Текст книги "Тихий гром. Книга четвертая"

Автор книги: Петр Смычагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Винтовками, правда, снабдили всех, и патроны можно было не экономить. Но не только стрелки – артиллеристы и конники – все спали. Зато белочехи, по всей видимости, отлично знали и расположение красных войск, и общую обстановку в городе. Переодетые белые офицеры шныряли всюду. Сочувствующие белым находились и среди высшего командования, и в исполкомах Советов. А возглавлял группу чехословацких войск русский полковник Войцеховский.

Огонь противника грянул, как гром с ясного неба. А небо и впрямь было ясным, предвещая новый знойный день. Да глядеть-то на него было некому: земные кровавые дела повенчали всех! Сколько матерей, жен, сестер остались без своих ненаглядных в первые же минуты этого страшного боя. Да и не бой это был, а жуткая бойня.

Красноармейцы, вспугнутые огнем чехов, как куропатки на току, выпархивали из окопов и, отстреливаясь на ходу, пятились к станции. Некоторые из необмундированных стрелков бросали оружие и неслись в тыл. По сбившимся группам чехи открыли артиллерийский огонь. Шрапнель свирепо рвала незащищенных и беспомощных в эту минуту красноармейцев.

Ромка с Яшкой держались сзади в причудливо изогнутой цепи отступающих. По ним хлестали винтовочные и пулеметные струи. Но пока щадили они молодых солдат. А цепь откатывалась, все дальше отрываясь от наступающих, и никто уже не обращал внимания на то, что неслась она в зону шрапнельных разрывов. Никакой командир в сложившейся обстановке уже не мог справиться со стихией.

Наконец дружно заработала и наша артиллерия. Передовые чешские цепи замешкались, перемешались, движение сбилось. Заметно сгасился огонь стрелкового оружия. Но шрапнель свирепствовала все так же беспощадно. По всему полю, как снопы после жатвы, лежали убитые, в муках корчились раненые. А живая волна неумолимо катилась в сторону города, намереваясь захлестнуть его.

Алая, кровавая заря расплескалась над Золотой сопкой, и вот-вот выглянет оттуда красное солнышко, но не засветлеют радостью лица красных воинов. Навсегда этот день в жизни Троицка останется черным, как запекшаяся от солнца кровь. Он и в памяти потомков запечатлеется скорбным и «черным четвергом».

До вокзала оставалось не более двухсот саженей. Впереди, чуть слева, рванула шрапнель. Ромка, перескочив через убитого в черной косоворотке, охнул и свалился, как подкошенный. Черно-черно в глазах сделалось, а родная земля провалилась, и бой мгновенно угас.

– Рома! Рома! – тормошил его растерявшийся друг, припав на колено перед поверженным.

Бледность сползать начала с лица Романа, и он распахнул веки.

– Чего с тобой? Ранен ты, что ль? – ничего не мог понять Яшка.

– Вон… туда гляди, – показал глазами Роман.

Глянул Яшка на ноги – носок правого сапога против большого пальца оторван, и все там с кровью смешалось. Лишь косточка белая едва значится.

– Ты подымайся, Рома, а я тебя на спину приму да хоть вон в вокзале спрячемся.

Поднялся на здоровой ноге раненый, подставил ему свою спину Яшка и, захватив на груди скрещенные руки друга, пустился к вокзалу. Обе винтовки ухватил Яшка за цевье, а приклады по земле волочились, как и ноги Ромкины. Пот лил с него градом. Они вошли уже в длинную тень от вокзального здания. Ах, еще бы немножко, саженей хоть бы с десяток… И тут лопнул сзади еще один снаряд.

Зазвенели в окнах стекла, брякнулись наземь винтовки Яшкины, а левая рука повисла плетью. Больно жигануло предплечье, но устоял на ногах и друга удержал.

В вокзале на полу и на скамьях, теснилось уже не менее сотни раненых. Пристроились друзья в уголке у свободной стены. Побросали шинельные скатки. Яшка вместе с гимнастеркой стянул с себя и нательную рубашку, раскромсал ее на ленты и подал одну из них Ромке.

– Завяжи мне руку сперва, потом уж я твою ногу обработаю.

