Текст книги "Тихий гром. Книги первая и вторая"
Автор книги: Петр Смычагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)
Говоря о предмете, давно усвоенном и не вызывавшем никаких сомнений, Авдей все больше раздражался, густой голос его вырывался из оков благоразумной сдержанности.
Зоя, испугавшись неожиданной вспыльчивости мужа, принялась гасить ее:
– Ладно, Авдеюшка, будет. Поняла я. Раз Виктор Иванович делает, стало быть, иначе нельзя. А газетку-то спрячь – не ровен час, кто наскочит. Не поздно ведь еще…
Первые слова в самом начале этого разговора донеслись до Ромкиного сознания как из-за глухой стены. Интересно показалось, неплохо бы и дальше послушать, но совладать с собою не смог – сон его одолел, и невдомек было парню, что неприметный этот домик тоже приобретен на деньги отца исключительно для конспиративных целей. А хозяева его – Авдей Маркович и Зоя Игнатьевна Шитовы – «крестники» Виктора Ивановича, им из беды вырученные и приставленные здесь не без надобности.
Со временем Ромка до того усвоит дорогу к этому домику, что найдет ее хоть с завязанными глазами. Что приехал сегодня с пакетом именно он, Ромка, ни Зою, ни Авдея тоже не удивило: давно Виктор Иванович намеревался это сделать и привозил сюда несколько раз сынишку совсем не ради прогулки.
8
Что бы ни делал Васька, куда бы ни шел, ни ехал – все одно на уме: как же все-таки с Катюхой-то повидаться?
Уж немало деньков с той дождливой памятной ночи минуло, сено косить народ засобирался – еще горячее пора подходит, – а у Васьки так ничего путного и не придумывается. Не пойдешь же к сполошному Прошечке, не скажешь, что на свиданку к дочке его наведался.
К кому другому не сробел бы Васька заглянуть, а этого и крепкие мужики сторонкой обходят – облает ни за что ни про что, еще и по загривку поддаст, и вся недолга.
Делал Прошечка все не так, как прочие. Всю жизнь надрывался над тем, чтобы удивить людей своими хозяйственными делами. И дивил, силясь такое сотворить, чтоб нигде ни у кого ничего подобного и в помине не было.
Новый дом у него получился длинный и низкий, как солдатская казарма, аршин на тридцать в длину. В одном конце – магазин с парадным крылечком и с козырьком над ним. А дальше по всему фасаду пять комнат со сквозным коридором и с одним выходом в конце. К коридору этому со стороны двора во всю длину дома были построены не то чуланы, не то кладовые с отдельными выходами во двор.
Полотна ворот до того грубые и тяжеленные, что даже толстые столбы не выдержали и через месяц покосились.
Зато амбар, поставленный через дорогу, к речке, сотворил он прямо-таки воздушный – двухэтажный, с голубым балконом и полукруглой железной крышей, похожей с торца на шляпу Наполеона. До такого, понятно, никто в хуторе додуматься не мог, чтобы мешки с зерном на второй этаж таскать. У Прошечки это делали работники. Но выше двухэтажного амбара фантазия его, кажется, уже не могла взлететь.
Катюха постоянно возле матери держится да с Серегой, с братишкой своим, забавляется. Все они перед Прошечкой трепещут, а потому Катьке, может быть, легче головой в омут или за Кузьку Палкина замуж выйти, чем при таком родителе оставаться.
По времени все же отважился Васька заглянуть во двор к Прошечке.
Убирали в тот день Рословы накошенный на назьмах бужур. В стожок сметали пыльный колючий бурьян далеко до заката солнышка, и Ваську от всех прочих дел отстранили, поскольку ехать ему сегодня в ночное. Да и некрут ведь он, а некрутам завсегда перед уходом в солдаты поблажка бывает.
Васька прямо от кизяков направился к Прошечкиному двору, но чем ближе подходил, тем заметнее убавлялось в нем смелости.
Отворив калитку и переступив подворотенку, Васька попал в чисто выметенный, свежо побрызганный водой большущий двор. Аккуратным рядком в тени навеса стояло с десяток рыдванов. В углу наособицу красовался ходок, в котором всегда на паре выезжал хозяин. На длинных крюках в дальней стенке против каждого рыдвана висели смазанные дегтем хомуты с постромками. Васька знал, что у Прошечки заведена сбруя на каждого коня и для работы в поле, и для извоза, и выездная – отдельно.
