка всех сомустил… Кошку, кошку, лупить-то надоть! Она, окаянная, сметану потрескала!.. А вас бы погла-адить, проваленных!
Однако последние слова этого пылкого нравоучения ребята выслушали уже стоя, держась на достаточно безопасном расстоянии. Манюшка, довольная отмщением за нанесенный ущерб ее неприкосновенным запасам, отправилась в избу. Но тут поджидала ее новая беда.
Через растворенные двери в избу под предводительством золотистого петуха набилось больше десятка кур. Петух и несколько хохлаток толклись на столе. Мало что они склевывали ягоды, так хуже того – расшвыривали их ногами по полу, давая возможность подкормиться остальным. Три пеструшки с подскоком доставали клювами ягоды из неполной латки. Одна на подоконнике кутного окна азартно охотилась за мухами.
У Манюшки разум помутился от этого зрелища. Неистово заголосила она и кинулась на разбойную стаю. Тут-то вот и поднялся настоящий содом: бестолково махая крыльями, теряя перья, куры подняли невообразимый гвалт и сыпанули от страшной хозяйки кто куда. Три-четыре канули в распахнутую западню. Другие полетели напрямик в дверь, хлопая крыльями на пути стоящую Манюшку. А одна бешеная, перепугавшись насмерть, с размаху долбанулась в окошко и вышибла то самое стекло, какое недавно вставили после Ромкиного разбоя.
От переполоха этого даже Леонтий проснулся.
– Чегой-то творится тута, не понять, – свесил он взлохмаченную голову с печи, продирая заспанные глаза.
Манюшка не ответила ему, потому как сразу после звона стекла с улицы донеслось четкое, молодое:
– Ну, а теперь, кого бить станем? – Ромка это, кажется, зубоскалит. Не шибко проняло его хворостиной-то.
– Да что ж ты лежишь-то, идол плюгавый! – накинулась враз Манюшка на Леонтия. – Развалился, как боров, тама!
– А чего мне делать прикажешь? – спросил невозмутимо Леонтий. – Свадьба-то приехала?
– Да хоть бы ругал меня, что ли! Бить меня, старую дуру, надоть, палкой лупить, а он лежит!
– Х-хе, бить ее, ругать… Сама набедокурила, сама и ругайся. А хочешь, дак и бейся сама.
Это вызывающее спокойствие окончательно взбесило Манюшку, и через минуту по ее словам выходило, что главный виновник во всех бедах – Леонтий, проспавший все на свете. Отодвинулся он от края печи, на всякий случай, и попробовал еще вздремнуть под яростные причитания жены. Не удалось.
– Дак свадьба-то, что ль, приехала? – снова спросил Леонтий, когда Манюшка порядком поостыла.
– Приехала… с печи на полати… Сиди уж, где сидишь… Прошечка еще тройку не послал в Бродовскую… А я торчала тама, дурочка.
«Что ты дурочка, нам и так известно», – подумал, но вслух не сказал Леонтий. А дома сидеть ему уже надоело, потому вознамерился он побывать на людях. Может, и рюмочка там перепадет какая, пока Манюшки рядом не будет. Собираться мужику не понадобилось – на дворе теплынь. Босой выскочил из избы, вроде бы по нужде, да и был таков.
14
А у Прошечки дома тем временем произошел случай, давший повод бабьим пересудам и толкам не на один год, потому как неопровержимо считалось, что именно этот случай, и только он послужил предзнаменованием ко всем дальнейшим последствиям в жизни Катьки.
Ганька Дьяков, собираясь в Бродовскую за молодыми, смазывал ходок, выкатив его на середину двора. Наблюдая за работником, Прошечка стоял в тени кладовки. Тут же во дворе слонялся любимец хозяина, большой черный козел Кузька, известный всему хутору. То ребятишек гоняет, то бабу какую-нибудь напугает до смерти. Никого он не покалечил, но блудлив и задирист был страшно.
