Текст книги "Тихий гром. Книга четвертая"
Автор книги: Петр Смычагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)
К вечеру того же дня отпустили и Ивана Корниловича. У того почти девяносто пудов выгребли, а требовали пятьдесят.
О дочери своей, о Клане, Чулок ни разу не вспомнил, не упрекнул зятя за украденную дочь. А Тимофей тем более не затронул минувшего, потому как не бывал он у тестя ни единого раза, и Кланя туда не ходила. Как безжалостным топором, отсекли все нити. Агафья только сохла по дочери, да молчала. Иван Корнилович не велел поминать ее в доме.
10
Сотворил фокус Егор Проказин с подделкой письма. Хлеб у Чулка выгребли. Шутя вроде бы все это вышло. А Егор приуныл. Молчаливым сделался. Совесть грызла.
В тот самый день, когда Кестера и Чулка растрясли советчики, дольше всех задержался Егор в Совете с бумагами. В сумерках уже домой направился. Возле спуска к плотине, будто случайно, Дарья Рослова ему встретилась, родная сестрица, стало быть. А вернее всего, поджидала она братца, наблюдая от своего двора.
– Сказывал Вася, как вы хлебец у богатеев трясете, – завела она будто с упреком в голосе. – Молодцы лихие, прям сыщиками поделались…
– А чего ж делать-то? – стал оправдываться Егор. – Ведь Расея с голоду помирает, а мы тут все ж таки поколь досыта едим.
– Досыта! – хмыкнула Дарья. – А не застревает у тибе в горлушке сытый-то кусок?
– Эт ты об чем?
– Об том, что у тяти нашего родного тоже хлебушек спрятан…
– Да ты что?! Кто тебе сказал?
– Маня шепнула. А ты не знал, что ль?
– Откудова ж мне знать? Мне-то ведь не говорила она. Да и как это, когда они ухитрились такое дело сотворить?
– Сват Иван под крещение приезжал с Зеленой. А Маньку в тот раз к матери отправили они на Зеленую… Ты-то где был?
– А я в городу тогда дня три, знать, проторчал…
– Вот-вот. А Манька-то воротилась домой да пол стала мыть в горнице и увидала, что две половицы возле глухой стены качаются! Чуток приподняла одну, да и поняла все.
– Дак чего ж она мне-то не сказала?
– А это уж ты у ей и спроси по-хорошему.
– Ну, спасибо, сестра.
Закусил ус Егор и зашагал по спуску на плотину. Шибко некрасиво все это вышло. Не часто заглядывал он в закрома, особенно с тех пор, как с общественными делами связался. Когда ночевали в хуторе дутовцы, Егор, не желая встречи с ними, уехал к свату на Зеленую.
Стали потом раскладывать в Совете контрибуцию по хозяйствам, и Проказиным тридцать пудов определили. А сдавать-то нечего оказалось. Егор сам проверил и убедился в том. Отец на казаков свалил, что будто бы они все забрали. Хотя овес, кроме семенного, и к самом деле дутовцы выгребли. Объяснил Егор свое положение советчикам – поверили. А как теперь быть?
Помимо прочего, вынырнула и еще одна загвоздка щекотливая. До действительной службы не успел жениться Егор. А после нее, пока приглядывался, война германская началась. Так до сих пор и ходит в холостяках. А время-то катится безудержно. Не побежишь по вечеркам на четвертом десятке лет. Манька вдовой от Гордея осталась. И все клонилось к тому, чтобы объединиться им. Даже отец на то намекал осторожненько. И Марья не противилась. А тайну вот не доверила ему – Дарье, золовушке своей, шепнула.
Дня три носил Егор эту тайну в себе. Будто пудовый камень висел у него на шее. Ни у отца, ни у Марьи ни о чем не спрашивал. А половицы горничные проверил незаметно и убедился, что не пустые слова сказала Дарья. Умолчать об этом – совесть не выдержит. А сказать – отец на всю жизнь возненавидит. Вот и терзался до того, что Тимофей уж заметил неладное и спросил как-то под вечер, когда вдвоем они в Совете остались:
– Захворал ты, что ль, Егор Ильич? Уж какой день вроде бы не в себе ты. Аль показалось мне?