Пристроившись к верстаку возле стенки, Ганька Дьяков, работник, накрашивал зеленой краской граблевища, а головки у всех граблей и зубья были густо просмолены. Такого даже у Кестера в заводе не было, чтоб черенки красить. Здесь и у граблей, и у вил, и у лопат черенки были непременно гладкие, прямые и крашеные.
Хозяин стоял посередине двора в обычном своем наряде, несмотря на лютую июньскую жару.
На стук калитки и на шаги Васькины Прошечка не обернулся, только пошевелил пальцами заложенных за спину рук в черных кожаных перчатках.
– Здравствуй, Прокопий Силыч! – негромко сказал незваный гость, заходя к хозяину сбоку.
Прошечка не ответил: как ястреб за цыпленком, следил он за каждым движением кисти в Ганькиной руке. Васька покашлял в кулак.
– Ну, чего тебе? – враз круто обернулся Прошечка, зло стрельнув снизу вверх серо-синими глазами, недовольный, видимо, тем, что оторвали его от исключительно важного дела.
– Дедушка спросить велел, для наших плотников… – Васька воровски огляделся, не покажется ли во дворе Катька, мигнуть бы ей. – Буравчика полдюймового у вас не найдется?
– Чего ты по углам зыркаешь? Струмент, что ль, там лежит? – и вдруг мягко, вкрадчиво, со сладковатым заискиванием в голосе: – Буравчик, говоришь?.. Пойдем, покажу!
Маленький этот человечек, будто рак клешней, зацепил Васькину руку повыше локтя и стремительно поволок парня к двери одной из многих кладовок. Высоко поднимая ноги в блестящих сапогах с калошами, он словно приплясывал и одновременно шарил рукой у себя под сафьяновым фартуком, доставая из кармана связку ключей. Ткнул Ваську к самой двери, потом оттолкнул от замка, крутанул ключом и растворил дверь.
Васька аж рот приоткрыл от удивления: буравчики, коловороты, сверла, молотки, пилки самых различных форм и размеров лежали аккуратными рядками на полках, пристроенных по всем стенам, как в магазине. Прошечка притянул за рукав опешившего Ваську к той полке, где лежали буравчики, взял один – длинный, с крашеной ручкой – сунул под нос парню.
– Тебе какой? Вот такой?
– Можно и такой, – потянулся было рукой Васька.
Но Прошечка, как фокусник, крутанув перед Васькой инструментом, бережно, будто хрустальный, водрузил на прежнее место.
– А может, вот такой лучше? – взял он буравчик покороче, тоже полдюймовый. – Тебе чего делать-то?
– Можно и такой… Плотники карниз вырезать собираются.
– А может, лучше вот этот? – с недоброй улыбочкой выспрашивал хозяин.
– Да и такой пойдет…
– Может, вот такой для карниза-то лучше?
Васька уже не отвечал.
– Может, этот? Может, вот такой тебе? – все еще перебирал буравчики Прошечка.
И враз, будто гром грянул, – серый сделался, как ящерица. Зубки реденькие ощерил, а над ними – рыжеватые волосинки усов. Отрывисто и зло посоветовал:
– Съездий, черт-дурак, в город, там у Яушева в магазине всякие есть! – и, мгновенно размахнувшись, подскочил и двинул ребром ладони Ваське по шее. А потом часто-часто колотя его кулаками в бока, вытолкал из кладовки и, защелкивая замок, вдогонку наказывал, как гвозди в бочку вбивал: – Купи да никому не давай, черт-дурак! И сам не ходи просить!
Знал и раньше Васька повадки этого человечка, так что не больно удивился его приему, тем более что никакого буравчика ему и не нужно было. У плотников все свое есть. А вот Катьку-то повидать не пришлось, не оказалось ее во дворе.
Пока Васька, угнув голову в плечи, выходил со двора, Прошечка злобно приплясывал ему вслед, словно грозился еще поддать парню.
Налево от плотины, у тощего выхода речонки, над маленьким омутком глуховато раздавались удары валька.
Вгляделся Васька – ба-атюшки! – да ведь это Катюха, кажись, одежу там полощет да вальком колотит. И кругом ни единой души не видать. Свернул напрямик по косогору через бурьян, через ямы, заросшие травой, запинаясь, понесся туда.
