Текст книги "Тихий гром. Книги первая и вторая"

Автор книги: Петр Смычагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)

– Х-хе, жаден, – обиделся и покраснел Степка, – я и брать-то не знаю как: первый раз вот эдак беру, своей рукой…

– Ничего, – засмеялся Егор, – хоть и первый раз, а умеешь уже.

– Коль тебе их жалко, лонпосеи эти, возьми! – в сердцах гребанул из кармана Степка, однако ж горсточка получилась у него маленькая, в щепоть.

– Да не серчай ты, дурачок, посмеялся я. Шуток, что ль, не признаешь?

Егору на этот раз не до шуток было. И знать о Ваське хотел он не из простого любопытства. Давно Егору пора бы жениться, а все что-нибудь да не так выходит. До службы намеревался сделать это, так Дарья карты перепутала. Просидела она в девках малость подольше, чем принято было – годов до двадцати, – а тут за Макара в момент скрутилась и перешибла Егоровы планы. Не справить отцу две свадьбы враз, не под силу. Теперь вот уж после службы два года минуло. Молодые девки обегать стали Егора, да и сам он каким-то неловким сделался. С осени прошлогодней к Катюхе приглядывался. А пока хватился – Васька Рослов уже провожает ее. Опять же, одно дело – с вечерок проводить девку, и совсем другое – ночевать с ней в поле.

Когда Степка увел на водопой лошадей, проверил тихонько Егор: нету на стану Катюхи. Сказывал Васька, что домой собирались вечером ехать, да из-за них задержалась. Может, и уехала тогда же…

До ручья, где лошадей поили, версты полторы будет. Степка не торопясь, шажком, едет на Карашке, в поводу Воронка ведет, леденцы посасывает. А сам все думает. И леший разберет их, этих больших, чего у них на уме-то. Прошлой осенью, когда башкирцев убивали, вон ведь каких натерпелся страхов и не подумал, что какие-то остались там тайности. Все вроде бы наружу вышло, а по весне дед надрал за то же самое да язык за зубами держать велел.

Теперь вот Васька тоже. Сами с Катюхой целуются, а ему помалкивать приказал. И Егор чего-то выспрашивает. Нет уж, теперь Степку не проведешь. Лучше не соваться в дела ихние.

Рассуждая таким вот образом, Степка выехал на взгорок, откуда хорошо ручей видно. Кто-то подогнал к водопою с десяток лошадей. Степь-то, просторная, далеко смотрится, как на ладони. А ветерка нет. Парит, словно в бане. Рубаха к телу липнет.

У ручья тоже какой-то парнишка, вроде Степки, маломерок. Кони все к воде сунулись, пьют, а он подпрыгивает возле карей высокой лошади, на какой ехал, разнуздать не может… Так ведь это ж вроде бы Карюха дяди Кирилла Дуранова. Ну, конечно, она! И парнишка этот не кто другой, как Ленька Дуранов… Разнуздал все-таки, подпустил к воде. Другие лошади, напившись, отходят от ручья и табунком направляются в обратный путь. Карюха тоже отмахнула морду от воды – с губ струя побежала – и круто повернула вслед остальным. Не хочет она отставать, не привыкла. А Ленька удерживает ее, обуздать-то не смог, видно, не слушается она его. Повод через голову ей перекинул и петлю вниз опустил – ногу в нее поставить прилаживается. За холку держится и на одной ножке подпрыгивает. А лошадь не стоит никак, идет.

Степке с полсотни саженей до ручья-то оставалось. И глазом не успел он моргнуть – Ленькины руки сорвались с лошадиной холки, а босая нога в петлю повода проскочила да еще повернулась, затянув повод. Карюха побежала рысью. Голова Ленькина, мотаясь между кочками, замелькала у задних ног лошади.

Крикнул он только раз, но так, что у Степки картуз на волосах поднялся. Нечеловеческий, страшный крик застрял в ушах, прищемил сердце и заморозил душу. Наступила, видать, лошадь-то ему на голову копытом и, напугавшись Ленькиного крика, рванулась наметом.