Смазал Ганька три колеса, а на левом заднем никак отвернуть гайку не может – ходом, видать, ее затянуло. Согнулся и кожилится с ключом возле оси-то. Козла заинтересовал маячивший Ганькин задок. Задиристо мекнув, приподнялся Кузька на задних ногах и не сильно, вроде бы для затравки, ударил парня под коленки, Ганька, сердитый из-за того, что не может отвернуть эту проклятую гайку, обернул свою злость против козла и дал такого пинка, что тому расхотелось заигрывать.
Направился было козел к погребу, но туда Полина зачем-то пошла и прогнала его. Тогда он прямым ходом устремился в растворенную сеничную дверь. Прошечка не видал этого, потому как в нем начинало закипать бешенство, оттого что работник не может справиться с таким пустяком. Прикованный взглядом к Ганькиному затылку, Прошечка все туже сжимал за спиной один кулак в другом, так что перчатки его скрипели.
Козел, миновав сени, проследовал в настежь распахнутую избяную дверь. Задрав голову, не торопясь оглядел с конца праздничные столы, уставленные всякой едой, дотянулся до малосольного огурца на эмалированной тарелке и, похрустывая его, вдруг заметил в противоположном конце комнаты подобного себе собрата. Желтые, нахальные глаза Кузьки заблестели. Козел сердито тряхнул бородой. Противник сделал то же самое. Нагнувшись и волоча мягкую бороду по полу, Кузька пошел на врага. Тот, видать, не из робкого десятка – тоже шагнул навстречу. Начался бой. Рванулся Кузька и со всей силой долбанул крутыми ребристыми рогами другого козла. Осколки от зеркала толщиной в палец со звоном посыпались на голову бойца, а Кузькин противник тут же исчез бесследно.
Как раз в этот момент и возвратилась Полина. Задыхаясь от негодования, она взревнула не своим голосом и как была с чашкой, наполненной творогом, так и бросилась на разбойника. Кузька, выбив у нее чашку, вспрыгнул на скамейку возле стены и, недосягаемый по другую сторону столов, удалился без задержки.
– Э-э, ч-черт-дура! – кипятился Прошечка, прибежавший на шум. – Чего ж ты дверь-то не притворила, слышь, разиня? Ну! Подбирай тут все скорейши, что ль! А зеркалу новую купим.
Полина, собирая осколки, заголосила с причетами о том, что и зеркало-то жалко – ведь от пола чуть не до потолка красовалось, а больше того, примета больно нехорошая. Не стал Прошечка слушать этого нытья – сам он ни в сон ни в чох не верил, – а любимца своего решил все-таки наказать примерно. Схватив висевший под сараем кнут, загнал Кузьку в щель между конюшней и свинарником и драл до тех пор, пока тот не заорал благим матом.
– Н-ну-ка! – подскочил Прошечка к Ганьке, бросив кнут в ходок. – Ляля ты, ляля, слышь, черт-дурак! Тебе, слышь, не телегу мазать, а свинье хвост закрутить и то не сумеешь!
Он двинул Ганьку плечом, сорвал с гайки ключ и бросил под ноги. Сдернув перчатки и остервенело вцепившись в шестигранник гайки руками, Прошечка аж посинел от натуги, косточки на пальцах выбелились – не получилось! Так не позориться же перед работником! Тогда он встал на колени, подвернув под них сафьяновый фартук, и, захватив гайку зубами, заскрежетал, напружинился весь и стронул-таки неподатливую гайку с места. А потом, скрутив ее рукой, подал Ганьке.
– Н-на! Черт-ляля! Ляля ты, ляля, слышь, черт-дурак, и есть – ключом простую гайку свернуть не мог, а!
Ганька, глядя на хозяина, рот разинул: откуда в этом тщедушном, маленьком человечке такая силища?
– Мажь скорейши да лошадей веди, запрягать станем… Колокольцы, ленты, ширкунцы приладил?
– Приладил…
Народ возле Прошечкиного дома так и толпился с утра. Одни уходили по делам ненадолго домой, другие приходили. Так было до Ганькиного отъезда в Бродовскую, так было и после него. Леонтий Шлыков подошел как раз в тот момент, когда, услышав звон разбитого стекла и крик Полины, ребятишки заглянули в окно дома и громко доложили о случившемся. Бабы стали креститься, предчувствуя неминучую беду в жизни молодых – жениха и невесты.
