Текст книги "Тихий гром. Книги первая и вторая"

Автор книги: Петр Смычагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

– Х-хе, волк тебя задави, торгаш, – смеялся Виктор Иванович. – Да если бы хоть половина российских людей знала цену этим книгам, не пришлось бы тебе совать их из-под прилавка. Вот здесь бы, на самом видном месте стояли они, потому как батюшку царя теперь бы уж отпели.

…Едет Виктор Иванович, а сон его давит немилосердно – всего часика два уснул за сутки. Задремал в телеге. И конь едва ногами переступает. А то еще идет, идет да с дороги на непаханое поле собьется. Не погоняет коня ездок – устали оба. Солнце уже припекать стало… Вдруг взвизгнул конь и захрапел. Телега остановилась. Вскочил Виктор Иванович – батюшки! – от дороги отклонились они саженей на десять. Рыжка передней ногой ухнул в сусличью нору и бьется в оглоблях, оглядываясь на хозяина тревожно и тоскливо вместе. Распустил супонь Виктор Иванович, сбросил дугу и чересседельник, телегу назад спятил. С великим трудом приподнялся Рыжка, дрожит весь и на правую переднюю ступить не может. Ощупал ногу хозяин – сломана.

– Вот уж правда-то сказано: не ищи беду – беда сама тебя сыщет, – качал головой Виктор Иванович, оглядывая степь вокруг себя. – Чего ж теперь делать-то?

Заметил впереди, саженях в трехстах, бороноволока на двух лошадях. Найдется ли там помощь, а идти надо – живой человек! На всякий случай подтолкнул телегу ближе к коню и привязал его поводом подлиннее.

Не доходя до бороноволока целую сотню саженей, безошибочно узнал его Виктор Иванович – Климка это. Понятно, у него ни уса, ни бороды – ни сохи, ни бороны. Да и ума столько же, так ни единой души вокруг-то нету.

По пашне шел Климка вразвалочку, не торопясь, вышагивал между головами двух лошадей, идущих в ряд. А на сгибе руки висела у него шуба – единственная одежка на все времена года. У шубы этой, известной всему хутору, одна пола сшита из черной овчины, другая из белой, а спинка – дубленая, красноватая была раньше. Но поскольку бывала она под дождем и под снегом, под градом и под жарким солнышком, в грязи и в пыли, то разноцветие ее постепенно поблекло, сравнялось, и различить его стало возможно лишь при близком рассмотрении. Ни при каких обстоятельствах не расставался Климка со своей шубой – ни дома, ни в поле, ни в людях.

Поле, что боронил Климка, концом упиралось в большак, наискосок пересекающий дорогу с хутора Лебедевского в город. Когда Виктор Иванович дошел до перекрестка и повернул вдоль края пашни, Климка либо загляделся на него, либо всегда так делал – вывел коней с пашни и, поворачивая их в обратный след, зацепил бороной за верстовой столб. (Никакой придорожной канавы не было в этом месте.) Бросил повода, сердито поправил на руке шубу и пошел вызволять борону.

– Верстов у дороги понаставили, с бороной заворотиться негде! – ворчал Климка, оттаскивая борону одной рукой.

– Да ведь ты не дорогу боронишь-то, пашню, – услышав ворчанье парня, издали заговорил Виктор Иванович. – А шубу-то для чего же за собой таскаешь по этакому теплу?

– А враз – дожжик?

– Ах, волк тебя задави, чего испугался, – усмехнулся Виктор Иванович, доставая из кармана кисет и отрывая клочок газеты на закрутку. – Да ты погоди, – остановил он Климку, вознамерившегося тронуть лошадей. – Чью пашню-то боронишь?

– Ивана Корнилыча, стал быть, Чулкова.

– Лошадку не дашь мне до города доехать? – шутливо спросил Виктор Иванович.

– Еще чего? А хозяин-то… Да вон он по пашне прет, опять огрехи у меня высматривает. Небось драться станет, что мало заборонил…

Климка заторопился было в работу и тронул уже коней, но Виктор Иванович снова удержал его:

– Не станет он при мне драться. Ты погоди. Дождемся его. А вот согласится ли помочь – вопрос. Твой хозяин из блохи голенище скроит; скупее самой скупости.