Слабыми, неверными руками Ромка затянул, как мог, неглубокую рваную рану на Яшкиной руке, залитой кровью по самую кисть. Потом Яшка принялся за товарища. Пока стягивал с него сапог, опять потерял сознание Ромка, но скоро пришел в себя. Отбросив окровавленную, грязную портянку, Яшка стал мудрить над перевязкой. Никогда в жизни не приходилось ему заниматься таким делом. К тому же, как завязать, чтобы не сползла повязка. Куски бинта короткие.

Всячески вертел, мотал Яшка этот самодельный бинт, связывал концы. А в это время прямо перед окнами покатилась орущая чешская цепь. Двое чехов заскочили в вокзал, окинули взглядом это царство побитых и покалеченных красных воинов и ринулись вон – догонять своих. Вот и захлестнула неприятельская волна восточную окраину города.

Яшка все-таки довел начатое дело до конца. Всю рубаху измотал он, и даже рукава пошли в дело. В конце концов получилась этакая неуклюжая, пухлая лялька вместо стопы. Сапог теперь все равно не надеть, да и негодный он, а такая обмотка при случае сойдет за обувь.

– Дак чего ж делать-то станем теперь, Рома? – спросил Яшка, натягивая гимнастерку на голое тело. В разрыве рукава на левом предплечье виднелся бинт, начавший темнеть от крови.

– Тебе-то еще можно подумать, чего делать, – горестно отозвался Ромка, – а куда же я с этой вот лялькой кинусь?

Сметливый, неугомонный Яшка растерянно, как затравленный волчонок, повертел головой туда и сюда – кругом одни раненые. Они все прибывали, заполняя свободные участки пола, и скоро уже не везде пройти можно было. Лишь у дверей со стороны площади и со стороны перрона никого не было, и проход между ними пока оставался свободным.

Прогулялся Яшка в ту и другую сторону, позаглядывал в окна и еще тоскливее стало ему: кругом чехи. Пушки, повозки ползли по привокзальной площади. Вернулся к другу, раскатал свою шинель и постелил ее возле стенки.

– Вот тебе постель, Рома, а скатку свою под голову положь. И отдыхай. Силенки-то поберечь не мешает. Видать, добра нам тут не дождаться.

Пока устраивался Ромка, с ближней скамьи подал голос немолодой мужик:

– Слышь, браток, я вижу, ты на ногах, – обратился он к Яшке. – Не добудешь ли где-нибудь водицы… В роту пересохло и внутрях все скипелось.

Мужик был в зеленой, травянистого цвета, косоворотке и протертых плисовых шароварах. На одной ноге – сапог, а на другой штанина закатана выше колена, икра замотана тряпкой, густо пропитанной кровью. Колено было полусогнуто, и с тряпки падали вязкие черноватые капли в образовавшуюся на скамье лужицу загустелой крови.

– Откудова ты? – спросил Яшка, вглядываясь в его впалые щеки, покрытые серебристой щетиной.

– Николаевский… Много тут наших-то было, да никого поблизости не видать.

– Щас пошарю, – посулил Яшка. – Вода-то, я думаю, найдется, а вот в чем ее принести?

– И мне бы… холодненькой, – подал голос Ромка.

– Да тут, почитай, у каждого – эта забота, – сказал мужик, едва шевеля сухими, потрескавшимися губами и моля взглядом о помощи.

В вокзале было жарко и душно. Кровь, разлитая всюду и размазанная на полу, начала разлагаться. Яшка намерился сперва растворить двери настежь, сунулся в одну сторону – заперто, побежал в другую – тоже. Стало, быть, предусмотрительными оказались чехи.

– Эт что ж, мужики, – возмутился Яшка, – выходит, что мы сами в каталажку залезли… Ладно еще, хоть окна побили, не то от этого духу передохли бы.

– А нам вот с им, – показал мужик на Ромку, – хошь запирай, хошь не запирай – все одно не убежать. Да и большинство тут эдаких.

Пошел Яшка обследовать вокзал. Служащие все разбежались, конечно. Двери большинства служебных комнат заперты, но не все. Нашел и ведро, и воду, и стакан. А главное, обнаружил небольшую дверь на улицу – служебный вход. Дверь оказалась незапертой, а в замочной скважине – ключ. Замкнул он ее, а ключик в карман сунул, обеспечив себе персональный выход.