– Нет, не показалось, Тима, – заерзал на табурете Егор. – Да только хворь эта – особенная. Никакая Пигаска тут не пособит… – Он поднялся из-за стола и зашагал вдоль запотевших под вечер окон. Окурок обжигал пальцы, а он тянул из него горячие остатки, словно собираясь проглотить. – А ты вот можешь и пособить, и погубить. – И рассказал о своей печали, добавив: – Вот пущай Совет меня судит или отца допрашивает… А насчет сознаться-то крепок ведь он… В кутузку, что ль, старика тащить?
Со вниманием выслушал Тимофей товарища, поднялся и, снимая с гвоздя шинель, усмехнулся.
– Думаю, что ни тебя судить, ни отца твоего в кутузке держать не придется… Ты посиди тут часок, а я к Илье Матвеичу понаведаюсь. Это с виду он грозным кажется, а на деле – добрый русский мужик. Сговоримся, думаю, полюбовно. Только ты не приходи, пока я там буду.
Весенний день долог. Солнце еще висело над кестеровскими тополями. Снега в хуторе уже не было. Да и в поле держался он лишь в низинах, возле кустов, в оврагах. Тянул низовой северный ветерок, напоминая о том, что зима все еще здесь, рядом, и не хочет расстаться со своими правами.
А Тимофею эта погода напоминала ту давнюю жуткую весну, когда двинулись они семьей из южных степей, из-за Оренбурга. Отца схоронили еще на месте, а дорогой двух братьев закопали. Самую младшую сестренку в приют отдали. Где она теперь? Жива ли? Голод расправился со всеми. Едва ноги дотащили они с матерью до хутора. Все это до того явственно приблизилось, что Тимофей, зябко шевельнув плечами, вздрогнул, передернулся весь и нырнул во двор к Проказиным.
Дома был один Илья Матвеевич. За последние два-три года жизнь так с ним распорядилась, что будто и не было двужильного неутомимого силача. Летом он и теперь ходил босой, но усох, скрючился. Вроде бы и ростом ниже стал. Волосы сделались, как болотная трава поздней осенью, бледно-зелеными, поредели, и кудри распрямились. Борода хоть и оставалась темной, но тоже проредилась и отмякла.
Заметно начал он сдавать после того, как похоронил жену, внезапно умершую. А потом и Гордей с войны не вернулся. Когда-то жесткий, неприступный цыганистый взгляд сделался теперь до смешного робким и даже пугливым.
«Укатали Сивку крутые горки», – подумал Тимофей, глядя на хозяина, и поздоровался.
– Можно посидеть с тобой, дядь Илья?
– А чего ж не посидеть! Садись. Подымим вместе. Ты зачем пришел-то?
– Вот поговорить и пришел, – сказал Тимофей, присаживаясь на лавку к столу и доставая кисет. – Тебе доводилось когда-нибудь шибко голодовать, дядь Илья?
– А тебе доводилось видывать простого русского мужика, какой не знавал голоду? – вопросом же ответил дед.
– Ну, стало быть, поймем друг дружку, – заулыбался Тимофей.
– Чего понимать-то?
– Слыхал ты, дядь Илья, что правительство наше, Советское, из Петрограда в Москву переехало и столица теперь у нас в Москве?
– Давно переехало-то?
– Да вот гдей-то в середине марта.
– Нет, не доводилось такого слышать.
– А что Москва-матушка с голоду помирает, слыхал, небось? Что в Петрограде люди с голоду мрут, как мухи, неужели не слыхал? Заводы остановились, фабрики – голодные рабочие не могут работать. На улице, прям на ходу помирают. Хлебушка, стало быть, надо голодным-то. Поберечь бы их, пособить бы!
– Дык ведь нету его, хлебушка-то, Тима.
– Есть. Есть, дядь Илья! Ты поищи. Вспомни, куда ты его захоронил.
Встав с лавки, дед Илья дробно перебирает босыми землистыми ногами и, поворотясь к иконам, истово крестится, приговаривая:
– Вот, истинный бог, нету у мине хлебушка! Нечем пособить голодным. Хоть пойди да сам глянь. Себе вон чуток осталось на прокорм – и все. Пойдем покажу.
– Да ведь с тебя немного и причитается-то, – возразил Тимофей, вставая и направляясь за дедом, – всего тридцать пудов.