– Здорово, Макарушка! Здравствуйте вам! – приветствовал Рословых Леонтий. – Чегой-то вы не на свадьбе?
– Недосуг было, – ответил Макар, – теперь вот ждем, как приедут.
Леонтий подсел на бревно к Макару и зашептал ему в ухо, чтоб Дарья не слышала:
– Рюмочку вынесешь, как свадьба загудет?
– Вынесу, шут с тобой, – засмеялся Макар. – У меня у самого в роту пересохло.
– Дык не сразу, – возразил Леонтий, – а посля, как сам ты размочку примешь… Я погожу тута.
Тема эта была для них куда увлекательнее, чем разбитое зеркало, о котором гудела вокруг молва. Дарья, покачивая на коленях Саньку, изрядно надоевшую, прислушивалась к бабьим толкам, и разбитое зеркало неизменно связывалось у нее в мыслях с образом той Катюхи, какую видела в последний раз на взвозе у плотины – на себя непохожую. Понятно, не знала Дарья всех бед Катькиных, только чувствовала бабьим сердцем, что беспутная свадьба эта не принесет невесте добра. Не в радость она. Да и чего скружился Прошечка не вовремя? Подождали бы до зимы. Не по-людски все это выстряпывается…
– Кто на жеребца сядет – четверть вина поставлю! – выкрикивал подвыпивший молодой цыган, поблескивая большущей золотой серьгой, торчащей из-под кудрявых спутанных волос.
Люди слушали его с интересом, но никто не спешил получить четверть вина. Все с опаской поглядывали на дикого вороного жеребца – трехлетка с красивой звездочкой на лбу. Конь был выхолен знатно: вороная шерсть отливала стальным блеском; пышная, не очень длинная грива форсисто покачивалась в такт приплясывающим шагам. Тонкие раздутые ноздри, игривый шальной взгляд, прядающие стройные уши – все картинно, все привлекало красотой, а необузданная сила звала к себе и пугала.
Конь был, видать, совсем не объезжен, потому как вел его хозяин под уздцы и коротко держал на аркане.
– Ах, лети-мать, поехал бы я на ем, заработал бы четверть вина, – сокрушался кум Гаврюха, – дык плечо у мине разболелась, хрястит.
– Куды тебе, – засмеялась Анна Данина, – слетишь, дак жердей-то сколь из тебя наломается!
Цыган было сунулся к Филиппу Акимовичу Мослову. У этого-то силушки хватило бы, наверное, да запил он снова, вторую неделю под парами ходит. Обессилел совсем, самого без ветра пошатывает.
– Пр-рроваливай! – сердито зарычал он на цыгана и вяло взмахнул рукой, отчего конь шарахнулся, толкнув грудью хозяина.
– Кто на жеребца сядет – четверть вина поставлю! – опять выкрикнул цыган, подходя к Рословым. – Ну, мужики, кому выпить хочется?
– Выпить-то как не хочется, – жалостливо произнес Леонтий, – да конь твой, не то что моя Рыжуха: на его сесть не сядешь, а вино на твоих же поминках без тебя и выпьют… Лучше уж я сам кого-нибудь помяну. Прокатись-ка, Макарушка, поколь делать-то нечего.
– Мне и без его четверти на свадьбе вина хватит, – отшутился Макар. – Тебе надоть выпить, вот ты и зарабатывай.
Дарья молча сунула на руки мужу притихшую Саньку и, поднявшись, уверенно взяла за узду жеребца.
– А добуду я вам, мужики, четверть вина!
– Дарья! Сбесилась ты, что ль? – оторопел Макар. – Не дури!
– Убьет тебя зверь этот, – поддерживал Леонтий, – вдовцом ты Макара оставишь.
– Перестань дурачиться!
Но Дарья, ловко взнуздав жеребца, выдернула нахлестки из руки цыгана и накинула прорезями себе на пальцы, чтобы руки поводом не нарезало. Взяла нагайку и, уцепившись за холку, прыгнула совсем по-мужски на коня. Подол взметнулся кверху, оголив ногу чуть не до бедра, так, что Леонтий даже зажмурился. Но села она твердо, ловко, надежно. Юбка упала обратно, закрыв сильную и красивую Дарьину ногу.
