Текст книги "Тихий гром. Книги первая и вторая"

Автор книги: Петр Смычагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)

5

Газет никто не выписывал в хуторе, кроме Даниных, да еще у Кестера водились они. А приходили газеты редко, нерегулярно. Случалось ездить за ними в Бродовскую, а то и в город. А больше ни одному мужику нужды в них сроду не бывало, разве что на закрутку, ежели курительной бумаги не окажется.

Если уж появлялось изредка в газетах что-нибудь интересное для мужиков, то немедленно обращалось оно в «слух», обрастало всяческими домыслами.

С началом угольных разработок в хуторе газеты появились и в рословской избе – у инженера Зурабова. Испещренные бумажные листы сделались принадлежностью и Прошечкиных комнат, поскольку там была контора промышленников и жил техник – молодой чернявый парень, Геннадий Бурков – коренастый, большелобый. У него не только газеты – книгами завалена была вся комната.

Вначале Прошечка принял этого парня с уважением: гляди, какой молодой, а, знать, башковитый. Днем Геннадий почти безвылазно торчал на шахте, а ночами много читал.

Но, заглянув однажды во время отсутствия постояльца в его комнату и с пристрастием оглядев имущество парня, Прошечка весело присвистнул:

– Э-э, черт-дурак! Да у его, окромя книжек-то, – шаром покати – ничего и нету. Штанов запасных и тех не видать… Х-хе! Грамотешка его, стал быть, по ветерку идет… Тьфу, черт-дурак! – И, выходя, хлопнул дверью. – Молится своей иконе да живет в покое, голодранец.

Полина не ввязывалась в его суждения.

С началом войны изменилось в хуторе многое, хотя на первый взгляд казалось, что гремит она где-то в неведомых далях и отзвуки едва ли дойдут до столь незыблемой глуши. Но они доходили сюда. С первого же дня начали редеть крестьянские семьи – лучших работников отняла война, и этим сразу же задела кровные интересы мужика. Да и на шахте это сказалось. Некоторых рабочих уже призвали на службу, другие, почуяв неладное, потянулись к своим семьям.

Паровик был уже установлен, углубка ствола, только что начатая, продолжалась, и гудки над хутором раздавались, но собирали они жиденькую, тощую кучку рабочих, еще остававшихся при деле.

Всем – и мужикам, и бабам, и рабочим – не терпелось узнать, что же там делается, на войне-то? Кто кого одолевает, кто над кем верх берет и скоро ли эта проклятая война кончится? А она только началась, только разгоралась.

Теперь-то вот газетки в почет вошли. Относились к ним по-иному, с бо́льшим уважением. Но опять же, где их взять? И далеко не каждый мужик читать умеет. А то и прочтет, так много ли поймет он там?

Ездил как-то в город кум Гаврюха. Газеткой свежей там разжился. «Степь» называлась газета. Развернул ее Гаврюха и всю дорогу по складам читал. Пока до конца предложения домычит, начало уж и вспомнить не может. Опять от точки начинает. И до того за дорогу-то учитался – голова кру́гом пошла.

Но оставить это непосильное занятие кум Гаврюха никак не мог. Ведь старший сын – Ганька, Гаврил Гаврилович, стало быть, тот самый, что не один год прожил в работниках у Прошечки – с первых дней на войну взят. Как проводили, так с той поры ни письма, ни весточки нет. Потому хочется Гаврюхе проникнуть в смысл напечатанного, а поделать ничего не может.

И опять же тут вот поминается «Висла» какая-то, «Львов», «Неман». Что это за названия такие? Ну, Висла – это вроде бы речка. Львов – город, кажется. От людей слышать доводилось. А вот Нема́н – что за оказия и с чем ее едят?!

Ничегошеньки не понял и не запомнил мужик. Одно-разъединое слово колом в память воткнулось – «Нема́н». Осерчал кум Гаврюха и в сердцах отхватил от газеты изрядный клок на закрутку. А тут уж и хутор вот он.

Если не считать баб, по мнению кума Гаврюхи, совсем уж ничего не смыслящих в словах печатных, первого в улице встретил он Филиппа Мосло́ва. Трезвехонек тот был и, по всей видимости, торопился куда-то.

– Погоди-ка, Филипп! – окликнул его Гаврюха.

Но Мослов глянул сурово, даже шагу не сбавил и слова не проронил.