– У-у! – заныл дед, отворяя дверь. – Глянь, глянь в анбаре! Там, ежели все до зерна подмести, и то тридцать-то пудов не наберется.
С крыльца дед шустро вдарился к амбару, но Тимофей придержал его:
– Ты, дядь Илья, не в анбаре, а в другим местечке покажи…
– Где хошь, там и покажу.
Для начала обошли конюшню, в хлев завернули, в баню, по гумну потоптались, возле погреба постояли. А потом дед решительно к крыльцу направился. «Уж не осознал ли?» – подумалось Тимофею. Но дед завел его в чулан, а выйдя оттуда, лихо взметнулся на чердак, маня за собою Тимофея. Потешил старика председатель Совета – побывал и на чердаке. После того снова во двор дед подался, соображая, куда бы еще ткнуть носом этого настырного гостя.
– Дак как же нам быть-то, дядь Илья? – озабоченно молвил Тимофей. – Хлебушек позарез нужен, а у тебя он без употребления лежит.
– Эт и где же лежит-то? Христос с тобой! Ведь везде я тибе обвел…
– То-то вот и оно – обвел, думаешь. Теперь давай-ка я тебя поведу!
– Куды ж еще весть-то ты мине собралси?
– А куда нос покажет. Пошли!
Тимофей круто развернулся и пошел в избу. Дед – за ним. Через прихожую – прямо в горницу и к глухой стене. Наступил на две крайние половицы – не прибиты.
– Поднять их аль не надо?! – сурово спросил Тимофей, впившись желтыми, как у кота, глазами в подходившего Илью.
Ахнул дед, словно ему кипятку за шиворот плеснули, сжался весь и запричитал:
– Ах, моше-енник! Да что ж у тибе нос-то, собачий, что ль-то? Ах, грабитель! Креста на тибе нету! Весь хутор ограбил, все зачистил. Одно тебе прощенье – себе не берешь…
– Креста нету, и себе не беру – верно. А мошенник-то не я, дядь Илья, а ты самый настоящий мошенник и есть: перед богом клялся, на иконы крестился во всю грудь, а сам хлебец прячешь от голодных. Заодно, что ль, с богом вы против умирающих с голоду восстали? И сына родного подвел. Егор-то ведь тоже говорил, что нет у вас хлеба.
– Да ведь не знал, ничего Егор-то не знал!
– А нос у мине обыкновенный, не собачий. Видал я, как вы прятали. Двое ведь вас было. Аль не так? Другого-то вот не признал я только. Да это и ни к чему! Сейчас же вези тридцать пудов, поколь Егора нету – и делу конец. Спать спокойней будешь, и перед богом не грешен, и перед людьми совесть чиста.
Почернел дед лицом, ссутулился еще больше и пошел в амбар за пустыми мешками. Честь сына не хотел он порочить: дороже хлеба она.
11
Весною восемнадцатого года лебедевские мужики ухватили все-таки тот клин казачьей земли, какой посулил им атаман Петров. Да лучше б они его не трогали, потому как весь хлеб и труд их пошел на пользу врагам революции. А мужику в тот год и всем, кто за Советы стоял, выпали неисчислимые му́ки.
Трудно сказать, сколько бы еще сверкали кровавые казачьи шашки в седых, ковыльных степях Оренбуржья, но уже над всей горнозаводской зоной реяли красные флаги. Крепко стоял советский Челябинск, легче вздохнул после мартовских боев Троицк, когда разорвали очередное кольцо и рассеяли дутовцев красные отряды.
Еще держался красный Оренбург с небольшим гарнизоном против полчищ казачьих генералов. И было ясно, что, хотя и плохо вооруженные и плохо одетые, рабоче-крестьянские отряды стоят насмерть и побеждают. Мичман Сергей Павлов и двадцатисемилетний ярославский мужик, Василий Константинович Блюхер, не имевший ни военного, ни общего образования, уже не раз били грамотных матерых казачьих генералов и самого Дутова.
Одолели бы Советы до конца эту белую напасть. Но по приказу Антанты и при активнейшей поддержке меньшевиков и правых эсеров жарким пламенем вспыхнул мятеж чехословацкого корпуса. Будто гигантский пороховой фитиль запылал по всей Сибирской железной дороге. С 25 мая по 8 июня были захвачены мятежниками Мариинск, Новониколаевск, Верхнеудинск, Канск, Пенза, Сызрань, Петропавловск, Томск, Курган, Омск, Самара.