Степка хоть и обалдел от всего этого, но, бросив повод на шею Воронку и пугнув его к ручью, кинулся наперерез Карюхе, надеясь остановить ее. Да где же остановишь страсть этакую! Карюха вмиг догнала своих лошадей, те расскочились с визгом, и понеслись все вместе. А Степка, оказавшись в хвосте этой дико скачущей, обезумевшей своры, изо всех сил нахлестывал Карашку поводом, но ни на шаг не мог приблизиться к преследуемой Карюхе. На Леньку он старался не глядеть. Да и глядеть-то невозможно было: ветер свистел в ушах, в лицо летели из-под копыт земляные брызги. Потом догадался: если приотстать, может, и кони замедлят бег. Натянул поводья, сразу отстал. Но дурановские кони, видно, и не заметили этого. Словно диким ураганом несло их по степи. И где-то там, между множества лошадиных ног, в пыли, временами взметывалось хлипкое Ленькино тело.

Впереди показался дурановский стан. Работники – их было четверо: двое братьев Гребенковых и два пришлых молодых татарина – заметили неладное и, разбежавшись друг от друга шагов на пять, встали преградой коням.

Когда Степка подъехал к ним, Карюха стояла уже на привязи возле мешанинника. Вся она взмокла, вроде бы только искупанная, тряслась мелкой дрожью, приседая на задние ноги, и кровянистым глазом опасливо косила на Леньку. Глянул на него Степка и окаменел. В горле не комок, а распорка какая-то колючая врезалась – ни дохнуть, ни слова сказать. Зареветь бы теперь во весь голос – полегчало бы враз, да не ревется. Даже слез-то никак не выдавишь. Сухо в глазах, аж режет их.

– Как это вышло-то у вас? – теребил его за ногу Петро Гребенков. – Ну, как? Сказывай!.. Немой ты, что ль?

– Никак, – не своим голосом прохрипел Степка. – До меня… еще не подъехал я, садиться-то он стал… Вот и сел… Карюха за лошадями поторопилась… а у его руки сорвались…

Работники и без Степки догадывались, как это случилось. Но всех потрясла моментальность и нелепость жуткой Ленькиной смерти. Лежал он на боку, рубашонка сорвана, только возле во́рота клочки остались. Лица не признать. Да его, лица-то, можно сказать, и не осталось. И спину будто бы огромной теркой беспощадно потерли. Сквозь врезавшуюся, втертую в тело грязь медленно проступает сукровица.

– Давай, Дороня, запрягай в телегу с коробом, – велел брату Петро, – домой везть надоть… Чего ж теперь делать-то.

– Коня поеду искать, – сказал Степка, ни к кому не обращаясь. – Бросил я его тама, как увидал, что Карюха Леньку поволокла.

Вот теперь, когда Степка остался наедине с самим собою, одолели его безутешные, жгучие слезы. Они размыли колючую рогатку в горле, расплавили окаменелость во всем теле и принесли облегчающую слабость.

Увидев место водопоя, Степка оживился малость. Туда-сюда головой покрутил – не видно Воронка. Может, напившись, к стану он утянулся, может, еще куда забрел, может, лихому человеку в руки попал – гадай теперь. Оглянуться не успеешь – новая беда навалится. Затужил парнишка. Коня напоил, не слезая с него, и заторопился к своему стану.

Но Степкины опасения, к счастью, оказались напрасными. Благополучно вернулся Воронко на стан, только повод оборвал, приступив его копытом.

– Эт чего ж ты, Степка, – упрекнул Егор, – всего-то с двумя лошадями был, и то упустил одну.

– Э-э, да он чегой-то не в себе! – подхватил Васька. – Падал, что ль?

Привязывая Карашку, Степка не торопился отвечать. Он хотел успокоиться и мужественно, не дрогнув, рассказать обо всем. Но крепости его хватило лишь до первых слов.

16

Дома в воскресенье, как говорится, встали рано, да напряли мало. Мирон с Марфой поехали в церковь крестить дочь в Бродовскую станицу. Кумовьями взяли Прошечку да Анну Данину.

На новую неделю Марфе стряпухой дома оставаться. Уговаривала она Дарью, чтобы та в ее очередь отстряпала – в поле-то полегче – не согласилась Дарья. Дома ведь содом настоящий: коров подои да напои, свиней накорми; курам бросить корму надо, яйца в гнездах пособирать; за телятами тоже догляд нужен. А тут ребятишек с трех-то семей целая пропасть: один есть просит, другому пить подай, третьему нос утри – глядеть тошно! – четвертому штаны сменить пора подоспела… Да еще в поле хлебы состряпать надо. И крутится баба от зари до зари, почаще, знать, поворачивается, чем белка в колесе.