– Ну, а поколь санитаром побуду, – приободрился Яшка, глядя на снующих вокруг чехов.

17

Конный полк был поднят сразу, как только чехи обнаружили себя шумом. Командир, насколько удалось ему сориентироваться в обстановке, начал действовать на свой страх и риск. Выведя кавалеристов за женский монастырь, он приказал первому и второму эскадронам во главе с Томиным обойти правый фланг противника западнее Солодянки. Им придавалось трехдюймовое орудие.

Третьему и четвертому эскадронам приказано было перейти через речку в направлении кирпичных сараев и наступать на Солодянку. Сюда же, на высоту за монастырь, с которой видно расположение красноармейцев 17-го Уральского полка и весь склон Солодянской горы, прибыло два броневика. Но один из них вышел из строя еще до начала боя – застрял в песке, сломалась какая-то шестерня. Зато второй оказался потом очень кстати.

Обхода у Томина не получилось, поскольку встретил он вдвое превосходящий казачий отряд, и пришлось отходить в сложнейших условиях. Успела немного пушка расстроить казачьи ряды, а потом броневик помог дальним огнем прикрыть отход. Почти то же случилось и со второй частью полка, только еще хуже. Едва не отсекли казаки эти два эскадрона. Пришлось прорубаться назад с немалыми потерями.

Стрелковый полк не мог помочь им с фланга, потому как его уже теснила чехословацкая пехота, поддерживаемая артиллерией. У казаков, как выяснилось позже, отлично была налажена взаимосвязь с чехами. В тылу у казачьих отрядов и в этом районе двигались иностранцы. С такими пособниками прибыло у казаков храбрости, а наглости было у них и до того хоть отбавляй.

Высыпались они из Солодянки двумя группами. Одна ринулась в лоб наступающим, другая стала заходить с правого фланга. Красные эскадроны успели перестроиться на ходу, чтобы обезопасить фланг, но были они явно в меньшинстве. И закипела жестокая, неравная сеча. Василий с Григорием и Лаврухой держались вместе. Данин Иван тоже неотступно был при них.

С четверть часа выстояли они удачно, никого не тронула казачья шашка. Но все гуще кружились возле них казаки, все плотнее наседали на эту кучку, отжимая ее и всех красных кавалеристов к речке, к сараям кирпичным. Уже не успевали красные воины достойно отвечать на сыпавшиеся удары. Серебристый ковыль все обильнее красился людской кровью.

Лавруха рубился с огромным седобородым казаком и дважды уже ранил его, но тот еще держался в седле из последних сил.

– Вот она, красная сволочь! Изменник! – послышался справа знакомый визгливый голос Нестера Козюрина.

Оглянулся Лавруха, успел увидеть побелевшие от злости глаза, оскаленную пасть рыжего кобеля, но отмахнуться достойно не смог и, мертвый, повалился с седла. Недолгий миг продержалась и рыжая голова на плечах озверевшего казака – ссадил ее Василий. И, едва успев оглянуться, заметил, что Григория далеко оттеснили к речке, а Ивана совсем не видать.

Ивана углядел он в противоположной стороне, где носились обезумевшие кони без всадников. Да и сам обнаружил, что выбился из кромешной бучи и оказался в тылу у казаков. Красные кавалеристы уходили за речку. А Иван – пеший – бежал навстречу свободному коню, пытаясь поймать его. Видимо, Воронка под ним убили. Пропадет парень, если не взять его на коня!

– Ва-аня!! – закричал Василий и пустился к нему на выручку. Ах, лучше бы ему не кричать. Да хоть бы назад оглянуться! Нет, не оглянулся. А сзади настигал его Родион Совков, возможно, привлеченный этим криком. Погоню Василий услышал, когда Родион уже настиг его, но повернуться к преследователю так и не успел… Свистнула шашка над левым ухом – и померкло все в черной бездонной пропасти.