– Ка-атя! – не доходя, задыхаясь, окликнул он. – Чего ж ты, касатушка, не кажешься?..
Первых слов она будто не слышала – не повернулась к нему, зато последние, видать, больно хлестнули ее.
– Сам ты, отравушка моя сладкая, лытаешь, знать, от меня! – не разогнулась, только безвольно опустила к воде руки с мокрой, скрученной в жгут какой-то тряпкой, и головы не повернула. – Все глазыньки проглядела я… И ноне видела, как вы бужур метали, как закончили, как пошел ты, видела… Оттого и на речку выбежала… А ты запропал гдей-то… Уж по третьему разу тряпки эти полоскаю да колочу-у…
Плечи ее жалко сузились, дрогнули. Еще ниже нагнулась над камнем и над вальком, лежащим на нем. Кончик длинной косы, нырнувший в воду, потянуло течением вокруг плоского камня.
– Дак хоть показалась бы где, что ль, нарочно. – Васька присел на корточки к прозрачной, быстро текущей по разноцветной гальке воде, сунул в нее руки. Невысокое солнце веселыми бликами плескалось рядом у переката. – Я ж у тятьки твово в гостях сичас был.
Услышав это, Катька враз выпрямилась, отбросила за спину косу – радугой брызнули капли с конца ее, смахнула слезы и почти весело спросила, опуская подоткнутый под очкур перед юбки:
– И об чем же беседа у вас была?
– Да так, – хохотнул Васька, переливая из горсти в горсть сверкающую на солнце воду, – про хлеб да про землю поговорили… Потом он проводил меня взашей.
– Свататься за меня не наказывал приходить?
– Чегой-то не упомню такого…
Оба усмехнулись горько. Катька хорошо знала, как ее отец встречает и провожает таких гостей. Потом Васька заторопился:
– Ну вот чего: нынче в ночное мне ехать. Становать возля Купецкого озера сговорились. В первый колок тама вон, на бугре, придешь?
– Ежели до тех пор голова на плечах уцелеет, – снова всхлипнула Катька, поджав вздрогнувшие полные губы, – приду.
– Уцелеет, небось, – вгляделся в ее лицо Васька, круто выгнул обгорелую темную шею с нависшими на нее подбеленными солнцем кончиками волос. – Как работники ваши прогонють лошадей, так и ты подавайся.
– Ой, нет, Васенька! – возразила она. – Позднее. Как спать все уляжутся, как месяц-батюшка за курган сплывет: плохой он помощник в воровской нашей долюшке.
Васька глянул вверх через речку – там в чистом небе, над родной избой висела серебряная, будто бы прозрачная горбушка – молодой месяц.
– Ладноть, – поднялся он от воды и, направляясь в сторону плотины по косогору, оглянулся, обронив на ходу: – Годится. Жди с ентого краю, от хутора.
9
Купецкое озеро – верстах в пяти от хутора и в стороне от дороги в город. Круглое оно, как блин, небольшое – из ружья поперек перестрелить можно. По краю вокруг – заросли камыша, потом густые кусты ракитника, а уж за ними хороводом идут развесистые березы. В одном месте осинник есть. Позади леса вольная степь раскинулась с курганами, логами, редкими березовыми колками.
Купецким называлось оно оттого, сказывают, что раньше, когда ни камыша, ни ракитника по берегам не было, светлая родниковая вода стояла в нем, как в блюдечке, купцы съезжались по праздникам сюда на чаепития, большие устраивали тут игрища.
Теперь же к озеру этому подъехать можно лишь с одного боку – в других местах не подступишься. Вот здесь-то, на берегу, и останавливались лебедевские ребята и мужики, когда приезжали в ночное.
Караси в озере знатные водились. Бывало, что порою доставали их на общественную уху. Тут же на берегу для всех и варили. Ловить по-настоящему здесь рыбу никто не решался: узнают казаки – голову снесут.
Васька Рослов привел своих лошадей к становищу у озера, когда там собралось уж немало народу.
– Ну-к, что жа, Васька, – спросил его кум Гаврюха, сползая тощим задом с телеги, стоящей на берегу недалеко от воды, – не нашлась, что ль, ваша Мухортиха?
– Нет, не нашлась.