Время уж к полудню подвигалось. Мирон с Марфой из церкви еще не вернулись. А Митька с Тимкой, взявшись двор подметать, растворили ворота настежь.

– Кому лаптей! Кому лаптей! – послышалось откуда-то со стороны Дурановых.

Это башкирец какой-то с лаптями едет. Возами они их возили. По двадцать пять копеек за пару брали.

Потом призыв насчет лаптей умолк, а через короткое время по-хозяйски вошла в распахнутые ворота лошадь с лапотным возом. Глянули на лошадь ребята и опешили – глазам своим не верят.

– Да ведь это ж Мухортиха наша! – вскричал от радости Митька.

– Правда, кажись, она, – подтвердил Тимка и, бросив метлу посреди двора, побежал в избу.

Первым во двор выскочил Макар, за ним Тихон приковылял на деревяшке, потом и дед Михайла выплыл, щупая сходцы клюкой. Окружили кобылу, так и этак разглядывают, мету на ухе проверили – Мухортиха! И она, признав прежних своих хозяев, едва слышно заржала, раздувая ноздри, и потянулась мягкими губами к уху деда Михайлы.

– Она, она это, без ошибки, – погладил дед кобылью морду щуплой своей рукой. – А хозяин-то ее где же?

– Не было его тута, – пояснил Тимка. – Сама она, одна во двор-то зашла. И без узды чегой-та…

– Сбежала, знать, от его, – предположил дед и по-молодому круто обернулся к Макару. – Сходи-ка, сынок, принеси ее погонную.

Макар в избу за бумагами побежал, а все остальные на улицу высыпали. Возле Дуранова двора, опершись одной ногой на лавочку и облокотившись на колено, стоял Кирилл Платонович, покручивая смоляной ус. Против него, прижав руки к груди, на коленях – старый башкирец. Волос из-под круглой шапки не видать, сивая борода повисла длинным клином над впалой грудью, полы старенького полосатого бешмета – в дорожной пыли.

– Отдай уздечка, прошу тебя, человек! – молитвенно причитал башкирец, тряся бородой.

– Да не брал я твоей уздечки, – осклабился Кирилл Платонович, показав белые ровные зубы, и не спеша достал из кармана кисет. – Ну чего ты ко мне привязался?

– Отдай уздечка, прошу тебя, человек!

– Ну не брал! Ты слышишь это?

– Ты брал, ты! – По морщинистым желтым щекам старика текли слезы, кустики седых бровей жалобно вспрыгивали. – Ты брал уздечка! Никто тут не был.

– Вот ведь какой надоедный, – засмеялся Кирилл Платонович, оглаживая в пальцах свернутую цигарку и стрельнув хищными кошачьими глазами по Рословым, остановившимся в трех шагах. – Где я тебе ее возьму?

– Отдай уздечка, прошу тебя, человек!.. Сын его подарил… Наборный, хороший уздечка… Умер сын…

Старик зарыдал, как ребенок. Вытянутые на шее под бородой жилы то напрягались, то мгновенно расслаблялись, и тогда вся шея покрывалась паутиной тончайших морщин.

Тимка никогда не видывал плачущих стариков. К горлу у него комок жесткий подкатился – ни проглотить его, ни выплюнуть. Поглядел на Митьку, и тот стоит, будто потерял чего.

– Ей-богу, не брал! – враз перестав смеяться, сказал Кирилл Платонович. – Ну, хошь перекрещусь?

Башкирец, рыдая, отрицательно мотал головой, в глазах у него появилось что-то похожее не испуг.

– Хошь, на Евангелие поклянусь?!

Кирилл Платонович улыбнулся так, что у Тимки под ложечкой льдинка застряла. Митьке отвернуться хотелось, но никак не мог он этого сделать. Дед Михайла перекрестился и зачастил громким шепотом «Отче наш».

– Нет, нет! – сказал башкирец. – Не надо! Уздечка брал ты. Отдай!

– Да пусть до вечера не доживет единственный мой любимый сын, ежели взял я твою уздечку… Ну, слыхал, черт прилипчивый?

– Слыхал, – с трудом выговорил башкирец, тяжело поднялся с колен и, глядя слезящимися глазами как бы в пустоту, пошел прямо на Рословых, приговаривая:

– Какой страшный человек! Какой страшный челове-ек!