Челябинск в этом ряду оказался первым – он пал еще 17 мая. А 25 мая Советское правительство издало приказ о разоружении мятежного корпуса, но агенты Антанты уже сделали свое черное дело. И запылала Сибирская магистраль, с новой силой заплескалась кровь. Словно мутная волна прокатилась по необъятным просторам, подняв из глубин всю белогвардейскую нечисть.
Мгновенно поднял свою битую голову и Дутов, снова готовясь к решающим схваткам. Понеслись его вестовые по станицам и поселкам, собирая казаков.
* * *
Троицк так и жил почти в осадном положении, не расслабляя военных мускулов. Много раз город разбивал и рассеивал казачьи отряды, а они снова рождались.
В начале апреля Федор Федорович Сыромолотов был отозван в Екатеринбург. Виктор Иванович, пережил это событие с великой болью и почувствовал себя осиротевшим. Железная воля Федича, умение убедить и повести за собой людей очень были нужны городу в дни новых жестоких испытаний.
С двенадцатого года Виктор Иванович шел об руку с надежным Федичем. С ним веселее работалось, из всех безвыходных положений непременно отыскивался выход. Теперь увяз Данин в каторжной беспросветной трибунальной работе, и силы, казалось, вот-вот иссякнут. Давно больные легкие совсем ослабли. Похудел. Кашлял отчаянно, с закатом, порою до слез, но курил так же много, как и раньше.
Да и вообще дела пошли как-то вразнобой, между командирами отрядов то и дело возникали раздоры на личной основе, а это нередко нарушало согласованность в боевых операциях и приводило к лишним потерям. И было удивительно, что даже при таком командовании плохо вооруженные и необученные солдаты революции неизменно побеждали, хотя почти всегда выступали в меньшем числе.
Был получен приказ о реорганизации Красной гвардии в Красную Армию. 17-й Сибирский стрелковый полк переименовали в Уральский. В армии вводилось единоначалие. В мае пришло известие о захвате Челябинска чехословацкими войсками. Совет рабочих и крестьянских депутатов, созвав экстренное заседание, решил направить троицкие отряды к станций Полетаево, чтобы вызволить из беды Челябинск.
Но никто не знал, что там за сила объявилась роковая, сколько ее. Почему не удержались челябинцы? Для выяснения обстановки послали двух делегатов под Полетаево. Вернувшись, один из них, по фамилии Померанец, доложил исполкому Совета, что сила там стоит несметная и надо избрать ликвидационную комиссию, чтобы передать все дела чехам.
– Ты не ПомЕранец, – ответил ему военком Степанов, – а ПомИранец, и помирать придется тебе одному, потому как, ежели еще скажешь такое где-нибудь, я пристрелю тебя на месте.
Несколько красногвардейских отрядов срочно были отправлены под Полетаево. И вначале потеснили они белочехов, но те получили сильное подкрепление, и пришлось троицким отрядам попятиться по железной дороге. Но отходили организованно. Двое суток, не смолкая, гремел кровопролитный бой под станицей Еманжелинской.
И еще держались бы красные бойцы, но с тыла и флангов из степи начали появляться казачьи отряды. К тому же, между командирами произошел раскол. А отряд железнодорожников самовольно снялся с позиций и ушел охранять родную станцию в Троицк. Но и в этих условиях красные бойцы отступали без спешки, без паники, сдерживая напор врага.
* * *
В эти же дни в Троицке усиленно формировались новые отряды, но в городе удалось набрать всего около четырехсот человек. Пришло время и за уезд взяться. Во все рабочие поселки, крестьянские деревни, хутора были разосланы уполномоченные Троицкого Совета. Только с Кочкарского прииска пришло на оборону города около двух тысяч человек, в основном шахтовых рабочих и старателей. Подходили из деревень.
Виктор Иванович отдавал все иссякающие силы работе в трибунале. В тюрьме содержались дутовские шпионы, провокаторы, буржуйские саботажники. Следователям нужно было время, а его не хватало. Нескольких старших казачьих офицеров, схваченных после боя у Черной речки, пришлось расстрелять, испросив на то разрешение исполкома Совета. В свой хутор Виктор Иванович не смог поехать, послал туда бывшего поручика Алексея Малова. Антона Русакова, так и жившего под фамилией Петренко, взял к себе в помощники.
