Текст книги "Тихий гром. Книги первая и вторая"

Автор книги: Петр Смычагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)

Все чаще хлопала глухо вожжа по крупу коня. И бежал он вроде бы споро по размытой дороге, а в темноте казалось, что на месте топчется конь. Гришка примечал поляны, знакомые придорожные колки, прикидывал, сколько еще осталось ехать.

Медленно тянулось время, однако редкие бродовские огни открылись в низине как-то неожиданно. Веселее телега по склону затарахтела втулками. Вон оно и кладбище, справа от дороги, в лесочке. Стал придерживать Карьку и в конце спуска поехал шагом, потому как лишний шум в таком деле – помеха. А как поравнялся с кладбищем, ухо навострил – не окликнет ли Катюха.

Она не окликнула, а ведьмой выбросилась из высокой и мокрой кладбищенской травы, охватила руками парня и запричитала сквозь слезы:

– Гри-иша! Гри-ишенька! Принес тебя Христос… Чего ж ты не ехал-то так долго, а? Гриша, сюда, сюда вот сворачивай! Правее вон того высокого креста держи! Могила тама свежая приготовлена – конь бы не ввалилси.

Шагая рядом с телегой, Катька левой рукой ухватилась за грядушку, а правой все поддерживала подол длинной, захлюстанной в мокрой траве юбки и показывала дорогу к склепу. Гришка не перебивал ее стрекотни, потом, дождавшись короткого перерыва – Катька через корягу какую-то перешагивала, – спросил коротко:

– Давно ждешь-то?

– Как же не давно-то? Продрогла, изметалась вся! С поля ноничка днем все воротились… И коров пораньше пригнали… Теперь уж небось дрыхнут без задних ног… Месяца-то, видишь, нету, я и пошла, как все успокоились…

Катюхины пожитки скидали они на волглое сено в телегу. Прикрыли сверху тряпкой.

– А чего ж ты не оденешься-то? – ворчал Гришка, садясь в передок и трогая коня. – Одежи вон сколь наклала, а сама дрогнет.

– Да я ведь, Гриша, не от холоду, знать-то, дрожу – от страху больше. А ну как знакомый кто встренет! Мне-то уж к одному терпеть, а ты за какие грехи в молотилку угодишь?

Выехав с кладбища на дорогу, Гришка хотел было закурить, но после Катькиных слов отказался от этого намерения. О своих грехах тоже умолчал, но в уме промелькнула недобрая мыслишка: напакостив, ловко ушел от расплаты – никто и по сей день ничего не знает, а теперь вот, когда вину свою искупить надумал, очень даже просто казачки могут помять кости, да еще в суд потянут либо, не лучше, своим судом покалечат. И будет у Леонтия Шлыкова два сына-калеки.

– Мы что же, станицей прям так и покатимся, – спросил он как можно бодрее, – аль объезд где есть?

– Да какой там объезд! Чего мы кругом столь верст колесить станем?

– Ну, тогда вот что: лезь под свои узлы, а я тебя и узлы тряпкой накрою. Понадежней так-то проедем.

Скрутившись ужом, Катюха умостилась между узлами. Сверху накрыл ее Гришка дерюгой – и не подумаешь, что человек там спрятан, а по ночному делу – тем более.

Коня не останавливал, пока маскировку настраивал, и, управившись с нею, стал закуривать. Спокойно миновали церковь и промежуток от нее до улицы. В улице тоже – тишина мертвая. Ни одна собака не тявкнула. Шевельнув вожжами, Гришка скосил глаза на палкинский дом и довольно про себя отметил, что не светятся в нем окошки. Да и те редкие огоньки, какие видел он с бугра, теперь либо погасли, либо за домами спрятались. До чего подходящая выпала ночь, как по заказу!

Однако возница, пустив коня нешибкой рысью, беспокойно вертел головой, оглядывался поминутно и чутко прислушивался, за стуком втулок, чавканьем копыт и колес пытаясь уловить любой посторонний звук. Но улица глухо молчала и длинной казалась до бесконечности. Версты полторы, а то и две пришлось одолеть, пока к броду свернули.

И уж последний каменный особняк миновали, колеса успокоительно по прибрежному песку зашуршали – вдруг похолодел весь Гришка, спину коробом съежило от неожиданного звука. В первый миг и сообразить не успел, что это сзади за высоким каменным забором петух во все горло заорал. Украдкой, будто Катюха могла видеть его, Гришка перекрестился.