– Да ты погоди, Филипп Акимович! – просительно заглядывал Гаврюха в глаза встречному. Тот, поравнявшись, приостановился.

– Не знаешь ли ты, что такое Нема́н?

– Ман или не ман – катись ты кобыле в карман! – обозлился почему-то Филипп и пошел прочь.

Это не смутило Гаврюху, тем более что Чулок следом шел. Этот мужик башковитый, обмануть его Кириллу Дуранову и то не удается. Он все должен знать.

– Эй, слышь-ка, Иван Корнилыч! – сидя в телеге и придерживая вожжи, чтоб не тронулся конь, позвал кум Гаврюха.

– Чего тебе? – спросил Чулок, подходя.

– Не знаешь ли ты, что такое Нема́н – город какой аль речка?

– И где ж эт ты словечку такую отыскал?

– Дык вот в газетке вычитал…

– Нема́н, Нема́н… – как заклинание повторил несколько раз Чулок, дергая себя за клочкастую, непокорную бороду. – Это, по всей видимости, город, потому как речек таких не бывает. – Подумал еще, брюшко погладил, гарусный поясок поправил и, уставясь в глаза Гаврюхе, твердо заключил: – Город это. Еще маленьким я был, дед мой сказывал, будто они во французскую кампанию приступом город такой брали. На стенку лезли, а их оттудова горячей смолой поливали. Город, стал быть, и есть.

– Ну дык спасибо тебе, Иван Корнилыч. Разобъяснил ты все с понятием. Да только опять же не шибко уверенно, – поклонился кум Гаврюха и хлестнул вожжой коня.

А почти у самых ворот своей избы догнал он Леонтия Шлыкова и тоже остановил его, надеясь вместе обсудить слово и развеять сомнения.

– Ты чего ж остановил-то меня? – спросил Леонтий и подсел на телегу к Гаврюхе, когда конь ткнулся мордой в воротный столб.

– Дык вот, слышь, вычитал я тута в газетке про какого-то Нема́на. А кто он такой, не знаю…

– А ты что же, и читать, стал быть, умеешь? – перебил вопросом Леонтий. – А я ведь, грешным делом, думал, что ты и аза в глаза не знаешь.

– Еще чего – аза в глаза! Я вот в городу газетку свеженькую купил да читал всю дорогу… А вот Нема́н… може, речка это? А Чулок сказывает, будто бы город.

– Х-хе! – усмехнулся весело Леонтий. – Город им да речка еще какая-то. Да ведь эт, ведь человек вовсе. Командовающий большой. Енерал, стал быть. Из немцев небось… А то – город им тута!

Совсем запутался кум Гаврюха, но и тут что-то помешало ему поверить Леонтию. Спросил для верности:

– А ты сам-то в грамоте сколь-нибудь мерекаешь?

– А как же! – подхватил обрадованно Леонтий! – Надысь Гришке письмо нацарапал.

– Дык ты не то что по-печатному, а и писать, стал быть, можешь? – удивился такому открытию кум Гаврюха. Не случалось у них за всю жизнь такого разговора.

– А чего ж, пишу, – расправил воробьиную грудь Леонтий. – Пишу, только вот читать к Виктору Ивановичу ношу. Никак не разберу Гришкиной скорописи, да и только! А так хоть чего прочитаю. Хоть вот эту газетку и то прочитаю.

– А ну-к на, почитай, – сунул ему Гаврюха газету.

– Дык ведь, я ведь, слышь, без очков-то слепой, как куренок посля закату. Много читал, оттого, слышь, вот и ослеп.

Раскусил кум Гаврюха и этого грамотея, не поверил ему, а сам оттого в совершеннейший тупик врезался. Теперь и вовсе не знал, что же скрывается под мудреным, неведомым именем – река, город или в самом деле полководец какой? Ежели хватило бы у него сил прочесть еще раз эту статейку, то, возможно, догадался бы он, что не полководец это все-таки, поскольку речь там шла о направлении движения войск.

Но ни сил, ни охоты повторить муки чтения у Гаврюхи не нашлось, потому надумал к вечеру заглянуть либо в контору шахтную, либо к Тихону Рослову – грамотных там достаточно, все растолкуют, и газет читать не надо.