– Так, стал быть, и хизнула кобыла…
Кум Гаврюха – это Гаврила Дьяков, отец Ганьки, работника Прошечкиного. Кому из хуторян доводился он настоящим кумом, неведомо, только весь хутор от мала до велика звал его кумом Гаврюхой, а жену его – кумой Анюткой.
Приезжал он всегда не верхом, как ребята, а в телеге, привязывал к ней еще четырех своих коней. На чем поспать, чем укрыться, что под голову положить – все у него с собой. Ведро привозил закопченное, соль. Но никто не упомнит, чтоб захватил он и то, что варить в этом ведре. Тут свято соблюдалось разделение обязанностей: не везут в ночное ребята посуду, так пусть везут то, для чего привозит ее кум Гаврюха.
У кого картошка, у кого кусок сала или мяса, крупа какая, а то и рыбки достанут – все идет в общий котел. И варево, случалось, выходило такое, что и названия ему никак не придумать. Хлеб – у каждого свой, даже у кума Гаврюхи. Но пуще всего любил он досужие россказни у костра, и сам с великой охотой порою плел несусветную небывальщину.
Тощий и длинный, с коломенскую версту, ходил он ссутулившись, большими шагами. Ежели смотреть на него сбоку, когда идет, весь подавшись вперед, то так и кажется – вот-вот перетянет его горбатый, как руль, здоровенный нос, нависший над жиденькими серыми усами. Бороды почему-то не носил он. Да и без нее чуть не на пол-аршина вытянулось лицо. Шея длинная, с большим выпирающим кадыком.
Препоручив Ваське вместе со своими отвести и его коней, кум Гаврюха, захватив топор, отправился бересты содрать да сухого навоза насобирать для костра. Пустое ведро подвешивал он между закопченными колышками сразу же по приезде, так что, возвратившись с топливом, находил уже в ведре кое-какой продукт.
А потом собирались у костра, и кум Гаврюха у всех на глазах затевал какое-нибудь варево.
Прежде чем разжечь костер, он снял с подвески ведро и вытряхнул из него на землю картошку.
– Эх, лети-мать, да кто ж эт картошку такую привез? – почесал кум Гаврюха затылок. – Как же ее чистить, мелочь эдакую? – Сложил обратно в ведро картошку, зачерпнул воды, покрутил в посудине палкой – готово. Сменил воду и подвесил ведро на место.
– Ванька, Ваньк! – позвал кум Гаврюха возвратившегося от табуна Ваньку Данина. – У вас, небось, дома картошка есть?
– Есть…
– Слетай на лошади да привези покрупнейши.
Однако ж не все тут вертелось вокруг Гаврюхиного ведра. Васька Рослов, выложив свой провиант на листы лопуха возле костровища, отошел в сторонку подальше, раскинул кошемный потник одним концом на кочку, чтоб голове удобней было, прилег и с великой тоской вперился в светлый рогатый месяц. То не торопясь проплывет возле него крохотное облачко, то прозрачные светлые полосы пролягут по небу, а потом исчезнут куда-то, как дымка. Месяц же повис мертвенно, недвижимо и ни за что не хочет расставаться с просторным небом. Так бы и подвинул его Васька, так бы и ссадил эту горбушку с необъятной небесной вышины! Но месяца с неба не убрать Ваське, и отца из могилы не воротить, и мать, сказывают, замуж вышла – этого тоже не изменишь, и Катюху прямо из рук берут, вырывают.
Возле костра засмеялись. Прислушался.
– Ах, лети-мать, Ванька! – разорялся кум Гаврюха. – Зачем ж ты лошадь-то гонял даль эдакую? Ну, хоть бы вот такой набрал! – тряхнул он клубнем покрупнее.
– Вся она у нас такая, – оправдывался Ванька. – Где ж я возьму другой-то?
– Вот, лети-мать, у нас дык в Самаре урожаи бывали, – глаза у кума Гаврюхи так и сверкнули огнем от костра, – пуд-картошка!
Кругом захохотали.
– Вот врет, аж себя не помнит!
– Твово вранья на зуб не положишь!
– Чего вы орете? – завертелся кум Гаврюха, смекнув, что хватил через край. – В кусте сорок картошек, каждая по фунту – сорок фунтов, вот вам и пуд!
Улыбнувшись, отвернулся от костра Васька и опять с томительным ожиданием стал глядеть в небо. Звезды между верхушками берез пересчитал. Потом, однако, заметил, что месяц, ранее свободно висевший, теперь спустился намного ниже и уперся горбом в ствол соседней березы – вот-вот спрячется за него. Стало быть, уж недолго остается ждать. Да и время скорее проходит, если отвлечься от своих мыслей… Опять повернулся на другой бок: месяц – за спиной, а костер – перед глазами.
В зарослях камыша у того берега тревожно крякнула утка, кем-то побеспокоенная.
– А тута и поохотничать когда можно, – мечтательно произнес Егор Проказин. Сватом он доводился Рословым, Дарья-то – сестра его старшая. Со службы давно уж пришел, а все чего-то не женится. – По весне ноничка я отседова целую дюжину уток перетаскал.
– Не намылили тебе казаки шею? – спросил кто-то.
– Обошлось. Не враз же я их перестрелял: по одной, когда по две. Сеяли мы тут возля. Стрельнешь разок – и в кусты. Оглядеться хорошенько надоть: нет ли кого поблизости. А уж посля того достанешь ее, да и ходу, поколь не услышали казачишки…
– К-хе! Да какой ты охотник! – горячась, встрял в разговор кум Гаврюха, потрясая мокрой ложкой над огнем (он только что мешал ею в ведре). – Вот я дык охотник! Однажди на озере, лети-мать, не ружьем, не палкой семь уток убил да восьмого грача!
– Да как же ты это?
– А, лети мать, камень на кнут привязал и ка-ак пущу! И семь уток убил да восьмого грача!
– Грач-то откудова ж взялся с утками? – спросил, хохоча, Егор. – Не плавает ведь он на воде.
– А он на берегу сидел, напротив уток, – не унимался кум Гаврюха.
Над костром взметнулся веселый шум, рассыпаясь вместе с искрами в ночной тишине. Оглянулся назад Васька – месяца-то уж нету. В том месте, где он был, расплылось над горизонтом пятно светлое. Подхватил потничок свой – и к лошадям тихонько, чтоб не заметил кто.
Зануздав Бурку и кинув ему потник на спину, Васька вскочил на коня и пустил его не по дороге, а целиной – это опять же чтоб скрадывался звук от копыт. Сначала поехал неторопко, рысью, потом, как отдалился от озера с версту, долбанул по бурым бокам коня затвердевшими, как кость, запятниками лаптей и помчался наметом.
У крайнего к хутору колка резко натянул повод и, еще не остановив Бурку, спрыгнул в росистую траву. Прислушался. Тихо. Обошел маленький колок по краю кругом. Никого. В середку зашел, позвал негромко:
– Катя! Ка-ать!
Безответным остался его зов. Привязал коня к березе, морду повыше подтянул, чтоб стоял спокойнее, и выбрался на опушку, обращенную к хутору.
Тишь безветренная.
Минут пять простоял как вкопанный. И вдруг послышался ему шорох какой-то во ржи. Вышел на середину дороги, покашлял нарочно громко.
– Васенька! – бросилась к нему Катька. – Ты, что ль, тута? – повисла у него на шее и прижалась всем телом.
– Ты чегой-та прятаться надумала? Тут и так темнотища.
– Ой, напужалась-то я как, знал бы ты, Ва-а-ся!
– Да чего стряслось-то? – легонько освободил он шею от Катькиных рук. – Ну, пошли, что ль! – и потянул ее за собой в колок.
Расправив пошире потник на спине коня, Васька устроился на нем половчее, а Катьку посадил впереди себя.
Уже потом, когда они шагом, не спеша ехали по дороге, обхватив Ваську левой рукой и свесив ноги на одну сторону, Катька приникла к нему, как ребенок, и рассказывала всю дорогу:
– Как поснули все наши, стала я на месяц глядеть да ждать. А посля выбралась со двора – через плотину, мимо вашей избы… Да боюсь, не забрехали бы собаки: набулгачишь людей. Вышла в поле-то – осмелела вроде бы… Только на бугор-то вон туда поднялась, топот лошадиный послышался. В рожь отбежала подальше, присела да трясусь вся… Поближе подъехали трое верхами да трех лошадей в поводу вели. Слов-то не разобрать было, а по голосу поняла, что Кирилл Платонович это ехал с башкирцами, сусед ваш…
– Вот и опять чьи-то лошадушки сплыли, – задумчиво, без тревоги сказал Васька. – Уж не в нашем ли табуне побывал он, Петля?
– Не-е, издалека, знать, ехали: на дороге дух от лошадиного поту так и остался.
– У нас, пока кум Гаврюха побасенки сказывает, не то что Мухортиху, весь табун угнать можно… И к чему она им понадобилась – старье этакое?
Катька помолчала, покачиваясь в такт конскому шагу, еще плотнее прижалась к нему и вдруг еле слышно спросила:
– Получали вы весточку перед пожаром?
– Записку какую-то дядь Тиша во дворе находил, – насторожился Васька.
– А кто ее послал, знаешь?
– Откуда мне знать! Мужики головы ломали, ничего отгадать не могли.
– Да я же ее написала и переправила с нашим Серегой!
– Ба-атюшки! – опешил Васька. – Да ты-то откудова же такое узнала?
– Бабка Пигаска шепнула мне на ушко. Зубы ходила я к ей заговаривать – страсть как разболелись… Жили-то мы рядом. Она же и подучила меня, как сделать все…
– Постой, постой, – перебил Катюху Васька. – Постреленка не признал дядь Тиша – смеркалось уж, только побежал он не к вам, а на плотину, через речку…
– Все так и было. Увела я Серегу к новому дому, будто бы щепок пособирать, а уж оттудова и направила его да приказала, чтоб назад туда же воротился, чтоб ни одна душа не видала, как бумагу-то совать станет. После того заговорила я его, заиграла, конфеток хороших на тот случай для его припасла… Давно позабыл уж про это мальчонка и знать не знает, чего сделал.
– Ах, разумница ты моя! – Васька крепко поцеловал Катюху, повернул коня в легок, недалеко от Купецкого озера. – Вот тута и становать нам.
Не дожидаясь помощи, Катька спрыгнула в траву и, пока Васька отводил к табуну коня, выбрала местечко между берез посуше, раскинула на нем потник.
Вернувшись, опять же не узнал свою Катюху Васька: сделалась она шалой какой-то. Подставила ему ногу, сшибла, а потом, как веревками, оплела всего. Пышет от нее жаром.
– Люби! Люби меня, горюшко ты мое неизбывное! – задыхаясь, шептала она. – Только это нам и достанется!
И враз, без всякого перехода, горькими залилась, неутешными слезами.
– Просватали, что ль, тебя за Кузьку Палкина? – глухо спросил Васька.
– А тебе откудова весточка привалила?
– Слушок такой по хутору вихляет…
– Хоть и не сватали, как у людей, а сговорились уж накрепко, – выговаривала она сквозь рыдания. – А гайки с ходка не ты, случаем, скрутил у будущего мого свекра-батюшки?
– Може, и я… Да что толков-то…
Слезы у Катюхи со смехом перемешались.
– Ох и полаялись они! А я-то сколь рада была, что досадил им кто-то! И в речку за колесами лазили. Пришли домой как черти грязные, мокрые. Аж трясутся от злости. Ну как попался бы ты им – в муку бы растерли. А гайки-то ночью так и не нашли. Утром Захар Иванович мокрую солому выкинуть из коробка надумал, а они там…
До чего коротка ночка летняя! Наговориться, нацеловаться не успели, а уж пролетела она. Небо с востока забелело чуть-чуть. Скоро полыхнет оттуда зорька алая, да ждать-то ее не годится в воровском деле.
Приподнял Васька голову с горячей Катюхиной руки, огляделся и бегом к лошадям бросился.
Довез он Катюху до самого спуска с бугра перед хутором и всю дорогу сетовал:
– Ах ты, грех-то какой! Чуть бы пораньше нам выехать. А ну как у вас уж встали коров доить! Горько-то как тебе, ладушка, будет.
– Все к одному! – вздыхала Катька.
Вниз, к хутору, туда, где над прудом начинал собираться туман, пошла она торопливыми шагами, почти побежала. Васька поглядел ей вслед со щемящей душу печалью, глубоко вдохнул густой хлебный дух от стоящей по обе стороны дороги ржи и, вскочив на коня, галопом погнал его обратно. Вернуться к становищу надобно так, что будто и не отсутствовал.
Отпустив коня, Васька прилег на свой потничок возле крайних от степи берез. Едва ли кто-нибудь заметил это, потому как на берегу вокруг давно погасшего костра толпились люди. Было там весело и оживленно. Васька прислушался к голосам и понял, что это забавляется молодежь. А мужики, видать, отдыхают кто где.
Свет, хлынувший с востока, из-за хутора, настойчиво выживал призрачную предутреннюю серость, и скоро наступил тот неповторимо прекрасный момент, какой бывает только в тихое летнее утро перед восходом солнца, когда прозрачный, умиротворяющий свет нового дня уже пролился на землю, просыпаются и подают первые голоса птицы, а лес, разнеженный прохладой, будто еще дремлет, и рожь, едва пригнув начинающие наливаться колосья, тоже дремотно ждет солнца.
Но слушать утро, думать о Катьке, – успела ли она вовремя добраться до дому, не наскочила ли на кого – Ваське мешал разноголосый гомон ребят на берегу.
– Ванька, Ваньк! – вполголоса надсажался Гришка Шлыков, держа в руках смотанные кольцом вожжи. – Поди-ка сюда скорейши!
Ванька Данин, ковырявшийся в золе погасшего костра – картошку печеную, видать, отыскивал, – отвлекся от своего занятия, пошел к Гришке.
– Да скорейши! – торопил тот. – Чего ты как вареный! Лезь на эту березу. Да ботинки-то скинь!.. Во-он до тех сучков долезешь, я тебе вожжи брошу. Ты их привяжешь там. Ну!
Березка, у комля толщиною в дышло, качалась под Ванькой, но он добрался все же до сучков недалеко от вершины, скомандовал:
– Ну, давай, что ль, кидай!
Когда вожжи были привязаны, Гришка позвал ребят, и они потянули за них, наклоняя вершину березки к земле. Слезть Ванька не успел и, струсивши, сорвался с березы, когда вершина повисла над землей аршинах в трех.
От телеги, на которой крепко спал кум Гаврюха, ребята приволокли хомут, седелко, дугу. Привязали все это вожжами к жидкому стволу березки и отпустили его.
Уж досадил ли чем кум Гаврюха, или разбаловались ребята донельзя, но тешились они над ним безжалостно. Вскоре телега с кумом Гаврюхой, мирно спавшим на ней под ряднинкой, торжественно, не торопясь, поехала в озеро. За вывернутые назад оглобли под общий смех ребята загнали телегу в воду выше ступиц.
До сих пор, устраивая все это, проказники сдерживали голоса, стараясь не испортить главного. А тут, забредя в воду к телеге, Ванька Данин заорал истошно:
– Поехали! Поехали! Домой поехали!
Кум Гаврюха, разбуженный этим криком, суматошно вскинулся, отшвырнул рядно и, еще не открыв глаза, соскочил с телеги. Тут уж проснулся он окончательно, очутившись выше колен в воде.
Ребята успели разбежаться кто куда, попрятались.
– А-ах, лети-мать! – с придыханьем выговаривал кум Гаврюха. – Ишь ведь чего стервецы удумали, а!
Ванька бежал берегом, продолжая кричать, потому как пора уж гнать коней в хутор. Васька поднялся и первым вышел на это утоптанное своеобразное ристалище.
– Ну пособи, что ль, Васька, – позвал его кум Гаврюха, топтавшийся возле телеги в воде. – Сюда-то первый небось толкал…
– Не грешен, – засмеявшись, ответил Васька, – спал я вон у той березы. Пойди хоть потник пощупай – теплый еще.
– А теперь слетай за моим Карькой, – приказал кум Гаврюха, когда вытянули они телегу на берег. – А я поколь воду выжму из штанов, лети мать, да переобуюсь.
Злости у кума Гаврюхи как не бывало. Так уж сотворен был этот человек. Шпакурили над ним и подростки, и малолетки сопливые, а с него, как с гуся вода: не обижался.
Взобравшись на телегу, первым делом снял он лапти, а уж после того и штаны спустил. Вокруг собираться стали мужики и молодежь. Но кума Гаврюху не смущало это, скорее, забавляло. Как балаганный артист, с ужимками выкручивал он подштанники, встряхивал их перед носами обступивших зевак и делал свое дело не торопясь, капитально.
– На́ вот Карьку твоего, – подвел ему коня Васька.
– Запрягать, стал быть, станем, – бодро ответил кум Гаврюха, завязывая веревочки от лаптя на онучах. – Эх, лети-мать, а хомут-то где же? И дуги не видать…
Ему никто не ответил. Запрягать-то, однако ж, было пора.
– Ну, побаловались, ребяты, и будя, – заступился за кума Гаврюху Егор Проказин. – Отдайте мужику снасть.
– Да она, знать, совсем рядушком, – показал Васька Рослов, – чуть не над телегой висит.
Все засмеялись, а кум Гаврюха, улыбнувшись в усы, неподдельно обрадовался:
– Гы-ы, лети-мать! Дак я ж такую деревину с коих пор ищу! Засунув длинную костлявую руку под примятую траву в телеге, он выхватил топор и, расталкивая столпившихся ребят, направился к березе.
– Постой, постой! – придержал его за рукав Егор Проказин. – Чего эт ты делать-то надумал?.. Увидють казаки порубку – в ночное сюда нас пущать не станут.
– Глупой, что ль, я совсем! – огрызнулся кум Гаврюха, сел возле обреченной березки и рубанул под самый корень: топор аж в землю вошел. – Срублю, и знать никто не узнаеть. Сами, лети мать, вечером этого места не найдете…
– Пошли к табуну! – позвал всех Васька Рослов.
– Идитя, идитя! – заторопил кум Гаврюха. – Ждуть небось лошадей-то уж дома.
Разноголосый гомон ребят отлетел вместе с набежавшим игривым ветерком. А через считанные минуты за деревьями прогудел по степи топот множества конских копыт, взвихривших пыль, – и снова все погрузилось в покой, нарушаемый лишь глухими ударами топора.
Как и хотел того кум Гаврюха, березка, вздрогнув от последней подсечки, зашумела молодой листвой и покорно легла в нужном направлении – вершиной от озера, к степи. Отодвинув комель, кум Гаврюха постарался замаскировать пень, срубленный до того низко, что стоило присыпать его землей, утрамбовать и запорошить вялой травой – и едва ли кто-нибудь точно определит место, где росла березка. Чисто сделал!
Отвязав сбрую и запрягши Карьку, кум Гаврюха отмерил от комля аршин пять-шесть и пересек нетолстый ствол березки, после чего принялся очищать его от сучков. Срубал он их у самого основания и, передвигаясь на коленях, брал каждый сучок и укладывал кучку, любовно приговаривая:
– Эх, лети-мать, ну и венички! Ну и ве-енички! Вот чем попариться-то, а?
Мокрые онучи и сырые штаны, обтянувшие костлявые колени, покрылись прилипшей пылью, но кум Гаврюха не замечал этого. Увлекшись столь важным делом, не слышал он, как сзади подъехал со степи к березовому окоему верховой, не торопясь слез с коня, привязал его к дереву и, ступая на каблук, а потом бесшумно перенося всю тяжесть тела на носок, осторожно – чтоб сухая былинка не хрустнула – стал приближаться к лесорубу. Плетенный в клеточку, как змеиная кожа, хвост нагайки прижат в кулаке к черенку. Могучая рука балансирует в такт шагам.
Хоть бы отвлекся на миг от своего занятия кум Гаврюха, оглянулся бы… Нет, не оглянулся. А нагайка, взвизгнув коротко, полоснула наискосок по сухощавой сгорбленной спине – рассекла низ ветхой рубахи, располосовала на ягодице мокрые штаны. От неожиданности, от резкой боли кум Гаврюха ткнулся подбородком в обух топора. И не успел вздуться на сухой коже багровый рубец, последовал новый удар, а потом еще и еще…
Кум Гаврюха не закричал, а вырвался из тощем груди у него натужный тягучий хрип. Молчал и его истязатель. Слышался лишь ядовитый посвист нагайки да хлесткие удары о жилистую спину бедняги.
– Ну, довольно, что ль? – прогудел из окладистой бороды Смирнов, опуская нагайку вдоль лампаса, нависшего над голенищем.
– Тебе, Иван Василич, виднейши, знать… – едва выговорил кум Гаврюха, с трудом поворачиваясь и пытаясь подняться на ноги. Вид его до того был жалок и беззащитен, что даже звериная жестокость Смирнова перед ним сникла.
– Посади свинью за стол – она и ноги на стол, – забубнил Иван Васильевич, поглаживая кулаком ус и сверля провинившегося колючим взглядом.