Ребята, попятились. Дед, отступив от них, повернулся и слепо ткнулся в Макара, державшего в руке погонную. Тот взял отца за руку, повел домой. А башкирец, обгоняя Рословых, твердил:

– Какой страшный человек: уздечка и сын! Вай, вай, вай!

Вслед им послышался негромкий рокочущий смех Кирилла Дуранова, похожий, на ржанье Мухортихи. Отчаянно зажав руками голову, башкирец почти бегом повернул в распахнутые ворота ростовского двора. Обняв лошадиную морду, он снова горько заплакал.

– Ты вот чего, – подступился Макар, тронув его за плечо, – реветь об уздечке-то поколь погоди да скажи, откудова лошадь эта к тебе попала?

– Лошадь? – удивленно спросил башкирец. – Челяба на базаре купил… Чего?

Глаза у него просохли враз, видимо, в предчувствии новой беды. Он суетливо сунул руку за пазуху бешмета, вынул оттуда что-то завернутое в черную тряпку. Руки у старика тряслись, когда развязывал тугой узел.

– Вот, бумага есть… Гляди…

Макар взял форменную расписку с печатью, с подписями на типографском бланке, прочитал ее вслух, повертел в руках, отдал.

– Бумага на эту лошадь и у нас есть… Вот погонная… Коль читать умеешь, читай. Да дело-то, знать, не в бумаге, а в том, что весь хутор знает ее. Много лет прожила она у нас, оттого и во двор завернула…

– Я купил! Я купил! – твердил башкирец. – Челяба купил!

– Хоть и купил, а распрягать придется. Весной украли ее у нас…

– Я не украл, я купил! – выкрикнул старик и, снова упав на колени, обнял ноги лошади. – Вай, вай, вай! – опять покатились у него, слезы. – Как жить? Пять внуков-сирот, старуха – больше ничего нет! Вай, вай, вай!

– Не трожь ты его, Макарушка, – ткнул Михайла сына клюкой. – Не трожь, отпусти с богом. Не крал он, по ему знать…

– Да тебе-то откудова это увиделось? – заупрямился Макар. – Лошадь-то наша!

– А хоть и наша, дак чего ж ты в суд на его подашь? – вмешался Тихон. – Доку́мент вон и у его есть…

– Думать надоть, Макарушка, думать да бога помнить. Как же занесло бы его на этой лошади в хутор, ежели тута украл он ее? Подумай-ка, голова… Петля все это творит. Он, греховодник и вражина, кровушку из людей сосет. Да еще зубоскалит, разбойник.

Слушая отца, Макар вгляделся в жалкого, несчастного башкирца и застыл вот так, чувствуя, что переворачивается в нем все. Побежать бы прямо теперь же к страшному соседу и задавить бы своими руками эту пакость. Как земля этакого змея носит!

Не видя, что происходит с Макаром, дед Михайла ткнул его по-шибче палкой выше локтя.

– Слышишь, чего я сказываю: отстань от греха. Отпусти человека!

– Слышу, – сердито отозвался Макар и, будто спохватившись, кинулся под навес. Уздечку старенькую принес оттуда, поднял за плечо башкирца. – Возьми вот хоть такую да уезжай отседова подальше, пока цел. А то и без нас хуторские мужики признают лошадь – несдобровать тебе, помнут старые кости…

17

Васька, Егор и Степка, ожидая своих из хутора, успели поужинать. Егор истомился весь возле привезенной четверти, потому не утерпел и распечатал ее. Перед едой пропустили они с Васькой по паре глотков.

Начали оживать соседние становища. Приехали Прошечкины работники. Через недолгое время и Катюха на стану у них появилась, принаряженная, праздничная. А Рословы чего-то никак не едут.

Уж за верхушки дальних берез солнышко зацепилось, когда они подкатили к стану на двух фургонах. Старшие – Мирон и Тихон с Настасьей – так и не приехали. Пообещались быть рано утром. Мирон-то еще в субботу сказал, что в понедельник сюда вернется. А вот чтобы и Тихон дома остался, пришлось Макару позаговаривать братьям зубы. И надо было ему это для того, чтоб вольнее провести на стану воскресный вечер. Егора на торговую сделку подбил он же, Макар, и Тихону ничего не сказал о своих намерениях.