6

Уж так хотелось Настасье Рословой в тот день дотеребить на полосе оставшийся лен. Некому, кроме нее, дело это сделать. А на кого избу оставить, хозяйство? Да свои-то уж ладно – перебились бы как-нибудь, не впервой. Так ведь инженера, постояльца этого, кормить надо.

Ничего лучшего Настасья придумать не могла – пошла к Манюшке да ее уговаривать стала, чтобы за избой хоть набегом понаблюдала, обед да ужин сготовила инженеру. А у той, конечно, своих дел хватает, но в поле не выскочишь: Ванька-то снова на ладан дышит, вот-вот до смерти кашлем зайдется. Оттого сидит Манюшка дома, без веревочки привязанная.

Договор состоялся у них раным-рано. А как светать стало, накормила семью Настасья, потом – инженера, с домашними делами управилась, и вместе с Галькой – старшенькой – увез их на полосу Тихон.

Полоска эта в низине лежала, дальним концом в редкий осиновый лесок упиралась. На ней в два ряда кучки снопов – суслоны стояли. И только возле самого леска густо зеленели стебли неубранного льна. Издали совсем немного его кажется, да знает Настасья – только бы силушки хватило до темноты справиться. А пока солнышко только-только из-за осинок трясучих выглянуло. Не обогрело еще. Обильная роса серебристым инеем, разноцветными звездочками сияет и на снопах, и на траве по меже, и даже на голой земле искрится. Тихо вокруг. Редкая птичка пискнет.

Холодно было ночью, и теперь шестилетней Гальке неуютно в поле кажется, зябко. Сон где-то в уголках души у нее гнездится еще. Поспешает она за матерью, лапотками за твердые комья запинается. А глазенки непроспавшиеся таращит, по лесной опушке взглядом стреляет.

– Ма-ама! – испуганно вскрикнула Галька, показывая вперед и догоняя мать. – Волки, что ль, тама серые?

– Да что ты, глупа́я! Какие тебе волки, – Настасья взяла ее за руку. – Журавушки это! Глянь, побежали маленько да и полетели.

Теперь Галька и сама поняла, что это знакомые безобидные птицы, с восторгом наблюдала за размашистыми плавными движениями большущих серых крыльев и слушала испуганные крики взлетающих журавлей.

Вот она и стенка льняная. Настасья осторожно ставит к суслону узелок с едой, устанавливает его на ровном, чтобы молоко не разлить. В крынке оно там же, в узелке.

– Ну, чего ж, доченька, – говорит она малолетней Гальке, тяжко вздохнув, – перекрестись на солнушку вот так, благословись, да и за работу станем приниматься.

Оглядываясь на мать, Галька усердно крестится и с жаром детской души проникновенно шепчет:

– Господи, благослови нас на работу, помоги нам скорейши лен выдергать!

Мать ставит ее возле правой межи, отмеряет два шага по ширине полосы и говорит:

– Так вот и иди, боле-то не захватывай. Ну, с богом, дочка! К вечеру хоть домой не итить, а ленок прибрать надоть.

И, склонившись, она захватывает первую горсть льняных стеблей. Белый платок у Гальки на голове не поднимается выше льняных головок. Не выросла она выше льна. Но и ей склоняться приходится, чтобы выдернуть из заклеклой земли корневища. А только тронешь стебли – на голову, на плечи, на руки сыплются холодные, будто свинцовые капли росы.

Изо всех сил старается Галька и шире указанной полосы не захватывает, а все равно отстает от матери. Та уж и снопики вязать ей не велит – сама вяжет, рви только, тереби косматую непокорную гриву. Но и это не спасает, отстает девчонка. Сердится она на себя, да поделать ничего не может.

– Надери меня, мама! – хныкая, просит Галька, высоко задирая подол.

– Да за что же, моя хорошая? – спрашивает Настасья.

– А лен лекше рвать станет.

И смешно от этого матери, и горько.

Согласилась Манюшка на свою голову подомовничать за Настасью, да покаялась. И «анжинеру» угодить надо, и от Ваньки никак отойти нельзя.

Плох Ванька-то, совсем плох. В чем только душа держится. На древнего старика смахивать он вроде бы стал – сморщенный, желтый. Одни кости, кожей обтянуты. В тягость, а не в радость жизнь-то ему оборачивается и семье тоже. Сам постоянно говорит: «И рад бы смерти, да где ее взять?» Боится Манюшка – руки бы не наложил на себя парень, пока со двора-то уходит она.

