Текст книги "Тихий гром. Книги первая и вторая"
Автор книги: Петр Смычагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)
КНИГА ВТОРАЯ
Не столько в Белокаменной
По мостовой проехано,
Как по душе крестьянина
Прошло обид…
Не белоручки нежные,
А люди мы великие
В работе и в гульбе!..
У каждого крестьянина
Душа что туча черная —
Гневна, грозна, – и надо бы
Громам греметь оттудова,
Кровавым лить дождям…
Н. А. Некрасов
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Игривое апрельское солнышко к полудню стало заглядывать в кузню через грязное, закопченное оконце.
Тихон Рослов, размеренно потягивая из самокрутки, прищурил глаз от едкого, задиристого дымка и уперся взглядом в два лемеха, валявшихся на земляном полу, возле колоды с водой. Смирнов их оставил, Иван Васильевич. Наварить лемеха-то надо. К вечеру заехать посулился за ними.
Такой заказ откладывать нельзя, потому как нынешней зимой снова казак согласился отдать ближний плодородный клин Рословым. Три года попользовался им Прошечка – хватит. Нынче уломал Смирнова дед Михайла, но цена-то осталась та же, какую Прокопий Силыч платил за десятину – не воротишь назад прежнего. Да и за это ублажать приходится казака, угождать ему всячески. За лемеха эти ни копейки не возьмет кузнец, и сделать их надобно в срок.
Оттолкнулся Тихон от шаткого верстака, – отдыхал он так, привалившись к нему, – швырнул в горн недокуренную цигарку и туда же лемех собрался положить, да хватился – песка-то нет! Оторопело погладил клинышек бороды, подхватил небольшое ведерко и заковылял на своей деревяшке к выходу.
Благодать в эту пору на улице: снег уже сошел, – разве в лесу где-нибудь, в тени притаился или в оврагах, – а солнце льет потоки ласкового тепла, будоражит все вокруг веселым своим светом. Петухи орут по всему хутору, коровушки то в одном дворе, то в другом ревут затяжливо – на волю просятся.
Вышел Тихон за кузницу, у обрыва на крутом берегу потоптался, прикинул: ежели по пологому спускаться, так во-он где обходить-то придется, у самой плотины… Оглянулся вокруг – не видит ли кто, и – была не была! – подвернул под ягодицы брезентовый фартук, сел на него, ногу деревянную повыше приподнял, чтоб не зацепилась за что, и съехал с невысокого яра. Всего-то сажени три наберется высоты.
Песок ли ему здесь не поглянулся, или сообразил, что все равно с полным ведерком тащиться на подъем к плотине, не торопясь зашагал возле яра в ту сторону. Приглядывал песочек помельче да посуше – белый… И вдруг деревянной ногой запнулся за черную какую-то шишку. Присмотрелся.
– Батюшки! Да ведь это, кажись, уголь!
Опустился на колено, разгреб руками песок, несколько пригоршней сухого в ведерко бросил. А пенек угля, толщиною в добрый бастрык, основанием уперся во что-то твердое и там прирос. Еще раскопал пошире ямку – и ниже обнаружилась целая угольная плита…
Ударил кулаком по верхушке пенька, отломил его, бросил в ведерко и заторопился в кузню. Шел вроде бы не спеша, а ноги несли его по сыпучему песку как на пожар. Одышки не чувствовал, и что сердце, того и гляди, наружу выскочит, тоже не замечал…
Да ведь и то сказать – случай-то этакий не каждый день подвернется. Может, единственный в жизни он! Сколько годов кузня стоит на месте этом, сколько угля пожег в горне Тихон! Углем пользовался древесным, а к углежогам ехать надо за тридцать верст да опять же деньги платить. Случалось, дрова покупал, сам в лесу кученки закладывал, сам выжигал. А тут – на тебе, выходит, что кузня-то прямо на каменном угле стоит. Бери его да в горн бросай. Не чудо ли! Сколь богат и щедр Урал-батюшка.
Сунув на место ведро с песком, Тихон бросил уголь к горну, разбил его железной клюкой на несколько частей, сложил куски на потемневшие угли в горн и принялся раскачивать мех.