Сделавшись инвалидом, Тихон во многом переменился. В прошлом остроумный шутник и весельчак, теперь стал он ровнее характером, присмирел, что ли, куда попало не лез очертя голову. Здорово, видать, угнетала его инвалидность, но виду не подавал, крепился. Еще как из больницы домой вернулся и упросил деда отделиться от семьи по осени, сказал при всех, усмехнувшись горько:

– Пущай брательники мои на хозяйству обоими ногами встают, а я за ими на одной поспешать стану.

Ужин сотворила Дарья получше, воскресный. А водочкой не только хозяева изрядно причастились, но и гостям перепало неплохо. Понятно, Катюха тут полноправной соучастницей оказалась, потому как лошадка ее поработала на общее благо. Двое молодых работников с Катькой пришли на вечерки. Гордей Проказин, брат Егора и Дарьи, с молодой женой пожаловал. Этот еще на службу не ходил, а жениться успел раньше Егора. Осенью, как и Ваське, в солдаты ему отправляться.

Словом, народу собралось порядочно. К четверти этой мужики прямо прилипали. За ужином разговор все вокруг событий минувшего дня вертелся. Едва ли был человек в хуторе, который не знал в подробностях о случившемся.

О Мухортихе, о том, что нашлась она таким странным образом и была отдана башкирцу, говорили меньше, потому как давно догадывались, чьих это рук дело, и уж перестали дивиться злым проделкам Кирилла Дуранова. Но то, что поклялся он единственным сыном, дабы не вернуть хозяину уворованную уздечку – потрясло всех. И гибель сына – никому иное в голову не пришло – толковалась не иначе как наказание господне за ложную клятву. Если и остался в хуторе человек, не признавший никакой связи между Ленькиной смертью и клятвенными словами его отца, так им был сам Кирилл Платонович.

Видели Рословы, как после отъезда старика башкирца привез Петро Гребенков останки Ленькины, прикрытые его же пиджачком. Слышали, как надрывно убивалась над сыном Василиса. (Вот она-то, возможно, пока не знала о клятве мужа.) И сказывал Петро, даже сам Кирилл прослезился. Страшно глядеть на это было.

– Да неужли же он, лампир, и посля такого не образумится? – качал головой Макар, зажевывая колбасой только что выпитую водку. Отодвинул от себя кружку, обтер кулаком усы.

– Будя вам про его. Надоело! – взмолился Егор и, легонько вскочив, пошел к будке за своей двухрядкой. – Чего было – видели, чего будет – увидим…

На землю уж ночка упала темная, по небу звезды пропечатались во множестве. Но были они сегодня тусклыми какими-то, расплывчатыми, не сверкали начищенными бляхами по небосводу.

Как загудела в этакой тишине Егорова двухрядка, как понеслись по степи разухабистые звуки. Далеко их слышно! На звуки эти, на огонек потянулась молодежь с соседних станов. Гришка Шлыков пришел, Валька Данина вон какую даль одолела, не побоялась. И скоро на стану у Рословых такие игрища разразились – почище зимних вечерок.

Дарья, пока ребята с девками первую «польку» выхаживали, посуду прибирала. Макар возле костра сидел да ребятишек, Степку с Тимкой, подучивал, как держать костер, чтобы свету от него побольше было. Разогрела его выпитая водочка, кровь-то ключом бьет в жилах. А ноги хоть и лежат на земле, но так замысловато подергиваются под музыку, что Степка не выдержал, засмеялся:

– Ты чего, дядь Макар, бежать, что ль, собрался?

– Бежать и есть! – поддакнул Макар, вскакивая. – Даша, Даш, пойдем попляшем.

– Еще такого старья там не хватало! – сердито отозвалась Дарья.

– Да пойдем, чего ты!

– Сказано, не пойду!

Макар было направился к веселому кругу один. Дарья по-кошачьи шагнула вслед, ожгла его мокрой ладонью между лопаток и обратала сзади за шею полотенцем, каким посуду вытирала. Макар замычал, как бычок на веревочке, и, хватаясь руками за полотенце, попытался развернуться – не тут-то было. Зажав потуже полотенце, повела его Дарья впереди себя к будке, спать приказала. Поводок-то приослабила. От этакой неволи крутанулся мужик через левое плечо с присядкой да такого влепил женушке леща, что у той искры из глаз посыпались и полотенце из рук вырвалось. Дарья после этого вилы железные схватила, на мужа двинулась, вот-вот спорет… Пошла потеха.