Инженер Зурабов точность предпочитал во всем. Пока в городе жил и в рабочем поселке, строго выдерживал распорядок дня и вперед, заранее, мог сказать, где и что будет он делать в такое-то время. Но с приездом в хутор все чаще рушилась эта размеренность, определенность в действиях. Все чаще случались моменты, когда он решительно не мог сказать, где и что будет делать в такое-то время. Виною тому были неурядицы в начатом деле, угрожающий недостаток рабочей силы, неустроенность. Со дня объявления войны рабочих убавилось наполовину и ни одного не прибыло. Надежды на улучшение дел нет. Все это заставляет задуматься о судьбе только что начатой разработки. Да и Балас, жадный этот хозяин-француз, рвет и мечет – готов разогнать всех.

Однако на ужин Яков Ефремович явился в точно назначенный срок. В избе у Рословых никого не было, кроме новоявленной стряпухи.

Как и наказала Настасья, кормила Манюшка инженера в горнице. К его приходу на столе шумел самовар, в глиняном блюде – вареные яйца. Покосился на них Яков Ефремович, потому как в обед перед ним стояло это же самое блюдо. Но ничего не сказал, только этак недружелюбно покрякал и пошел к рукомойнику. Умывшись и встряхивая черными кудрявыми волосами, услышал:

– А щец не похлебаешь, барин? Утрешние, Настасья варила.

– Похлебаю, – в тон стряпухе ответил Зурабов, вытирая полотенцем руки. – А не скажете ли, как вас зовут?

– Отчего ж не сказать – Манюшкой, теткой Манюшкой зовут. А те, какие помоложе, бабкой Манюшкой кличут.

– Так я, по-вашему, помоложе или постарше? – допытывался постоялец, усевшись за стол и принимая от кухарки чашку со щами. – Мне-то вас как называть прикажете?

– Да какая ж я тебе прикащица, барин! Хоть горшком назови, только в печь не ставь. Манюшка – я и есть Манюшка. Чего ж тебе еще-то?

Она почтительно отступила к двери и, сложив на неопределенного цвета переднике полные руки, стала ждать дальнейших приказаний.

– Какой же я вам барин?

– Ну, стал быть, господин, что ль?

– И не господин, – строго повел горбатым носом Зурабов. – Яков Ефремович, слышали?

– Слыхала, барин…

– Вот и называйте так!

– Ладно, барин, Яков Ефремычем кликать стану.

Видя бесполезность этого разговора, Зурабов молча доел щи и, взяв одно яйцо, осторожно разбил его ложкой с конца.

– Опять крутые! – загремел Яков Ефремович. – Я же в обед просил вас не делать этого больше. Я же просил вас «в мешочке» сварить их. Неужели это так трудно?!

– Да чего ж ты кричишь-то, барин, – Манюшка кинулась к залавку и тут же вернулась. – В мешочке и варила я, в самоваре. Аль не видишь, мешочек-то не высох еще – сырой! Не узнал, а кричишь…

За шумным разговором они не слышали, как вошел кто-то, и в дверях над самым ухом стряпухи раздалось:

– Ах, волк тебя задави, тетка Манюшка, да ведь всмятку яйца-то сварить надо было! – засмеялся Виктор Иванович, проходя в горницу. – Здравствуйте!

– Восьмя-атку, – протянула Манюшка. – Эдак бы и говорил, коль так! Эт для чего ж я мешок-то в самоваре парила? Э-эх, барин, видать, не русский ты. Сказать-то не умеешь толком.

– Не буду я твой чай пить, тетка Манюшка, – стрельнул в нее Зурабов ядовитым взглядом, – лучше молока подай, только ничего в него не опускай, пожалуйста.

Смеясь, Виктор Иванович подзадоривал Манюшку:

– Давай-ка я тебя научу, как яйца всмятку варить.

– Поучи, поучи, – сердито отозвалась Манюшка, подавая молоко, – а то ведь небось не варивала я их.

– А ты не серчай, – вдруг сделал серьезное лицо Виктор Иванович, – ведь завсегда ошибиться можно и переварить. А ты их в кипяток клади да три раза «Богородицу» читай – как раз всмятку будут. Ну, а ежели «в мешочке» надо, чтобы белок схватился, а желток жидким оставался – тогда эту же молитву пять разков над кипящим самоваром неторопливо читай – вот они «в мешочке» и сварятся.

– Ну, спасибо тебе, – низко поклонилась Манюшка Виктору Ивановичу. – Эт ведь и вправду испробовать надоть. С молитвой любое дело завсегда ладится…

– Курить на кухню пойдем, – предложил Зурабов, поднимаясь из-за стола. – Здешняя хозяйка, Настасья Федоровна, чистоту любит. Мужикам воли не дает она – не дай бог, с поля нагрянет.

Не успели мужчины выбраться в переднюю, как появился Иван Федорович Кестер, потом Чулок припожаловал, Филипп Мослов… Словом, пока сюда и кума Гаврюху прибило, здесь уже и Прошечка был, и его постоялец – Геннадий Бурков, и Леонтий Шлыков, и Рословы Мирон с Макаром, и, само собой, хозяин здешний – Тихон Рослов. На кутной лавке против окна сидел Матвей Дуранов, брат Кирилла Платоновича. Два Георгиевских креста с японской принес он.

Убрав со стола и плотно притворив горничную дверь, Манюшка отбыла домой еще до прихода Леонтия. А уж накурено было в передней: не то что топор – двухпудовую гирю подвесить можно. Говорили больше всего Зурабов с Кестером. Частенько Виктор Иванович ловкое словечко вставлял, то Геннадий Бурков горячо встревал в спор, а прочие больше слушали да на ус мотали. Редко-редко голос подадут.

Понял кум Гаврюха, что не впервой собираются тут мужики. Как же он-то не догадался раньше сюда заглянуть? И сегодня, видать, уж все фронтовые новости по газетам обсудили, теперь об царя языки чешут. А все равно интересно послушать их.

Потоптался какое-то время кум Гаврюха возле стенки и присел на пол, поскольку сидеть-то уж негде было.

– Ты про царя-то потише, Яков Ефремович, – зло щетиня короткие усы и сверля противника ехидным взглядом, наставительно сказал Кестер. – Он ведь – царь, самодержец!

– Да-а, – хитро прищурил глаз Виктор Иванович, неторопливо потянув из самокрутки, – царское око видит далеко.

– А ему теперь и на запад глядеть надо, – возразил Яков Ефремович, – и на восток почаще оглядываться. И не моя вина, что раскосым от этого сделается твой Николашка!

– Да ведь, сказывают, была бы спина, найдется и вина, – подал голос Тихон.

– Все равно на свою голову он затеял эту войну! – горячо вступился Геннадий Бурков, пошевелив округлыми сильными плечами, будто собираясь броситься врукопашную. – Либо сам от престола откажется, либо столкнут его с этой высоты – упадет он и разобьется вдребезги, как фарфоровый болванчик!

– Да, – подхватил Зурабов, – война с японцами не победу, а позор принесла России, но она же и революцию вызвала.

– Вызвала! – взбеленился Кестер. – А где она теперь, та революция ваша? Где те революционеры?

– Везде! – еще более загорелся и Зурабов. – Вместо каждого кандальника, угнанного в Сибирь, появлялись сотни новых революционеров. Кто из присутствующих готов положить голову за царя – ты? Ты? Ты? – указывал он на сидящих.

– Ну, ты в мине пальцем не тычь! – взъерошился Прошечка. – Не ровен час – обломишь палец-то. Голова у каждого своя, какую бог дал. А ты мине к этим самым революционерам не примазывай – все они черти-дураки, коль выгоды своей не понимают. Ведь грамотные, черти-дураки, им бы жить да жить возля нас, темных, а они сами в кандалы лезут да казенных вшей в тюрьмах кормют.

– Ну, тебя, Прокопий Силыч, калачом не заманишь к революционерам, – весело засмеялся Виктор Иванович. – Без тебя, знать, им обходиться…

– А ты молчи, черт-дурак! – не дал ему договорить Прошечка. – Ты ведь вон какой образованный, а дурак: землю всю промотал, из дома в балаган залез по своей охоте, а кандалы тебе и бесплатно дадут.

Кестер, сидя в переднем углу, хищно косился на Виктора Ивановича. Давно догадывался Кестер, прямо-таки чуял врага в этом человеке, и злился, оттого что никогда не смог бы назвать причину лютой своей ненависти.

А прочим мужикам Прошечкины слова показались чересчур дерзкими, поскольку уважали они Виктора Ивановича.

– Да погодите вы, погодите! – закричал Геннадий, намеренно разрушая наступившую неловкость. – Дело ведь не только в том, сколько кандальников идет по Руси в Сибирь, а в том, что революционный дух вселяется и живет в душе каждого рабочего, каждого крестьянина. Там копится он тихим, но грозным громом. Пороховые погреба там образовываются. И сам царь, все его помощники постоянно подкидывают пороху в эти погреба. А пушечные взрывы на фронтах явятся именно той искрой, которая воспламенит скопившийся порох в душе каждого… Вот вы, например, – указал он на Филиппа Мослова, – вы, конечно, не революционер, но случись чего, ведь не пойдете же вы царя защищать!

– Сопливый ты ишшо господин, чтобы знать, куды я пойду, куды не пойду, – хмуро отозвался Филипп. – Иной раз и сам не знаешь, куды пойдешь. Надысь побег было к Лишучихе за косушкой, а дорогой понос прошиб. Воротился да и просидел в хлеву до темноты. А ежели бы я в тот раз причастился – не сидел бы тут с вами теперя.

Мужики загоготали, а Геннадий, не приняв эту шутку, обратился к Леонтию Шлыкову, спросив:

– Ну, а вы тоже не знаете, к какой стороне прислониться?

Леонтий действительно этого не знал. Он и без того сидел, как на горячих углях. Первый раз в жизни слышал такие смелые слова о царе и ежился от страха. Казалось ему, вот-вот скрипнет дверь, появится на пороге жандарм, и всех их кучей в город погонят, в тюрьму.

– Да чего ты у его спрашиваешь? – не выдержал долгого молчания кум Гаврюха. – Он ведь небось ерой – с колокольни отца блином убил.

– Да, – подтвердил Зурабов, горько усмехнувшись, – этот действительно революции не совершит, но и царя грудью не загородит. Каштанов из огня не натаскает.

О каштанах никто из мужиков ничего не понял. А за первые слова Кестер ухватился сразу же:

– Все вы герои, пока вот здесь языками болтаете. Сила в руках царя, войско – оно всех на свои места поставит. Каждому найдется для шеи хомут, для спины кнут, а рот можно и кляпом заткнуть.

– Вот на этом пока все и держится, – согласно кивнул Виктор Иванович, лукаво поведя взглядом по мужикам. – А тебе, Иван Федорович, не мешает кляп-то такие слова говорить?

– Мне-то не мешает, а у тебя он, кажется, все время под усами торчит и говорить не дает.

– Да не греши ты, Иван Федорович, – усмехнулся в ус Тихон. – Цигарка там у его торчит постоянно, дак ведь ее сам он себе вставляет. Не царь же ему эдакую благодать скручивает.

– И хомут, и кнут, и кляп – всего этого в достатке, – не приняв шутку, смазавшую на нет кестеровский намек, заговорил Геннадий, – и даже руки вроде бы связаны у народа, но на мозги узду не накинуть.

– Штык все мозги выправит, он ведь прямой и вострый, – не сдавался Кестер. – Вот у кого штыки, у того и сила.

– А у кого штыки? – спросил Виктор Иванович.

– Я не знаю, у кого есть штыки, кроме царя, – сердито и важно ответил Кестер.

– Тупое заблуждение, Иван Федорович, – твердо возразил Зурабов. – Все штыки в руках у ваших сыновей и братьев. Вот они-то и решат, куда их повернуть.

– Ну, мой Александр против царя не пойдет!

– Это верно, – поддакнул и Виктор Иванович. – Но у тебя еще Николай подрастает…

Он не договорил, но и этих слов хватило, чтобы у Кестера выступили красные пятна на желтоватых щеках. Младшего сына он ненавидел.

– Колька мал еще такими игрушками баловаться, – выговорил наконец Кестер.

– В войну скоро ребятишки растут, – сказал Матвей Дуранов.

– Господи! – филином от печи ухнул Мирон Рослов и, неловко перекрестившись, добавил: – Создатель один знает, чего с нами со всеми станется.

– Нет, Мирон Михалыч, – мягко возразил Виктор Иванович, – и ты должен знать кое-что, потому как создатель-то ты сам и есть.

– Эт как же так-то? – опешил Мирон, вцепившись узловатыми темными пальцами в свою широкую бороду. – Не пойму я чегой-то…

В этот момент хлопнула входная дверь, и в сумерках вечера, сгущенных клубами едкого махорочного дыма, под полатным брусом остановился Ромка Данин. Щуря глаза, он оглядел собравшихся и, подойдя к отцу, негромко сказал повелительным тоном:

– Пойдем домой, папашка, скорейши: Валька замуж у нас убегла.

– Ах, волк ее задави! Да вы хоть видели, в какую сторону побежала-то?

– Кажись, в Бродовскую уволок ее какой-то казак, – важно ответствовал Ромка.

– Ну, коль так, пойдем, Ромашка, пока все там не разбежались, – Виктор Иванович поднялся с лавки. – Вот она, молодежь-то, как скоро своей судьбой распоряжается.

Следом за ним засобирались уходить Прошечка, Леонтий Шлыков, Филипп Мослов. Поднялся и кум Гаврюха.

– Стойте, мужики, погодите! – взмолился он. – Пойду и я домой, только сперва скажите вы мне, что это за штука Нема́н? В газетке прочитал, как из городу ехал, а в толк не возьму.

– Река такая на западе нашего государства, – разъяснил Геннадий. – Только не Нема́н, а Не́ман она называется.

– Не врешь? – усомнился кум Гаврюха. – А то одни сказывают, будто город это, а Леонтий вот убеждает, что енерал такой есть.

Бурков, Зурабов, Данин и Кестер дружно хохотнули, а Геннадий добавил:

– Не вру. Большие города на этой реке есть – Каунас, Гродно – а вот генерала такого не слышал.

– Ну, коль не врешь, пошли, мужики, – успокоился кум Гаврюха и шутя двинул по загривку Леонтия. – Эх ты, грамотей!

– Ну-у, ты посуду бей, а самовар не трожь! – безобидно огрызнулся Леонтий. – Сказывал же я тебе, что писать-то я пишу, а читать Гришкины письма вон к Виктору Ивановичу ношу.

Мужики скопом покинули рословскую избу, а Мирон, ошарашенный словами Виктора Ивановича, так и сидел, вцепившись в свою бороду.

– Эт через чего же он мине создателем-то нарек? – в раздумье спрашивал Мирон. – Грешно ведь это – слова такие на всякого употреблять. Создатель-то – ведь он один.

– Не один, Мирон Михалыч, – подал голос Матвей Дуранов, – а весь рабочий люд и есть создатели. Заводы, фабрики, пароходы, дома, дороги – все ихним трудом создается. И хлебушком всю Расею мы кормим, мужики.

– Чудно, – неуверенно возразил Мирон. – Да ведь ежели бог не даст урожаю, и у нас не станет его, хлеба-то.

– Ну и тупой же ты, как вятский пим, – осерчал на брата Макар. – Никто про того создателя не говорит – мало мы про его знаем. А сдохни твой царь со всеми объедалами и захребетниками хоть завтра – ни одна коптилка в избах не мигнет. Ну, а как с народом чего случится – по всей Расеи свет померкнет… Я к тому говорю, что мы без царя проживем, а вот он без нас чего делать станет? Дошло, что ль?

Настасья в избу вошла, и Галька за ней.

– Да что ж вы, проваленные, начадили-то тута шибчей бани по-черному! – с порога разразилась хозяйка. – Трубу хоть бы открыли либо двери отворили! Как вы не задохнетесь в чаду этом? Отвори, Галька, дверь да бежи к дедовым за Мишкой! Оньку сама посля принесу. И без огня ведь сидят, шутоломные.

– К чему же огонь зря жечь, – заметил Чулок. – Карасин-то копеечку стоит. А язык, он и в темноте сколь хошь намелет.

Видно было, что и понимал он в этих разговорах далеко не все, и не всему верил, и уж никак не мог одобрить безрассудных высказываний против царя. Словом, по всем статьям выходило, что благоразумнее и покойнее будет не посещать этих собраний. Потому поднялся Иван Корнилович, поправил поясок на отвислом брюшке под жилетом и, недовольно покрякивая, направился к выходу.

Другие тоже, сообразив, что присутствие хозяйки свяжет их разговор, да и поздно уже, потянулись за Чулком. Последним тронулся Кестер.

– А ты, черт хромой, чего ж не встренул-то нас! – набросилась Настасья на мужа. – Хлестались мы тама до упаду, поколь закончили все.