Несколько раз Николай Дмитриевич Томин от имени казачьей секции требовал начать сбор казаков-фронтовиков, чтобы формировать из них красные казачьи отряды, но руководители Совета отказывали, боясь измены казаков. Наконец, 2 июня, когда из рабочих поселков и деревень уже шло пополнение, уездный и городской исполкомы согласились с предложением Томина. Это решение было утверждено центральным исполнительным комитетом города и городским комитетом партии.
Через два дня Совет утвердил пять пар агитаторов, снабдил их полномочными документами и направил в казачьи станицы по разным маршрутам за сто-сто пятьдесят верст от города.
Первой группе – работникам военного комиссариата Попруге и Хомутову – удалось проникнуть далеко на северо-запад, до станицы Кундравинской. Более ста пятидесяти верст проехали они, увертываясь от казачьих застав и разъездов. Решили достигнуть дальней точки маршрута, навербовать добровольцев, тогда вместе с отрядом легче будет пробиться обратно в Троицк.
Но вышло все иначе. Как только уполномоченные, начав агитацию, раскрыли себя в Кундравинской, их тут же арестовали и под усиленным конвоем отправили в Миасский завод, где стоял штаб какой-то части Чехословацкого корпуса. Доро́гой Попруга, пытаясь убежать от охраны, бросился в озеро. Там его и застрелили. А потом, видимо, и Хомутова прикончили, потому как исчез он бесследно.
Вторая пара – Данин и Балмасов из военкомата – направилась на запад, в сторону Верхнеуральска. Тоже маршрут далекий, но в сорока верстах от города, у поселка Подгорного, группа нарвалась на казачьи банды и вынуждена была вернуться.
Третья группа – Томин и Пшеничников – двинулась на восток, в родное Томину Зауралье, с намерением добраться до станиц Усть-Уйской и Звериноголовской. Но отъехали они от города всего двадцать пять верст, и у поселка Ключевского наткнулись на казачий кордон. Пришлось возвращаться ни с чем.
То же самое случилось и с четвертой парой, которая устремилась на север, в сторону Челябинска. Лишь двадцать верст преодолели послы, и у поселка Ямы́ – первого на этой дороге – встретила их казачья застава. Да и бессмысленно было продвигаться дальше, потому как навстречу катилась, тесня красные отряды к Троицку, лава белочешских частей.
Больше всего повезло пятой группе, отправившейся на юг через Надеждинскую, Михайловскую, Алексеевскую, Лейпцигскую, Тарутинскую, Бородиновскую и Катенинскую станицы. Правда, немногих казаков удалось им сагитировать, а в Тарутинской уполномоченного Семена Ловчикова дважды пытались арестовать старики казаки и офицеры. Зато из Кетлинской удалось увести восемьдесят четыре казака, на конях и в полном вооружении. Сам Ловчинов спасся бегством.
Сборный пункт казакам был назначен в поселке Новотроицком, недалеко от города. Уполномоченный Александр Коковин из поселка Соколовского привел туда сорок восемь безоружных казаков-фронтовиков. Туда же приходили крестьянские парни из деревень. Иные на своих конях. Оружие, обмундирование получали на сборном пункте. Были там и лошади, реквизированные у городской буржуазии.
Буквально за полсуток до первого наступления чехословацких полчищ, то есть к вечеру 12 июня, все-таки был сформирован кавалерийский полк имени Степана Разина. Две первые сотни составили из казаков, а третью и четвертую – из крестьян. Лишь те казаки попали в них, какие собрались тут поодиночке из разных станиц. В третью сотню зачислили десять фронтовиков и парней с хутора Лебедевского.
К этому времени был доукомплектован 17-й Уральский стрелковый полк, много раз побывавший в боях под Троицком. Появились новые полки, сформированные из рабочих Кочкарского прииска и из крестьян. Готов был к действию интернациональный батальон, куда вошли добровольцы из пленных немцев, мадьяр и солдат других национальностей. Были там и чехи.