Степка с Тимкой растерялись даже, не знают, куда и глядеть интереснее. Вертятся возле костра-то, как на горячих углях. То на Макара с Дарьей поглядят, то опять на круг уставятся. Весело там. Гармошка у Егора в руках так и бесится, а рядом Васька на поваленном мешке с овсом сидит, ложками дробь выбивает. Того гляди, ложки поколет, шельмец. Стараются ребята для Ганьки Дьякова да для Вальки Даниной. Вышли они на круг, отплясывают. У Вальки сзади косища аршинная мечется – не подходи! И частушки поют друг перед дружкой. Ловко у них выходит.

 
Ох, скоро ли покров,
Скоро ли вечерочки.
От меня от баламута
Заревут девчоночки.
 

Это Ганька поет. С виду он на кума Гаврюху смахивает, на отца, стало быть. А голос у него какой-то глуховатый – как из бочки слова вылетают. Валька режет звонко, с подвизгом, будто литовку по жалу оттачивает:

 
Ой, не скоро покров,
Не скоро и вечерочки.
Не надейтеся, ребята,
Не придут девчоночки.
 

Ганька:

 
Я матаню подследил
Из куста орехова.
Ты скажи, скажи, матаня,
С кем вчерась проехала.
 

Валька:

 
Круглая горошина
В лапоть закатилася.
Хорошо милый целует,
Я не научилася.
 

Ганька:

 
Сне́жки пали, сне́жки пали,
Пали да растаяли.
У меня штаны украли,
Без штанов оставили.
 

То ли Валька частушки этой засовестилась, то ли своей в ответ не могла придумать понахальнее – вылетела из круга. Замешкался и Ганька. Не ожидал он такого оборота. Притопнул разок-другой и остановился. Продлись это замешательство еще немного, так и музыка б, наверно, заглохла. Но в круг отчаянно ворвалась Катька Прошечкина. Остановилась в двух шагах от Ганьки, кулаками в бока уперлась и, разыгрывая сварливую бабу, набросилась на Ганьку:

 
Да что же ты стоишь,
Посвистываешь?
Штаны потерял,
Не разыскиваешь?
 

Опомнился Ганька, и снова замелькали его лапти в кругу вперехлест Катькиным ботинкам:

 
Милые девчоночки,
Пустите на вечерочки.
Я недолго посижу.
На милашку погляжу.
 

Катька:

 
– Мама, чаю, мама, чаю.
– Чашечка разбитая.
– Не пойду за Ганьку замуж,
Его мать сердитая.
 

Совсем, видать, выдохся Ганька, даже на такую занозу не ответил. Попятился задом и покинул круг. Но Катьку это ничуть не смутило:

 
В енту пору, на Миколу,
Я каталася на льду.
Приходили меня сватать,
Я сказала: не пойду!
 

Повернувшись к Ваське и выплясывая против него, ему одному спела:

 
Ты почаще, почаще,
Почаще играй.
Ты почаще поглядывай,
Меня не забывай!
 

Однако ж играть-то ни почаще, ни пореже больше не понадобилось. Неожиданно, никто и не заметил, как подкрался к развеселому рословскому стану ровный ленивый дождичек. Девки и ребята, окунувшись в темень, покинули стан врассыпную.

– Как же я потащусь даль этакую? – заныла Валька Данина, ужимаясь под каплями дождя и закрывая плечи руками.

– Ладноть, провожу я тебя. Плясали вон как славно, – сжалился Ганька. – Только за пинжаком в будку сбегаю…

– Дак нам же с тобой по путе, а ему ворачиваться придется, – подвинулся к Вальке Гришка Шлыков. – Чего ж тебе провожатого искать?

– Ишь ты какой, – возразила Валька, – у Ганьки-то пинжак есть, накрыться можно.

Понял Гришка, что не в пиджаке тут дело, и зашагал, согнувшись, в неприютную ночь.

Рословы все один за другим в будку полезли. Сегодня не придется Степке на скуку жаловаться – зажмут его в уголок, и не пищи. Егор подпалил свечку, стоящую на прилепленной к стене полочке, огляделся и едва не наступил Макару на ноги.

– Ты чего ж эт в будке-то один, что ль? – спросил Егор. – А Дарья где?