– Тетка, тетка! – опомнившись, захохотал цыган, удерживая коня. – А ты пить-то умеешь ли?
– Подадут, дак не хуже тебя выпью. Отпущай, черномазый, аркан!
– Убьет он тебя, дура! – закричал Макар, вскочив с бревна и держа на согнутых руках Саньку.
Но цыган уже сдернул с крутой конской шеи аркан. Конь свечкой взвился на дыбы, ударил вприсядку задними копытами, обдав земляными брызгами подступившихся было ротозеев, и понес Дарью в сторону Кестеровой усадьбы, на выезд к Прийску. Однако после нескольких отчаянных прыжков жеребец припал на колени, сунувшись мордой в дорогу, вскочил, попятился…
– Убьет! Убьет он ее! – жалостно скулил Леонтий, с разинутым ртом глядя вслед наезднице.
Макар, покачивая на руках Саньку, ходил взад-вперед возле бревен, стараясь не глядеть на жену.
В твердой руке Дарьи свистнула плеть, удила врезались в углы мягких конских губ, так что непокорный жеребец оскалил лютую пасть и снова покорился властной руке всадницы.
Игравшие в лапту остановились, хоровод замолк, даже утихли бабьи пересуды – все взоры устремились вослед уносящейся в облаке пыли Дарье. А она то осаживала коня, то хлестала плетью, то придерживалась за пышную гриву, чтобы не слететь, когда он метался из стороны в сторону. Через минуту Дарья скрылась из виду.
Игра в лапту пошла своим ходом, опять закружился девичий хоровод, а Макар, окончательно растерявшись, не знал, что делать. Даже цыган, дотоле говорливый и нахально издевавшийся над робостью мужиков, застыл на том самом месте, с которого отпустил коня.
– Ну, чего, – первым нарушил молчание Леонтий, обращаясь к цыгану, – за четвертей бечь надоть… Села ведь на твого коня-то она и поехала… Во, баба! Манюшка моя до сей поры проворная да шустрая, а и смолоду такой не была.
– Четверть поставлю, не обману, – грустно сказал хозяин коня, – только за что пить вы ее будете – за здравие или за упокой? Трех цыган покалечил этот жеребец, отца моего покалечил! А он родился в кибитке и еще грудным ребенком ездил с матерью верхом на коне. Ты не торопись, мужик, о вине говорить. Спроси у этого сокола, не придется ли ему самому нянчить ребенка, пока он своими ногами пойдет.
– Да чего ж теперь делать-то? – твердил Макар, ни к кому не обращаясь и качая на руках крепко спящую Саньку. – Делать-то чего теперь?
– Молебен заказывать, вот чего! – подступил кум Гаврюха. – Не знал ты, что ль, куды пущал-то ее? Теперя небось валяется твоя Дарья где-нибудь в степе, либо неживая, либо покалеченная. А его, черта, жеребца-то этого, назад не дождаться. Ускачет в степь, шары вылупимши, ищи-свищи… Я его с одного взгляду раскусил, что он за птица…
– Да перестань хоть ты еще квакать-то под руку! – рассердился Макар. – Тут думать надоть, чего делать, а он заупокойную петь взялси!
– Коня, – убежденно сказал цыган, – коня давайте! Ехать надо, искать.
Он не сказал, кого искать – Дарью или коня. Каждый думал свое: цыгану не было дела до Дарьи, а Макару – до цыганского коня.
– Степка! Степк! – позвал Макар племянника, вертевшегося тут же, между взрослыми. – Бежи скорейши домой, приведи сюда мово Рыжку.
Степке никак не хотелось верить, что с теткой Дарьей могло случиться что-то неладное, а может быть, и совсем плохое. Но тревога мужиков передалась и ему, а растерянный вид цыгана, хорошо знавшего норов своего жеребца да еще рассказавшего о покалеченных им людях, совсем поверг парнишку в уныние. Домой он бежал, чувствуя себя пришибленным, связанным.
