Текст книги "Тихий гром. Книга четвертая"

Автор книги: Петр Смычагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

На этом же заседании в повестке дня появился вопрос о немедленном формировании красногвардейских отрядов из рабочих всех крупных предприятий города.

9

Незаметно подступила осень с множеством сельских хлопот о хлебе. Закопался мужик в землю – не до политики ему. А дед Михайла Рослов еще и так говорил: «Власти-то, они разные бывают, а ни одна без хлебушка обойтиться не может. На то он и мужик, чтобы хлеб миру давать». А к хлебу, еще не везде убранному, тянулись уже руки Временного правительства.

Деревня так и жила слухами, которые не только не могли хоть что-то прояснить, но еще больше затуманивали мужичьи головы, и без того темные. Виктор Иванович Данин, кипя в городском круговороте дел, почти не показывался оттуда. Из оставшихся самый грамотный в хуторе человек – Кестер.

После неудавшейся свадьбы в доме Кестеров постепенно все улеглось, притихло. Кольку снова перестали замечать. О жизни Иван Федорович любил размышлять в одиночестве. Но иногда хотелось и ему знать, что мужики скажут по тему или иному поводу.

Из города вернулся Кестер с невеселыми думами. Побывал он там в купеческих лавках, по базару потолкался. Если и встречались нужные товары, то цены такие, что подступиться невозможно. Ничего не купил там Иван Федорович. Какой-то плюгавый гражданин, видать, агитатор, всучил ему воззвание Троицкой уездной продовольственной управы. Его-то и привез он в хутор.

В городе начитался он всяких воззваний, объявлений, приказов, постановлений; наслушался всяких разговоров. Одни проклинали всех буржуев, казаков, попов. Другие на чем свет стоит поносили большевиков, голодранцев, возомнивших себя пупом земли. Эти «другие» были для него понятнее и ближе, но своими глазами видел, что так вот просто отмахнуться от голодранцев, как раньше он делал, уже нельзя. Большевики будоражат Россию.

Свои мысли всегда сверял он с журналом «Нива», потому, закусив с дороги, принялся за него. Почта доставлялась все хуже и хуже. На дворе – середина сентября, а у него последний номер – за июнь. Последний журнал был в основном посвящен женскому батальону смерти.

– Царя выжили, государство без власти оставили, – ворчал Иван Федорович, – а теперь на бабьих штыках удержаться думают.

Но в городе он читал приказ министра Керенского, где тот говорит «спасибо» за подавление мятежа генерала Корнилова не женскому батальону, а казакам. Открыв предыдущую книжку, увидел большой снимок во всю страницу и прочитал под ним:

«Всероссийский казачий круговой съезд, заседавший в июне с. г. в Петрограде. На съезде собралось свыше 300 делегатов от 12 казачьих войск европейской и азиатской России. Съезд открыт от имени Временного совета Союза казачьих войск, членом Госуд. думы А. П. Савватеевым. На снимке изображены участники совета Союза казачьих войск».

– Вот кто спасет обезумевшую Россию! – вырвалось у Кестера.

Он внимательно рассмотрел каждого в лицо, обопнувшись перед третьим слева в первом ряду:

«… тов. предс., войск. старшина А. И. Дутов (Оренбург)…»

– Не велик чин у нашего делегата, и уже не молод. А из двадцати семи членов совета девять – с Дона. Оренбургских всего двое, да и то второй-то – мальчишка безусый.

А сам Дутов устало смотрел со снимка. Сидел чуть ссутулившись.

Почти круглая коротко стриженная голова, темно-русые брови, полуспрятанные глаза, прямой нос, короткие, без казачьих крючков усы, круглый подбородок подался вперед, покатые жирные плечи, полный, с бабьими ляжками. Одет в простую гимнастерку с погонами.

Не знал Кестер и зря сожалел, а между тем именно в этот день, может быть, пробил звездный час доселе не заметного войскового старшины Дутова – его избрали председателем войскового Правительства и войсковым атаманом Оренбургского казачьего войска. Скоро, очень скоро сделается он полковником, потом – генерал-лейтенантом. А вот сколько кровушки он прольет крестьянской и рабочей, защищая казачьи привилегии, того на погонах не разглядеть, но и не вычеркнуть из памяти народной.

«Что же, – размышлял он, – казаки наших станиц так вот просто и отдадут мужикам свои земли?»

– Берите, пользуйтесь нашей землей, мужланы дорогие! – вслух проговорил и густо загоготал Кестер. – Арендную плату нам не надо!

– Что ты там расходился, папочка? – спросила в открытую дверь Берта.

– Да так, я тут вот журналы просматриваю. – И, продолжая волнующую мысль, заключил твердо: – Не-ет, никогда так не было, чтобы один человек другому отдавал свое за здорово живешь. И никогда не будет! Эти безмозглые чурбаки пусть сперва думать научатся, а потом землей владеть будут.

Встряхнувшись, Иван Федорович взял со стола погасшую трубку и вышел за ворота. Возле двора Тимофея Рушникова на лавочке сидели трое фронтовиков. Узнал всех издали: Тимка, Васька Рослов, Гришка Шлыков. Потянуло к ним переброситься словом, узнать их думы да свои высказать.

– Здорово, мужики! – остановился перед ними Кестер и принялся набивать трубку. – Ну как, хлеб убрали уже?

– Убрать-то почти убрали, да немолочен он.

– А вот продовольственная управа просит везти его на ссыпные пункты. – Достав листок воззвания из внутреннего кармана, Кестер подал его Василию. – Братья ваши, солдаты, без хлеба в окопах сидят.

Василий, развернув лист, начал читать:

– «Граждане крестьяне и казаки…»

– Гляди, ты, – перебил его Григорий, – и хлеб в первую голову с крестьянина, и плеть в первую голову крестьянину. Казаки – потом.

– Так с казаков никогда царь никаких податей не брал, – подтвердил Тимофей. – Все с мужика.

– Ладно, слушайте, – остановил их Василий, продолжив чтение: – «Настал час великих испытаний. Подвоз хлеба армии прекратился, потому что вы не даете его. В Туркестане и Киргизских степях умирают с голоду. Города накануне этого. Если вы не дадите хлеба, поднимутся голодные бунты, и тогда погибнет дело революции. Свобода в опасности. Необходимы героические усилия всех, чтобы спасти положение. Граждане, дайте ваш хлеб, везите его к станциям и накормите ваших братьев – солдат на фронте.

Вы говорите: «Дайте нам мануфактуру и другие товары по твердой цене, тогда и мы дадим вам хлеб». Но нельзя сделать это в один день. Скоро выйдет закон о монополии на мануфактуру, то есть мануфактура так же, как хлеб, будет собственностью государства. Тогда все фабрики будут работать на казну, как работают и мельницы. Мануфактура уже поступает к нам. Когда она скопится, чтобы ее хватило всем, тогда получат все. Но немного надо потерпеть…

Граждане крестьяне и казаки! Страна переживает тяжелое положение. На фронте – неудача. В тылу черные силы большевиков подняли головы и грозят нашей свободе. Причина этого кроется в нас самих. Мы не хотим понять, что, кроме своих, личных интересов, есть интересы общие, интересы страны. Вот это-то непонимание и нежелание подчинить свои личные интересы общим и губит все дело нашей свободы.

Подчиняйте же свои интересы общим, докажите, что русский народ умеет приносить в жертву свои личные интересы общим, тогда эти жертвы спасут нашу родину и свободу.

Крестьяне и казаки, везите скорее ваш хлеб на станции, откуда он будет сейчас же отправлен голодающей армии и голодающим рабочим, которые делают снаряды и оружие для армии. Везите, не медлите, ибо всякое промедление смерти подобно.

Троицкая уездная продовольственная управа, 2 сентября 1917 г.», – закончил Василий и подал Кестеру листок, ухмыльнувшись – Береги его, еще другим почитаешь.

– У-у, дак со второго-то числа до сих пор, – засмеялся Тимофей, – казаки, небось, все станции хлебом завалили. Нам и везти некуда.

– Уж чего-чего, – вздохнул Григорий, – а жертвы мужик научился приносить. А как ему чего-нибудь надо, то все погодить велят, как и тут вот. Хлеб везите скорее, а с мануфактурой потерпите маленько.

– А ты, Иван Федорович, – спросил Василий, глядя на него в упор, – отвез, хоть воз-два во спасение Временного правительства? Видишь, совсем оголодал Керенский.

– Я тоже еще не обмолотил хлеб, – словно оправдываясь, ответил Кестер. – А ты, Васька, с фронта, как собака, злой воротился.

– Да и из нас ангелов там не понаделали, – заметил Тимофей. – Сколь ни стонать мужику, а когда-то и его терпение должно лопнуть.

– Собака, говоришь? – обиделся Василий. – А ведь я тебе, Иван Федорович, грубого-то ничего и не сказал вроде бы.

– А чего тебе Керенский помешал?

– Знаю я, что тебе не мешает он, оттого и спросил, отвез ли ты хлеба… Иным волкам неплохо среди овец живется. Вот и ты нас пришел агитировать, а сам погодить норовишь, как и те, что мануфактуру сулят, да погодить велят. А хлебушек-то сегодня вези.

– Озверели вы и говорить разучились, – руганулся Кестер и пошел прочь.

А Григорий, крикнул ему вслед:

– И мы не лыком шиты. В окопах-то кое-чему выучились, хоть и гимназиев не проходили..

– А у меня хоть бы и был он, хлеб-то, – запальчиво сказал Тимофей, – все равно не повез бы.

– Да уж не знаю, кто его повезет задарма-то. – Василий докурил цигарку до самых пальцев и швырнул крохотный окурок, придавив его сапогом. – Ведь за пуд хлеба такая плата, что на базаре за те деньги двадцать четыре гвоздя не купишь, чтобы лошадь подковать…

– Ладноть, Вася, пошли отдыхать, – позвал Григорий. – Завтра ведь опять в поле. Я тебя и провожу до дому. – Отойдя от Тимофеевой землянки, он оглянулся и, никого не обнаружив поблизости, спросил: – Чего ж эт, Виктор Иванович забыл, что ль, про нас? Молчит.

– Время, видать, еще не пришло.

– А придет?

– Придет, Гриша. Уже идет, не заботься – долго не засидимся. Позавчера встрел я в городу Виктора Ивановича. Сказывал он, что гудит город, как осиное гнездо. А в Оренбурге атаман Дутов, кажись, подымает своих казачков. Да и наши тут все слышнее возятся.

– А може, повозятся да и притихнут?

– Ты что ж, думаешь, по одному твому тятьке казачья шашка походила? Не дадут они мужику землю без крови, Гриша, Такого быть не может.

– Поживем – увидим… Ладноть. А поколь с хлебом успеть управиться надоть.

На взвозе с плотины они разошлись. Не только Григорий Шлыков, но даже Василий, отчетливо понимая главное – не отдадут казаки землю без крови, – никак не мог смириться с мыслью, поверить в то, что вот здесь, на этих мирных полях, могут разразиться такие же кровавые сражения, как и там, в далеком далеке, на западе. Никак не укладывалось это в уме. Сознавая неизбежность грядущего, Катерине дум своих не выдавал.

10

К концу октября поубрались мужики с работами в поле. Непогода теперь не страшна, хотя многие еще не начинали молотить. Это делалось до конца осени и даже зиму прихватывали.

В погожий денек долетела до хутора весть о революции в Петрограде, о переходе власти в руки Советов. Но главное – сбылась вековая мечта мужика. Декреты о земле и о мире подняли его на немыслимую головокружительную высоту. Землю без всякого выкупа должны отдать тем, кто на ней работает. А мир без аннексий и контрибуций – это же значит, войне конец! Придут все солдаты с фронта домой, и Россия ничего не будет платить Германии. Вроде бы непонятные, нерусские слова «аннексии» и «контрибуции» мужик уразумел сразу и запомнил крепко.

Все, все сбылось, о чем вечно болела мужичья душа. Вот оно! – земля и мир – больше ему ничего не надо. Все остальное свои руки доделают, на чужие он никогда не надеялся.

От радости этой великой сам собою праздник родился в хуторе. Часам к двенадцати заходили по улице подвыпившие мужики, бабы принаряженные по-праздничному, девки. К тому же и денек выдался такой, что с улицы идти не хочется.

Лошадей друг у друга знали хуторяне, как своих. Порою мальца какого-нибудь, вдруг подросшего, не признает мужик, а лошадь за полверсты углядит и безошибочно скажет, чья она. Данинского Воронка приметил кум Гаврюха далеко на городской дороге, как только поднялся он на бугор, и объявил всем, что Виктор Иванович едет.

Стояли они тут, на взлобке возле съезда на плотину, с Ганькой, сыном, что у Прошечки в работниках был до войны, с Шлыковыми Леонтием да Григорием. Филипп Мослов тут же был, Бондарь Демид. И с противоположной стороны пруда люди приметили знакомую подводу и тоже сюда потянулись. Пока подъехал Виктор Иванович, собралось тут более полхутора, и еще подходили.

– Здорово, мужики! – весело приветствовал всех Данин, разворачивая телегу боком к собравшимся. – Сходка у вас тут или митинг?

– Митинг! – отозвался Ганька Дьяков, засмеявшись. – Только вот открывать некому.

– Давай, Виктор Иванович, расскажи-ка нам про революцию-то в Петрограде, – попросил Матвей Дуранов. Он только что из немецкого плена вернулся. Едва живой дотащился.

– Больно хороший слушок по хутору катается, – добавил Филипп Мослов. – Ты бы нам утвердил его.

– Товарищи! – впервые Виктор Иванович употребил такое обращение к хуторянам, поднимаясь в телеге на ноги. – Дорогие мои земляки! В Петрограде свершилась социалистическая революция. К власти пришла партия большевиков во главе с Лениным. На съезде Советов приняты декреты о земле и о мире. Земля должна принадлежать тем, кто на ней работает, то есть вам!

Не утерпев, кто-то закричал «ура». В воздух полетели картузы, шапки. Кум Гаврюха Леонтия Шлыкова захватил в объятия своих железных костылей и приподнял его, покружив.

– Советское правительство, – продолжал Данин, – против продолжения войны до победного конца, на чем настаивало свергнутое Временное правительство. Большевики предлагают и будут отстаивать мир с Германией без аннексий и контрибуций.

– Это тоже как раз по-нашему! – крикнул кто-то в задних рядах, послышались непривычные хлопки в ладоши.

– Вся власть на местах должна перейти в руки местных Советов. Да здравствует Советская власть!

Теперь захлопали в ладоши все дружно, разом. Никогда в жизни такого в хуторе не бывало.

– А ты бы сказал, Виктор Иванович, – попросил Шлыков Леонтий, – чего ж делать-то нам теперь? Землю самим брать, где кто захочет, али делить землемеры будут?

– Не хотелось праздник вам портить, мужики, – поскучнев, сказал Виктор Иванович, – а придется. Ведь власть-то большевиками взята в Петрограде, а здесь ее надо еще суметь взять. Вся буржуазия в городе ощетинилась, и надеяться ей, кроме как на казаков, не на кого. Так ведь и казаки не отдадут свою землю без боя, тяжко им будет расставаться с царскими привилегиями. В Оренбурге, слышно, атаман Дутов собирается установить свою власть…

Стихийный сход загудел, заволновался, со всех сторон послышались крики:

– А мы ждать, что ль, станем, пока они к нам придут?

– Они-то не ждут, – выкрикнул Леонтий, – сразу вон за шашку хватаются!

– Надо нашу, мужичью, армию формировать! – предложил Егор Проказин.

– Не навоевался, щенок! – сверкнув цыганистыми глазами, зашипел на него отец.

– Дак нам-то чего же тут делать? – добивался Леонтий. – Армия с хутора невелика выйдет.

– Вам надо власть Советскую в хуторе установить. Совет избрать да помещение для него выделить непременно. Вот Совет этот и будет защищать вашу правду..

Чуть не до потемок продолжался этот стихийный, нежданный-негаданный, никем не созванный сход. Тут же избрали Совет. Председателем его просили стать Виктора Ивановича, но он сказал, что не сможет часто отлучаться из города, потому как является членом уездного Совета. И умолчал о том, что основные-то дела были у него в городской партийной организации, вынужденной снова уходить в подполье. Сам же Виктор Иванович, по совету Федича, так и не раскрывался окончательно.

Василия Рослова и Григория Шлыкова предупредил Данин, что в городе создается красногвардейский отряд из рабочих на предприятиях, так пусть и они считают себя красногвардейцами, далеко из дому не отлучаются, а как понадобятся они, позовут их в город.

Хотели Егора Проказина выбрать председателем – отец его взбунтовался и не велел сыну власть принять. В конце концов сход сошелся на одном: быть председателем фронтовику, бедняку Тимофею Рушникову. Потом долго ломали косматые головы, где взять помещение для Совета. Все избы хуторские по одной перебрали – ничего подходящего не нашли. Филипп Мослов надоумил всех. Говорил он редко, но всегда с толком.

– Слышьте, мужики, – сказал Филипп, когда все притихли, – на той неделе был я в Демариной, видел там, истру́б добрый продается. Большой. Вот всем обчеством купить его, перевезть да миром тута вот, на бугорке, и поставить, а?

Сперва помолчали мужики, почесали в затылках, но, поразмыслив, поняли, что лучшего не придумать. Потому сразу и приговорили: завтра же ехать Филиппу в Демарино, торговать сруб, а потом без промедления всем хутором поднять его и поставить вот на этой пустующей полянке.

Расходились дружно – дел у каждого во дворе пропасть. Но праздничный настрой так и остался в душе у каждого. Так заканчивался этот воскресный день двадцать девятого октября, Василий Рослов, отойдя к углу своего плетня, остановился возле спуска к плотине, закурил.

– Вот видишь, Васька, – подходя, сказал Кестер, – тебе опять винтовку посулили, а Тимка тут всем хутором заправлять будет.

– А чем плохо? Пусть заправляет.

– Да он своим-то хозяйством никогда не правил – нечем править ему. А тут дела целого хутора! Надо ж было хоть справного хозяина в Совет ваш выбрать.

– А чего ж ты молчал-то? Там ведь торчал все время. Вот и сказал бы!

– Наговоришь с этими дураками. Им такая вот власть и нужна, какая ничего не понимает.

– Весь хутор – дураки, стало быть, а ты один умный, Иван Федорович? – пригвоздил Кестера взглядом Василий и, почесав пальцем светлый ус, добавил: – Ничего, вот прикажет ехать за бревнами Тимофей, и поедешь.

– Не поеду! – взорвался Кестер, тряхнув трубкой и отходя, ругнулся: – Плевал я на ваш вшивый Совет! Нахозяйствуете вы с такими правителями, как Тимка да вон как Шлыковы.

– Да куда ты денешься от мира, умник!

Нарушил Кестер праздничный настрой у Василия. Но вечер был не по-осеннему теплый и тихий, на большой поляне за прудом табунилась молодежь. Гармони не слышно. Кто-то тренькал там на балалайке, а девичий голос выводил:

 
Балалаечка гудит,
Пойду милого будить.
Разбужу – не разбужу,
На сонно́го погляжу.
 

Парень какой-то вклинился:

 
Мы с товарищем вдвоем —
Балалайка желтая.
Заиграем, запоем —
Наша судьба горькая.
 

Опять девичий голос:

 
Я иду, я иду,
Собака лает на беду.
Она лает и не знает,
Что я к милому иду.
 

Парень:

 
– Эха да эха!
На штанах прореха,
На пимишках дырочки,
Как пойдешь до милочки!
 

Девичий:

 
– Девочки беляночки,
Чем вы набелилися?
– Мы коровушек доили,
Молочком умылися.
 

Парень:

 
Балалайка ты моя,
Струны шелком.
Расскажи-ка толком,
Расскажи-ка
          напрямик,
Что такое
     большевик.
 

– Ах, черти! – удивился Василий, засмеявшись. – Сами, небось, только что сочинили… Кто ж эт у их такой башковитый?

А с другого конца улицы на заречной стороне молодой ребячий голос выводил:

 
Ночка – темна,
Я боюся.
Проводи меня,
             Маруся.
 

И откуда-то с самого конца улицы звонкий девичий голос ответил:

 
Кудри вилися, ложилися
На левое плечо.
Ах, не я ли тебя, миленький,
Любила горячо!
 

Василий слушал этот праздничный вечер, и ему казалась далекой-далекой та невозвратная пора юности, когда и он так вот беззаботно бежал на улицу и проводил время в ребячьих забавах.. А потом – сказочные, краденные от всего света встречи с милой, чистой Катюхой…

Минуло все, и только в памяти осталось. Но и память эту давил груз множества невзгод. А истерзанное, испоротое штыками тело казалось отяжелевшим и неуклюжим, как грубо сколоченный из толстых досок и обомшелый озерный бот. Надо было идти домой, а там как-то помягче, поосторожнее объяснить Катерине – милой, многострадальной Кате, – что скоро ему становиться опять под ружье.

11

Сверкнуло солнышко яркими лучами над хутором Лебедевским, обогрело долгожданный праздничек да и спряталось. Нагрянула нудная осенняя непогодушка. Тучи с севера потянулись лохматые. То дождичек брызнет, то крупа серебряная посыплется с неба, а то и хлопьями снег повалит.

А хуже всего с юга вести нахлынули. Не дремали казаки, не ждали они радостей от большевиков, потому арестовали в Оренбурге Совет, разгромили военно-революционный комитет и установили власть войскового правительства во главе с атаманом, полковником Дутовым.

В Троицке во всех казачьих частях и подразделениях – общим числом более двух тысяч человек – был зачитан приказ Дутова, который объявлял войну большевикам и призывал всех казаков «от мала до велика» взяться за оружие. Приказ был размножен в типографии, расклеен всюду по городу и послан во все станицы немедленно с нарочными.

Полновластным хозяином в Троицке стал окружной атаман, полковник Токарев. Хотя и оставалась Дума, продолжали действовать партийные организации кадетов, меньшевиков, эсеров и другие. Большевикам и Совету пришлось немедленно уйти в подполье.

Пробираясь по темным и грязным переулкам на квартиру к Шитовым, Виктор Иванович сорвал с забора свеженький приказ и сунул в карман. Суть его знал он, и все меры по конспирации были уже приняты, но такие документы надо знать досконально, да и Авдею с Зоей почитать придется.

Маленький домик на Болотной с давних пор стал для Виктора Ивановича вторым домом. Здесь он и раньше жил безвыездно неделями и месяцами, а с половины января в хуторе лишь несколько раз гостем был.

– Виктор Иванович, – удивилась Зоя, – что же вы в сенцах-то разулись. Ведь кашель никак не перестает.

– Грязищи по целому пуду на каждом сапоге, – пояснил Виктор Иванович. – Ты уж очисти их, Зоюшка.

В комнатках было чисто, тепло, уютно. Хозяйка никогда не допускала беспорядка. Сразу бросилась она в сени за сапогами, чтобы вымыть их да просушить. Авдей сидел за столом под висячей трехлинейной лампой, читал газету «Казачья мысль». Глянул на Виктора Ивановича и опять в лист уткнулся.

– Темно, наверно, мелкий-то шрифт разбирать при этом свете, Авдеюшка, – лукаво прищурил глаз Виктор Иванович, подавая свернутый лист приказа. – Это вот почитай-ка вслух. Гляди, какие глазастые буквы тут.

Авдей развернул бумагу, глянув на заголовок, проворчал:

– Дождались новой власти.

– В том-то и дело, что не дождались… Все та же, старая, волк ее задави, никак не задохнется. Читай.

Авдей Маркович стал читать для всех:

– «ПРИКАЗ

по Оренбургскому казачьему войску.

г. Оренбург, 1 ноября 1917 года, [1]1
  Даты указаны по старому стилю.


[Закрыть]

№ 834

По имеющимся в Войсковом Правительстве сведениям, положение Российского государства вообще, и в частности, губерний Казанской, Саратовской, Самарской, Уфимской и Туркестанского края, в связи с выступлениями большевиков крайне тяжелое: в городах Казани и Саратове большевики захватили власть в свои руки и предают полному разорению эти города.

Таким образом, вокруг войска и Оренбургской губернии возник пожар.

Работающие на немецкия деньги и распинающия Россию шайки предателей, изменников, негодяев и других подонков общества, будучи вооруженными, грозят разрушением войску и губернии.

Наступил момент, когда оренбургское казачество должно сказать свое твердое слово, так как волна мятежного натиска большевиков грозит окончательно предать Россию в руки немцев.

Братья казаки, всем вам памятны печальные дни 3—5 июля в Петрограде, когда ради спокойствия Родины и поддержки Временного Правительства пролилась казачья кровь. Но большевикам этой крови мало: они требуют ея вновь.

Волна анархии докатилась до пашей родной земли. Наши казачьи силы уже 3 ¹/ ₂года стоят на страже Родины, ея чести и казачества, на фронте. Но мы, Войсковое Правительство, твердо верим, что все остальные казаки в станицах, от мала до велика, поддержат нас в тяжкой и ответственной задаче удержать порядок в крае и гарантировать спокойствие мирному населению. Оренбургское казачество гордо и спокойно намерено отражать от себя натиск большевизма.

В сердце Туркестана, Ташкенте, при завоевании которого немало пролито крови наших дедов и отцов, доблестный 17-й казачий полк удерживает натиск потерявших совесть рабочих и забывших свой долг перед Родиной пехотных частей.

Казачьи полки, 1-й запасной и 13-я казачья батарея, держат в своих руках и тем самым не позволяют выступать на сцену темным силам – большевикам и грабителям – и предать город погрому.

Мы обращаемся к казачьему, населению: да поможет оно разбить коварные замыслы большевиков, замыслы, идущие из Германии.

С этой целью и для увеличения числа войск, верных Временному Правительству, Войсковое Правительство приказывает атаманам округов и станиц, Оренбургского казачьего войска экстренно представить сведения, сколько будет добровольцев казаков, в какой мере могут обеспечить их лошадьми, огнестрельным оружием и какой системы, сколько такого же холодного оружия находится на руках у казаков в станицах и поселках. Деньги на содержание казаков и лошадей, а также квартиры, есть, только нужны люди с желанием помочь Родине.

Быть может, Войсковому Правительству для блага Родины и войска придется прибегнуть к мобилизации, вследствие чего ближайшие возрасты, из подлежащих к призыву казаков, должны быть готовы выступить по первому зову Войскового Правительства.

Войсковое Правительство верит, что в роковую для России и войска минуту казаки свято исполнят свою историческую задачу – спасут Россию и каждый из казаков явится для нея Мининым и Пожарским.

Подлинный подписан Войсковым Атаманом, Полковником Дутовым и членами Войскового Правительства».

Отложив бумагу, Авдей достал кисет и стал закуривать. А Виктор Иванович подхватил ее, повертел так и этак, заглянул в текст и, покрутив шнурок уса, раздумчиво молвил:

– М-да-а, вот ведь как дела-то складываются, Авдей. У них тысячи казаков под ружьем да еще сотни тысяч в станицах поднять могут. Есть деньги, квартиры, как тут говорится, и прочее найдут. А у нас на сегодня – две сотни красногвардейцев, да и те чуть не наполовину без винтовок. Вот, и повоюй…

– Так меня-то чего ж в красногвардейцы не берете? Сколь мне сидеть в этой проклятой тюрьме? За вчера да сегодня, пока там не был, небось, все камеры нашими забили.

– Эх, Авдеюшка, – вздохнул Виктор Иванович, – велика ли в том разница, если с тобой будет, скажем, двести один красногвардеец? А в тюрьме свой человек теперь пуще всего нужен. Сиди на месте, Авдей Маркович. Хоть и велика надвинулась казачья сила, а все-таки мы ее одолеем, коли в Петрограде Советское правительство…

– Ужинать давайте, – объявила Зоя Игнатьевна. – Поговорить-то и после можно.

12

В ноябре начали публиковать списки кандидатов в Учредительное собрание. Городская Дума помогала всем партиям и группам, выдвинувшим своих кандидатов, вести за них агитацию. Всем были выделены деньги для этой кампании, бумага, предоставлялись помещения для предвыборных собраний. Всем – только не большевикам. Их агитаторы так и держались на нелегальном положении, но работу продолжали.

Часа три провели в типографии Федич и Данин, уламывая Хаима Сосновского напечатать десять тысяч большевистских воззваний в кредит. Долго упирался хозяин типографии. Сдался лишь после того, как многие рабочие согласились выполнить этот заказ в нерабочее время.

Тексты небольшие – набрали быстро. А потом все силы бросили на печатание, следом и упаковка шла. В типографии остались только добровольцы. Часам к двенадцати ночи, когда заказ был уже выполнен, оставалось упаковать последние пачки, зазвонил телефон. К нему бросился старый наборщик Савелий Григорьевич Захаров.

– Типография слушает, – ответил он, сдвигая на лоб, железные очки и трогая редкую темную бороду.

– Ты, Григорич? – спросил голос Виктора Ивановича.

– Я.

– Как дела-то у вас?

– Вот закончили. Вон две последние пачки пакуют ребята.

– Молодцы, волк вас задави! Только уберечь бы это добро: гости к вам собираются, ваш товар им нужен.

– Я-ясно, – смутился Григорич. – Щас мы похлопочем.

– Хлопочите. Да про челябинскую половину не забудь.

– Понял.

– Новенький сделает.

– Да понял я, понял! Поторопиться надо.

– Все!

Отошел от телефона Савелий Григорьевич, очки на место водрузил и распорядился:

– Ну, ребятушки, все пачки – в рогожи, и на огород. Видели, там куча ботвы? Вот туда. Быстро!

– А как они узнали? – удивился Степка, сын Савелия.

– А скорее всего, наш хозяин им и подсказал. Вишь, как точно время рассчитано: только закончили – и они едут. Добрый он, хозяин-то наш: и заказ выполнил, и про милицию не забыл. Теперь деньги за выполнение заказа требовать будет.

Пока Савелий разъяснял хозяйскую политику, ребята скидали пачки в две большие рогожи, завернули потуже и вылетели во двор. Остальным было велено заняться другими заказами.

– Все! – выдохнул Степка, вернувшись.

– Степа, – поманил его отец и ему одному тихонько сказал: – Беги домой, запряги лошадь, и – сюда. Гляди, на глаза милиционерам не попадись. Тут, возле типографии, в оба гляди. Не подъезжай, коли заметишь кого.

Исчезнуть Степка успел. Бежать ему далеко – в Токаревку. А начальник милиции Черба с тремя милиционерами как раз тут пожаловал. Черба этот еще в марте солдатом 131-го полка был. Вознесла его февральская революция – начальником городской милиции стал. Пригрелся возле Думы и в такого ненавистника к собратьям выродился, что сам жандармский полковник Кучин с радостью принял бы его в помощники.

В типографии милиционеры пробыли не более получаса. Кажется, ни единой вещи не оставили на своем месте, но так и не сказали, что ищут. Видя, такой погром, рабочие отошли в сторону и не мешали обыску. После ухода Чербы принялись за уборку.

Половину печатного тиража Федич велел отправить в Челябинск. Инструкцию по этому делу Виктор Иванович дал подробнейшую: у вокзала не останавливаться, а лучше объехать его, потому как багаж там проверяют. Надо попасть в депо и отыскать среди машинистов «новенького».

«Ты, что ли, новенький?» – спросит Григорич. «Я, – ответит он. – А старенького не надо, с бородой?» Но ни бороды, ни усов не будет у него.

Как только подъехал Степка, Савелий Григорьевич распорядился опять же по инструкции: пять тысяч, не развертывая рогожи, – для Челябинска; тысячу – разделить четверым ребятам и расклеить по городу в две-три ночи; остальная часть тиража – для уезда.

Участки у ребят давно были распределены. Уложив на подводу под сено основной груз, Степка захватил свою долю листовок, жестянку с клеем, и они с отцом отправились в депо. Добрались хорошо, и «новенького» разыскивать им не пришлось, потому как Виктор Иванович сам встретил их. Нужный паровоз недалеко стоял. Подбежал к ним какой-то мужик, может, тот самый «новенький», и они со Степкой мигом переправили рогожную упаковку в тендер с углем.

Обратно довезли до города Виктора Ивановича, и Степка доехал с отцом только до горсада. Отсюда начинались его ночные владения. С часок можно было еще побегать с расклейкой. Клеить старался на самых видных местах, не занятых другими объявлениями. Вот она, настоящая работа! Завтра сотни, а может, и тысячи людей прочтут листовки с призывом голосовать за большевистский список номер восемь.