И все это было брошено на позиции, потому как и теперь снова строилась круговая оборона. С севера надвигалось четыре эшелона чехословацких войск. С запада, как саранча, нахлынули дутовские орды. Казачьи разъезды нападали со всех сторон. Внутри города пока оставалась лишь коммунистическая дружина. О численности окружающих войск никаких сведений не было.
Несколько дней назад из Москвы пришло сообщение, в котором говорилось о размахе чехословацкого мятежа, о прямой связи его с Антантой и с российскими правыми эсерами и меньшевиками. Но местные власти еще не чувствовали этой гигантской черной силы. Будто чудовищный троянский конь закатился на стальных колесах в самые глубины России и выпустил из себя едва ли не полсотни тысяч воинов!
12
Еще не все мужики успели отсеяться, когда заполз в хутор этот страшный слух. Будто бы чехи заполонили Челябинск, захватили всю Самаро-Златоустовскую железную дорогу, теперь идут на Троицк. А с ними возвращаются буржуи, какие раньше разбежались, и вместе с казаками подушат они мужиков. Но не бросили землю хуторяне, а еще жарче взялись за работу, стремясь довершить все срочные посевные дела. Спокон веку известно: умирать собирайся, а рожь-то сей.
В погожий первоиюньский денек подъезжал Алексей Малов к хутору Лебедевскому. Как только с бугра открылось селение, сразу понял, что у съезда на плотину, справа возле дороги, стоит изба Рословых, а слева, на бугорке у пруда, – сельсовет. Так и говорил Виктор Иванович, провожая Алексея в путь. Еще успел набросать на бумажке план, указав на нем избы Тимофея Рушникова, Шлыковых и свое жилье.
Бумажка та лежала у Алексея в кармане гимнастерки, да не понадобилась она ему: чертежик тот наизусть запомнил, а тут все как на ладони видно. Да в хуторе том и полсотни дворов никак не насчитается.
«Невеликое, видать, войско тут навербуешь, – подумал вслух Алексей, смахнув тыльной стороной ладони пот со лба. В седле он держался легко и ловко. – Ну, да ведь я и вербовщик-то неузаконенный».
В городе он даже не успел выправить нужного удостоверения. Да и не обязательна такая бумага, коли в хуторе знакомые есть. Невольно сравнил хутор со станицей Бродовской, где довелось под арестом побывать. В каждой такой станице легко полк навербуется, а то и поболее.
– Хороша Маша, да не наша, – проговорил он вслух, направляя своего рыжего коня к сельсовету.
Вокруг – ни души, но сельсовет, кажется, не заперт. Привязал коня за грубую балясину у крыльца и – в дверь. В гулкой пустоте большого помещения за столом одиноко сидел крепкотелый и краснощекий парнишка лет десяти-одиннадцати.
– Здравия желаю, товарищ председатель или господин атаман! – шутливо поприветствовал его Малов, снимая фуражку с потной головы. – Какую должность исполняешь ты здесь?
– Дежурить мне велено, – вроде бы с тревогой ответил парнишка, приглядываясь к вошедшему и вставая из-за стола.
– Ну, вот и славно! А как тебя звать?
– Федькой.
– Чей ты?
– Рослов.
– О! А Василий Григорич кто тебе?
– Брат мой двоюродный.
– Вот как! А Макар Михайлович?
– Тятя.
– И живете вы вон в той избе? – показал в окно Алексей.
– В той самой.
– Ну, стало быть, пойдут у нас дела! – обрадовался Алексей, склонясь над парнишкой и обняв его. – Вон ты какой крепыш! А председателя сможешь найти, знаешь, где он?
– Знаю. На кизяках, наказал он мне.
– Лети живо! Скажи, что поручик Малов приехал по важным делам.
Федька вопросительно оглядел красивого дядю с темными усами под прямым носом. На фуражку, лежащую на столе, зыркнул и приметил на ней звездочку. Выходя, спросил несмело:
– А звать-то как тебя?
– Алексей. Дядя Алексей Малов. Он знает меня.
Выскочив из сельсовета, Федька вихрем понесся выполнять приказание, а сам все соображал: как это, говорит, будто поручик он, а на фуражке – звезда? Может, белый офицер сюда закатился? Ну, да коли знает его дядя Тимофей, сами тут разберутся. Добрый он, по всему видать, дядька.