Хорошо знал Виктор Иванович, что самый верный способ подманить Чулка – придержать работника, сам прибежит. Так оно и вышло в точности.

– Ты чего ж эт стоишь, глаза вылупимши! – набросился на Климку хозяин, еще шагов двадцать не дойдя до кромки поля. – День-то идет, не ждет нас с тобой.

– Погоди, Иван Корнилович. Не спеши казнить, дай слово молвить, – остановил его Виктор Иванович.

– Молви, молви. Здорово, – подступился Чулок, воинственно выпятив клок непокорной бороды и недобро сверкая глазами. – Чего шатаешься по чужим полосам, на своей, что ль, делать нечего?

– Беда у меня стряслась: ногу вон конь сломал. Пособи. Кто же тут меня выручит?

Будь на месте Данина другой человек, не стал бы Чулок и разговаривать с ним. А к Виктору Ивановичу многие лебедевские мужики относились с большим уважением, грамоту его почитали, образованность. Знал это Чулок, да и сам не раз подумывал к нему обратиться. В городском его доме квартирант один задолжал и, не заплатив, переехал на другую квартиру. Надо в суд бумагу толковую написать, а кто ее напишет? Да опять же, бесплатно. И время-то до невозможности горячее. Словом, стоял он перед Виктором Ивановичем, весь подергивался, будто блохи его кусали: то бороду почешет всей пятерней, то в затылок пальцы запустит.

– Дык что за помога тебе нужна?

– Лошадку надо. Да все трое, может, Рыжку моего на телегу свалим. Совсем идти не может.

– М-мм, – заскулил Чулок, – хорошему человеку как бы не пособить, да ведь за вешней пашней шапка с головы свались – не подыму. Сопли утереть мужику некогда: только выпусти из руки поручень – соха из борозды выскочит…

– Да будет тебе плакаться-то, – перебил его Виктор Иванович – У бога дней много: успеется.

– Век-то долог, да час дорог, – не сдавался Чулок. – А бумагу мне в суд напишешь на должника?

– Большой долг?

– Двадцать рублев.

– У тебя, волк тебя задави, каждая копейка алтынным гвоздем прибита. Кто должник?

– Сынок, стал быть, купецкий… С полгода уж, почитай, по каким-то делам в городу торчит. Да все больше по кабакам шатается…

– Напишу, – в ус улыбнулся Виктор Иванович. – Выиграешь ты дело… Давай, Клим, отцепляй вот этого, а того к столбу пока привяжем.

В телегу завалили Рыжку без особых хлопот, стянув здоровые ноги и привязав его постромками, чтоб не бился. Не подымали его в телегу-то, а именно свалили стоячего, тем более что конь был не из рослых.

Затягивая веревку, Чулок пригляделся к покалеченной Рыжкиной ноге, потом ощупал ее осторожно. Спросил:

– Лечить, что ль, коня-то станешь, Виктор Иванович? Битая посуда, сказывают, два века живет. Лубок наложить – поправится, чать-то.

– Битая посуда, может, и живет два века, а на леченом коне далеко не ускачешь. Слыхал такое небось?

– Ну и куды ж ты с им теперя?

– В город, на базар. Конек не заморенный и не старый: мохан из него получится неплохой. Там же, может, и другого себе пригляжу.

Это Виктор Иванович так беззаботно говорил о Рыжке при посторонних, а как отъехал подальше, оставшись один на один со своими думами, одолела его тоска – будто лучшего друга лишился. Да он и был ему неизменным другом в постоянных тайных поездках в любое время года, суток и в любую погоду. И не мог себе простить, что задремал. Лишь однажды пристально поглядел в тоскливые лошадиные глаза, потом до конца пути не хотел повторить этого.

До города добрался он во втором часу пополудни и не к базару направился, а повернул к Болотной улице: Авдей Шитов отложит все свои извозные дела и с продажей коня управится скорее и лучше, чем он сам.

К домику на Болотной подъехал как раз вовремя: ломовая телега во дворе стоит – значит, Авдей не уехал еще после обеда.

– Вот так фунт изюму! – ахнул Авдей, выходя из калитки. – Это как же вышло-то? – спросил он вместо приветствия.

– Бывает, Авдей Маркович, что и вошь кашляет, – шуткой ответил Виктор Иванович. – Ногу сломал мой Рыжка. – И рассказал все, как было.

Авдей не стал дожидаться просьбы Виктора Ивановича – с готовностью принял все хлопоты на себя и, поталкивая гостя в плечо, заторопил:

– Иди, иди в избу. После такой дороги отдохнуть не помешает, да и закусить давно уж пора. Иди, Зоя там покормит тебя.

Умывшись из рукомойника, Виктор Иванович прошел в горенку, к зеркалу причесаться и, вперившись в свежую большую фотографию на стене, забыл про все. Постоял против нее с минуту и, малость успокоясь, ласково позвал:

– Зоюшка, Зоя, поди-ка сюда.

– Чего, Виктор Иванович? – метнулась от печи хозяйка, обтирая передником пухлые руки.

– Это что за карточка появилась у вас?

– Да вы же сами видите: литературный кружок наш. Все тут свои… В прошлое воскресенье пошли да и снялись на память…

Она не знала, что думает Виктор Иванович и что хочет сказать, но под его укоризненным взглядом залилась пылающим румянцем, потупилась и, как бы оправдываясь, добавила:

– Жизня-то вон какая нескладная выходит – кого тюрьма, кого каторга ждет, а кому подальше отъехать придется – вот и останется это на память… Садитесь за стол, собрала я там…

– Туда вы, кажись, и торопитесь, на каторгу, – будто про себя молвил Виктор Иванович, накрутив на палец кончик длинного уса. Глаза у него из голубых синими сделались, потемнели. Заговорил резко: – Да кому же такая блажь в голову влезла, волк вас задави?! Почти всю организацию как на блюдечке подали и на самое видное место вывесили! Такое счастье ни одному жандарму во сне не снилось… Ну и у-умники! Так ведь и сам Алексей тут сидит… Вот так вожак!

– А он в тот день занятие проводил в кружке. Читали мы «Что делать?». Все так понятно разъяснял. Потом и пошли к фотографу…

– Вот чего, – прервал Зою Виктор Иванович, – лети сейчас же к Алешке – одна нога здесь, другая там – разыщи его хоть под землей и – сюда.

– Да хоть бы вы поели, – начала было Зоя. – Покормлю я…

– Без тебя с готовым-то управлюсь, – снова перебил ее Виктор Иванович. – Слышишь, беги скорей!

Зоя, сбросив с себя передник и на ходу сунув ноги в сандалии, исчезла за дверью. А Виктор Иванович, прежде чем сесть за стол, вынул из рамки фотографию, спалил ее на шестке, пепел замел в печь, а рамку бросил на полку за занавеску. Он никак не мог успокоиться. Себя приучил еще со студенческих лет к беспощадной строгости в делах конспиративных. Никаких скидок, никаких погрешностей здесь не должно быть. Именно эта непреклонная строгость к себе уберегла его в пятом году там, в Самаре, и здесь позволяет пока работать без ошибок. Что бы ни делал он, всегда старался взглянуть на себя «глазами жандарма» и тут же отыскивал такой ход, чтобы им можно было воспользоваться в случае необходимости.

Алексей появился в домике менее чем через час. Верхние пуговицы серой косоворотки расстегнуты, на груди проступили пятна пота, но рубашка, перехваченная гимназистским ремнем, заправлена отлично. У порога остановился, вытер платком потное лицо и виновато оглядел пыльные сапоги, поздоровался.

– Как ты так скоро тут объявился? – подавая руку, спросил Виктор Иванович. Он поднялся из-за стола и заглянул в кухонное оконце. – На извозчике?

– Да.

– Еще, стало быть, клякса на твоей конспирации?

– Нет, Виктор Иванович, извозчика я отпустил на соседней улице, а сюда – пешком.

– А Зоя где?

– Послал по цепочке с поручением.

– Карточки уничтожать?

– Да.

– Ну присядь, отдохни. В ногах правды нет, чего ты, как солдат, вытянулся.

Алексей неохотно присел на табуретку напротив Виктора Ивановича, положил руки на стол. Весь он, плотно сбитый и ловко скроенный, заметно было, тяготился временным бездельем. Сию же минуту хотелось ему самому побывать у всех товарищей и своими руками уничтожить эту злосчастную фотографию. Потное лицо осунулось, короткий светло-русый чубчик поднялся ершистым хохолком.

– Да, брат Алеша, времена шатки, береги шапки, – заговорил Виктор Иванович, испытующе глядя на юного друга. – Как же это вышло-то у вас? Кто выдумал такую глупость?

– А теперь и не вспомнить, кому первому пришло это в голову, – отвечал Алексей, виновато почесывая кончик прямого носа, – а подхватили все, и я тоже… дур-рак!

– Погоди казниться-то. Ты думаешь, карточки уничтожишь – и все? А негатив?

– И об этом не успел подумать…

– Ведь если он попадет в жандармские руки, ничего лучшего им и не надо. Ну и конспираторы!

– Добуду! – задорно выпалил Алексей.

– Как?

– Выкуплю.

– Не вздумай сам туда пойти. Пошли кого-нибудь из девчат. Да чего сказать-то фотографу, подумай хорошенько.

– Достать полицейскую форму, – быстро заговорил Алексей, – и изъять сразу несколько негативов. Подойдет?

– Нет, Алеша. Тихая-то вода берега подмывает – потише надо, поскромнее. А это может сразу готовым следом обернуться. Полиция и жандармы возле фотографов всегда вьются. Не годится.

– Большинство снятых на карточке – не здешние, разъехались они, – зачастил Алексей, – просят карточки для родных. Заказать на всех – денег нет. Отдайте, пожалуйста, негатив.

– А что вы с ним станете делать?

– Знакомый студент приехал, понимает в фотоделе. Он бесплатно напечатает. Годится?

– Это умнее. Подойдет, пожалуй. Только версию почище отработать надо, чтоб ни одним штрихом воды не замутить. На дело послать хохотушек молоденьких, но толковых, из тех, что на карточке сняты. Старших не трогай, не показывай лишний раз.

– Ясно, Виктор Иванович, – сказал, поднимаясь, Алексей, – пойду я.

– Ух ты, какой скорый! Погоди… Служивый ничего нового не передает?

«Служивый» – это кличка пожилого человека, работавшего регистратором в жандармерии. Человек беспартийный, тихий и незаметный, он через надежных знакомых охотно делится известными ему сведениями и уже не раз выручал подпольщиков, предупреждая о беде. Виктор Иванович видел его лишь однажды, издали, и раскрывать себя перед ним не считал нужным.

– Он молодец, – говорил Алексей, прохаживаясь от стола к порогу. – Сведения поставляет верные: всех типографских рабочих и служащих взяли на учет. Яманчуев какие-то тайные связи завел в Казани. На наборщика Захарова запрос в Камышлов послали – выяснить им надо личность этого человека. Да ничего такого за ним не числится. Ухватиться им не за что. Какого-то важного политического заключенного, Русанова кажется, собираются перевести из Челябинска в нашу тюрьму: боятся, что там ему могут устроить побег. Ну и самое главное для меня – «хвоста» моего отцепили. Вроде бы я у них в благонадежные вышел, негласное наблюдение сняли.

– Не торопись в рай, Алеша, оставайся в аду, да не торчи на виду. Это ведь и ловушкой хорошей может быть. Веди себя так, будто и не снимали «хвоста». Старики говорят: береженого бог бережет, а ты на бога-то надейся, да сам не плошай… А как узнаешь, что этот заключенный сюда переведен, Авдею скажи. Ну, теперь ступай… Нет, погоди, за ворота выгляну: бывают волки и в нашем колке.

Вернулся Виктор Иванович минуты через две и объявил:

– Иди. Ни души на улице, будто вымерли все.

Алексей с готовностью ринулся в дверь. Пошел напористо, упруго. Двадцать семь лет было этому парню, а выглядел он двадцатилетним. Из Казанского университета исключили его за активную деятельность в студенческих кружках и дружинах в пятом году. Даже первого курса не дали закончить, и в тюрьме успел посидеть.

С Виктором Ивановичем знакомы они лет шесть. Много дел переделали вместе, много тревог пережили. Глядел на младшего товарища Виктор Иванович и радовался: хороший руководитель растет – да он уже и был руководителем городской организации. И подпольщик хороший, только вот выдержки бывает маловато и о конспирации порою забывает.

Авдей подъехал к воротам часов в семь. Постучал в кухонное окно кнутовищем, прокричал:

– Эй, хозяин, коня глядеть выходи!

Когда Виктор Иванович появился в калитке, Авдей не дал ему заговорить, упредив словами:

– Работничье дело невольничье, как скажет хозяин, так и будет.

К телеге привязан, как ночь, вороной конь. Был он красив, статен, а держался как-то потупленно и устало.

– Хорош конь, только заморил его маленько весной, – сказал сидевший в телеге молодой татарин, бедно одетый и тоже казавшийся усталым.

– Сколько он за него просит-то? – спросил у Авдея Виктор Иванович.

– Семьдесят просит, да за шестьдесят, я думаю, отдаст.

– Отдашь за шестьдесят, – возьму, – обратился Виктор Иванович к хозяину коня?

Тот поупирался для виду, а тут еще Авдей подзадорил покупателя:

– Рядись, да вглядись; верши, да не спеши.

Сдался продавец, махнул рукой и, соскочив с телеги, подбежал к Виктору Ивановичу, потянул его к коню.

– Вот, – говорил он, отвязывая повод и подавая его, – держи, хороший человек, давай деньги, катайся. Ну, бери! Давай деньги!

– Добавить-то много придется? – спросил Виктор Иванович у Авдея. – Разоришь ты меня, волк тебя задави.

– Два червонца выкладывай, – слукавил Авдей, хотя добавлять надо было двадцать пять рублей. Отлично знал о денежных трудностях, но и коня хотелось получше взять – добавил пятерку из своих, извозом добытых.

Нередко складывалось у Виктора Ивановича в поездках так вот: поедет с одной целью, а на деле приходится столкнуться совсем с другими делами и обстоятельствами. Алексей, конечно, не догадывался, сколь ценное известие сообщил Виктору Ивановичу, как бы между прочим упомянув о переводе политзаключенного из Челябинской тюрьмы, назвав его Русановым. А речь шла об Антоне Русакове. Именно с сегодняшней ночи надо было его поджидать в условленном месте за хутором Лебедевским, укрыть в своем подвале, через который прошло уже больше десятка беженцев, а когда приутихнут поиски, отправить Антона по железной дороге в Самару. Столько было хлопот и забот с подготовкой этого побега! Сколько волнений!

Все, выходит, прахом прошло. И сегодня ехал Виктор Иванович сюда для того, чтобы условиться с Алексеем о подготовке Антону места в поезде да вечером домой вернуться – встречать Русакова. Теперь планы перепутались. Но ходить в то место придется до тех пор, пока не прояснится судьба Антона. Неделя на это уйдет или месяц – все равно.

Зоя вернулась, когда Виктор Иванович уже сидел в телеге, намереваясь выехать из двора.

– Ну, собрали, что ль? – спросил он ее.

– Не все, – ответила Зоя, обтирая лицо кончиком платка, сдвинув его с головы, – еще штук пять осталось. Дома никого не застали.

– Завтра, волк вас задави, чтоб ни одной не осталось. А ты, Авдей, вот чего: как Алексей тебе скажет, что политзаключенный из Челябинска в здешнюю тюрьму прибыл, сразу дай мне знать. Все. – И он тронул коня. – Понял? Сразу!

В телегу заложили купленного Воронка – испытать его надо в деле. А Чулкова коня привязали к оглобле сбоку – отдать его надо в целости.

5

С тех пор как раздробилась рословская семья и Макар остался в старой избе, сделался он непохожим на себя. Казалось ему раньше, что, отделившись, повернет свое хозяйство на культурный лад и заживет по-новому, умнее. Двор перестроить хотелось да скотину породистую завести… А как остался с двумя лошадьми да с двумя парами рабочих рук – свои да Дарьины, – почти сравнялся с Леонтием Шлыковым и понял многое. Оттого все чаще приходила ему в голову поговорка деда Михайлы, отца, стало быть: «У богатого-то гумна и свинья умна. А ты вот своим обзаведись, тогда как хошь распорядись». Опять же на поклон и пришлось идти к своим. Помогают в горячую пору, хотя без видимой охоты.

А семья-то год от года растет. Зинка, правда, теперь уж пособляет матери по хозяйству. Федька к нынешнему лету подрастет: и за бороной походить сможет, и в ночное с лошадьми съездит. Сулила мужу Дарья еще сына, да родила дочь. В конце великого поста случилось это, на пятой неделе.

Макар, приучив себя к мысли, что родится сын, до того уверовал в это, что был прямо-таки обескуражен появлением на свет дочери. И на Дарью сердился и на дочь, будто они действительно в чем-то повинны были, и крестить новорожденную не торопился.

В первые дни Дарья не раз пробовала заговорить о крещении ребенка и кумовьями нарекала Тихона с Настасьей, Макар отмалчивался. А в четверг вечером на страстной неделе, прибрав на ночь скотину и едва переступив порог избы, Макар услышал негодующие слова жены:

– Эт чего ж ты творишь-то, тятя родной? – спросила Дарья, выскакивая из-за печи с мокрой тряпкой в руках.

– Да чего я такое натворил? – попятился Макар к двери, вешая на гвоздь шапку.

– А до каких пор твоей родной дочери в нехристях быть? Кутенок она, что ль, у тебя? Ни назвать, ни позвать. Зинка вон уж сама Дуняшкой ее окрестила, заместо попа.

– Во-он ты чего, – протянул Макар, успокоившись. – Дык ведь Пеструха-то вот вот отелится…

– Тебе, знать, корова дороже девки.

– Дороже и есть, – усмехнулся Макар, повесив старую шубенку и проходя к столу. – Корову тебе даром кто даст?.. То-то вот и есть. А девку берешь, дык за ей глухой воз с приданым еще привезут. Кто ж дороже-то? А у нас их, девок-то, – две. Вот и готовь два глухих воза.

– Ну, ты, Макар, кажись, умом рехнулся. От веку ведь эдак ведется. Чего ж мы с тобой переменим, что ль, это? Дурь-то из головы повытряхни да завтра с Настасьей езжайте. Тихон-то небось не поедет – в кузне у его дел невпроворот. Весна ведь. А уж я дома останусь и за хозяйством догляжу. Сичас я к ей добегу.

– Ну ладноть, – уклончиво ответил Макар, – квас воды ядренее, утро вечера мудренее. Будь по-твоему: согласится Настасья – поеду.

Утром собрались в Бродовскую не рано – долго Настасью ждали. А та, поздороваться не успев, с ходу возвестила:

– Новость-то не слыхали?

– Чего еще? – с тревогой спросила Дарья, завертывая на столе новорожденную и готовя ее в дорогу.

– Васька-то наш письмо прислал. Летом либо к осени домой прийтить сулится.

– Да ну! – повеселела Дарья. – Вот видишь, Макар, невеста для его понадобится первым делом, а не корова все-таки.

Макар хмыкнул в ответ загадочно и заторопился во двор, поскольку там давно стоял запряженный конь. Выехали чуть не перед самым обедом, и всю дорогу Макар поторапливал Рыжку.

Священника в церкви не оказалось, поскольку службы там не было. Дом поповский недалеко. Потому Макар, оставив Настасью с ребенком у подводы, отправился позвать отца Василия.

Принаряженный по такому случаю – в картузе, сатиновой рубахе, в пиджаке нараспашку и в добрых сапогах – Макар важно вышагивал по малоезженой непыльной дороге, наслаждаясь вешним теплом и стоголосой музыкой птичьих хоров, доносившихся из кладбищенской рощи, готовой вот-вот зашуметь листьями.

К вере, к церковным обычаям не был Макар пристрастен. В голове его больше сомнений гнездилось, чем простодушного верования. Однако всякий раз, когда он оказывался возле церкви либо под ее сводами, охватывало его какое-то торжественное, щемящее чувство, доходившее до умиления перед благостью убранства, перед величием храма. Сегодня ощущение это усиливалось, возможно, еще потому, что подходила к концу седьмая, последняя, страстная неделя великого поста. Надоели уж квасок да редечка, селедка да щи пустые: скоромное употреблять нельзя, особенно в эти последние дни. Грех непрощеный!

Поднявшись на крыльцо и миновав темные сени, Макар попал в светлую просторную кухню, отгороженную от коридора легкой переборкой, и остолбенел. Поздороваться даже забыл. За большим, накрытым белой скатертью столом восседал отец Василий. Роскошная раздвоенная борода почти целиком прикрывала белую салфетку на груди. На столе стоял небольшой графинчик, уже ополовиненный, рядом с ним – вместительная рюмка. А под самой бородой – сковорода с решето. Отец Василий аппетитно уминал за обе щеки жареную колбасу с глазуньей, нимало не смущаясь вошедшего некстати мужика.