Между тем со двора донесся заливистый Мишкин плач. Это Галька, спустив с братика штаны, черпала горшком из водопойной колоды и с размаху плескала на голую попу, будто пламя хотела залить. А он, согнувшись и держась ручонками за мокрый край этой же колоды, уливался горькими слезами.

– Сдурела ты, чертовка, совсем! – увидя это, закричал на Гальку Макар, первым вышедший на крыльцо. – Застудишь мальчонку, хворать он станет.

– А чего ж мне, целоваться с им? – по-взрослому отрезала Галька. Он вона все штанишки измарал, да еще сымать их не дает. А я вся усталая.

– А ну-к, марш в избу! – приказал Макар, остановив этим столь суровую экзекуцию. А Мишка, не переставая лить слезы и придерживая рукою мокрые штанишки, затопал спутанными босыми ногами к крыльцу.

– Такой вот душ революционерам делать надо, – густо загоготал Кестер, – чтоб в головах у них прохладнее стало.

– Да ведь она не на голову ему плескала-то, – возразил Макар.

– Ничего. Холодок дойдет и оттуда.

– А чего нам гадать да советовать, Иван Федорович? – уже за калиткой, где их пути расходились, молвил намеком Рослов Макар. – Коль доживем – увидим, кто кому плескать станет. Може, и нам с тобой вот эдак штанишки подержать придется. А кому из нас первому – тоже дело покажет.

7

Никогда не думал Виктор Иванович так вот исподтишка дочь замуж отдать и не хотел этого. Но поскольку так вышло, в душе он был ей благодарен за такой поступок. Ведь свадьба – это и хлопоты, и деньги, и время… А хлопот и без того хоть отбавляй, зато денег и времени вечно не хватает…

И главное все же не в этом. Антон Русаков извелся весь, укрываясь от всего мира в подвале. Надежное и безопасное место. Но чудилось ему, что из одной тюрьмы попал он в другую. На волю выбираться надо, а документы и билет на поезд все никак не выстряпываются.

Какая уж тут свадьба! Не умирать же человеку в подземелье под пьяную свадебную пляску да под песни.

За всю дорогу Виктор Иванович никаких подробностей от Ромки узнать не мог, поскольку тот и сам ничего не знал, а всего лишь выполнил поручение бабушки Матильды.

– Чего тут у вас стряслось? – спросил Виктор Иванович, шагнув через порог своей избы.

Анна, уронив голову на стол, слезами исходила. Ванька на печке смиренно сидел. А бабушка Матильда, увидев сына и указав цигаркой на дверь, направилась в горницу, поманила его за собою. До боли прижимал ухо Ромка к плотно притворенной двери в горницу, пытаясь проникнуть в тайну отца и бабки, но так ничего и не расслышал.

– Сбежала Валюха-то у нас, Вичка, – зашептала Матильда.

– Куда?

– В Бродовскую.

– За кого?

– За казака, понятно. За какого-то Совкова Родиона.

– А ты не видала, что ль?

– Одним глазком видала, да не кричать же на весь хутор, – хитро улыбнулась Матильда. – Ни Анны, ни ребят дома не было.

– А чего она с собой взяла?

– Все свое приданое как есть и взяла: перетаскала вон в Сладкий лог под ракиту да подождала чуток – вот оттуда он и схватил ее, голубушку.

– Ты помогала ей, что ль, таскать-то?

– Помогала, – хмыкнула Матильда. – Одна-то бы она и не успела.

Улыбнувшись, Виктор Иванович погрозил матери пальцем, потом спросил:

– Антон как там?

– Да ничего, перебивается. Прогулку во двор я ему днем устраивала, читал со свечкой часов до трех… А ты пойди к Анне-то, уговори ее.

8

В ту ночь Иван Федорович Кестер долго не мог успокоиться и уснуть, что случалось с ним крайне редко. А виною тому были слова Рослова Макара, сказанные на прощание, как расходились вечером после беседы у Тихона.

Всякие там слова говорились, разные мысли высказывались. Но разговор шел прямой и открытый – у кого что на уме, то и на языке. Только вот Данин Виктор Иванович держался как-то скованно, вроде бы на уме чего держал. Но вслух ничего такого не сказал.

А вот Макар напоследок не то что вредные слова произнес, а прямо-таки пригрозил ему, Кестеру. «…увидим, кто кому плескать станет. Може, и нам с тобой вот эдак штанишки подержать придется. А кому из нас первому – тоже дело покажет».