Ждать Малову пришлось недолго. Покурить успел всласть, да воду еще на подоконнике в глиняном кувшине обнаружил прохладную – напился. Тут и увидел в окно, как поднимаются с плотины Тимофей с Василием. Торопятся, почти бегут. И Федька за ними трусцой поспешает.
Знали от Антона мужики, что поручик Малов с первых дней Октябрьской революции красногвардейцем воюет. Но, войдя, вытянулись у порога по старой привычке и чуть не хором выпалили:
– Здравия желаем, ваше благородие!
Малов смутился на мгновение, даже краска в лицо бросилась.
– Э, нет, братцы, про благородие забыл я давно. И вам советую…
– Да так это мы, Алексей Григорич, – смутился и Василий, тряся руку Малова.
– О положении в Троицке знаете? – спросил Алексей.
– Бумаги никакой не было, – отвечал Тимофей, разгладив под ремнем гимнастерку, – а сказывают, будто чехи на город идут от Челябинска.
– Да. Наши отряды отступают к Троицку вдоль железной дороги. А с тыла и флангов жмут дутовцы. Вокруг города постоянно рыщут казачьи разъезды… Вы понимаете, в каком положении оказался город?
– Чего уж тут не понять-то, – скручивая цигарку, молвил Василий. – Котомку сбирать поскорейши надоть да всех скликать.
– Яснее ясного, – подтвердил Тимофей. – Федя, милок! Дуй по хутору, зови всех мужиков на митинг сюда вот, к сельсовету. Из дружков кого для помощи покличь, чтобы сразу во все концы. – И вдогонку еще добавил: – До назьмов добежи! Видал, сколь там народу-то?
Пока собирались люди, Василий успел сходить домой и велел готовить дорожную суму. Катерина приняла это известие, как удар топора. И слез даже не оказалось вначале. Сжалось все внутри, удушье какое-то навалилось. Василий поуговаривал ее недолго, да некогда задерживаться-то – ушел. А Макар глядел-глядел на нее, не выдержал:
– Ты бы хоть поревела, что ль, Катя, – посоветовал он участливо. – Негоже в твоем положении так-то. Ребеночка ведь попортить можешь…
Она и сама о том думала и не раз схватывалась за свой шестимесячный живот. Но в горле, будто колючая плотина застряла поперек – ни вдохнуть по-настоящему, ни выдохнуть не дает. А дело свое делала – котомку мужу собирала, хоть и валилось все из рук. Только потом, через полчаса, может быть, прорвалась эта горькая и колючая плотина, и Катерина отвела душу затяжливым, жутким воем.
К тому времени во многих избах заливались бабы во всю головушку. А возле сельсовета собралась большая толпа. Напуганные слухами, люди поняли напряженность момента и шли на этот сход, зная уже, что потребуется от них. Потому длинных речей не было. В немногих словах обрисовал обстановку Малов, сообщил, что решено сформировать кавалерийский полк, в который вербуются революционно настроенные казаки, и что желающие здесь тоже могут записаться в тот полк.
Стол вынесли из сельсовета на крыльцо, тут и начал записывать Алексей добровольцев. Молодые вперед подались, на крыльцо надвинулись. Василий оказался рядом с Маловым.
– Нас пиши с Гришею в тот конный полк, Алексей Григорич.
– Да вас-то я уже записал. И Тимофея – тоже. Кто следующий?
– Пиши мине! – крикнул с другой стороны крыльца Ганька Дьяков.
Как только записался Ганька, Тимофей, стоя на крыльце сзади стола, поманил его к себе, сказав:
– Ты доскочил бы до Зеленой, Ганя. Найдутся ведь и там добровольцы. Хоть человек пять-семь, а найдутся. Вот и пущай к нам пристраиваются.
– Сколь же там наберется, – засомневался Гавриил, – из семнадцати-то дворов?
– А сколь наберется, столь и веди. Уведомить-то надо их все равно.
Пошел Ганька выполнять приказ председателя. А Василий, попятившись от толпы на просторное место и собираясь закурить, увидел тут и Тихона, и Мирона, и Макара. И даже дед, оказывается, притащился. Держала его за руку Санька и волокла куда-то вперед, к крыльцу. Стрельнул Василий взглядом к столу и приметил там Степку. Достигнув его, дед перехватил костыль в левую руку, а правой, словно крюком, зацепил внука за шиворот и лихо рванул к себе.
– Ты чего, дедушка?! – взмолился Степка. Неловко ему принародно деду поддаваться.
– Записываться лезешь? – ехидно спросил дед, выпустив из рук Степкину рубаху.
– Записываться.
– Не пущу!
– Ты чего это, Михайла Ионович, внуку поперек путя встаешь? – попробовал заступиться кум Гаврюха за Степку.
– Ишь ты, поперек путя! – обидевшись, передразнил дед Гаврюху. – Вася вон пошел весь штыками пропоротый, Макар израненный весь, никуда не годится. А Митя и вовсе загинул на проклятой войне. Он ведь один, Степка-то, на три двора цел осталси. Не пущу!
Василий подозвал Степку к себе. Предложил закурить и сказал:
– Ты дедушку-то послушайся-ка, Степа. Не последний этот набор, успеешь и ты солдатской каши нахлебаться вот так. – Провел поперек горла ладонью.
– Да ведь Данины ребята идут, а я хуже, что ль? – возразил Степка, нацеливаясь запалить цигарку. – Дружки они мне.
– Ну, Роман-то постарше вас. Ежели б не революция, давно бы его взяли. Да и не служил у их никто поколь. – Василий говорил не торопясь, размеренно и вроде бы просительно даже. – А ты бы вот дельце одно провернул военное поскорейши, спасибо сказали бы тебе и Алексей Григорич, и Тимофей…
– Какое? – нетерпеливо перебил Степка.
– В Бродовскую надо попасть срочно, Лавруху там Палкина разыскать да пошептать ему обо всем, чего тут видишь. Красных агитаторов к им в станицу не пропускают. А сказать ему надо, что в городу конный полк формируется, что казаков туда приглашают сознательных. А Лавруха-то прошлый раз пособил здорово, городскую следственную комиссию от расправы уберег. И вот этого человека, – показал на Малова. – Скажи ему про все. Может, еще кого из знакомых прихватит.
– А когда ехать-то?
– Да вот прям сичас! Ведь ночью же мы, отправляемся. Так и скажи, пущай сюда едет или дорогой догоняет, ежели согласится. Седлай Ветерка и гони. Да кругом поглядывай: сам не влопайся и Лавруху не подведи. Казаки шутить не станут, коли дознаются, зачем ты прикатил.
Степка, воодушевленный столь важным военным заданием, понесся выполнять его. Дед не слышал, о чем сговорились внуки, но, довольный тем, что запись младшего не состоялась, велел Саньке выбираться из толчеи.
– Вася вон тут и дядь Макар тоже, – на ходу просвещала деда Санька.
– Вот к им и веди.
– Уж не в казачий ли полк записываться прибежал ты, батюшка? – спросил Макар.
– По мне теперь, хоть в какой полк – все один толк, лишь бы от печки недалечко, – молвил дед, подходя к своим. – А ты, Вася, будто бы в тот самый казачий полк записался?
– Да какой он казачий, коли нас туда же зовут! В пехоте повоевал я, теперь еще в кавалерии попробоваю.
– А ведь нас Иван Васильевич Смирнов не раз в казаки-то записываться звал, – будто новость сообщил дед. – В четырнадцатом годе и раньше… Все земелькой прельщал.
– А чего, – шутя подхватил Василий, – мужиков у нас – целый косой десяток. Сразу бы двести пятьдесят десятин привалило. Бесплатно! И по́датей – никаких.
– Нет, внучек, лучше землю чужую пахать, чем шашкой да нагайкой на добрых людей махать. За эту вот земельку и покупал себе царь кобелей…
– Да смеется ведь Василий-то, – перебив деда, возразил Макар. – Всю жизню своими глазами видим все это. Теперь вот и царя не стало, а казаки вон чего делают.
– Дык для чего же он к им в полк-то записалси?
– Красный кавалерийский тот полк, дедушка, – пояснил Василий. – И воевать он будет против казаков.
Дед понимал все это не хуже других. Знал он, что и казаки не все одинаковы, и все же трудно было ему вообразить казаков с мужиками в одной упряжке. Но перечить внуку не стал. Спросил только:
