Текст книги "Тихий гром. Книга четвертая"
Автор книги: Петр Смычагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)
«ПРИКАЗ
по Оренбургскому казачьему войску № 173.
1-го мая 1919 г. г. Троицк.
Сегодня исполнилось ровно 100 лет со дня формирования строевых частей Оренбургской Казачьей Артиллерии. Целый век прошел с того дня, когда оренбуржцы-артиллеристы мужественно и верно служили Родине. За этот долгий срок имя Артиллеристов никогда не омрачалось, оно всегда в ореоле Славы и Доблести.
…В тяжкую годину бедствий всего Русского государства казаки-артиллеристы показали себя истыми сынами Родины и войска.
…Дорогие станичники-артиллеристы, в столь славный день я от имени Войскового Правительства и всего войска шлю вам привет и пожелание довести начатое дело до победного конца, и пусть пушки оренбургских казаков со стен Московского Кремля возвестят всему миру, что есть великая Россия, что живет доблестное российское казачество и что оренбуржец-казак-артиллерист крепко стоит за матушку Русь.
Генерал-лейтенант Дутов,Начальник штаба генерал-майор Половников».
Через восемь дней после издания этого приказа советские войска освободили от колчаковцев Уфу и с упорными боями продолжали продвигаться на восток вдоль линии железной дороги.
16
В деревне власти не было, кроме казачьей. Не раз бывали реквизиции в хуторе в пользу атаманского войска. То хлеб забирали, то лошадей или скот на мясо уводили. А потом этот обобранный, общипанный хутор оставался сам себе хозяином.
Сдав нехитрый экзамен по сапожному делу, Яшка и Степка тачали сапоги. Нередко бывая теперь в городе по делам, они добыли у Чебыкина нужную справку и для Кольки Кестера. В следующую же ночь отвез ее Степка на Попову заимку, рассказал там о гибели Виктора Ивановича, о хуторских делах и звал друга вернуться домой, поскольку документ дает ему право на открытое проживание в хуторе.
Но Колька наотрез отказался вернуться, рассудив, что от властей-то уберечься можно, а вот родной отец не пощадит, и Чебыкина выдаст. Об аресте Виктора Ивановича узнал он на другой же день и понял, сердцем почуял: выдал отец. О том и Степке сказал открыто. Но главное утаил: зародилась и зрела в нем страшная, непримиримая идея…
* * *
Безвластие в хуторе никого не тяготило. Давила нужда. Не хватало рабочих рук, лошадей. Инвентарь все более дряхлел, и не все мужик мог сделать своими руками. Одна оставалась надежда – на руки кузнеца. Целыми днями не выходил Тихон Рослов из кузни, мудрствуя, изобретая, и порою добиваясь невозможного. Пробовал даже отливать иные детали, чтобы пустить в дело машину. Получалось.
К концу июля кое-как, с горем пополам заканчивали сенокос, а следом надвигалась трудная жатва. Весь день Тихон с Макаром ладили старенькую лобогрейку, доводя ее до полной готовности к делу. Макар действовал больше одной рукой, левая была на подхвате. В локте-то сгибалась она, а пальцы плохо держали.
Перед вечером, когда уже смазывали отлаженную машину и проверяли ход косы во вновь поставленных зубьях, копаясь у самой земли над полотном, вдруг услышали резкий, повелительный голос Кестера:
– Тихон, вот колесо надо сейчас же ошиновать!
Оглянулись – Иван Федорович катил впереди себя заднее фургонное колесо, а шину нес на плече да еще трубку посасывал.
– Ладноть, – недовольно отозвался Тихон, принимаясь за свое дело.
– Погоди малость.
– Не ладно, а шинуй сейчас же! – Кестер положил колесо на шиновочный круг и рядом шину бросил.
– Ты чего это? – ощетинился Макар. – Не видишь, на нас нитки сухой нет от поту! Не разгибались весь день, а теперь в баню собрались.
– Баня погодит… А вы мне семьдесят пудов хлеба должны, какие Васька ваш в прошлом году выгреб у меня. Да еще в кутузке морозили. И я с вас тот хлеб возьму!
– Это еще как возьмется! – наливаясь гневом, повысил голос Макар.
– Мы у тебя хлеба не брали, и Василий не себе брал. Ты это знаешь.
– Я все знаю, потому и велю шиновать колесо. И хлеб отдадите по-хорошему, ежели неохота вслед за Даниным идти в тюрьму.
– Хвалилась кобыла, что горшки с воза побила, – заключил Тихон, почесывая черным пальцем в клинышке бороды. – А поворачивай-ка ты оглобли, Иван Федорович, пока я тебя не послал дальше той тюрьмы. Не подряжался я тебе!
Макар, осатанело схватив кувалду, подскочил к кругу и долбанул ею со всего маху по Кестерову колесу – спица и два звена обода вылетели.
– Готово! Починил! – прокричал он, готовый, кажется, и на хозяина колеса опустить кувалду. – Забирай свое колесо!
– Н-ну, Макар! – заикаясь и трясясь от злобы, заговорил Кестер, забирая колесо и шину. – Жалко, что браунинга с собой не захватил. Пристрелил бы, как собаку! Без тюрьмы… На другой раз буду знать, что к такому кобелю без палки подходить нельзя, – сказал он, отходя. – Готовь сухари, чтоб до смерти хватило!
– Для чего ж ты колесо-то разбил? – спросил Тихон, собирая инструмент. – Оно виновато, что ль?
– Надо было по ему самому хряпнуть. Ишь ведь чем похвалиться вздумал – доброго человека на тот свет отправил!
– А по-моему, не столь похвалился он, сколь пригрозил: следственная комиссия-то ведь все работает, шепни только – и сразу приберут. Не одна тюрьма там, еще и Меновой двор есть.
Когда поднимал кувалду, Макар не успел подумать о том, что будет дальше. А теперь завертелись у него всякие мысли: ведь ничего не стоит Кестеру вечером и отправиться в ту самую комиссию или к атаману сгоняет, поближе. Эти же мысли одолевали его потом и в бане. Однако, поразмыслив, сообразил, что никуда не поедет Кестер ночью. Сперва попытается вырвать хлеб и не забудет при этом о пистолете, как грозился. Ну, а поскольку весь хлеб еще зимой дутовцы реквизировали, то и беречь, стало быть, нечего.
Ополоснулись они по-скорому, а после бани завернули к Тихону – поужинать и завтрашнее начало жатвы обсудить. На уборку они объединились, потому как и лошадей не хватало на машинную упряжку у каждого, и рук на двоих – три осталось, и ног столько же. Такие вот работнички теперь в поле. А еще – бабы да ребятишки.
Ужинать не кончили – Степка заскочил к ним. Поздоровался, «хлеб да соль» – сказал. И его за стол приглашали – не сел, а устроился у печи на лавке. Молчит, нетерпеливо подергивается, будто внутри у него пружинка распрямляется. И лицо – торжественное, радостное.
– Чего это, Степушка, морда-то у тибе светится, как лампадка в сочельник? – справилась Настасья и, проходя мимо него, игриво нажала большим пальцем конец толстого Степкиного носа.
– Сапоги я в город возил, – начал Степка. – Десять пар. А в кожотделе их не принял мастер. Да еще на десять пар заготовок дал нам с Яшкой…
– Эт что же, – перебив, спросил Макар, выбираясь из-за стола и доставая кисет, – подарил он вам все это, что ль?
– Не подарил, а велел сшить да придержать, потому как скоро красные придут. Вот им и сдать все!
– А как скоро-то? – спросил Тихон.
– Шепнул он, что будто бы вчерась наши Челябинск взяли! – с восторгом объявил Степка. – В газетах об том не пишут, а буржуи троицкие, ох, как зашевелились! Обозами на вокзал катят со всем багажом. И штаб дутовский вроде бы потихоньку сматывает удочки.
– Ну, ежели Челябинск взяли, то долго им тут засиживаться не дадут, – заключил Тихон. – Это ведь не то что в семнадцатом да восемнадцатом, когда одни красногвардейские отряды против казаков дрались. Тут целый фронт идет, а он почище заметет всю эту нечисть.
– Ну, спасибо на добром слове, – сказал Макар, собираясь уходить.
– А сам-то ты пойдешь али так и будешь сапоги шить?
– Пойду, и дедушка теперь уж не перечит.
– Коли так, подарю я тебе свою фронтовую винтовку… Бывайте!
Выйдя на посвежевший вечерний воздух и направляясь к плотине, Макар, опять вспомнил своего ближнего врага. Стало быть, не знает Кестер о приближении красных. Или хочет успеть попользоваться властью? Как бы там ни было, а подумать о себе не мешает. И Виктора Ивановича простить этому волку нельзя. Проглотил и не подавился! Да еще пристрелить грозится, глиста поганая.
Зашел Макар осторожненько к себе во двор, чтобы Дарью не потревожить. Отрубил под навесом кусок толстого полусгнившего брезента, бечевку аршин пять нашел, потом достал в амбаре с карнизика винтовку, где она хранилась под доской, и отправился к кузне. Приложив винтовку к низу дышла лобогрейки, будто коробом, прикрыл ее снизу брезентом и хорошо увязал бечевой.
Получился этакий чехол для винтовки: ее и не видно там, и выдернуть можно скоро. Всегда под рукой. Дома зарядил он ее пятью патронами, спрятал до утра на место и сказал себе, успокоительно вздохнув:
– Ну вот, теперь я к жатве готов окончательно.
* * *
Лобогрейка оттого и называется так, что лоб она греет лучше всякой печки. Тот, кто сбрасывает вилами с полотна подкошенный хлеб, часами должен работать, как заведенная машина. Тут не только со лба, со всего работника ручьями льется пот, и ребро за ребро заходит от натуги, когда сталкивает он очередную «горсть», или несвязанный сноп скошенного хлеба.
Сбрасывать сел Тихон, потому как руки у него здоровые. Лошадьми правил Макар. А Дарья, Зинка, Федька и даже Тихонова Галька вязали снопы. Потом еще Настасья пришла на помощь. Не раз пробовал Макар подменить брата на сброске. Но бешеная эта работа плохо давалась ему: то и дело вырывался черенок вил из покалеченной руки. Хлеб тут был добрый, и снопов получалось много. Как побитые воины, густо лежали они.
После обеда, едва успев сделать пару кругов по загонке, Макар увидел на противоположном конце подводу, возле березового колка. Беря на вилы снопы из суслона, человек укладывал их в фургон. Отсюда не разглядеть его, но Макар сразу понял, что никто иной тут быть не может, кроме Кестера. Сообразил, стало быть, живоглот, что в закромах у Рословых шариться бесполезно после дутовцев.
– Мужики! Мужики! – кричала издали Дарья, перебивая стрекот машины. – Эт зачем же он снопы-то наши складывает?!
Тихону хоть и некогда было отвлечься от захлестывающей волны стеблей и колосьев, рывком глянул вперед и все оценил и взвесил в момент, зная о приготовленной винтовке.
– Стой! – крикнул он. – Не выезжай на поворот! Останови тута машину!
Макар и сам видел, что лучше одному туда выскочить, за поворот круга. Натянув вожжи, достал из-под дышла винтовку и пошел не прямо к подводе, а обогнул закругленный угол высокой ржи, достиг середины полосы и оттуда направился к Кестеру. Тот уже выше дробин снопов накидал.
Кестер, видел в руках у Макара винтовку, но не верил, что Макар может выстрелить по нему, и продолжал кидать снопы на воз. Вся порода рословская такая: лучше себя позволят ударить, нежели на другого руку подымут…
– Скидай снопы и уезжай от греха! – крикнул Макар, остановясь шагах в тридцати от подводы.
Отбросив вилы, Кестер выхватил из кармана браунинг и, почти не целясь, выстрелил – будто ветром снесло фуражку с Макара, и с необыкновенным проворством метнулся он за ближний суслон. Выходит, не зря с довоенных пор держит пистолет Кестер – владеть научился.
Продолжая стрелять, Кестер побежал вокруг воза, чтобы спрятаться за ним. Но грохнул винтовочный выстрел, и Кестер, как-то по-заячьи подскочив, размашисто плюхнулся в невысокую стерню. Звук последнего выстрела у Макара все еще гудел в ушах, и казался странным: сдвоенный какой-то он получился.
Со всей полосы сюда бежали Рословы. От машины ковылял Тихон, крича:
– Дарья! Дарья! Ребятишек не пущай. Нечего им тут делать!
А Макар, выйдя из-за суслона и держа винтовку наперевес, направился к подводе. Солнце било в глаза, потому не сразу он заметил, что навстречу, из густой тени леска, идет человек. Пригляделся – Колька же это Кестеров! Откуда он взялся? Шел он медленно, словно пьяный, заплетая ногу за ногу. Коленкоровое лицо выделялось в тени белым пятном.
К трупу подошли они почти одновременно.
– Прости, Коля, – сурово сказал Макар, отводя взгляд. – Так вот у нас вышло с твоим тятькой…
– Да я ведь… сам его… – с трудом вымолвил пересохшими губами Колька. – Два дня караулил…
Только теперь заметил Макар в руке у парня наган, а на полотняной рубахе Кестера два расплывшихся кровяных пятна.
– Ты штуку-то эту спрячь, – оглянувшись на приближающегося Тихона, посоветовал Макар. – А матери и всем скажешь, что я один это сделал, не то проклянет она тебя…
– А ты как тут оказался, Миколай? – подходя, спросил Тихон.
– Да так вот… оказался…
Он еще не знал, как ему поступить: послушаться ли совета бывалого мужика или открыто сказать всем о содеянном.
– Ну, тогда свалить снопы надоть да вези его отсель, Коля, на этом же фургоне, – распорядился Макар.
17
Трудно сказать, чем бы завершилась эта тяжкая история для Макара, случись она раньше на несколько дней. Но теперь властям было не до того – свою бы шкуру сберечь.
Переполох в кругах троицкой буржуазии начался сразу после освобождения Златоуста советскими войсками. Но первое время был он мало заметен для постороннего глаза. Теперь в силу дутовской армии мало кто верил, потому и бросились в бега: одни по железной дороге, другие на собственных подводах.
24 июля войска советского Восточного фронта овладели Челябинском. В бешеной спешке началась эвакуация из Троицка дутовского штаба, гарнизона и всего награбленного имущества. Гребли все подряд. Только различных жиров с холодильника вывезли 80000 пудов. Не хватало подвод – мобилизовали обывателей с лошадьми, и круглые сутки – день и ночь – нескончаемой чередой тянулись на станцию обозы.
Всего же за эти дни было загружено различным имуществом, оборудованием, продовольствием и материалами более тысячи вагонов. А все, что невозможно было увезти, уничтожали на месте – только бы красным не досталось! Весь город круглые сутки кипел, как муравейник в ясную погоду.
Торопилась и следственная комиссия доделать свои страшные, кровавые дела. Ночей уже не хватало для массовых расстрелов, их вершили и днем. Обыватель жил в смертельном страхе, потому как малейшее подозрение в сочувствии красным каралось немедленной смертью.
Первого августа Троицк покинули последние казачьи части. Теперь уже н а в с е г д а! А в следующем, 1920, году казачество как сословие было упразднено правительством республики. Значит, ушли в прошлое и привилегии, дарованные казачеству царем.
Красные войска вошли в город утром пятого августа, а ночью до них прошли эскадроны кавалерийского полка имени Степана Разина. В дни безвластия пришлось горожанам организовать самоохрану, поскольку заскакивали еще ночами казачьи разъезды.
* * *
Весть о возвращении красных войск в Троицк в тот же день молнией облетела ближайшие хутора и поселки, села и станицы. По-разному приняли ее люди, но большинство ликовало, радовалось, что всем временным правителям пришел конец, что прекратится кровопролитие. Многие в Бродовской вспомнили страстные слова Марии Селивановой, убеждавшей казаков не подымать оружие против рабочих и крестьян – все равно победят они, одолеют, коли поднялись. Только напрасно прольется лишняя кровь.
Теперь это стало всем очевидно, и многие горячие головы трезветь начали.
У Рословых все решилось теперь будто само собою: никто не перечил Степкиному желанию идти на войну. Только Вера да мать всю ночь уливали подушки слезами. Проводы с выпивкой и песнями, какие бывали до войны, теперь давно позабылись. Много их было за эти годы, всяких проводов, да встреч мало.
Утром заложил Макар своего Рыжку в ломовую телегу, винтовку под траву сунул, посадил всю семью и подвез к дому братьев своих. Вместе с семьей Тихона собирались они на жатву. А годовалого Мишатку оставляли на попеченье деда и Саньки. И Мирон со своими тоже собирался в поле. Пора стояла страдная, и погода держалась та самая, про какую говорят: летний день год кормит.
Тут, возле Мироновых ворот, и состоялись проводы. Сюда же и Шлыковы подъехали со всем инвентарем для работы в поле. Новых сапог целый мешок привезли – Яшка нашил. А Колька Кестер пришел один, с котомкой на плече. Всех троих Макар взялся отвезти в Троицк. С вечера просилась Вера проводить мужа до города, но Степка не захотел: друзья у него холостые, а за ним хвост увяжется.
Со всеми простился Степка, жену молодую расцеловал, а потом, грозясь замусоленным дратвой пальцем и улыбаясь, наказал:
– Ну, ты гляди тута, без баловства чтобы. А то ворочусь – ноги повыдергаю!
– Какое теперь баловство, – подал голос дед Михайла. – Ты сперва воротись, а посля грозись… Возьми-ка вот Минюшку на руки, и я на телегу присяду. Мы вас до бугра проводим, коль всем недосуг… Всех работушка ждет, – говорил он, ощупав и садясь на край телеги. – Купец, сказывают, берет свое то́ргом, поп – го́рлом, а мужик – го́рбом.
– Обратно-то как же ты, дедуня? – спросил Степка.
– Да ведь Санюшка с нами поедет… Шесть ног у нас да четыре глаза вострых. Мы хоть куда дойдем… Ты села, Санюшка?
– Сижу! – ответила она, громоздясь на Степкином мешке с сапогами.
– Ну, трогай, Макарушка!
И двинулись они через плотину. Из-за пруда помахали добровольцы картузами. Оставшиеся у ворот ответили им тем же. Бабы прослезились опять. А стоят-то некогда долго – хлеб ждет. И без того задержались изрядно. Роса уже обсохла, а до полосы еще доехать надо – время-то идет. Рысью покатили упряжки, все дальше уходя от тех, кого проводили.
Поднявшись на бугор, откуда и хутор виделся, как на ладони, и подводы с родными, уходящие в степь, Макар остановил коня.
– Ну вот, на самом бугре мы, батюшка. Слезай, а то далеко увезем.
Первой спрыгнула Санька и пустилась в степь за красивым пятнистым мотыльком. А дед, нащупав ногою в пимном опорке землю, спустился с телеги и принял на руки Мишатку.
– Ну, с богом, служивые! – сказал он. – Добивайте всех колчаков тама да ворачивайтесь домой живыми-здоровыми.
– Прощайте! – крикнул Степка уже на ходу, когда телега затарахтела вниз по склону. – А ты дождись нас, дедунюшка! – и словно горячее что-то застряло у него в горле.
Мишатка этот – общая рословская боль и радость общая. На диво всем рос быстро, вроде понимая, что не родительские руки пестуют его. Ходить начал на девятом месяце, а к году и говорить стал самые нужные слова.
Будто старый дуб, неподвижно стоял дед на макушке земли, упираясь непокрытою головой в синее-синее небо. А бесштанный Мишатка в заголившейся рубашонке торчал у него на руке как новая, свежая веточка. Огладив ручонками лохматую дедову бороду, он спросил:
– Дедя… поодем?