Красно-синее пламя, ощетинившись маленькими язычками, начало расти, облизывать кромки каменного угля. На них появились бисеринки ярко-красных точек, превращавшихся постепенно в очаги огня.
Горит! Горит жарким пламенем найденный уголь. Тихон потянулся было к лемеху, чтобы сунуть его в горно. Однако не дотянулся, бросил все и заковылял к новой своей избе.
Второй год братья Рословы жили порознь: Мирон с семьей и дедом Михайлой – в одной половине нового дома, Тихон – в другой, а Макар, как и обещал дед, остался в старой избе, по соседству с Кириллом Дурановым. Хозяйство разделили – по две коняги на пай досталось: у Мирона, стало быть, шесть лошадей во дворе, потому как и дед с ним остался, и Васькин пай туда же отошел пока.
Никому ничего не сказав, заложил Тихон карюю кобылу Машку в телегу с коробом, бросил в короб лом да лопату и подался к своей находке.
Всего четверти на полторы-две снять песок-то пришлось, а там показалась большущая черная глыба угля. Водой берег-то подмыло, и выставила напоказ богатство свое земля-матушка. Орудуя то ломом, то лопатой, скорехонько Тихон целый короб угля накидал – Машка едва с места воз этот стронула.
Только управился Тихон с углем, кобылу на место увел и приладился у верстака закурить, а тут – вот он и Иван Васильевич. Вдвое согнувшись, едва влез в низенькую дверь – сразу будто бы тесно в кузне стало, и, поглаживая раздвоенную пышную бороду, загудел:
– Готовы небось лемеха-то, Михалыч?
– Нет, Иван Василич, не готовы, – ответил, не смутившись, Тихон. – И не только погодить придется, коли время есть, а и пособить бы надобно, молотобойца-то у меня нету, а подварить без него несподручно.
Смирнов глядел на Тихона, словно не узнавая его. Будто бы тот самый Тихон и в то же время не тот. Да и с какой стати мужик его, казака, брата станичного атамана, запанибрата принял? Плевого заказа больше чем за полдня не выполнил да еще пособить просит. И даже не просит, а вроде как обязывает. Уж не забыл ли чести, оказанной всей их мужицкой семье? Землицу-то снова им арендовал, справному хозяину отказать пришлось. А к Прокопию Силычу тоже ведь кое за чем поклониться порой дела загоняют…
Ничего этого казак не сказал, только в уме перевел да лукаво покосил взглядом и вымолвил:
– Глаза-то с чего у тебя, Тиша, эдак масляно горят, ровно с любовницей на пасху похристосовался, ровно кралю поцеловал, а?
– Нет, Иван Василич, христосоваться ни с кем не доводилось, а вот клад я нашел, – выпалил Тихон и, взяв один из отобранных для показа кусков угля, подал Смирнову. – Вот чего мне в руки далось.
– И где же такой клад тебе открылся? – спросил Иван Васильевич, ухватив огромной пятерней кусок угля и поворачивая его в вытянутой руке и так и этак, словно близорукость мешала ему разглядеть что-то скрытое в нем. – За морем, сказывают, телушки по полушке да перевоз – рупь.
– В том-то и секрет весь, что не за морем, а тута вот, прямо под нами, – задыхался от радости кузнец, – чуть не в горне́, из-под берега наружу сам вылез клад.
– М-мм, – изумленно протянул Смирнов и умолк, бережно положив уголь на тупой конец наковальни.
Тихон, довольный растерянностью казака, уложил в горн лемех поудобнее, подсыпал угля каменного и собрался качнуть мех, да Смирнов остановил:
– Погоди, Михалыч, успеется. – Подошел к верстаку, привалился к нему, не боясь испачкать шаровары с лампасами, – верстак жалобно пискнул. – И чему же ты рад, голова? – глухо спросил.
Тихона будто ледяной водой окатили.
– Да как же не радоваться, коль богатство эдакое чуть не во дворе у себя открылось?
– А это вот, кажись, и есть самое плохое, что чуть не во дворе.
– Шутишь ты, никак, Иван Василич, – обиделся Тихон.
– Не шучу и тебе не советую шутить этим делом…
– Что-то не пойму я тебя, Василич.
– Поймешь, голова садовая… Ты, что же, сам клад этот разрабатывать станешь али по-другому как распорядишься?
Тихон, обалдевший было от радости открытия клада, впервые сообразил, что дело это действительно не простое – уголь-то взять.
– Мм-да, – вздохнул он, – видит око, да зуб неймет.
– Може, у Михайлы Ионовича мешок золота припасен, чтоб тута вот, на месте кузни, шахту заложить, а? – усмехнулся Смирнов. – Али сам, как из кладовой, всю жизню станешь брать уголь?
Тихон молчал, с горечью сознавая, что никакого клада не оказалось вовсе – призрак один. А Смирнов, глядя, как вытягивается у мужика лицо, как никнут и сужаются плечи, озорно хохотнул, поправив ус, легонько хлопнул по кожаному картузу Тихона, как мальчишку, и заговорил наставительно:
– Эх, мужики вы простаки – вся рословская порода! И грабят вас, и обманывают, а вам никакая наука не впрок – так и живете с разинутым ртом… Ну, чего на меня уставился? Небось, обидными слова мои кажутся?
– Да не больно ласково учишь… Ну, поучи, поучи, коль так.
– И поучу. Не серчай, Михалыч. Я бы на твоем-то месте не токмо радоваться, – засыпал бы ту ямку, притоптал, чтоб никакой водой не вымыло, да ни единой душе и не промолвил. Отцу бы родному не сказал!
– Эт отчего же так-то?
– Да все оттого, – рассердился казак не на шутку. – Донесется молва до городских тузов, нагрянут они сюда и подавят вас, как мурашей. Жить вам надоело спокойно, что ли?
Понял Тихон, что безобидная эта ямка, из какой он воз угля накопал, может обернуться подкопом не только под его двор, а под весь хутор. Что мужики-то скажут?
– Ну ладноть, Иван Василич. За науку спасибо, а лемеха-то все же давай наварим – они понадежнее мого клад подымут.
– Верно сказал ты, Михалыч, – поддержал Смирнов и, легонько отодвинув кузнеца к горну, принял роль молотобойца, стал качать мех. – Лемеха силу земли-матушки раскроют, хлебец родится – это и есть заглавный клад хлебороба.
Поправляя клюкой уголь в горне, Тихон перебирал в мыслях сказанное Смирновым и все больше убеждался в правоте его слов. Да более того, сам увидел, что ему-то, Тихону, и всей семье Рословых никакой корысти в том кладе нет.
После, когда уехал Смирнов, – а уехал он уже в сумерках, – Тихон все прикидывал, как же дальше-то быть. С одной стороны, казалось ему, что прав казак, – не клад это обнаружился, горе одно, а с другой – как-то в голове не укладывалось, чтобы посланный богом дар обернулся лихой бедой. На всякий случай, когда стемнело совсем, спустился кузнец под яр, засыпал ямку и место это заровнял. Теперь, если ветерок подует с нужной стороны, к утру совсем незаметно станет, что копано тут было. А место-то все-таки для себя приметил по щели в яру.
Поднявшись кружным путем, завернул Тихон в кузню, выбрал уголек с гусиное яйцо, сунул в карман и, не заходя домой, напрямик подался к своим. Смирновский совет хорош, да есть в нем изъян какой-то.
Дед Михайла сидел на широкой лавке возле стола, поставив клюку между ног и сложив на нее сухие жилистые руки. Едва Тихон отворил дверь и переступил порог, Михайла Ионович подал голос навстречу:
– Ты, что ль, Тиша?
– Я, батюшка… Мирон-то где?
– На дворе гдей-то. По делу ты аль так, повидаться?
– Да уж два раза с утра-то виделись. По делу…
Вошел Мирон и Макар с ним.
– Как по уговору все явились кстати, – добавил Тихон, садясь на лавку к столу.
– А ты, Тиша, вроде бы как принес чего, да показать не хошь, – молвил дед. – По голосу слышно.
– Угадал ты, батюшка, принес. И показать хочу… Вот держи, – он положил в протянутую руку деда Михайлы кусочек угля, спросил загадочно: – Угадаешь, чего это?
Дед не торопясь ощупал кусок, повертел его так и этак перед слепыми глазами, несколько раз взвесил на ладони, понюхал и просветлел:
– Уголек это. И не простой, а каменный. Возьми.
Братья, переглянувшись, усмехнулись: каков отец-то у них! Другой зрячий не разглядит того, что он, слепой, увидит.
– Вот от уголька этого хлопот у меня полон рот, – начал Тихон. – Не знаю, как и способиться с им…
– Дак ведь всяк хлопочет, себе добра хочет, – вклинился дед.
А у Марфы в этот момент сито из рук вырвалось – муку она сеяла на залавке у печи – и покатилось по полу, выбеливая за собой целую дорогу. Марфа вполголоса заругалась на себя, а Мирон, обозвав жену косорукой, добавил еще:
– Вот тебе и му́ка…
– Будет добро-то, нет ли, – продолжал Тихон, – а му́ки уж одолевают. Пришел вот к вам посоветоваться… – И рассказал все, как было, что Смирнов сказал и что сам он после этого передумал. А потом, сделав передышку, спросил:
– Дак чего ж теперь делать-то? Как вы рассудите, мужики?
Молчали все. Макар, суетливо почесав за ухом, принялся тереть ладошкой шею.
– Нет, мужики, – горячо сказал он, хлопнув по коленке, – не надоть новость эту таить. И увезть ее не в город, а на Прийск, где шахты.
– Тама ведь золотые шахты-то, – возразил дед. – Не станут небось хозявы с углем связываться.
– А чего им не взяться? – повеселел Макар. – Толстосумы, они хошь из угля, хошь из дерьма золото сделают…
– Да с какой стати об толстосумах-то взялись вы толковать? – сердито оборвал брата Мирон. – Богатеи хорошо и без нас живут… Не от той печки плясать начал ты, Макар… Тут об себе подумать надоть.
Опять все замолчали.
– Сгонють они нас отседова – и сказ весь, – отрезал дед.
– Зачем же сгонять им нас? – возразил Макар. – А кто работать у их станет? Сами они, что ль, в шахту полезут?
– Опять же ты про их, – все больше сердился Мирон. – А коль тебе не терпится в шахту залезть, на Прийск вон поезжай да и спущайся в преисподню. А мы тута все хлеборобы – на земле стоять нам, а не под землей ползать.
– Никто тебя силой не погонит в шахту, – не сдавался Макар, – сиди на земле. Хлеб-то, ведь он всем нужен, и тем, какие в шахте работают. Неужли ты не уразумел этого?.. На базар в город ездить не надоть, все из амбара дома разберут.
– Твоя правда, – вмешался Тихон, молчавший до сих пор, – хлеб в город возить не придется, потому как, скорее всего, нечего будет возить-то. Да и нашим избам несдобровать – снесут некоторые, коли шахта тут образуется.
– Хх-а, ха-а! – засмеялся Макар. – Да ты-то чего тужишь? Кузнец! Самое тебе тута и долбить молотком, коль шахта объявится… Избу вам новую жалко, дак, може, никому она не понадобится. А ежели снесут, дак ведь не даром, денюжки заплатют…
– Ах, сколь ты дёрзок да крут, Макарушка! – остановил его дед. – Возля чужого гумна и свинья, сказывают, умна. А ты вот в своем распорядись-ка. Землица-то под хутором баринова была, царство ему небесное, а теперя опчеству принадлежит. Чего мужики-то нам скажут, ежели без ихнего дозволения все повернуть?
Братья опять замолчали, а дед, почесывая затылок, добавил:
– Ну и хлопотная же находка попалась тебе, Тиша: ума не приложишь, как и способиться с ей. Спокою не жди теперя.
– Спокой на том свете надоест, – не унимался Макар, – а тута его и так не бывает. Да ведь и мужикам хуже не станет возля шахты: другой раз не знают, к кому в работники наняться, а на шахте завсегда на любую шею хомут сыщется, лишь подставляй.
– Ну, будя, будя вам, – забастовал дед Михайла. – Ямку-то, говоришь, присыпал, Тиша?
– Присыпал.
– А кроме Смирнова, еще кто видал твою находку?
– Да никто, кажись, не видал.
– Вот чего, ребяты. Коль тайность эта уберегется, пущай полежит пока уголек… Помолчим да подумаем врозь. Може, чего и надумаем. А коль огласка выйдет – опчество собирать да на Прийск ехать.
2
Станица Бродовская не на одну версту раскинулась вдоль извилистой речки. Извилины эти в точности повторила и главная улица, заселенная казачьими богатеями. Тут что ни дом, то крепость: с глухими, высокими каменными заборами, с кирпичными нижними этажами или полуэтажами, с крепкими запорами, непроницаемыми ставнями. Ни одной соломенной крыши на этой улице не сыщешь. Атаманские избы – поселкового и станичного атаманов, – церковноприходская школа, кабак – на ней же. Церковь отодвинута на взгорок, чуть в сторону от главной улицы, и как бы делит станицу на две неравные части. Но с любого конца видно ее, как на блюдечке.
На другой стороне улицы, подальше от речки, – дома победнее, но тоже крепкие. А вся окраина заселена халупами. Тут и бедные казаки, и мелкие ремесленники, и прочий люд, именуемый одним словечком – голытьба.
Захар Иванович Палкин живет не на самой богатой стороне, но и не на бедной – посередке. Дом у него крестовый, добротный, да еще с малой избой во дворе, с малухой, как ее называют. Работники там квартируют.
Однако не ахти как просторно семье живется. Кроме Кузьки, еще два сына женатых и неотделенных у Захара Ивановича есть. Средний пока со службы не вернулся – почти что погодки они с Кузькой-то. Старший, Лавруха, можно сказать, всем хозяйством правит. Отец-то больше в разъездах.
Многочисленнее оказалась у Палкиных бабья половина: свекровушка Степанида, Фроська с Лизкой – снохи, да бабушка Мавра с ними, мать Захара Ивановича… Вот в этакую семью и пришла Катюха Полнова, дочь Прокопия Силыча.
Тихо, неслышно прожила Катька первый месяц. Кузька не выдал ее, прикрыл грех девичий, первое время ласкал да жалел. А свекровушка будто присматривалась к молодухе – словом не обидела и работой чересчур не неволила. И все равно четыре недели эти целым годом показались Катюхе. Отец с матерью приезжали ее навестить. Не жаловалась им дочь, не сетовала на жизнь.
Зимой погорше стало. Коровушек одних чуть не три десятка. Подоить их надо, накормить, напоить да убрать за ними. Воды из колодца за день-то целую сотню ведер выкачаешь. Рано будила Степанида невесток.
Все чаще молодуху ставила к печи, поворачиваться приказывала покруче да все чаще попрекала за неумение, если что-то не так выходило у младшей снохи.
В родительском доме Катька тоже не сидела сложа руки – к работе приучена сызмальства. Но там когда и пожалеет родная-то мать, на себя потяжелее ношу примет, дочку побережет. У свекровушки такого не бывает. А еще хуже, если из дому свекровь отлучится. Тут старшая сноха верховодить начинает, Лаврухина жена, стало быть, Фроська. Похлеще Степаниды командует она. Сухая, жилистая эта Фроська, словно из двух лучин склеенная, глаза большущие навыкате, а носик остренький, хищным кончиком вперед выдался. Косы общипанные кралечкой завернуть норовит, а они – коротенькие – как рожки торчат из-под платка. Чисто кикимора! Дела бабьи делает она не шибко чисто и не аккуратно, зато скоро. А когда за старшую остается, от сношенниц того же требует – лишь бы скорее.
Привезла как-то Степанида из города всем снохам по платку да подарить-то хотела по старшинству. Кликнула снох. Фроська со всех ног бросилась к свекрови, запнулась за порожек, да и вытянулась во всю длину. Головой-то угодила промеж ног Степанидиных.
– Ну и поклон у тебя вышел, – засмеялась свекровушка, – самый что ни есть земной!
Лизки дома не оказалось на тот момент: к своим она убегала. Родители ее недалечко жили.
Подошла за подарком Катюха да запросто этак и протянула руку.
– Ты что, неуч эдакая, – закипела Степанида, ударив по руке молодуху, – без поклона подарочек вырвать хошь!
Низко поклонилась Катька. Не поняла она, что Фроська-то поклониться хотела, да так у нее по торопливости вышло.
– Спасибо, мамаша, – покорно сказала Катька, хотя уж и не рада была платку. – И за науку спасибо. Дома-то не знала я этого.
– Вот знай да почет старшим во всем оказывай, – смягчила Степанида голос.