Василий не почувствовал, как очутился на ковыльной земле. Но сознание еще мигнуло, как слабый огонек свечи в потемках, и он стал уходить, как навсегда уходят из родного дома – без суеты и без слов. Из-за Золотой сопки выплыло яркое солнышко, наступил новый день. Для Василия Рослова и для многих других стал он последним во веки веков.

А Родион, услышав тот крик, многое понял. Не столь узнал он своего шурина, сколь догадался, что это именно он. И бросился-то прежде всего за ним, а не за Василием. Подскакав к безлошадному Ивану, Родион замахнулся на него шашкой. Иван прикрылся, но слаб оказался он перед матерым рубакой, да еще без коня: выбил у него Родион шашку и, ощерив желтые зубы, спросил с издевкой:

– Ну чего, шуряк, сам голову подставишь, аль так рубить?

Иван схватился было за винтовку, потянув ее за шейку ложи, но Родион ударил его по предплечью обушком шашки – повисла рука. Винтовку же он сорвал с него. А в это время Матвей Шаврин подскакал к ним.

– Чего ты с парнишкой тут колготисси! – заорал он. – Вон видишь, как дружно красняки за речку подались – щас город брать будем! Сруби ему башку да поехали скорейши вдогон!

– Возьмем город, никуда не денется, – отвечал Родион. – А тут птичка важная попалась. Гони его на гору вон к тому столбу, а я хорошего конька поймаю.

Наезжая конем на Ивана, Матвей спросил:

– Да что же за птица это, на цыпленка похожая?

– Красного трибунальца Данина сынок, – отъезжая, пояснил Родион. – Много, знать, наших отец его в земельную губернию отправил.

Сунув шашку в ножны, Матвей свирепо взглянул на пленника и, огрев его нагайкой, погнал в гору. Поднимаясь все выше, Иван изредка оглядывался и видел, как уходили красные кавалеристы за речку, как дружно заработали пулеметы с броневиков, прикрывая их отход. Не раз оглянулся и Матвей. И, видя, как остановились казаки, напоровшись на ураганный заградительный огонь пулеметов, злобно стегнул парня нагайкой.

На самом взлобке Солодянской горы, как раз на том месте, где в конце марта был растерзан и повешен красный парламентер Петр Ильин, и на этот раз собралась разношерстная праздная публика. Отсюда далеко просматривалась долина речки Увельки и видно было наступление чехов и казаков. Слышал Иван о страшной казни Петра Ильина, но подробностей не знал и не догадывался, на какое страшное место гонят его.

А между тем они приближались к этой толпе.

– Гляди, гляди, как поперли красняков. Во-он к женскому монастырю удирают! – слышалось оттуда.

– А вон, вон чехи на дальние кирпичные сараи волной идут!

– Ну все. Большевичкам – крышка. Отцарствовали, безбожники!

Какое-то невыразимо жуткое чувство пронзило Ивана, и он, отступив шаг в сторону, прыгнул назад, упал, перевернулся несколько раз кувырком, вскочил и понесся под гору. Матвей, резко повернул коня и, боясь сломить шею на столь крутом спуске, пустил его не прямо вниз, а с заездом.

– Держи! Держи его, поганца! Лови-и!! – орали с горы, хотя всем было ясно, что на чистом, без единого кустика, пространстве уйти беглецу невозможно.

Сделав не очень большую загогулину по склону горы, Матвей пересек Ивану путь и снова погнал его вверх. Только теперь плеть беспрестанно свистела над пленником, то и дело обжигая плечи и непокрытую голову – фуражка слетела, когда падал. Стыдно показалось казаку, что не четко выполнил приказ урядника Совкова и на глазах у всех едва не упустил парнишку.

– Кто такой шустрый? – спросил из толпы пожилой урядник на деревянной ноге и с шашкой через плечо, когда Матвей загнал Ивана в круг зевак.

– Сынок трибунальщика красного, Данина Виктора, урядник сказывает, – ответил Матвей.

– Данина?! – приложив к уху ладонь и вздернув мохнатые брови, проворно переспросил бородатый старик, похожий на турка. Поверх старинного казакина, застегнутого на все крючки, у него тоже болталась шашка, а на груди блестел Георгиевский крест. Сегодня, видать, все они чувствовали себя защитниками казачьих вольностей. – Дак ведь зятька мово, самого́ полковника Кучина, тот Данин и прикончил, чтоб ему провалиться! – засверкал турковатыми глазами старик.