– К вашим на стан сбежала она, – хрипло выговорил Макар, сел на постели и принялся скручивать цигарку. Пошумели мы с ей тут маленечко… А вы и не слыхали за песнями да за пляской…

– Ой, знать, не маленечко пошумели-то, – засмеялся Егор, приглядываясь к Макару. – Уж не знаю, как ты с ей побеседовал, а она, кажись, не шибко ласково с тобой разговаривала – вон чего под левым глазом-то у тебя расцвело. Голубое с лиловым смешалось.

– До свадьбы заживет, – засмеялся и Макар. – Она небось тоже с примочкой спать-то легла. – Поднявшись, прижег от свечки цигарку и вышел из будки.

– Васька, – послышалось со двора, – чего ж ты по дождю-то шастаешь?

– Да иду я, иду, – отозвался Васька.

Не так они с Катюхой надеялись провести этот воскресный вечер, да порушил все планы дождик.

Утром, когда все в рословской будке еще спали, убаюканные монотонным постукиванием дождя по крыше, подъехал Тихон. Остановившись против двери и не слезая с ходка, он забарабанил в дверь кнутовищем.

– Эй, работнички, чего ж вы спите-то до этих пор!

– Часов у нас нету, – стоя на коленках, высунулся в дверь помятый, заспанный Макар. – Кочетов из хутора не слыхать, и солнушка не показывается – по чем же нам время-то знать?

– Да-а, – почесал Тихон мокрый клинышек бороды одним пальцем, уставившись куда-то вниз, под будку. – А ведь вы, никак, на четверти спали-то… Ничего? Не каталась она под вами?

– Эт ты про какую еще четверть? – не понял Макар. Не разглядел он и едва заметной улыбки Тихона, затерявшейся в усах и бороде.

– А вон про ту, что пустая валяется… прямо под тобой.

– Вот, черти, не прибрали! – перегнулся через порожек Макар, силясь заглянуть под будку. Неловко ему перед братом сделалось. И, стараясь обратить все в шутку, добавил: – А ведь я наказывал Ваське, чтоб с глаз ее долой…

– Эх вы, воришки мелкие, ротозеи: кобылу увели, а жеребенка у всех на глазах покинули! – И вдруг построжал Тихон. – А ежели б мы с Мироном подъехали? Ведь не миновать бы греха, – покачал головой, – до батюшки донеслось бы… Ну ладноть, буди всех. Посля завтрака Дарья с девками да с ребятами пущай за ягодами хоть едут, а вам с Егором валки переворачивать, ежели дождик перестанет. В углу-то в том, за колками, не успели скопнить.

Макар не признался, что Дарья от него сбежала, и пока Тихон распрягал коня, разбудив Степку, приказал:

– Добежи до Проказиного стану, покличь тетку Дарью. Скажи, что дядь Тихон велел за ягодами сбираться.

Вместе со Степкой от Проказиных пришла и Дарья, закутанная платком так, что одни лишь глаза припухлые видно.

– Никак захворала ты, что ль? – спросил Тихон, привязывая коня к колоде.

– Зубы на погоду разломило, – глухо пробубнила Дарья, оттягивая клетчатый платок у рта двумя пальцами и, не заходя в будку, принялась хлопотать о завтраке.

«И Макар чегой-то щеку прикрывал», – вспомнил Тихон и догадался в чем дело: нередко потасовки между ними бывали.

Хотя дождь почти совсем перестал, небо висело скучным серым одеялом, не предвещавшим скорого ведра. В ходок с длинным коробком, в котором приехал Тихон, шесть человек набилось. За вожжи Васька взялся, Дарья – старшая, а за нею еще Ксюшка с Нюркой да Степка с Тимкой.

– Чего, в смирновскую статью, что ль поедем? – спросил Васька, оборачиваясь к Дарье через плечо. – Там ведь поляны-то шибко ягодные.

– Туда и правь, стал быть, – согласилась Дарья.

В ходке сидели все квелые какие-то, словно пришибленные – ни шуток, ни разговоров даже. Угнетала не только погода, но и состояние Дарьи: все знали о вчерашней драке. Разве в семье такое утаишь?

Ягоды брать – занятие приятное, так ведь с оглядкой делать-то это придется. Нарвешься на казаков – не рад ягодам будешь. Подобрав под себя ноги, Степка сидел на сырой траве лицом к задку короба и, как заговоренный, безотрывно глядел на заднее колесо. Мокрое от травы, оно неустанно вертелось, временами бросая на Степку росные брызги и мелькая спицами. Кругом стлалась широкая плакучая степь.