Ноги коня забулькали в черной воде, скоро подступившей под самые ступицы передних колес. До нынешнего дождя на этом перекате вода едва закрывала конские копыта, до щетки кое-где доходила.

На другой стороне всю пологую, песчаную часть берега залило водой, так что сразу начинался невысокий, но довольно крутой подъем. Одолев его и выбравшись на городскую дорогу, Гришка, оборотясь назад, откинул спереди покрывало, сказал с улыбкой:

– Ну, вылазь, что ль. А то задохнешься там – опять же мне каторга. Да и дожжик совсем перестал.

– Да мне тута не…

– Эй-эй, станичник, погоди-ка! – У кустов ракитника едва различимо колыхалась черная тень.

Гришка было притормозил, а Катюха из-под узлов горячо зашептала:

– Гони! Гони, Гриша! Христом-богом тебя прошу – гони!

Гришка хлопнул коня вожжой, затарахтела телега, а вдогонку неслось:

– Куды ж ты, паршивец?! Бечевки кусок на пять минут пожалел! И-эх ты!

– Може, беда у человека стряслась, а мы ускакали, – с укоризной в голосе пенял Гришка, снова придерживая коня. – Веревка, слышь, человеку зачем-то нужна.

– Да гони ты, Христа-ради, гони! – Катюха до пояса высунулась из узлов и толкнула в загорбок возницу. – Матвей это Шаврин, по голосу слышу.

– Ну и что? Пособили бы человеку и поехали.

– Ох и чешутся, знать, бока у тебя, Гриша. Ведь он, чисто репей, пристанет, окаянный. Не отвяжешься от его. Обо всем дознаться ему надоть. Да и в возу копнуть не засовестится… Никакая веревка ему не нужна. Промышляет небось, как наш Кирилл Платонович…

– Да будя тебе, Катя, причитать-то! Гришка и сам понял, что на чужую беду в их положении откликаться недосуг – своей хватает. А от нежеланного встречного и вовсе порушиться может вся задумка, сказал примирительно: – Видишь ведь – и так скоро едем. До свету в городу будем. Ты лучше скажи, как там устраиваться станешь?

– А хоть хвойку жевать, да на воле бывать! – отчаянно выпалила Катюха.

– Ишь ты – хвойку! Небось на хвойке-то взвоешь. А жить под сосной, что ль, думаешь? Али крыша какая загадана?

– Ничегошеньки не загадано, Гриша! – дрогнула голосом Катюха, но подавила слезы глубоким вздохом, будто из полыньи вынырнула. – Да ведь сам же ты сказывал надысь, что к бабке знакомой завезешь. Аль уж отдумал?

– Ну, к бабке – это само собой. Под ее крышей недельки две-три перебьешься. А дальше?.. Да и она, чать-то, не даром пустит…

– Найду я, чем расплатиться, не боись. В тягость никому не хочу быть. А посля в стряпки в какой-нибудь богатый дом наймуся.

– В стряпки, говоришь? Разнюхают казачки о твоем житье и свезут на то же место – в палкинский двор. Власти у их на то хватит… В монастырь тебе подаваться надоть, Катя. Вот чего!

– Да ну их к чертям всех попов, и монахов, и монашек! – возмущенно зачастила Катюха, вспомнив плотоядные, масленые глаза отца Василия. – Ну, чего ты уставилси? К им только попадись – как собака блин – живо проглотят. Прости меня, господи, грешницу!

– Не то-о, не то говоришь ты, Катя. Совсем не то! – Гришка горестно покачал головой, подшевелил коня, бежавшего ровной рысью, и, видно догадавшись о чем-то, с усмешкой добавил: – Ведь и не рад хрен терке, да по ней боками пляшет. Куды ж тебе податься-то, ежели не в монастырь?

– Не пойду! – отрезала Катюха.

– Кричать-то погодила бы. Не обо мне речь – об тебе. Тебе сто разов примерить надоть, да один раз отрезать.

– Отрезала уж. Напрочь!

– Ну, гляди, гляди. Тебе виднейши. Да только выбирать-то не из чего: либо с волками выть, либо съедену быть – так наши мужики сказывают.

Ничего не ответив, Катюха замолкла надолго. До сих пор все мысли, опасения, заботы ее были только о том, чтобы никто не помешал выбраться из опостылевшего палкинского дома, чтобы покинуть эту станицу и больше никогда в нее не заглядывать. Гришка расшевелил мысли, заставил глянуть вперед, в беспросветную темь и неизвестность. Пораскинув бабьим своим умом, Катюха вдруг обнаружила в словах парня неотвратимую истину.

– Ну-к что же, – заговорила она так, будто петлю для себя завязала, – мертвых с могилков не ворачивают. Коль приспичит, дак и за монастырские стены упрячусь… А може, без их обойдусь…

Гришка тоже не враз отозвался. Бывал он порою словоохотлив в отца, но чаще придерживал язык за зубами, тем более как ни гадай, как ни раскладывай бобы – все равно жизнь поворотит на свой лад. Катюха тоже вроде бы поняла это. Даже не оборотясь к спутнице, Гришка молвил, словно подводя итог:

– Вольному – воля, спасенному – рай. Не к тятьке, чай, в гости едешь.

– У тятьки-то побывала уж я, – уныло откликнулась Катюха. – Рядом с конем, косой за гуж привязанная, назад воротилась. Даже обуться не дал мне тятя…

– Слы-ыхал уж я про это.

Катюха снова умолкла. Знают, стало быть, люди об этом, хотя, казалось, ни единая душа не видела ее позора.

9

Проснулся Василий рано, как и все в рословской избе. Голова не болела от вчерашней попойки, но ощущалась в ней какая-то противная пустота, неловкость, в десятки раз усугубляемая тем, что тайно поведал ему Степка. Он и вечером не уснул на полатях, пока не лег рядом Василий, и утром чуть свет уже шептал ему в ухо, выкладывая все, что знал о жизни Катюхи Палкиной.

Слезая с полатей, Василий кряхтел натужно, постанывал вроде бы даже, тер глаза, ерошил спутанные волосы.

Дед Михайла, сидя с неразлучной клюкой у стола и чутко прислушиваясь ко всему, что происходило в избе, заслышав Василия, понял его тяжкие вздохи по-своему:

– Чижало тебе, Вася?

– М-угу, – неопределенно ответил Василий, не разобрав намек деда.

– Не зря сказано: одна рюмка – на здоровье, другая – на веселье, а третья – на вздор. Третью-то вот и не следовает брать. А у нас хватись, дак и полечиться нечем. Не оставили, знать, вчерась.

– Да не болит у меня голова, не надоть мне похмеляться.

Дед Михайла, чуточку растерявшись от такого ответа, не понял, чем недоволен внук. Да и никто, кроме Степки, ничего не понял.

– Ну, коль так, завтракай да отвезешь свого мертвяка к поселковому атаману. Карашку тебе мужики оставили… А кто не похмеляется, сказывают, завсегда здоровше бывает, – похвалил дед.

Брился и умывался Василий без привычной уставной поспешности, потому и завтракал с малыми ребятишками, после всех – ждать отстающих недосуг в эту пору.

Слушая, как Василий швыркает ложкой, дед не мог утерпеть, задал вопрос, щекотавший старческий ум со вчерашнего вечера:

– Ну, а чем займоваться-то станешь, надумал, что ль?

– Да когда же думать-то? Вчерась не до того было, и ночь всю проспал беспробудно… – ответил Василий, тщательно облизав и положив ложку. – Скорейши всего, на земле и осяду…

– Ну вот и славно бог тебя надоумил, – обрадовался дед.

– А подумать все ж таки не мешает, – продолжал Василий, выходя из-за стола и доставая свою табакерку. – В солдатах много кое-чего повидать и передумать пришлось. Теперь еще разок перетрясать все придется.

– Ишь ты, – ухмыльнулся в пушистую бороду Михайла, суча узловатыми большими пальцами поверх изгиба клюки, – у свого полковника, стал быть, обучился. А ведь хлебушка-то вы с им каждый день по три раза наш ели, крестьянский. Не застревал он у вас в горле, небось?

– У мово полковника не то что хлеб – баран с рогами сроду не застрянет. И мужик попадет, дак живым с бородой проглотит. – Чиркнув спичкой, Василий огляделся вокруг и, опасливо покосившись на тетку Марфу, тащившую на катке ведерный чугун из печи, добавил: – Чего-то бы надо такое придумать, чтоб все ж таки он подавился.