Выйдя с Рыжкой из конюшни, хотел Степка тут же во дворе и сесть на него с водопойной колоды, так опять же, кто ему калитку-то отворит? Вывел коня за ворота, с лавочки там вскочил на Рыжку. Всякий раз, когда приходилось вот так одному садиться на лошадь, сделать это хотелось быстро и просто: поставить ногу в петлю повода, толчок – и наверху. Но всегда при этом вспоминалась жуткая смерть Леньки Дуранова, и Степка во что бы то ни стало отыскивал другой способ.
– Чего ты долго-то так? – ворчал на него Макар. – Ведь уж, чать-то, целый час прошел с тех пор, как она уехала. На-ка вот Саньку, возьми у меня…
– Едет, едет! – закричали ребятишки, указывая в сторону Кестеровой усадьбы. – Тетка Дарья едет!
По улице, красиво вскидывая стройные ноги, небыстрой рысью шел вороной конь, и на нем – Дарья. Платок у нее свалился с головы и лишь узлом держался на шее, концами прикрывая вырез на кофте. Волосы растрепались, но лицо сияло счастливой, гордой улыбкой.
Не доехав до цыгана сажени три, натянула поводья, и конь послушно остановился. Из пахов у него клочьями падала желтоватая пена. Шерсть взмокла, как после купания, так что мокрая Дарьина юбка прилипла, расстелившись по боку коня. Пот проступал даже на морде коня, а глаза светились устало и ровно, потеряв шальной блеск, пугавший охотников прокатиться.
Тяжело соскользнув со спины коня, Дарья взяла его под уздцы, подвела к цыгану и, передавая повод, сказала:
– На, идол черномазый, своего жеребенка да ставь посуленную четверть, а то мужики, небось, все слюнки посглотали.
– Черт, не баба ты! – сверкнул глазами цыган, принимая повод. – Такого коня уездила да еще смеется!
Оставив жеребца в залог, цыган, сопровождаемый вездесущими ребятишками, отправился за обещанной четвертью водки к Лишучихе. А Леонтий, давно жаждавший вкусить этого горького зелья, оживился несказанно.
– Макарушка, – сучил он неуемным языком, – слышь ты, Макар, а ведь небось бывало, и поколачивал ты Дарью-то?
– Случалось, – нехотя отвечал Макар. – У кого такого не бывает?
– Случалось, – переговорила его Дарья, – да только кто считал, у кого больше синяков оставалось.
– Теперь, знать, подумаешь сперва, тронуть ли ее аль погодить, – смеялся Леонтий. – Не тебе чета, совсем дикого жеребчика уездила вон как! Сичас на ем вон и кум Гаврюха куда хошь уедет.
А кум Гаврюха, между прочим, так и держался поблизости, не отходил от Рословых, Да и другие мужики, почуяв тут дармовое угощение, заметно посгрудились и, окружив цыганского жеребца, словоохотливо толковали о его достоинствах, выискивали недостатки, прикидывали базарную цену коню и будто нечаянно оглядывались на плотину – не идет ли цыган с водкой.
– Свадьба едет, свадьба! Вон с бугра слушается обоз! – Это опять же заметили ребятишки, игравшие на поляне возле дороги.
Действительно, в Сладкий лог спускалась длинная вереница разукрашенных подвод. Разноцветные одежды баб и мужиков то ярко виднелись оттуда, то, закрываемые пыльным облачком, бледнели, а то и вовсе исчезали.
– Ну, пойду я домой, – сказала Дарья. – Настасью дождусь да кой-чего поделаю, посля приду. Ждите тут свого цыгана. Много-то не пей, Макар: успеешь еще там нахлестаться, на свадьбе.
– Тетка Дарья, отведи Рыжку, – попросил Степка.
– Давай.
– Ты, батюшка, пойдешь домой, – спросила она деда Михайлу, перехватив Саньку на одну руку и подставляя другую свекру, – аль тут с мужиками побудешь?
– Тута побуду, поколь обоз подъедет, – ответил дед охрипшим голосом, – Степка-то не убег?.. Вот он и приведет меня.
Как же уйти деду, ежели здесь теперь собрался весь хутор? Не было только Кестеров да Виктора Ивановича с бабкой Матильдой – остальная-то семья ихняя тут же пробавляется. Дуранова Кирилла Платоновича и Василисы его тоже тут нет.