На ягодник вышли неожиданно. Спелые, умытые дождем клубничины глазасто рдели в траве, пригнув к земле тонкие стебельки. Много их – глаза разбегаются. Девчонки так и прилипли к большущей кулиге.

– Ты с подводой-то, Вася, спустись хоть вон туда, в ложок, – распорядилась Дарья, – все не так маячить будет. А мы к траве пониже приникнем.

Ягоды брали торопясь, с азартом, как привыкли всякое дело делать. К полудню и ведро наполнили, и обе корзины. Обвязала их Дарья тряпками, специально для этой цели припасенными, и заторопилась:

– Поехали, поехали скорейши. Ягоды-то домой завезть надоть да на стан поспешать, разведривается вроде бы. Вон солнушка проглянула.

К хутору двинулись без дороги, напрямик, надеясь выехать на нее возле Зеленого лога и стороной миновать смирновскую заимку. Так оно все и получилось, как задумали. Никто им на пути не встретился. На дорогу выскочили удачно, по ней ходок покатил ровнее, без тряски. До лога оставалось еще саженей триста, когда Дарья предупредила Ваську:

– На спуске-то попридержи Ветерка, не разнес бы.

Ваське можно было не напоминать об этом, не маленький. Но, выехав на взлобок, откуда просматривалась вся дорога через лог, возница похолодел и так натянул вожжи, что Ветерок остановился. Там, внизу, стояли две подводы, а возле них, держа коня в поводу, выхаживал сам Иван Васильевич Смирнов…

– Ну, чего ж теперя… езжай, – тяжко вздохнув, сказала Дарья. – От его ведь не убежишь – увидал он нас… Езжай, чего уж будет…

Поехали шагом. В одном из хозяев, остановленных Смирновым подвод, все безошибочно признали кума Гаврюху. Другой был, несомненно, Леонтий Шлыков.

Кума Анютка – жена Гаврюхи, Манюшка и Леонтий сняли с подвод тяжелые корзины и понесли их к обочине дороги, видимо, высыпать ягоды. Опоражнивая посудины, бабы ругались во весь голос на чем свет стоит.

– Креста на тебе нету, анчихрист! – кричала кума Анютка. – Самому-то не собрать ни в жисть столь ягод! Пропали бы они все одно в поле.

– Подавиться бы тебе ими, кровосос! – вынесла приговор Манюшка.

Возмущался и Леонтий, высыпая ягоды, но за бабьим криком его не было слышно.

А Смирнов, молча следя за ними, нетерпеливо сжимал нагайку, и как только опростались корзины, пустил он ее в ход. Завизжали бабы. Леонтий, чувствуя, как загорелась спина от удара, бросился к телеге. А кум Гаврюха ягод не носил и держался в сторонке, возле подвод. Он, видать, еще от прошлой порки не опомнился.

С визгом, криком, шумом попадали ягодники на свои подводы и ударили по лошадям.

У Васьки, словно сами собой, зябко зашевелились лопатки, съежилась Дарья, прижались друг к другу ребятишки.

Подъезжая к казаку, Васька не сводил с него глаз, а Дарья косилась на огромную кучу ягод, ссыпанных на продолговатый брезент. Не могли Дьяковы и Шлыковы набрать столько. Тут, видать, еще не одна подвода опорожнена. По многим хуторянам походила, знать, нынче казачья плетка.

Смирнов как ни в чем не бывало стоял громадой на обочине. Ростом он не меньше трех аршин будет и косая сажень в плечах – богатырь. Это про таких, знать, в народе сказано: им что высоко, то и по росту, что широко, то и по плечу. Казачья справа на нем: фуражка с красным околышем, френч и шаровары с лампасами, великанские сапоги яловые. Бородища окладистая черная по груди раскинулась.

Поравнявшись со страшным этим казаком, Васька натянул вожжи, с замиранием сердца поздоровался и поклонился, согнувшись в ходке. На удивление всем, Смирнов ответил тем же. Да поклонился-то не как-нибудь, а полным поклоном, в пояс. Выпрямившись, мягким, почти ласковым голосом сказал:

– Ну, чего ж ты стоишь-то, мо́лодец? Проезжай!

Васька никак не мог сообразить, слышит ли он эти слова в действительности, или чудится ему такое. Дарья незаметно ткнула его под бок – Васька тронул вожжами коня. До хутора никто не проронил ни слова.