Михайла в первую минуту не уразумел всей глубины сказанных внуком слов. Покрякал, потискал в кулаке бороду, сплошь испестренную сединой, и, умом дойдя до сути, возразил:

– Были, Вася, и до нас были горячие головы, да где они теперя? С эшафота, сказывают, их отдельно от тела унесли, чуешь? И Пугач в здешних местах был, и атаман какой-то Стенька Разин по Волге ходил – об том слыхал я от свого деда… Все в бездну кануло. А вот хлебушек – вечный. Поколь жить на земле будут люди, не обойдутся они без хлебушка. До самого страшного суда господня!

– Понял я тебя, дедушка. Ладноть, – сказал Василий, накидывая шинель. – А только нонешние «горячие головы» не одной горячкой, кажись, живут – больше-то умом норовят раскинуть.

И хлопнул дверью.

Ни во дворе, ни в избе у Макара не было ни единой живой души – хоть шаром покати. Развернув телегу с покойником, Василий завел в оглобли Карашку. И тут, откуда ни возьмись – Пигаска во дворе объявилась.

– Ты, греховодник, – зашипела она из-за спины Василия, положившего левую оглоблю на гуж, – ты, греховодник, приволок этого нехристя в хутор на горе мужикам – прощенья тебе не будет, так и знай! А руки связать упокойнику не догадалси!

– И правда, не догадался, баушка, – улыбнулся Василий, перейдя на правую сторону упряжки и прикладывая оглоблю к дуге. – Да и нечем было связать-то.

– Нечем, – передразнила бабка, ощерив два своих черных зуба и высоко вскинув короткие кустики редких бровей. – Перевязала я вчерась, пока неокостенелый он был… А ты, слышишь? Чтоб, как сдашь его властям, веревочку енту сыми да мне возверни в целости. Понял, что ль?

– Эт зачем же тебе веревочка с упокойника понадобилась?

– За спросом! – вспылила бабка. – Ишь ведь чего захотел – скажи ему, для чего веревочка!.. Да попробовай ослушаться, паршивец! Всю жизню в холостяках проходишь, ни одна девка головы к тебе не поворотит!

– Да привезу, привезу, – пообещал Василий, завожжав Карашку и намереваясь растворить ворота, – не грозись по-страшному-то.

– А я не грозюсь, – подскочила к нему Пигаска, ухватив за рукав шинели. – Не грозюся я, слышишь? – При этом только что пустые ее глаза вдруг загорелись, жаром опахнули парня, так что ему и в самом деле показалось: молвит старуха одно-разъединое словечко – и прощай Василий Рослов! Испепелит на месте.

– Ты чего ко мне привязалась-то?! – обозлился Василий, вырвавшись из цепках бабкиных рук. Но вышло это у него до того неловко, что Пигаска долбанулась горбом о полотно ворот. – Сказано – привезу! Чего тебе еще надо?

Бабка, едва отлепившись от ворот, бочком шагнула к калитке, сухопарым задом открыла ее и уже с уличной стороны хрипло прокаркала:

– Коли не сымешь эту веревочку, сам живой из станицы не воротишься! – и зашаркала от ворот.

– Ну и карга надоедная, – отворяя ворота и слегка побледнев, сказал Василий. Не верил он бабкиным словам и в то же время никак не мог стряхнуть обуявшую робость. Черт их разберет, этих бабок: иная сплеча вроде ляпнет, а глядишь – в самую точку. И приворожить, и присушить могут. Это уж Василий знал точно!

Еще издали увидел – из двора Шлыковых подвода выехала и остановилась. Сроду они позже всех отправлялись в поле. Правда, сегодня, после такого дождя, в сырой, разнеженной за ночь траве коса будет мягко шуршать и похрупывать до самого обеда, но лишний часок для столь приятной работы всякий урвать норовит.

– Здоров, дядь Леонтий! – не доехав саженей десять, весело приветствовал Василий.

Леонтий вгляделся в солдата, в телегу его взглядом впился и пошел-пошел задом в ворота, тараща жиденькие редкие брови. Там на Манюшку наткнулся.

– Эт чего ты взадпятки́-то ходить зачал? – оттолкнула она его.

– Опять ентот упокойник! – Леонтий хотел сказать потихоньку, да вышло так, что и Василий расслышал.

– Ой, Вася! Едва признала я тебя, – Манюшка бросилась к Василию, тот придержал коня. – Здравствуешь!

– Здорово, тетка Манюшка!

– Когда ж ты воротилси-то? – и, не слушая ответов, зачастила: – Гляди-ка, усы у его, как у мужика. На Макара вашего с лица ты шибаешь. Ну и мужик выправилси! Ну и жених!.. Ой, а ты, никак, взаправду мертвяка везешь? Эт где ж ты его взял-то? Кто он такой? – она безбоязненно сдернула с головы покойника рядно.

– Тот самый нехристь и есть, – перехваченным голосом объявил Леонтий, трепетно подступаясь и опасливо заглядывая на усопшего из-за жены, – тот самый, какой вчерась шибанул меня… Шишка-то, вот она красуется… Ты ехал бы, Василий, куда подальше – не к добру эдакая встреча.

– Да будет тебе молоть-то, чего не следовает! – оборвала его Манюшка. – Упокойника встренешь – завсегда к счастью. Сыщется наш Гришка живой-здоровый!

– Не стрекочи ты, сорока! – до крайности возмутился Леонтий и осмелел вроде бы даже. – Видишь, глядит он одним глазом – товарища себе высматривает, стал быть.

Заметив, что у старика и в самом деле одни глаз прикрыт не плотно, Манюшка поспешно кинула ему на лицо ряднинку.

– А что, Гришка у вас пропал, что ль? – спросил Василий.

– Да уехал вчерась в обед кудай-то, не сказал ничего, – Манюшка попятилась от телеги.

– Не ребенок малый, – успокоил Шлыковых Василий, тронув коня, – как уехал, так и приедет. Дело, видать, неотложное объявилось.

10

Атаманские избы – станичного и поселкового атаманов – стояли рядом. У станичного – побогаче; у поселкового – беднее. На улице против них толпилось десятка два казаков, повозка стояла, и, уткнувшись в нее, голосисто, с причетами выли две бабы.

Издали увидев это, Василий без труда понял, что и тут, кажется, беда стряслась какая-то. Стало быть, казаки злые, потому надо ухо держать востро. Шинель он скинул еще дорогой – солнышко пекло отчаянно, словно старалось наверстать вчерашнее, от земли валил пар. Прошелся большими пальцами под ремнем, разгоняя складки, подбодрил фуражку и, подъезжая, громко поприветствовал:

– Здравствуйте, господа казаки!

– Милости просим, мимо ворот щей хлебать! – неласково бросил один из них, в урядничьих погонах.

А другой, старый казак, приземистый, в широком расстегнутом пиджаке, с палкой, трепыхнувшись, будто наседка на яйцах, взъерошил бороду и, уставясь черными глазами на подъехавшего, тревожно молвил:

– Ай, казаки! А солдатик-то, знать, еще одного подвез. Господи, помилуй нас, грешных! – перехватив палку в другую руку, закрестился старик.

Урядник, подступив к телеге, заглянул в лицо покойника, спросил:

– Татарин?

– Башкирец, – уточнил Василий.

– Одна им цена, нехристям! Ты – хуторской что ль?

– С Лебедевского я, да старик-то не наш, пришлый.

– Проваливай вон к поселковому – у его никого нету, а у нас и без тебя завозно.

Проехав к коновязи, Василий остановил подводу и пошел в атаманскую избу. Атаман, сидя за большим ободранным столом, что-то старательно писал на белом листе. В просторном помещении с широкими лавками возле стен не было ни единой души, и смахивало оно на пустой сарай.

– Здравия желаю, господин атаман! – щелкнул каблуками Василий, не доходя до стола сажени две и взяв под козырек.

Не отрываясь от письма, атаман коротко взглянул на солдата, заметил:

– Надо добавить «поселковый» атаман.

– Да ведь здесь других-то атаманов нету, – опуская руку, возразил Василий.

– Ты что, учить меня пришел, сопливец?! – рявкнул атаман, отодвигая бумагу.

Василий вытянулся, приняв стойку «смирно».

– Со службы, видать, воротился?

– Так точно!

– А порядкам тебя там, знать, не выучили. Давай доку́мент.

– Да я не только по этому делу прибыл, – замялся Василий, доставая бумагу, – мертвяка привез, башкирца.

– Да что вы, как на мельницу зачастили с возами, один еще не отъехал – другой пожаловал. – Но в голосе его уже не было злости, скорее, раздражительность и досада прозвучали в нем. – Ну садись к столу, коль так, да рассказывай все толком.

Присев на лавку, Василий рассказал все до мельчайших подробностей, утаив, пожалуй, лишь то, что старый башкирец завещал ему перед смертью огниво.

– Вот чего, коль так, – терпеливо выслушав солдата, сказал атаман, – следователь вот-вот освободится, сюда я его кликну. Ему все и расскажешь. А покудова поди на двор, погуляй. Недосуг мне.

Выйдя из атаманской избы, Василий не пошел в толпу казаков. Остановившись возле коновязи, неторопливо свернул цигарку побольше и невольно прислушался к голосам казаков и баб. Скоро из отрывков разговора он понял, что минувшей ночью сноха Матвея Шаврина бросилась в омут. Достали ее уж перед утром. Теперь вот сеструха, по всей видимости, да мать над покойницей слезами уливаются, а свекровь со свекром перед следователем ответ держат. И муж ее там же, наверное.

К толпе подошел незнакомый Василию казак средних лет, стал расспрашивать, что случилось. Ему отвечали разом в несколько голосов. А когда поутихла разноголосица, урядник, стоя в середине редкой толпы и подправив кулаком завернутый в колечко ус, громко сказал:

– Ну, казаки, знать, и сладкую жизню сотворили мы своим бабам, особливо молодым: в одну ночь по две со двора бегут.

– А еще-то кто? – нетерпеливо спросил подошедший.

– У Палкина Захара тоже этой ночью хизнула сноха, – урядник сердито повел глазами по стоявшим вблизи казакам. – Эту хоть в омуте нашли, а ента и следа не оставила.

– Да ведь чужой дом – яма, не рассудишь прямо, – мудро ответил старик с палкой, недовольно шевеля косматыми бровями.

Услышав о Палкиных, Василий не вдруг сообразил, что речь идет не о ком ином, как о его Катюхе, но, слова старика донеслись до него, будто из бездонной пропасти. Хотелось броситься к уряднику, расспросить о подробностях, но вовремя одумался. Затолкав в рот кончик светлого уса вместе с цигаркой, жевал, будто норовистый конь удила, забыв обо всем на свете.

Только что прикидывал он в уме: как сдаст башкирца, до церкви проедет, возле палкинского дома помаячит, авось и удастся хоть одним глазком взглянуть на Катюху. Пусть она его не увидит, пусть и не поговорит – только бы взглянуть!

Отворотясь от толпы, Василий облокотился на коновязь и, тупо уставясь в морду своего Карашки, силился унять разгоряченное воображение, рисовавшее перед глазами картины, одну страшнее другой. Он не видел, когда прошел поселковый атаман в избу станичного, как подошла к другому концу коновязи подвода.

– Васька, солдат бравый! – и на плечо упала тяжелая рука Гришки Шлыкова. – Откудова ты тут объявился?

– Здорово, Гриша! – сухо ответил Василий, еще не оторвавшись от своих мыслей. – Сам-то чего тут шатаешься? По тебе ж дома поминки справлять собрались!

– Пущай погодят с поминками лет сто… К поселковому я завернул. Тоже ведь в солдаты сбираюсь… А эт кого ж ты привез-то?..

– Солдат Рослов! – послышалось от атаманской избы. – Заходи! Следователь сейчас подойдет.

– Пойдем, Гриша, – позвал Василий, – там и поговоришь с поселковым, пока следователь прибудет.

– Да нет, кажись, делать мне у его нечего – скривил губы Гришка, по-хитрому прищурив один глаз. – Ты иди, а я тута ждать стану. Посля все обскажу.

– Ну гляди, – недоуменно поджал губы Василий, – тебе виднейши.

И только повернулся было идти от коновязи, увидел спешащего навстречу пожилого человека в светлой чесучовой тройке, в штиблетах с калошами и легком картузе – тоже из чесучи.

– Это вы, молодой человек, привезли труп для опознания? – Он спешил, но, боясь испачкать в грязи блестящие калоши, опасливо ступал в следы, то широко растопыривая руки, то придерживая пенсне, то приподнимая штанины. – Видите ли, я – следователь. Покажите мне его!

– Показать можно, вон он в телеге лежит. А к чему же опознавать-то еще, коли и без того все его знали: лапти по хуторам продавал.

Следователь подступился к телеге и, сверкнув чистыми стеклами пенсне, окинул цепким взглядом все, что лежало на ней. Тонким бледным пальцем пощекотал свою, заплаткой прилепленную к кончику длинного узкого лица бородку, холеный короткий усик тронул и приказал:

– Откройте весь труп.

Василий откинул рядно. К телеге подошел и Гришка.

– Как его фамилия? Имя? Сколько лет? Где проживал? – спросил следователь.

– Да откудова же знать мне все это, – возмутился Василий, – коли на дороге я его встрел!

– Ну вот, видите? А говорите, что все его знают, и никакого опознания не требуется. Так все-таки кто же есть перед нами, молодой человек? Кого мы, так сказать, созерцаем?

Василий тупо молчал, а Гришка, не выдержав этакой пытливости дотошного, как ему казалось, следователя, сказал недовольно:

– Да, башкирец это, лапти все возил по поселкам. Чего же еще узнавать-то? Он, и не кто другой.

Следователь посмотрел на Гришку, как на безнадежно больного, ничего не ответил ему, а, указав пальцем, спросил у Василия:

– Кожа?

– С его лошади.

– А это что?

– Пожитки его. Еда размоклая – дожжик-то вчерась вон какой был… И телега, и упряжь – все его. Конь только мой.

– Г-мм, – следователь еще раз медленно окинул взглядом всю телегу, словно запоминая, что и как лежит на ней. – Прикройте покойника, пожалуйста: мухота проклятая – нигде от нее покоя нет! И прошу – со мной, для составления протокола… И вы – тоже, указал он на Гришку.

– А я-то для какой же надобности вам? – ворчал Гришка, тащась за следователем и Василием к атаманской избе. – Всего с минуту до вас тута я появился.

– Вы же утверждаете, что знали покойного? – бросил через плечо следователь.

– Ну и что в том хорошего? – огрызнулся Гришка. – Я и теперь знаю его.

– Вот, стало быть, вполне сгодитесь как свидетель.

– Тьфу ты! – тихонько выругался Гришка, чтоб следователь не расслышал. – Вон ведь куда занесло дурака! Не было печали, дак черти накачали.

На подробный опрос свидетелей и написание протокола, довольно краткого, потребовалось не более часа, но ребятам показалось, будто уж и день клонится к вечеру. А солнышко еще и в южные окна не успело заглянуть. Выскочили они из атаманской избы, довольные тем, что следователь разрешил телегу с покойником оставить на месте, а им вернуться в хутор. Но Василию велел не отлучаться из дому, чтобы к вечеру побывать с ним на месте происшествия.

Поехали они вместе на Гришкиной телеге, привязав к ней Карашку.

Вывернув в улицу, что выводила на хуторскую дорогу, Гришка пристроил вожжи к передку, повернулся к спутнику и, распустив ворот холщовой рубахи и обнажив грудь, предложил закурить. А сам все на Василия поглядывал то загадочно, то плутовато, ровно подарить чего хотел. Потом спросил:

– Жениться-то не надумал? Небось приглядел себе городскую кралю.

Василий хмуро и безучастно помолчал, выпуская из носа густые струи дыма, подергал себя за ус и, соскользнув с телеги, не дожидаясь, пока Гришка остановит подводу, на ходу стал отвязывать своего коня.

– Ты чего это?

– Погоди, Гриша. Ты погоди тута минут пяток, а я ворочусь мигом! – и, вскочив на коня и ударив его каблуками в бока, крикнул: – А ежели недосуг, то ехай. Догоню!

Гришка растерянно поглядел вслед товарищу и шевельнул было коня, но, съехав на обочину, остановился. Видать, у парня срочность какая-то объявилась. Уж не к Палкиным ли кинулся сдуру? Нет, налево повернул… К атаману либо к следователю потянуло его так скоро. Ехать одному не хотелось, поскольку столь подходящего случая для откровенного разговора упускать никак невозможно.

Василий не задержался долго. Минут через пять-семь соскочил с коня прямо в телегу и уж потом стал привязывать повод.

– Погоняй, Гриша! – тяжело дыша, велел он.

– Аль позабыл там чего? – спросил Гришка, с места погнав коня рысью.

– Позабыл… Ты вот спрашиваешь, жениться не надумал ли я, а бабка Пигаска – чтоб у ей верблюжий горб вырос! – посулилась на всю жизню холостяком оставить, ежели не привезу ей, вот это. – И он швырнул на свернутую шинель замызганный, грязный самодельный шнурок. – Вот за им и ездил. А там казачишки зашушукались: чего это он к мертвяку прискакал, как встрепанный? Пришлось для виду в сенцы атаманской избы зайтить. Будто к следователю дело какое было.

– Ишь ты! – усмехнулся Гришка. – И я, ведь тоже к атаману-то для виду завернул, чтоб дома складнейши врать, а попал в свидетели… Для какой же, надобности мотузок этот ей, ведьме?

– А пес ее знает, – сердито отозвался Василий, но тут же высказал свою догадку: – Понятно, не для завязки к мешку. Колдует она, привораживает да присушивает…

– Ах, стерва старая! – тяжело вздохнул Гришка, пристально глядя в невеселые Васькины глаза. Словно по донышку больной души царапнул: – А тебе, Вася, знать, никакая присуха не понадобится. По Катьке, небось, без того вся середка иссохла.

– Эт ты чего, – будто отрываясь от тяжкого сна, оживился Василий, – у бабки Пигаски хлеб ее отымаешь? Гадать выучился? Ну-ну-у…

– Х-хе! Мирская молва, что морская волна, – все на себе носит, – лукаво ухмыльнулся Гришка! – Тайностев своих не прячь от меня, Вася, потому как ноничка я не то что за бабку Пигаску – за самую дорогую цыганку сгожусь. Без бобов и без картей правдой тебя засыплю до ушей.

Василий насторожился, подвинулся на локте к спутнику, подобрался весь, вроде к прыжку изготовился. Вот-вот за грудки товарища сцапает.

– А ну-к, сказывай, чего знаешь!

Гришка даже сробел малость от столь неожиданного натиска. Лукавость, хитрость, забава – все отлетело прочь.

– Не тяни душу! – грозно добавил Василий. – Катерину, что ль, видал где?

– В город отвез я ее ноничка ночью. Матвей Шаврин за бродом останавливал нас, веревку просил – сноху, знать, выуживали они в тот момент – а мы напужались – да по коню. И угнали.

– Про Матвея тятьке посля расскажешь, и мамка послушает. Катюху-то где ж ты оставил?

– У бабки одной знакомой, в городу…

– В городу, в городу! – сатанея от нетерпения, гундосо передразнил товарища Василий. – Где та бабка живет, как ее сыскать?!

– А чего ты в бутылку-то лезешь?! – неожиданно восстал Гришка. – Гляди, какой генерал выискался! Ничего я тебе не говорил, а ты ничего не слышал. Вот и сказ весь!

– Да ты сам-то не пузырись – лопнешь! – схватил его повыше локтя Василий, потянув на себя. – Сказывать не велела? Дак ты и сам не дурак, знал, на что шел… И ты гляди, – до боли сдавил руку Гришке, – чтоб во сне ни единой душе не проболтался. Придушу! – И, обмякнув, он снова откинулся на локоть. – Сказывай, как ее найтить.

К этому времени они уже порядочно удалились от станицы, и Гришка, сидя лицом к задку, изредка украдкой поглядывал на дорогу – не покажутся ли казаки, – но опасений своих не выдавал.

– И чем же ты красивше всех прочих? – вполне миролюбиво спросил он. – Перед всеми молчи, а ему все как есть скажи… Чем?

– А еще сказывал, будто знаешь все лучше любой гадалки, – повеселел и Василий. – Для чего ж спрашиваешь-то?

– Ловко словил ты меня! – засмеялся Гришка, приноравливаясь в меру сыпнуть табаку на оторванный клочок бумаги. – Твоя взяла. Слушай. Как в город въедешь, как поворотишь в улицу – по правой стороне считай. В четвертом домике от поворота найдешь ее. Ежели успеешь.

– Она еще куда, что ль, уехать должна? – с тревогой спросил Василий.

– Ты чисто дитенок малый, – заважничал Гришка. – Аль не слыхал, чего казаки судачили об ей? Ведь человек – не иголка, все одно сыщется. Не через месяц, так через два. А вот ежели в монастыре она спрячется, оттуда не взять ее казачишкам. Уразумел?

Василий отрешенно молчал, повянув лицом, как осенний лист. Только что вспыхнувшая и окрылившая его надежда испепелилась так же быстро, как сгорает сухой катун в ночном костре.