Может, и свыклась бы с этакой жизнью Катька, может, покорилась бы своей планиде, не стала бы испытывать горькую судьбу, да не знает человек, что вокруг него делается…
Ведь каждый ждет перемен радостных, этим и живет, а беды сваливаются как снег на голову. И где они заготавливаются, где зреют, о том не вдруг догадаешься…
Мужики с поля вернулись – первый день сеять они выезжали. Лавруха с Кузькой гремят рукомойником, умываются. Фроська с Лизкой в малуху пошли работников кормить. А Степанида с Катюхой на стол собирали. В этот момент и вошел Захар Иванович. С хутора Лебедевского воротился. Ездил туда за чем-то к Прошечке, к свату своему.
Чернее тучи с трудом перевалился через порог Захар Иванович, обопнулся у двери, усы разгладил и бороду, словно поцеловать кого собрался, и шагнул в куть. Катька там прилаживалась щи наливать в большое блюдо. Уж половничек один плеснула на дно-то. Твердым шагом подошел к ней Захар Иванович, косы на кулак намотал да так рванул резко, что блюдо и половник в разные стороны полетели. Щами-то и его малость оплеснуло, да не до того ему – не заметил. Рванул еще раз и кулаком ударил по загривку. Сшиб с ног Катюху, потом еще сапогом в живот пнул, уже лежачую.
Зареветь бы Катьке, слезами бы горючими умыться, так ни голоса, ни слез нету. Побледнела вся, будто лицо коленкором облепили ей, губы натужно покривились, и правая бровь переломилась.
Братья на шум кинулись от умывальника. Остановились в ряд, недоумевают: никогда такого не бывало. Строг и сердит нередко бывал отец, но до такого не доходил в отношениях со снохами. Степанида от стола повернулась, руки на груди сложила, губы тонкие ужала и брови свела к переносице. Молчат все.
А Захар Иванович как повернется к сыновьям – белки из глазниц вот-вот вылезут, борода взлохматилась – да как рявкнет на Кузьку:
– А ты, баран кладеный, не понял, что ль, ничего! – и кулачищем в скулу Кузьке. – Аль от родителев утаил, щенок?
Кузька снова к рукомойнику подался – зуб выплюнуть да битое место примочить.
– Ты хоть сказал бы, отец, – не разжимая губ, спросила Степанида, косясь на лежащую Катьку, – чего ж такое вышло-то?
– Теперь уж все как есть вышло, – чуток остепенился Захар. – Испорченную, стерву, нам ее всучили!
– Да ты, мож, не разобрал чего? – ахнула, будто змеей ужаленная, Степанида.
– Тут и разбирать нечего. Поколь мы пировали, свадьбу правили, ктой-то вороты Прошечкины дегтем изрисовал… Сам же сват и увидал это раньше всех… Работник его до утра стирал, смывал да подкрашивал, А посля – помнишь небось – полога сушились по всему двору и на воротах висели?
– Да как ж эт никто не видал-то?
– Вот работник и оберегал самое опасное место, чтобы случая какого не вышло.
– М-мм, – как от зубной боли, застонала Степанида, по-страшному подступаясь к снохе. – Кто? – взвизгнула она, пиная лежащую Катьку кожаным и засохшим, как кость, опорком в самые больные места. – С кем амуры-то разводила, сучка?! С кем, змея подколодная?!
Катька пару раз охнула хрипло и затихла, выпуская розовые пузырьки из уголков губ.
– Отцепись! – толкнул жену Захар Иванович. – Былого теперь не воротишь, а ее до смерти уколотишь.
– А уколотить ее и стоит за этакое распутство! – озверела Степанида, но отошла от Катьки, вгляделась в нее – худо. Принялась водой отливать.
– А внучонка-то, кажись, того, – со значением, негромко молвил Захар Иванович, – не дождаться: попортили, знать-то…
Лавруха, не смея вмешиваться в родительские дела, укоризненно поглядел на брата, будто он был виноват один во всех грехах, и подался во двор. А Кузька то и дело подходил к лоханке, плевался кровью и не мог вымолвить ни единого слова в свое оправдание. Защищать Катьку он и не собирался, у самого зло на нее все больше разгоралось. Обдурила, выходит, его невестушка. И тятька тоже хорош – дерется теперь, а сам первый хлопотать о сватовстве-то стал. Хоть бы для порядку спросил у него, хочет ли он жениться. Женил, да и все тут. Ищи теперь виноватых.
Очнувшись и корчась от боли, Катюха поползла, оставляя за собой мокрый след. Вознамерилась она добраться до закутка бабки Мавры, потому как Мавра была единственным человеком в доме, кто разговаривал с нею душевно, мог посочувствовать и мог пожалеть. Закуток для Мавры был отгорожен в дальнем углу горницы, а сил у Катюхи хватило лишь до горничного порожка.
Красное с черным полыхнуло в глазах – и снова несчастная ухнула в бездну, гулко стукнувшись головой об пол.
– Кузька, муж благоверный, – с издевкой окликнул Захар Иванович, – чего ж ты глядишь-то, как баран на новые ворота? Берите ее с матерью да несите на кровать.
– Куды ее эдакую на кровать, – возразила Степанида, – всю постелю попортит!
– Ну, постели чего да перину-то убери, – начал сердиться Захар. – Учить, что ль, тебя, старую?
Так и не доползла в тот вечер Катюха до бабушки Мавры. Одна осталась мучиться. Но потом, в другие дни, когда оставались они наедине, Мавра не отходила от больной и помогала ей всячески.
3
Поглядишь на мужиков хуторских – живут по-разному. А отчего? Не враз на это ответишь. Разными путями и не в одно время слетались они сюда. Большинство здесь тамбовских мужиков – танбачами их тут называют, есть самарские, и из других губерний. В каждой семье десятилетиями слагался свой уклад, свои порядки. Порою эти семейные порядки кажутся со стороны смешными и непонятными.
Зачем, скажем, Илье Проказину ходить босиком от снега до снега? Для чего нередко посылал он своих ребят – Егора да Гордея – на время сенокоса в работники, в батраки, стало быть, а на жатву не только их возвращал, так еще и чужих по два да по три нанимал?
Совсем по-иному живет Иван Корнилович Мастаков – тихо вроде бы, неслышно. Может, казалось так еще оттого, что жена его, Агафья – по-деревенски, Ивашиха – была женщиной до крайности кроткой и всегда со всем согласной. Даже между детьми – коих нарожала побольше двух десятков, правда, в живых осталось и выросло лишь десятеро – умела она поддерживать мир. Из четырех девок две были замужем, а из шести ребят двое женатых, но семья-то ничуть не уменьшилась – внуки пошли.
Сам же Иван Корнилович, сутулый и неуклюжий, с брюшком, перевалившимся через гарусный поясок, до страсти любил власть, не терпел противоречия и всю семью держал в кулаке. Как и дед Михайла Рослов, никак не хотел отделять сыновей, считая, что раздробленное хозяйство непременно оскудеет. Темно-гнедые волосы подстригал в кружок и постоянно приглаживал маслом, а такого же цвета недлинная борода ни за что не хотела слушаться и всегда топорщилась кустистыми жесткими клочьями. Обувался он в яловые сапоги со сборками на голенищах, над которыми непременно виднелись на полвершка белые каемки суконных чулок.
На хуторской земле появился Иван Корнилович, сказывают, давно и не с пустыми руками. Стал на поселение обеими ногами, твердо. Не метался по наймам, как Рословы. И были на то вполне достаточные основания. Во времена пореформенные состоял он в работниках у богатой своей тетки под Тамбовом. Случилось ему гурт убойных быков гнать в Петербург. Вернувшись домой, застал он свою родственницу при смерти и оказался возле умершей первым из многих наследников.
Как он сумел развернуться в столь удобный момент и перепала ли хоть малая толика состояния усопшей другим наследникам – о том никто ничего вразумительного поведать не мог. А только оставаться ему в тех краях, видать, несподручно было, оттого предпочел удалиться на Урал. Здесь же – это не секрет ни для кого – объявился он с целым чулком золотых монет. Вот по этой причине досужие мужики и прилепили ему прозвище – Чулок. Да еще одним наградили со временем – «В голую печенку!», поскольку эти слова были единственным его ругательством.
Осмотревшись на новом месте, приобрел Иван Корнилович мещанское звание, большой дом в городе купил и сдавал его в наем под квартиры. А сам жил в просторной хуторской избе, не упуская ни единой возможности прикупить по случаю землицы. У Виктора Ивановича Данина в два приема ухватил побольше ста десятин.
При таком хозяйстве работников, сезонных и круглогодовых, держал он немало. Ведь весной, как и всякому мужику, хочется посеять хоть бы в один день, да не выходит это. А осенью всякий норовит выхватить урожай из-под возможных непогод, зерна́ не потерять. Крестьянин тогда сетует на бога, отчего же создатель не сотворил его хотя бы десятируким. Свободных рук в эту пору не враз добудешь – нету их.
Не найдя другого работника, чтобы помочь заборонить посев поскорее, Чулок нанял Климку.
Чудной был этот Климка со всех сторон.
Когда они появились на хуторе с дедом Цапаем, того никто не упомнит. И кем доводился Климка по родству деду Цапаю, определить невозможно, потому как Цапай, почему-то избегая произносить имя, звал Климку сынком, а Климка его величал не иначе как дедушкой. Был ли тот в действительности сыном, внуком или приемышем, никого такая тонкость не интересовала.
Дед, малорослый от природы, согнулся под тяжестью лет, сгорбился и высох, как звонкая лучина. Волосы на голове и борода, когда-то черно-смолевые, не просто седыми сделались, а позеленели даже, словно трава на мочажине. Каждую весну Цапай нанимался пасти отгонный хуторской табун, где вместе с овцами паслись и телята. Пробовал дед приспособить к этому делу и Климку, но из-за страшной, неисправимой лености парня отказался от своей затеи.
Жил Климка в работниках. То у одного, то у другого хуторянина побатрачит, однако нигде долго не задерживался опять же из-за несусветной лености. Кому нужен такой работник? Парню три десятка годков уж отстукало, не курил он и водки в рот не брал – горькая. А вот поесть любил до страсти. К девкам боялся приблизиться на выстрел и баб, по возможности, избегал, за исключением случаев, когда они кормили его.
Землянка Цапая почти все лето пустовала. Да в ней и при хозяевах, кроме соломы на земляном полу и голых нар, ничего не было. Зимою их жилище, прилепленное на голом берегу речки, заносило до верхушки трубы. В снегу выкапывали нечто похожее на сенцы, а к единственному крошечному окошечку прорывали длинную нору, в какую едва пролезал Климка. А как заклекнет, затвердеет по-хорошему снег, ребятишки катались на санках от самой трубы дедовой землянки под гору, к речке.
На зиму дед нанимался чистить проруби на речке, и тут уж волей-неволей Климка оказывался его помощником.
4
Поздно минувшей ночью вернулся Виктор Иванович Данин с Прийска. Сам не успел отдохнуть и коню хорошей передышки не дал. А утром пораньше в город надо было попасть, чтобы к вечеру снова дома быть. Да с берега, говорят, море красно, а в море-то по-разному бывает…
Многое за последнее время переменилось. Теперь уж Виктор Иванович с Прийска не возил запрещенную литературу, а больше туда поставлял, когда приходилось наведываться. В городе тоже куда веселее дела пошли. Не только книжная лавка работает, не только сносно поступает в нее вместе с учебниками нелегальная литература из Самары, но перепечатывать кое-что удается: нашлись и в типографии свои люди.
Только вот со средствами становилось все хуже и хуже. Как ни ужимался Виктор Иванович, как ни экономил деньги, их оставалось все меньше. Лавку Алексей взял на себя, поскольку его это была идея, но не доходы приходилось от нее подсчитывать, а все больше тонула она в долгах. Пришлось Алексею продать заимку свою небогатую.
– Не вышло из меня купца, – вздыхая, сетовал Михаил Холопов. – В долгах, что в репьях, увяз.
– За богом должок не пропадет, – отшучивался Виктор Иванович. – «Капитал»-то есть еще у тебя?
– Есть еще парочка. «Манифеста» с десяток осталось, да «Что делать?» книжечек шесть имеется.
– Вот это и есть наш главный капитал!
– Цены этим книгам нет, – как бы оправдываясь, отвечал Холопов, – бесценные они, верно. Так ведь и раздаем их бесплатно.