Долго, видать, Макар торчал в дверях этаким истуканом, не находя слов. А отец Василий, не спеша пережевав большой кусок колбасы и тронув крахмальной салфеткой губы, спросил недовольно:

– Ну, чего уставился, раб божий? Али язык проглотил?

– Да как же можно-то, батюшка? Ведь пост великий! Страшна́я пятница сёдни! Как же ты бога-то не устрашился да уста свои оскверняешь скоромным? Да еще с водочкой! – Макара страх суеверный обуял. – Грех-то какой, ба-атюшка!

– В водочке, как известно, никакой скоромности нету. Хлебная она, – степенно разъяснил отец Василий, пряча в усах и бороде ядовитую ухмылку. – А Христос-то сказал: входящее в уста не оскверняет человека, а оскверняет исходящее из уст его.

Макар окончательно в тупик врезался.

– Эт как же? – ухватился он за свой пшеничный ус. – Выходит, я больше согрешил, коли сказал тебе о грехе твоем: ведь это из уст моих вышло?

– Смышленый ты, мо́лодец. Толковый, – отвечал батюшка, дохнув винным перегаром через всю комнату и заложив большой кусок жирной колбасы в «уста свои». – Истинно так и выходит… Полемики не получилось у нас с тобой… Ну, с чем пожаловал-то, сказывай, раб божий.

Макар так и не понял, чего у них с батюшкой не получилось, оттого снова замешкался с ответом и, как бы догоняя свою мысль, заторопился:

– Ребеночка… новоявленного… окрестить бы надоть…

– Иди ко храму, – велел отец Василий. – Туда я прибуду вскорости. Иди.

На обратном пути Макар ни приветливого солнышка не заметил, ни хоров птичьих из рощи не слышал. Зло его разбирало: дурачат попы народ да еще посмеиваются над темнотой мужичьей. Ведь за все семь недель хозяйки пальца масленого не оближут: не согрешить бы. Больные да немощные, детишки малые на постной пище изнуряются – тоже боясь греха. А тут упивается этакий шестипудовый боров – ни запретов для него, ни бога, ни грехов. Да еще скажешь ему об этом, так сам же в великие грешники попадешь, а он в святых остается!

– Ну, дома, что ль, батюшка-то? – нетерпеливо спросила Настасья. – Придет он?

– Дома, – проскрипел Макар. – Счас колбасу с яишней умнет, полуштоф водки допьет и явится.

– Ты чего ж эт грешишь-то, Макар, – испуганно вскинув брови и тряся в руках плачущего ребенка, упрекнула Настасья. – Нешто можно такое про батюшку? Да еще в страшную пятницу!

– Да что вы, сговорились, что ль, растрафить-то вас всех! – взбеленился Макар. – Он жрет, как кобель, а мине в грехах утопили!

У Настасьи дыхание перехватило от этакой дерзости, возмутилась донельзя, но возразить ничего не успела – увидела, что отец Василий чинно шествует от дома своего.

Крещение прошло быстро и обычно, без лишних слов. Однако Макар совсем лицом потемнел и вышел из церкви чернее тучи. А Настасья, садясь в телегу, и заговорить боялась первой, и распирало ее от нестерпимого желания сказать словечко. На повороте в улицу, когда отъехали от церквы, высказалась, будто великую тайну, неведомую Макару, выдала:

– А ведь батюшка-то… как пошел кругом купели да как дыхнул возля мине… Ей-богу, чуть не упала я от ентого духу… Неужли же и вправду к винищу прикладывался он? В эдакие-то дни!

Макар не разжимал губ, потому как знал – разговора с глупой бабой лучше не заводить, иначе на всю дорогу руготни хватит. Ну чего она мелет? Ведь от винного духу чуть не упала и сама себе не верит. Вот до чего заморочена баба!

– А девку-то как окрестил, – понесла, сорвавшись с тормозов Настасья, – не упомнишь вовек и не выговоришь сроду. – Она подождала в надежде, что Макар подскажет имя новорожденной, но тот не отозвался. Пришлось доходить своим умом. – Келапатра? Нет… Квелапатра, что ль?

– Кле-ва-патра, – сердито поправил Макар. – Выкопал же гдей-то, пес долгогривый!

– М-мм, – потянула Настасья, – с рожденья изнахратил батюшка девку… Неужли не нашлось у его в святцах чего получше-то, а?.. Уж не прогневал ли ты его чем, как звать-то ходил?

«А черт его знает, – зло подумал Макар, – может, и прогневал, коли в великий пост за молостной трапезой застал. Знает небось, что не умолчу об этом перед мирянами, вот и удружил, чтоб всю жизню помнил, как у его побывал…»

– Клевапатра… – повторила Настасья. – Чудно!.. Ой, здравствуешь, Катя! Как живешь-то, скажи.

Недалеко от палкинского двора Катька им встретилась. Постирушки с речки на коромысле несла. Потупилась молодуха, тихонько поздоровалась. Макар придержал коня, и Катька возле подводы остановилась.

– Чегой-то слиняла ты, девка, – продолжала Настасья, – с лица сменилась и вроде бы на себя непохожа стала. В семье, что ль, плохо живется?

– Болезня-то, она и поросенка не красит, сказывают, – уклончиво ответила Катька. – Хворала я шибко, да теперь уж поправилась.

– А мы вот дочку Макарову окрестили…

– Как назвали-то?

– Клевопатрой какой-то… А ты не слыхала – письмо от Васьки нашего пришло, к осени домой сулится.

От этих слов у Катюхи жар внутри полыхнул, кровь в лицо бросилась. Принагнула она голову, будто высвобождая воротник поддевки из-под коромысла. Шею-то гнет, поворачивает и так и этак, а распрямиться стыдно – крупные слезины из глаз выкатились.

Приметив неловкость эту, Макар тронул коня, а Настасья, отдаляясь от поникшей Катюхи, кричала ей:

– Кланяться ему не прикажешь? Аль своим поклон передать? Давно они тута были?

– Да отвяжись ты от ей! – одернул спутницу Макар и пустил коня быстрее.

Катюха подняла голову, сказала что-то, но слов за стуком колес не слышно и слез издали не разглядеть.

Всю дорогу Настасья судачила о неправедном попе, на непонятное имя новорожденной сетовала, то и дело повторяя его, чтобы запомнить надежнее. А то издалека заводила разговор про Васькино письмо, про то, что домой скоро вернется парень, что невесту ему приглядывать самая пора теперь. Но в рассуждениях ее как-то незаметно и порою совсем некстати Васька упоминался рядом с Катюхой Прошечкиной. Либо догадывалась она о бывших когда-то отношениях парня и девки, либо слухами хуторскими напиталась, либо жалела, что не досталась Ваське богатая невеста.

Макар не встревал в эту болтовню, не разжигал бабьих страстей, хотя давным-давно, еще когда потерялась Катька после Васькиных проводин, догадывался об истине, однако никому об этом не говорил, даже своей Дарье. Сегодняшние слезы окончательно утвердили его в прежней мысли. Но Макар был убежден, что в чужие сердечные дела совать свой нос негоже, и отмахивался от таких разговоров. А вот поведение отца Василия не шло у него из головы. И чем больше он думал об этом, тем больше негодовал, постепенно сознавая отца Василия своим врагом.

Как только подъехали к воротам, Настасья кинулась в избу – девчонка с голоду наревелась, да и новости все обсказать надо. Услышав, как нарек батюшка дочку, Дарья залилась горючими слезами. А Настасья, не очень заботясь о том, слушают ли ее, торопливо освободилась от бремени новостей и отбыла домой – своих ребятишек доглядеть.

У Дарьи уж первые слезы прошли, Клеопатру новоявленную накормила и спать уложила, а Макара все нет. Через окошко во двор выглянула – никого там не видно, и телега на месте стоит. Куда бы мужику деваться?

Появился Макар через недолгое время. Не раздеваясь, прошел в передний угол, выставил сороковку из кармана, будто припечатал ее в самую середину стола. Приказал, по-хозяйски крикнув:

– Дарья! Сичас же мясо вари, пельмени стряпай, блины пеки – чего хошь, лишь бы скорейши.

– Христос с тобой, Макарушка! – всплеснула руками Дарья. По спине у нее холодок боязненный пробежал. – Да ты, никак, пьян либо уж взаправду умом рехнулся.