– А ну, скидай сапоги! – приказал урядник на деревянной ноге, расстегивая на Иване ремень.

– К столбу его! – завизжал какой-то ублюдочный, маломерный казачишка в черной замызганной косоворотке. – Вяжите к столбу!

До десятка рук протянулось к парню. Ему даже не дали упасть. На весу сорвали с него сапоги, брюки, гимнастерку и притянули ремнями к телефонному столбу. Намертво стиснув зубы, Иван молчал, с ненавистью и ужасом глядя на заплечников. А они толклись вокруг, суетились, как дикари над пленником, разжигая себя кровожадной страстью.

– Мине, мине первого подпустите! – ревел бородатый старик, пробиваясь к столбу и таща из ножен шашку. – По старшинству надоть!

Подойдя к жертве со стороны правого плеча, стал он примериваться так и этак, несколько раз взмахнул шашкой. Иван стоял каменно, хотя привязан был под мышки, и руки были у него свободны. Не дрогнули руки. Подняв вертикально шашку, старик прицелился, сощурив глаз, и резко секанул ею. Инстинктивно зажал мученик руками лицо. Вернее, то, что от лица осталось.

– А-а, што! – завопил старик. – Не глянется тебе казацкая шашка, красный выродок!

– Поторопился ты, дед, – урезонил его урядник. – Надоть бы выспросить про тятьку-то его. А теперь чего же он скажет!

– Э, да чего с им тута!.. – подал голос Матвей, ведя за собой коня. – Круши под корень весь большевистский выводок!

Но и он не торопился отправить беднягу на тот свет – по рукам взмахнул дважды…

18

Бывший поручик Малов теперь командовал полуэскадроном в конном полку имени Степана Разина. Добровольцы с хутора Лебедевского оказались под его началом. Выскочив из-под удара казаков с группой конников на высоту в направлении татарского кладбища, он остановился, чтобы дождаться отставших, и, подняв к глазам бинокль, повел им по полю недавнего боя. Волна чехов хлынула уже из-за Солодянской горы.

– Дай мне глянуть, Алексей Григорич, – попросил Григорий Шлыков.

– Глянь, глянь, – подавая ему бинокль, сказал Малов. – Там вон Рослов и Палкин лежат. А вон снизу к нам поднимается Тимофей Рушников.

– Лавруху вон вижу и Василия, – скорбно выговаривал Григорий. – Ванюшку Данина нигде не видать. – И, чуть приподняв бинокль, воскликнул: – Вон, вон же он! Вяжут его к столбу казаки. Глянь, товарищ командир!

– Он! – как приговор, обронил Малов.

– А может, Василий-то с Лаврухой живы еще, – предположил Григорий.

– Нет, – жестко выговорил Малов. – С такими ранами не воскресают… А вон и над Иваном шашка сверкает. Старый казак над ним тешится. Не отпустят его живым.

Окинув взглядом подтянувшихся кавалеристов и не видя больше ни одного отставшего, Малов быстро построил поредевший полуэскадрон и повел за эскадронным командиром, бросив на ходу Григорию:

– Сейчас мимо поедем, заскочи на секунду к Кате, скажи о случившемся. Может, похоронить удастся по-человечески.

Пересекая город с севера на юг, войска устремились к Меновому двору за рекой Уй. По всем улицам и переулкам туда двигались группами красногвардейцы, подводы, пушки. С крыш, из окон богатых домов то и дело слышалась винтовочная и пулеметная стрельба по уходящим. Западная часть войск отходила более организованно, по тому как их отчаянно прикрывали броневики.

Никакого приказа или постановления об отходе и эвакуации не было, и командиры поступали по собственному разумению и совести. Нераспорядительность и безалаберность высшего командования виделись каждому красноармейцу, поэтому многим отступление казалось неотвратимым. Да и силы наступающих оказались так велики, что удержать город было немыслимо.

Издали завидя ворота избушки бабки Ефимьи и стоящего возле них братишку, Григорий выскочил из строя, пришпорил коня и, остановясь возле Семки, спросил:

– Об Яшке ничего не слыхать?

– Нет.

– Скажи Кате, что Василий под горой Солодянской, за первыми кирпичными сараями, убитый лежит. Может, подобрать удастся. А Ванюшку Данина сказнили казаки на горе. Ну, прощай, брат! Кланяйся всем нашим.

И он снова погнал коня, чтобы настигнуть своих. А из-за угла каменной ограды татарского кладбища уже показался уцелевший броневик. Медленно пятясь, он отчаянно отстреливался от наседавших чехословацких цепей. Два первых эскадрона конного полка были уже за Меновым двором. Четвертый переходил через Уй, а третий эскадрон, проскочив по Пироговскому переулку, несся берегом реки к мосту.

Семка, едва продравший глаза от сна и оглушенный неожиданным, страшным известием, так и стоял у ворот, не смея даже пошевелиться. Сперва жуткий смысл сказанного Григорием вроде бы даже не проник в его сознание. И лишь со временем, почувствовав непроворотную горечь в горле и зуд в глазах, стал соображать, что же делать.

Как же это? Зайти в избу и сказать Кате о случившемся? Да ведь язык не повернется выговорить перед нею такое! Нет, надо подумать. Со Степкой хоть посоветоваться, что ли. Пока он раздумывал таким образом, броневик прошел мимо, стреляя на ходу вдоль улицы, потом свернул в какой-то переулок. А следом и чехи пожаловали.

Семка даже не испугался – будто все это происходило в каком-то тяжком, дурном сне. Подбежавший чех глянул на парня, как на пустое место, и нырнул в калитку. Семка потянулся было за ним, но возле сеней остановился, боясь встретиться взглядом с Катей. А чех проскочил в избу, оставив за собой обе двери растворенными. Оттуда послышалось по-русски:

– Красноармейцы в доме есть?

– Да что ты, бог с тобой! – отвечала бабушка Ефимья. – Какие же у нас красноармейцы! Откудова они?

Чех стрельнул глазами по углам избы, повернул во двор. За ним – Ефимья, держа передник перед краснющими, набрякшими глазами, словно боялась, что они у нее выпадут. За ней – Катя такая же зареванная, как и бабка. В руках у нее – малиновая косынка, мокрая от слез. Окинув двор взглядом и остановив его на погребушке, чех спросил:

– А там нету красных? Чьи кони?

– Молодые там спят у нас, – всхлипнув, ответила бабка. – Недавно поженились они.

– А, молодые, – повторил чех, но все-таки не удержался, приоткрыл дверь погребушки и, убедившись в правоте бабкиных слов, пошел вон со двора.

* * *

А молодые долго с вечера прообнимались и уснули за четверть часа до того, как уехал в последний путь Василий. Ничего не видели они, ничего не слышали, потому как спали мертвецки. За глухой глиняной стеной звуки все сглаживаются и меркнут, не тревожа сладкого покоя спящих. Но в последний момент проникли многие звуки и туда.

Видит Степка во сне знойный летний день. Перед глазами – огромная поляна, сплошь заросшая одним красноголовиком, кровохлебкой такую траву еще называют. А с ближнего края косит ее для чего-то старая-престарая, скрюченная старуха, похожая на бабку Пигаску, только еще тощее и намного страшнее. До пояса голая она, мослы выпирают из-под пепельной кожи, а седые косматые пряди волос ползают по ее спине в такт взмахам безжалостной косы.

И гром где-то погромыхивает. Деревни не видать, а петухи орут, как перед концом света, хором, по-страшному. Потом вроде бы пулеметная дробь рассыпалась, «ура» закричали… И вдруг – девчоночий раздирающий душу голос: «Ма-ама!! Ма-а-ма!!» Он перекрыл и петушиные крики, и пулеметную дробь, и даже не смолкающее «ура».

Очнулся Степка и понял, что все, кроме страшной бабки, не сон вовсе, а жуткая явь. Да и старуха с косой не зря приблазнилась, коли пулеметы строчат и пушки громыхают. Косят, стало быть, красноголовиков. И никакой кровохлебке не расхлебать в этом пире пролитого драгоценного вина… Калитка хлопнула. Приподнялся Степка, одной рукой за сапоги схватился, другой Веру в бок толкнул:

– Вставай, ладушка! Война, знать, прям во двор пришла.

Подхватилась Вера и тоже в первую очередь за обувку спохватилась. И не успели они по одной ноге обуть – вот он и чех в дверь сунулся. Ничего не сказал, только взглядом повел и удалился. А следом за ним подошел Семка и, распахнув дверь, присел на порожек, сложил на коленях руки и уткнувшись в них носом, загробным голосом заговорил:

– Проспали мы все, негодники… Вася-то ваш погиб под Солодянской горой…

– А ты откудова знаешь? – перебил его Степка.

– Гриша наш сказывал. Проезжали тут они. А Ванюшку Данина сказнили казаки на горе.

И поникли молодые головы, с трудом осознавая, что ни Василий, ни Иван уже никогда больше ни сюда не зайдут, ни домой не приедут. Не враз такое усвоишь! Выходит, с вечера-то не спать расходились из двора, а на веки вечные расставались. А с Иваном за той горой Солодянской, на свертке в поселок Новотроицкий, как-то вроде бы шутя попрощались, а вышло – навсегда.

– Да как же Кате-то сказать об том? – недоумевал Семка. – Гриша наказывал похоронить их по-христиански, ежели удастся, да куда же теперь сунешься: чехи вон валом валят.

– Стихнет же все это, – возразил Степка, натягивая другой сапог. – А не то, дак ночей попробоваем… Кате-то не сказал ничего ты?

– Нет еще… И не знаю, как выговорить?

– Куда ж теперь деваться-то? Всю жизню не промолчишь, – вздохнув, заключил Степка. – А кто это кричал так? Девчонка вроде.

– Да вон у соседей во дворе. Видать, завоеватель прижал. Баушка сказывает, лет пятнадцать ей, – с трудом выговорил Семка.

Стрельба в городе продолжалась то сникая, то снова усиливаясь. Но двор Ефимьи оставался пока нетронутым. И вдруг по глиняной стене погребушки зашлепали пули, утопая в ней, но не пробивая. Кони во дворе заволновались. Рыжуха шлыковская дергалась на поводе, приседала. А Ветерок, порвав узду, кинулся к погребу и сунул голову в низкую дверь.

Семка едва отскочить успел. Вера постель сгребла и забилась в угол. Ветерок, дрожа всем телом, опустился на колени и влез в спасительное убежище. Там уж поднялся в рост, развернулся и, прижавшись горячей мордой к Степкиному плечу, стал постепенно успокаиваться. К тому же пули перестали залетать во двор, а стрельбы он не боялся.

– Гляди-ка, трусливый-то какой, дурачок, – говорил Степка, гладя коня по храпу.

– Да нет, не дурак он, пожалуй, – со двора возразил Семка. – Это ж додуматься надо коню до такого!

– Прижмет, дак живо додумаешься, – сказал Степка, оглядывая холку и заметив на ней едва приметную царапину.

19

Красные войска, отступавшие в беспорядке и не имевшие единого управления, накапливались в степи за рекою Уй в двух группах. Одна из них – меньшая – двинулась по направлению на Кустанай и рассеялась впоследствии. Вторая, насчитывающая тысячу триста человек, направилась по Орской железной дороге на юг и, отойдя от города более двадцати верст, встретилась с казачьим отрядом и разбила его. После этого красные повернули строго на запад, к Верхнеуральску.

Только потому, что броневики сдерживали наступающих, западный фланг отошел благополучнее. Удалось вывезти орудия, пулеметы, часть боеприпасов и снаряжения. Но в городе осталось около трех тысяч раненых и отставших красноармейцев. Многие пытались прятаться, их ловили и тут же, на улицах, чинили над ними беспощадную расправу, казнили без суда.

Около четырех часов дня наступающие организовали торжественное вступление в город. Белочехи вошли колоннами со стороны вокзала, со знаменами. Впереди шагал предводитель местных национал-шовинистов мулла Рахманкулов. Подняв руки вверх и читая походную молитву, он то и дело прерывал ее, слезно благодаря аллаха за избавление от большевиков.

С запада, со стороны Нижней Санарки, входили в Троицк стройными рядами казачьи части. Местная буржуазия ликовала безудержно. Гремели оркестры. С колокольни женского монастыря разлился праздничный благовест. Его подхватили с других колоколен. И все это гудело, ликовало и шествовало по кровавым, еще не прибранным улицам. Трупы, правда, успели свезти к тому времени.

* * *

Весь день промаялись раненые красноармейцы, запертые в вокзале. Яшка Шлыков, помогая раненым чем только возможно, постоянно поглядывал в окна. Постов, приставленных к зданию вокзала, вроде бы не заметно, но чешские солдаты и офицеры все время табунились вокруг во множестве. Потом подошел еще целый эшелон чехов. Бежать отсюда пока не было никакой возможности.

Но Яшка не терял надежды на свое избавление. Подкатился он к николаевскому мужику, к соседу Ромкиному, и предложил обменять свою гимнастерку на его зеленую косоворотку. Тот согласился. Брюки сменить Яшке не удалось, потому как были окровавлены шаровары у николаевского мужика, да и лишний раз шевелить ногу с оторванной икрой не хотел он. К другим Яшка пока не хотел обращаться.

В пятом часу дня, когда вся белая рать захлебывалась в победном торжестве, растворились главные двери вокзала со стороны перрона и вошел есаул Смирных с двумя казаками. Яшка тут же исчез в служебном коридоре. А казаки, отсчитав десяток раненых, среди которых были и такие, что могли двигаться лишь с посторонней помощью, вывели их и снова заперли дверь.

– Куда ж эт повели-то их? – вопрошал Яшка, вернувшись к своим.

– Поизгаляются да прикончат, – уныло, как о само собою разумеющемся, отозвался николаевский мужик. – Чего ж ты, не знаешь есаула Смирных, что ль?

– Слыхал об таком, да неужели так вот сразу и прикончат? – усомнился Яшка.

– Не сразу, а поизгаляются сперва, – уточнил мужик. – Палач ведь это несусветный. Крови надо ему непременно.

– А может, на работу их куда повели, – предположил Ромка.

– Да какие ж они работники! – возмутился мужик непонятливости безусых парней. – Ты вот много наработаешь со своей куклой? Ежели для работы, подобрали бы поздоровше. А ежели для допросу, опять же выбор какой-то сделали бы, фамилии нужные назвали. А то вишь, как баранов из хлева на убой, отсчитали да повели.

Хоть и не хотелось верить в страшные слова мужика, да по рассудку-то выходило именно так. А кровожадность этого есаула уже известна была в округе. На всякий случай Яшка нырнул в заветный служебный коридор, примеривая свой ключ ко всем дверям. А в это время в вокзале объявился Родион Совков и, приглядываясь к раненым, пошел по проходу от одних дверей к другим.

– О! – воскликнул он, увидев Романа. – Да тут мой шуряк мается. Надо бы избавить его от мук.

– Пи-ить! – не зная что ответить и предчувствуя недоброе, пропищал побелевший Ромка.

– Щас будет тебе питье, – пообещал Родион, утягивая под усы ехидную улыбку, и вышел скорыми шагами, оставив незапертой дверь.

Находясь за выступом косяка ближней двери в коридоре, Яшка слышал все это.

А николаевский мужик, вздохнув,заметил:

– Не к добру, кажись, этот зятек тут, парень.

– Рома, Ром! – подскочив, зашептал Яшка. – Ползи вон к третьей двери налево! Ползком ползи, чтоб не маячить нам тута перед народом.

Ромка без лишних слов двинулся в указанном направлении. И Яшка туда же нырнул. Сперва хотел захватить шинели, да передумал, пусть на месте лежат. Устроились они в маленькой комнатке, где стояли стол, два стула да большущий глухой деревянный шкаф. На столе, кроме чернильного прибора, красовался еще тонкий графин с водой и рядом – граненый стакан.

Ромка прилег вдоль стены, головой к шкафу. А Яшка, приготовившись запереть дверь на ключ, то и дело выскакивал в коридор, следя за обстановкой в зале ожидания. Но там с полчаса никто из казаков не появлялся. Потом снова вошел есаул с теми же двумя подручными и, отсчитав шесть человек и приказав выводить их, громко, на весь зал крикнул: