Текст книги "Тихий гром. Книга четвертая"

Автор книги: Петр Смычагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Сортировка эта продолжалась до самого обеда. Видимо, испытав методы принуждения и ничего не добившись, начальство решило прибегнуть еще к такому вот способу, чтобы потом начать все заново. Однако едва ли могла помочь и эта мера, ведь настроение-то во всех ротах было одинаковое. А наступившие холода, неустроенность, болезни усиливали недовольство солдат.

После обеда Костик разыскал тетрадку, в какую больных записывали. Вписал туда Рослова и отправил его в околоток. Ветер сорвался бешеный, снежок пролетает. Посмотрел Степка на свои сапоги, недавно еще добрые, и ахнул. И не оттого что разбитые сапоги пожалел. Ему показалось, что пальцы совсем оголились, озябли ноги и косточки ломит нестерпимо. И глаза вроде бы изнутри выворачивает.

Скрючившись, дотащился до околотка, а там увидел такое, что лечиться сразу ему расхотелось. В крошечное помещение войти невозможно – некуда. Возле крыльца, прямо на песке, лежат больные, человек двадцать. Вначале подумалось, что мертвецы лежат, полузанесенные песком. Желтые, безжизненные лица. Под носом у некоторых запеклась кровь, присыпанная песком. Возле глаз – тоже песок. Снежинки падают и не тают на этих страшных лицах. И надо было пристально приглядеться к каждому, чтобы понять, жив ли человек. На секунду представил себя Степка лежащим среди этих людей и, так и не разобравшись, кто из них живой, а кто уже мертвый, развернулся круто и зашагал к городу мимо угла татарского кладбища. Колючие снежинки секли ему левую щеку, но силы вроде бы прибавилось.

Временами в глазах у парня темнело. Казалось, вот-вот подвернутся ватные ноги, упадет он и уж никогда не встанет. Под короткий стеганый пиджак неумолимо проникал ледяной ветер, унося остатки тепла от ослабевшего до крайности тела. В Гимназическую улицу входил он в каком-то кошмарном полусне. Но дотянул до бабушкиной избушки. Вошел и свалился у порога на лавку.

Не на шутку всполошилась Ефимья. Поняла она, что тиф у парня. Но не это больше всего встревожило ее.

– Как ты из казармы-то ушел, Степушка? – допытывалась она. – Отпустили тебя али как?

– Ушел да и все. Никто нас там не держит.

– Так ведь искать же станут, родной ты мой! А дезертиров, слышала я, ловят да расстреливают.

– А мне теперь все равно. Сичас вон видел возле околотка сколь нашего брата лежит. Хоть стреляй их, хоть вешай. Они уж и так мертвяки.

Ефимья засуетилась было покормить гостя, но Степка отказался от еды. Самовар был у нее горячий. Заварила бабка какой-то травки в кружке и подала.

– Ты подымись да попей вот этой водицы. А я побегу постельку тебе налажу.

Постельку наладила она в погребушке. Толсто настелила душистого сена, тряпок всяких натащила туда, табуретку к изголовью поставила и на нее – кружку с питьем. Завалился в эту постель Степка, старуха закрыла его потеплее. И, едва успев заметить, что ни ветер, ни лишние звуки сюда не проникают, а прогретые зноем глиняные стены отдают едва заметное тепло, уснул мертвецки.

Как выяснилось после, беспробудно проспал он более трех суток. Очнулся Степка и не вдруг сообразил, где он. В крохотное оконце над дверью косой солнечный свет пробивается. Все левое плечо у рубахи в засохшей крови. На изголовье – тоже кровь. Весь низ лица коркой сковало. Копнул на верхней губе – кровь засохшая. И сразу вспомнил тех, что лежали возле околотка.

– А ведь, кажись, ушел я от смерти-то, – вслух проговорил Степка, чувствуя облегчение во всем теле. Будто побили его крепко, а теперь все отходило с болью. Подвигал руками, ногами – шевелятся, действуют.

Рядом на табуретке стояла кружка с той же водицей, какую давала Ефимья раньше. Кружка еще теплая. Два пирожка рядом лежали. Разломил – с капустой. Съесть их захотелось. Но лицо тянуло засохшей кровавой коркой. Поднялся и вышел во двор под ласковое осеннее солнышко. Под водосточным лотком стояла кадка с дождевой водой. Зачерпнул огородным черпачком и умылся.

– Поднялся, родимый! – обрадовалась Ефимья, увидев вошедшего Степку. – А ведь плох ты был, ой плох! Думала, не сдюжишь. Ну, слава тебе, господи! – перекрестилась, она. – Стало быть, жизня у тебя впереди… А водичку-то видал там в кружке?

– Видал.

– Выпил?

– Нет еще.

– Ты выпей ее. Свеженькая. Недавно я ее поставила. Сколь разов меняла я воду-то, а ты все спал. Думала, уж не проснешься вовсе. Ведь четвертые сутки пошли с тех пор, как ты уснул-то.

Степка присвистнул от такой новости, поинтересовался:

– Никто не приходил сюда? Не спрашивали меня?

– А ты сказал, что ль, куда пошел-то?

– Нет.

– Ну дак кто же знает, где ты!

Степка двинулся снова к двери, вернулся в погребушку, выпил горьковатое снадобье и заел капустными пирожками. Присел еще на табуретку, прикидывая, что делать. Он догадывался, что едва ли кто-нибудь ищет его, поскольку, слышал, и сбежало порядочно солдат, и из заболевших никто в роту не вернулся. Лечатся они где-то или умерли, никто про них не спрашивал.

Захватив кружку, Степка вернулся в избу. Ефимья встревожилась, усаживая его за стол:

– Ты уж не ходи туда поколь, милок. Подкрепись, поправься, поживи тут сколь-нибудь, а после того, как знаешь.

Степка и сам не торопился в казармы, но все больше крепло желание удрать домой. Да хорошо бы и дружков за собой увести. Но для этого в полку побывать придется.

А на другой день перед обедом кум Гаврюха заехал с базара.

– Здравствуй, баушка! – возгласил он с порога. – Лошадь покормить дозволишь во дворе у тебя?

– Покорми, покорми. А чего же не покормить-то. Заезжай.

– О, и ты тута, служивый! – повернулся он к, Степке. – Я думал, вы уж тут все до офицеро́в дослужились и лупите наших мужиков почем зря. А ты, знать, возля баушки пригрелси!

– Хворал он шибко, – оправдывала Степку Ефимья, собираясь поставить самовар. – В тифу лежал без памяти. Вчерась вот едва на ноги встал. Ты уж его не обижай.

– Отвез бы ты меня домой, дядь Гаврил, – выпалил Степка, ухмыльнувшись.

– А чего, – передернул костистыми, плечами Гаврюха, – вот покормлю лошадку до потемок, и двинемся. Вечереет рано теперь.

Ему не надо было пояснять, что к чему – все на лету схватил.

– А еще бы Яшку Шлыкова да Кольку Кестера захватить.

– А мне какая разница? Что одного, что троих, всех доставлю.

Едва дождался Степка, пока миновало время ужина в полку, и пошел не в свою роту, а сразу нацелился в седьмую, где теперь числились дружки. Подвернув к группе куривших возле барака, он спросил:

– Вы из седьмой роты?

– Из седьмой, – ответил уже не молодой солдат в рваной шинели.

– А не знаете ли Шлыкова или Кестера? Повидать бы их мне.

– В увольнение они еще вчерась ушли, – сказал тот же солдат, криво усмехнувшись. – Видал я их, с котомками пошли. А сегодня их не было.

Все разжевал и в рот положил солдат: число дезертиров с каждым днем увеличивалось, стало быть, и ребятки убрались. Тут рассуждать некогда. Повернул Степка от бараков на проторенную дорожку – и был таков. А вечером, как сумерки спустились, уложил его кум Гаврюха в фургонный ящик на сено, прикрыл рогожками, и отбыли они в родной хутор.

8

Совместными усилиями Красной Армии и Волжской флотилии Казань была уже освобождена от белочехов. Через несколько дней, в середине сентября 1918 года, Гая Дмитриевич Гай со своими войсками захватил Симбирск. Восточный фронт Советской республики, укрепляясь и набирая силу, подвигался к Самаре. А Оренбургское казачье войско собиралось жить долго, основав даже новый казачий округ.

До самой революции Оренбургское войско состояло из трех округов: Оренбургского, Верхнеуральского и Троицкого. Все казачество, расселенное вокруг Челябинска, было в подчинении Троицкого окружного правления. Еще в семнадцатом году челябинские казаки хотели образовать отдельный от Троицка округ, четвертый, но помешали красные отряды Блюхера и мичмана Павлова, отсрочившие эту задумку на целый год.

Теперь, почувствовав укрепление своей власти, они добились своего, и родилось на свет такое вот обращение:

«Станичники, воля ваша, выраженная в первом Войсковом круге в 1917 году об образовании Челябинского округа с своим самостоятельным окружным правлением, исполнена.

Чрезвычайный Окружной Съезд в минувшем сентябре месяце окончательно разрешил вопрос о выделении Челябинского округа и произвел выборы Окружного Атамана Челябинского округа и членов Правления.

2 октября молодое Окружное Правление во главе с атаманом прибыло в город Челябинск и самостоятельно открыло свои действия.

Всем вам известно, насколько тяжелы условия, при которых приходится работать вновь народившемуся Окружному Правлению; не имея в своем распоряжении никаких денежных средств, Окружное Правление становится в безвыходное положение даже при организации и оборудовании инвентарем самой канцелярии Правления, и раз это так, то может ли оно выполнять те задачи, возложенные на него Окружным съездом, которые требуют колоссальных средств? Нет, не может! А таких задач много, и сама жизнь требует их немедленного исполнения.

Где же взять средств?..

К вам, станичники, кому дорого войско с его демократическими органами самоуправления, к вам, кто видит в этом самоуправлении заботу о благоустройстве нас – казаков, – Окружное Правление обращается за помощью. Все вы состоите членами станичных Обществ и членами Кредитных Товариществ; в тех и других у вас есть лежащие без всякого движения суммы, одолжите их без % на известный срок Окружному Правлению, этим вы лишний раз засвидетельствуете вашу искреннюю любовь к войску…

Возврат этих денег гарантируется всем достоянием 4-го округа.

Атаман Лыков,

член правления Меньшенин,

секретарь Паристов».

Очень хотелось верить казакам в гарантию нового окружного правления, оттого и верили безоглядно, полагая, что никому и никогда не уступят своих привилегий.

А у самого Дутова деньги водились в достатке, но не было военного обмундирования, чтобы одеть новобранцев запасного полка. Заборы в Троицке заклеивались все новыми и новыми приказами начальника гарнизона. В сентябре появился приказ, строго запрещавший «ношение военной форменной одежды лицам, не принадлежавшим к составу армии». «Шинели, суконные рубахи, шаровары, фуражки казенных образцов» предписывалось «сдать в пятидневный срок». А «за сокрытие вещей государственной важности» начальник гарнизона грозился привлекать к суровой ответственности.

Но и такие строгости не помогали обзавестись обмундированием. Сукна же хватило лишь для того, чтобы сшить всем новобранцам новенькие погоны, да пришить-то их не к чему оказалось. От дезертирства и тифа полк таял на глазах.

Военно-следственная комиссия в своих объявлениях предлагала гражданам города и уезда сообщать «дополнительные сведения» обо всех «арестованных красноармейцах, красногвардейцах и лицах, задержанных с оружием в руках». А на Меновой двор и в тюрьму партиями доставляли вовсе не красноармейцев, не красногвардейцев, а лиц, никогда не державших оружие, замеченных в непокорности властям.

Военно-следственная комиссия работала неусыпно, днем и ночью, захватывая все новые и новые жертвы, уничтожая их десятками и сотнями.

* * *

В хутор въехали поздно вечером. У Мирона Рослова светился еще огонек. Не спали там, стало быть. Черное небо ярко вызвездило, видать, на заморозок. Столкнув с себя рогожу и выбравшись из-под попоны, Степка выпрыгнул из телеги.

– Спасибо, дядь Гаврил, – сказал он. – Выручил ты меня.

– Чего уж там, выручил, – глубокомысленно возразил Гаврюха. – Може, выручил, а може, на грех навел.

– Да ведь все равно бы удрал я, хоть пешком.

– Живи, стал быть, украдкой, коль сумеешь. Эт ведь все равно, что под петлей ходить постоянно да гнуться, чтоб, не накинули ее… Но-о! – шевельнул он лошадь и поехал домой.

Калитка оказалась не заперта на засов. Прошагал Степка в избу и, выйдя из потемок под полатями, возгласил:

– Здравствуйте! Вот я и отслужился.

– Отслужился, сынок! – легковерно обрадовалась Марфа. – Вот и слава богу. Будешь дома жить, как все.

– А как отслужился? – без радости в голосе спросил отец.

– Тифом сперва захворал, у баушки Ефимьи отлежался да и удрал совсем.

– Не бывало у нас в роду таких беженцев, – закряхтел в своем углу дед. – Ну, да теперь, знать, время такое.

– Да я, кажись, не один, – словно бы оправдываясь, добавил Степка.

– А кто еще из наших? – Мирон даже с лавки приподнялся, ожидая ответа.

– Яшка Шлыков и Колька Кестеров из роты исчезли, пока я хворал.

– Ну, Шлыков-то понятно, – заключил Мирон, – а вот с Колькой чего сделает отец? Либо прибьет его Иван Федорович до смерти, либо живого властям отдаст…

– Чего ж ты стоишь-то одетый! – опомнилась мать. – Раздевайся да садись. Домой ведь пришел.

– Да мне бы… того, – стушевался Степка. – В баньку бы добежать, хоть в холодную… У нас там на нарах постели-то не было, а зверье это прямо по голым доскам шастало.

– Тогда я сичас водички согрею в бане. Чего ж ты хворый да холодной водой мыться станешь. А всю эту одежу там оставь, прожарю я ее.

– Ну, а я до Яшки поколь добегу, – приободрился Степка, – узнаю про его. А Вера-то дома?

– Где ж ей быть? Спят все наши девки, – ответила мать. – Ты бежи да не засиживайся там.

– На глаза никому не попадайся! – крикнул вдогонку отец.

На улице было пустынно, и чернота непроглядная. Степка и сам понимал, что лишние встречи вредны ему. Добежал до Шлыковых – огонька у них нет. Спят, наверно. Как же быть? Подошел к низкому оконцу, тихонько стукнул в перекрестие рамы, подождал.

– Кто тама? – донеслось изнутри. Даже не понял, чей это голос.

– Я, Степка! – громко зашептал он, сгибаясь вдвое, чтобы показаться в окно.

– Иди во двор, – будто бы Яшкин голос ответил.

Встретились они во дворе.

– Здоров, Яшка! – обрадовался встрече Степка. – Не спится? Небось, каждую мышку слышишь?

– Выспался-то я еще вчерась. А ухо держать востро приходится. Шаги твои услышал издали. Земля-то подмерзла сверху, здорово гремит.

– А Колька?

– На Попову заимку сразу подался.

– Ну, там ему лучше будет… Я ведь не только справиться об вас заскочил. Ежели сыщики в хутор нагрянут, бежать лучше всего в сторону Зеленой. Там, в случае чего, и переночевать можно у Гребенковых, у тестя моего. Ты ведь знаешь, где они живут-то?

– Знаю, – вяло отозвался Яшка. – Да пока снегу-то нет в степе, возле любой скирды либо у стога переждать их можно… Приладимся, я думаю, со временем, не горюй!

– Ну, будь здоров! Побежал я.

9

Новое Временное всероссийское правительство, или так называемая Уфимская директория, едва успев народиться в конце сентября, через десять дней вынуждена была бежать из Уфы в Омск. Войска Восточного фронта Красной Армии, в тяжелейших условиях развивая наступление, 7 октября освободили Самару и продолжали с боями продвигаться на восток.

В ночь на 18 ноября члены Уфимской директории в Омске были арестованы, а единовластным Верховным правителем России провозглашен адмирал Колчак. Части Чехословацкого корпуса, не получая пополнения, все больше ослабевали и теряли активность. Оставалась главная надежда на казачество. К этому и призывала телеграмма, посланная из штаба Колчака «всем начальствующим лицам». В ней говорилось:

«…К этой борьбе с большевиками, к этой поддержке всероссийской власти мы призываем казачество наше… Ныне казачество, от берегов Тихого Дона до побережья Великого океана, встало на защиту законности и порядка против самого низкого и вероломного внутреннего врага.

Тяжелая роль выпала на долю казачества, но, помня заветы предков, мы, казаки, не склонили своей воли под ударами судьбы и вынесем Россию на своих плечах к счастливому будущему. И не погибнет Россия, пока жив дух казачий и жива в нас любовь к России, любовь к свободе и независимости».

Большинство казачьих атаманов признали власть Колчака немедленно и безоговорочно, хотя и не все. Заартачился дальневосточный атаман Семенов, не желая подчиниться адмиралу. Ему хотелось видеть во главе правительства кого-нибудь из казачьих атаманов и правителей, хотя бы того же Дутова. За это своеволие отчитал его атаман Дутов в телеграмме, отправленной 1 декабря 1918 года:

«Телеграмма Ваша о непризнании Колчака Верховным Правителем мною получена. В этой же телеграмме Вами признается этот образ правления и его состав, кроме адмирала Колчака, и указываются лишь персональные несогласия. Вы признаете на этот пост достойными Деникина, Хорвата и меня. Хорват признал власть Колчака, о чем я извещен так же, как и Вы. Полковник Лебедев от имени Деникина признал власть Колчака. Таким образом, Деникин и Хорват отказались от этой высокой, но тяжелой обязанности. Я и войска признали власть адмирала Колчака тотчас же по получения об этом известия, и тем самым исключается возможность о моей кандидатуре. Следовательно, адмирал Колчак должен быть признан и Вами, ибо другого выхода нет. Я, старый боец за родину и казачество, прошу Вас учесть всю пагубность Вашей позиции, грозящей гибелью родине и всему казачеству. Сейчас Вы задерживаете грузы военные и телеграммы, посланные в адрес Колчака. Вы совершаете преступление перед своей родиной и в частности перед казачеством. За время борьбы я много раз получал обидные отказы в своих законных просьбах, и вот уже второй год войско дерется за родину и казачество, не получая ни от кого ни копейки денег, и обмундировываясь своими средствами, помня лишь одну цель – спасение родины и всегда признавая единую Всероссийскую власть без всяких ультиматумов, хотя бы в ущерб благосостоянию войска. Мы, разоренные и имеющие много сожженных станиц, продолжаем борьбу, и в рядах наших сыны, отцы и деды служат вместе. Мы, изнемогая в борьбе, с единственной надеждой взирали на Сибирь и Владивосток, откуда ожидали патроны и другие материалы, и вдруг узнаем, что Вы, наш брат, казак, задержали их, несмотря на то, что они адресованы нам же, казакам… Теперь я должен добывать патроны с боем, ценою жизни своих станичников, и кровь их будет на Вас, брат атаман. Неужели Вы допустите, чтобы славное имя атамана Семенова в наших степях произносилось с проклятием? Не может этого быть! Я верю в Вашу казачью душу и надеюсь, что моя телеграмма развеет Ваши сомнения, и Вы признаете адмирала Колчака Верховным Правителем великой России.

Атаман Дутов».

Поскромничал атаман и не упомянул в подписи своего генеральского звания недавнему есаулу Семенову. Говоря о сгоревших станицах, тоже не сказал, что пожгли-то их как раз казаки.

10

Пока стояло благодатное тепло и можно было скрываться в лесу или в степи, Виктор Иванович домой заглядывал раза два в неделю, глубокой ночью. А как начались дожди, холода, пришлось устраиваться иначе. Кашель изводил его до предела, удушье мучило. Порою казалось, вот-вот задохнется человек и дух из него вылетит. Передвигался он с великим трудом.

Добрый, просторный подвал соорудил он когда-то в своем жилище и многих товарищей уберег в нем от расправы. Но подпол хорош был в том случае, когда никому и в голову не приходило, что туда заглянуть надо. Теперь этот подпол мог превратиться в ловушку, и уже не раз туда заглядывали сыщики. Сделали новое убежище.

Вплотную к сеням приметан был омет старой соломы. Над полом в сенях вырезали маленькую дверцу – в аршин высотой, в две доски шириной. А в омете выбрали целую пещеру. В сенях, напротив дверки, поставили кадку, до половины заполненную мукой. Вот в таком жилище и вынужден был коротать свои дни человек, страдая смертельным недугом и задыхаясь от кашля.

А в хутор из Бродовской через день да через два наезжали должностные лица. То поселковый атаман прикатит, то милиционер Красновский, то писарь поселковый Котлов. А то и все вместе заявятся. Наведывались они почти всегда в одно и то же время, перед вечером либо в потемках уже. Справлялись о дезертирах, домой к ним заходили, но ребята всякий раз увертывались.

К Даниным сыщики тоже заглядывали изредка. И не враз догадались хуторяне, что не столько ищут эти гости дезертиров, сколько о Викторе Ивановиче заботятся. Со временем в привычку вошли эти недобрые посещения. И даже в таких условиях Виктор Иванович как-то умудрился принять меры, чтобы уберечь ребят от преследования.

В морозный январский денек, выбравшись из подпола, где проводил большую часть времени, Степка уселся за стол позавтракать. Только успела мать еду поставить, Вера из горницы выскочила и сообщила:

– Подвода вон к воротам подъехала. Ты поберегся бы, Степа.

Глянул Степка в окно: два здоровых, крепких мужика подъехали на розвальнях. Конь добрый у них – гнедой, белоногий. Мужики бородатые, в новых дубленых полушубках, кушаками подпоясанных, в шапках бараньих, в пимах. Нередко заезжали путники в хутор с Казанского тракта чайком погреться. Люди совсем не знакомые, и бояться их нечего, рассудил Степка.

Отец где-то во дворе был. Шумно завалились мужики, поздоровались и, не раздеваясь, к столу протопали. Один сел с угла, другой у кутного окна в простенок, так что Степка в середочке между ними оказался. Не убежишь. Забеспокоился парень. А мужики, заметив это, сбросили шапки на лавку и уселись вроде бы еще поплотнее. У одного черные волосы, немного кудрявые, у другого – прямые, светло-русые.

– Ты бы, хозяюшка, и нам по чашечке чаю налила с морозу, – попросил русый.

– Сичас налью, – охотно отозвалась Марфа. – Да чай-то ведь у нас морковный.

– Теперь везде такой. Наливай! – подхватил кудрявый и без перехода – к Степке: – Ну, как вы побунтовали в полку?

Побледнел парень, зашмыгал толстым носом, а деваться-то некуда, раз они, выходит, все знают.

– Да никакого бунта и не было вовсе, – возразил он. – Так, пошумели малость.

– Ну, как не было? – по-дружески, но с укоризною в голосе сказал кудрявый. – Жертвы ведь были. О том самарские газеты писали даже. Что вы и присягу принимать всем полком отказались – тоже писали.

– Были и жертвы, – нехотя цедил сквозь зубы припертый фактами Степка. – И присягу не приняли, потому как не обмундировали нас…

– Вот спасибо, хозяюшка, – принимая чай, поблагодарил русый. И – к Степке: – Ну, а дальше-то что же? Так и будете прятаться в мерзлых стогах да в подвалах или хлевах?

– А тут еще тифом я захворал, – не отвечая на вопрос, тянул Степка. – Так и так смерть грозилась…

– Ну, до смерти-то еще далеко, – перебил его кудрявый, хохотнув в бороду. – У вас же в городе хороший знакомый есть.

– Какой знакомый?

– Чебыкин, Иван Никитич.

– А-а, сеяли мы ему пшеницу не один год… Знаем такого.

– А ведь он в военном отделе теперь сидит, писарем, – лукаво усмехнулся кудрявый. – Вот он вам все и сделает. К нему обратитесь… Поехали, – позвал он товарища.

Поднялись мужики дружно, за недопитый чай хозяйку поблагодарили, и вышли вон. От ворот коня направили в сторону Прийска.

– Кто такие? – оправясь от волнения, спросил Степка, ни к кому не обращаясь.

– А кто ж их знает, – откликнулась Марфа, убирая чашки гостей. – Дело ведь говорят заезжие-то, коль Иван Никитич в начальниках там сидит, в городу. Не откажет он чать-то… А мужики эти, по разговору слыхать, не нашего поля ягода. Только что приоделись по-нашему.

Снова принявшись за остывшие щи, Степка лениво двигал ложкой, не переставая думать о случившемся. По разговору и поступкам понятно было, что не простые мужики и не случайно завернули к Рословым. Шубы, хоть и по плечу на них, а вроде бы не приношены, не свои. Видно, что в пимах непривычны они ходить: двигают, как лыжи.

Чебыкина знали Рословы с четырнадцатого года, только не могли подозревать, что именно этот человек сделал не одну сотню липовых документов для людей, преследуемых жандармами. Делал он это по заданию Федича. Большинство спасенных отправляли на «собственный» прииск Сыромолотова. Чебыкин же снабжал нужными бумагами всех подопечных Виктора Ивановича.

Михаил Холопов стал с его документами Иваном Вороновым. И Антону, и Нюре, и всем, спасавшимся от властей, документы делал Иван Чебыкин, хотя и не безвозмездно. Всегда платил ему Виктор Иванович. Теперь Чебыкину не надо было подделывать ни печати, ни подписи – все в своих руках. Как ухитрился Виктор Иванович организовать эту помощь – не ведомо.

* * *

Морозным вечером того же дня, позднее обычного, в хутор нагрянула вся троица: атаман, милиционер и писарь. Но на этот раз они уже знали, что улов состоится. Не наугад ехали – главное знали. План был продуман до мелочей.

А вышло все до обидного просто. Еще накануне рано утром поднялся Кестер, в окно глянул, за речку. И приметил огонек в окошке у Даниных. Будто сатана его подтолкнул сразу! Не встают эти люди так рано, для чего же сегодня-то поднялись? Оделся наскоро, вскочил на неоседланного коня и не по хутору поехал, а в голую степь ринулся, по снегу.

Примерно с того же места, откуда Виктор Иванович, прячась, наблюдал за собственным жильем в июне, Кестер, как вампир в ночи, выслеживал добычу. Кровавой добычи жаждал он. Из темноты на свет в окне над занавеской было видно все четко, резко.

Простояв с четверть часа и посасывая погасшую трубку, Кестер видел, как несколько раз мелькнула Матильда Вячеславовна. Потом Анна дважды прошла, собираясь, видимо, во двор скотину убирать… И вот он, сам Виктор Иванович, поднялся из-за простенка, курит, закашлялся. Вылупил Кестер глазищи, круто развернул коня по старому следу и вернулся домой.

До самого рассвета потом глаз не отрывал Кестер от данинской избушки – не покажется ли там подвода. Наблюдать мешала усадьба Демида Бондаря, бывшая данинская. Виден был только уголок балагана. А деревья и кусты, которые летом закрывают все глухо, теперь проредились, и между ними на белом снегу можно было заметить любое движение. Но никто не показался там. Значит, дома прячется беглец!

Ни словом не обмолвился об этом Кестер даже с Бертой. Прибрал скотину, позавтракал и – в Бродовскую, к атаману с новостями.

* * *

Убедившись, что Виктор Иванович не сбежал в края отдаленные, начальники не стали спешить и суетиться: зима теперь, в поле не спрячешься и не усидишь там долго. На ночь все равно домой поманит, морозы-то немилосердные трещат. Знали и о давнишнем нездоровье Виктора Ивановича.

Подкатили они на другой день в вечерних потемках. Заехали к Даниным, спросили, как всегда, не появлялся ли Виктор Иванович, и вышли.

Иван Шлыков, подметая возле своего двора, заметил, что подвода от Даниных быстро отъехала, и голос Красновского вроде расслышал. Заторопился. Метлу в угол сунул и в избу направился. Да все это нескоро у него выходило.

– Яшка! – отворив дверь и силясь унять одышку и кашель, с трудом выговорил он. – Кажись, опять, милиция наехала. Поберегся бы ты.

Яшка – шубу за рукав, шапку – в охапку и – в дверь. Оделся он в сенях, на ходу. Но, выйдя во двор, увидел идущую навстречу троицу. Впереди – Красновский.

– Стой! – громко сказал он. – Ты – Яков Шлыков?

– Нет, я не Яков. Я – Семен, – не моргнув глазом, соврал Яшка.

– А где Яков? – продолжал допрашивать Красновский.

– В избе вон сидит.

И все трое начальников устремились в темные сени. А Яшка тем временем схватил в стойле лошадь, выбежал с ней на задворки, вскочил на нее и бросился по косогору возле пруда в сторону Смирновой заимки…

– Ты арестован! – глядя на Семку, с порога объявил Красновский, хватаясь за шашку.

– За что? – вопросил Семка, оробело поднимаясь на ноги за столом. Манюшка заголосила у залавка, а Леонтий сердито спросил с печи:

– Эт за чего ж вы, ироды, арестовать-то собрались парнишку?

– За дезертирство, – пояснил охотно Красновский. – Аль сам не знаешь?

– Погоди, – одернул его атаман, догадываясь об истине случившегося. – Тебя как звать? – обратился он к парню.

– Семен я.

– Да ведь вам, знать, Яшку надо-то. Он у нас ведь на службе-то в городу. А этот еще не дорос до солдатов, годами не вышел. Семка это, – растолковала Манюшка.

– А где Яков? – спросил Красновский.

– Да он только что тута был, – опять отвечала Манюшка. – Не встрели вы его во дворе-то, что ль?.. Часа за два перед вами из городу-то пришел он. Сказал, что в увольнению отпустили его.

– А раньше-то, что же, не заходил он домой, что ли? – спросил писарь.

– Когда раньше? – Манюшка уже не давала вступить в разговор Леонтию: как бы лишнего не сболтнул.

– Ну, с месяц тому назад либо с неделю?

– Нет, что вы! Ни разу не заходил. Да вы ведь сколь разов уж в месяц-то заезжали, все равно бы встрелись. Выбеги во двор, Сеня, глянь. Там он где-нибудь.

Семка двинулся было из-за стола.

– Не надо! – грозно остановил его атаман. – Пошли! – позвал он своих, поворачиваясь к двери.

Пока подвода начальников торчала возле Шлыковых, Рослов Макар заметил ее и моментально снарядил Федьку к Мирону, чтобы Степку предупредить.

* * *

На сборы у Степки минуты не ушло. Взял коня и через задний двор, через гумно – в степь. По снегу, целиком, двинулся на зеленскую дорогу. Луна всходить начала. Мороз так и обжигал лицо. Пригляделся: с той стороны, вроде бы наперехват, тоже к этой дороге скачет кто-то.

– Выследили, кажись! – вслух подумал Степка с досадой и повернул коня правее.

Но скоро заметил он, что и другой всадник на дорогу выехать не спешит… Яшка это, должно быть. Увернулся и он, выходит, от сыщиков. Так и ехали по целому снегу чуть не до самой заимки. На окраине Зеленой встретились.

– В поле-то сегодня долго не усидишь, – сказал Яшка, подъезжая к другу. – А их, чертей, принесло на ночь глядя. Еще возьмут да заночуют в хуторе.

– А мы сичас к теще заедем да и заночуем у ей, – покрякивая от мороза, усмехнулся Степка.

Печь не стала теща топить для поздних гостей. Молока с хлебом дала. Соломы на пол потолще настелила рядом с привязанным пестрым теленочком, большую кошму раскинула, подушки бросила. И своих ребятишек тут же вместе уложила, всех прикрыв огромной суконной ватолой. Знатно проспали ребята до самого утра.

И не успели они еще подняться, как языкастую соседку поднесло.

– Марья! Слышь, Марья! – затрещала она с порога, сдвинув с головы старенькую шаленку. – Страсти-то какие ведь сказывают! Будто в хуторе всех как есть заарестовали и увезли в Бродовскую!

– Да кого же всех-то! Весь хутор, что ль?

– Ну, Виктора Ивановича, Яшку Шлыкова, зятя вашего, Степку… Всех их, кто скрывался.

– М-м, – неопределенно промычала Марья.

А ребятки лежат, с головой прикрытые ватолой, и разговор этот слушают.

– Ну, побегу я, – снова накидывая на голову шаль, объявила соседка. – Я ведь на минутку. Квашня вот-вот через верх пойдет!

– Бежи, бежи, – обрадовалась Марья и, как только затворилась дверь за соседкой, добавила: – Ровно курица с яйцом, носится она с новостями-то. Попадись такой на глаза – сразу всему свету растрезвонит… Вы вставайте, ребятки. Покормлю я вас да день-то поберегу от чужого глазу. А ночь потом – ваша. Сами все разузнаете.

– Да что ж это, неужли правда, что Виктора Ивановича схватили? – вслух рассуждал Степка, выбираясь из-под ватолы.