Текст книги "Тихий гром. Книга четвертая"

Автор книги: Петр Смычагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

– Роман Данин!

Ответом ему была гробовая тишина.

– Роман Данин! – повторил есаул. – Где ты, щенок трибунальского красного пса?!

Снова – тишина в ответ. Есаул бросился к двери и, не выходя, крикнул своим вдогонку:

– Покличьте-ка Родиона! И где он тут видел свого родича?

Родион, войдя, направился прямо к тому месту, где раньше лежал Ромка, и, упершись в разостланную шинель, строго спросил у николаевского мужика:

– А этот где? Тута вот лежал какой?

– А вскорости за тобой, господин урядник, – отвечал мужик, – поднялся да и ушел.

– Да куды ж ему итить с эдакой ногой! – возразил Родион, раздувая ноздри.

– Не знаю. Може, он для виду ногу-то обмотал. Правда, прихрамывал, – не моргнув, сочинял мужик. – Ты ведь, господин урядник, шуряком назвал его и напоить посулил. Вот я и подумал, что родню искать кинулся он. Я-то его впервой видел и не знаю, кто он такой.

– А дверь-то не заперта, что ль, была?! – рявкнул Смирных, разметывая молнии шальными глазами.

– Не знаю, ваш бродь, а только подался он вскорости после господина урядника.

– Слюнтяй, а не урядник! – сквозь зубы бросил есаул, добавив трехэтажный мат.

Казаки ушли. Яшка слышал весь разговор. Почти все донеслось и до Ромки через приоткрытую дверь.

– Ты, Рома, – поучал Яшка, заперев дверь на ключ и усевшись на стул к противоположной от друга стене, – ежели спрашивать незнакомые станут, не сказывай, чей ты. Больно известный, видать, стал твой тятька в городу. Слыхал? Трибунальщиком его называют. Небось, пощипал он тут беляков немало.

– Ладно. Коли что, назовусь Яковом Ковальским…

Пожелтел Ромка, лицо осунулось, пот лил градом с него, а покалеченная нога сделалась тяжелой и неподвижной. Обмотка от носка до половины стопы набухла кровью и почернела. Дышалось тяжко в этой духоте, надоедливо гудели и всюду лезли мухи.

– Вот стемнеет, все равно удеру я отсюда, – мечтал Яшка, скручивая цигарку. – Доберусь до баушки Ефимьи… Может, наши там еще не уехали… Возьму коня и за тобой приеду.

– Да ты хоть сам-то сперва убеги, – горестно заметил Ромка. – Потом уж дальше гляди… А нас всех, побитых, все равно, небось, в лазарет определят.

– Ох, не знаю, – усомнился друг и, сняв фуражку, сорвал с околыша красный бантик. – Видишь, они вон уж отправляют кое-кого в лазарет, да, скорее всего, в земельный.

– Ну, неужели так всех и перестреляют!

– А пес их знает, чего у их на уме-то.

Яшка яснее видел действительность и не доверял захватившим их людям, хотя все-таки почему-то думалось, что попали-то они в лапы к чехам, а не к казакам. Вражды между чехами и мужиками никогда не было, для чего же им зверство-то чинить? Вроде бы так, но зачем они казаков пустили сюда хозяйничать? Вопросов было много, а ответов совсем не находилось. Неизвестность пугала.

Казаки еще дважды взяли по пять человек и больше не появлялись в вокзале. Было уже около девяти часов вечера, и солнце пекло теперь со стороны привокзальной площади. На улице зной начал спадать, а в закрытом помещении стояла густая, невыносимая духота. На железнодорожных путях еще работали люди, а площадь совсем опустела, и часовых не было видно.

Вскоре застукали втулками повозки на площади, и несколько чешских солдат и офицеров вывели всех раненых, способных ходить, а «лежачих» стали грузить в повозки. Но, поскольку раненых было много, а повозок всего штук пятнадцать, то многих не смогли взять. Чехам помогали русские рабочие – мобилизованные, видимо. У них все и допытывались шепотом: «Куда, куда нас теперь отправляют?»

– На Меновой двор, – был ответ.

20

Все ближе подступались неминуемые сумерки. Пленных угнали, а оставшихся, тяжелораненых, заперли тут же, в вокзале. Часовых, кажется, не поставили. Надеются, что никуда они отсюда не денутся. Яшка уговаривал николаевского мужика перебраться к Ромке в комнатку, но тот, уразумев, что за парнем специально охотятся, счел за благо быть от него подальше. На побег он тоже не надеялся.

А на Ромкиной судьбе так и отпечаталась отцовская судьба. Волей-неволей пришлось ему принять конспиративные меры – сменить фамилию. А сделав это, он снова почувствовал себя таким же, как и все. Ведь в городе его никто не знает, а из бродовских казаков лишь Родион один в лицо знаком, да и то всего разок виделись. Стало быть, никто не заподозрит в нем сынка красного трибунальца.

Усвоив это, Ромка не велел закрывать его на ключ одного в комнате, потому как, если обнаружат его там, сразу несдобровать. Лучше со всеми быть. А вернувшись на свое прежнее место в зал, объяснил мужику николаевскому, что ошибся казак-то, признав его за Романа Данина. Тезки они, два Яшки, а фамилия у него – Ковальский. Едва ли поверил мужик всему этому, но возражать не стал.

– Оно, конечно, – сказал он, – так вот признают за комиссара, и оправдаться не успеешь, кокнут. И разобраться некому. Хорошо, что ты ускользнуть успел, а то бы теперь есаул с этим урядником в нетях тебя поминали.

– И тебе спасибо, – растроганно молвил в полутьме Ромка. – Слышали мы, как ты в дверь-то их направил.

Это они беседовали уже без Яшки. Выждав момент, когда на площади не осталось ни души, он вышел в заветную дверь и затопал в сторону города, забирая влево, чтобы обойти пристанционный поселок. И, не успев отойти с полверсты, прямо на дороге нашел старенький кошелек. Денег в нем не оказалось, зато лежал там нательный серебряный крест с гайтаном.

– Ну, эт господь, знать, мине пособляет, – обрадовался Яшка, отшвырнув кошелек и на ходу надевая крест. – То ключ подарил, то вот крестиком наградил.

Конечно, хоть и был он в крестьянской рубахе и с крестом теперь, но фуражка и особенно брюки выдавали его. А из города несся разгульный, пьяный шум, так что может встретиться много разных людей. Да и патрули наверняка есть. Они-то уж обратят внимание и привяжутся. Но ведь не для того же бежал он, чтобы снова попасть к белякам в лапы.

На пустыре шлось уютно, никого вокруг не было, только саженях в трехстах маячила одинокая фигура. Присмотревшись к походке путника, Яшка понял, что это, скорее всего, старик и бояться нечего. Прибавил шагу и скоро приблизился к путнику. Это был старик татарин, в бараньей шапке и легком полосатом халате. На ногах – легкие сапоги, всунутые в глубокие резиновые калоши.

Заслышав сзади шаги, старик оглянулся. А Яшка, догнав его, мягко положил на костлявое плечо руку и, заглядывая ему в глаза, взмолился:

– Спаси, дедушка, человека! Не дай погибнуть молодому!

Не сбавляя шага, они продолжали идти. Старик, видимо, не понимал по-русски и, потряхивая редкой седой бороденкой в такт шагам, непонимающе смотрел на парня. Яшка показывал на свои военные брюки, дергал себя за штанину, ладонью рубил себя по горлу, показывая, что погубят его штаны. Старик, наконец, понял и заулыбался, показав редкие желтые зубы.

На ходу распустив кушак, старик остановился и, сняв халат, подал его парню. Обрадованный Яшка тут же влез в него, запахнулся и стал накручивать на себя длинный кушак. А дед, одобрительно оглядев незнакомца, ткнул коричневым, сморщенным пальцем в околыш фуражки. Сдернув ее, Яшка увидел, что место под красным бантом не выгорело и заметно выделяется на околыше.

– Выручай уж до конца, дедушка! – молвил Яшка, стянув с него косматую шапку и нахлобучив ее на свою бесшабашную голову.

Дед, глядя на совершенно преображенного юношу, словно ребенок, закатился безудержным, веселым смехом. Яшка, тоже смеясь, отшвырнул свой картуз в степь и, крепко расцеловав судьбою подаренного спасителя, храбро пустился вперед. Теперь не то что патруль, сам Дутов не распознает в нем недавнего красноармейца. А пройти ему предстоит через весь город.

– Гляди, какой славный попался дедок, – рассуждал сам с собою Яшка. – Жизню ведь он мне подарил! И рад, что такое добро сделал. Жалко только, по-нашему говорить не умеет, а то бы и об лошадке – раненых вывезти – сговорились…

Тут Яшка осекся, сообразив, что еще не известно, где живет старик. Может, в Бурумбайке. Так это дальше, чем до бабки Ефимьи топать. Шел он по-молодому, быстро и далеко позади оставил доброго деда. А навстречу все громче гудел разгульный город, пьяно торжествующий белоказачью победу над красными войсками. И никто пока не знал, сколь этим песням длиться.

На правом берегу речки Увельки начинался город. Встречалось немало людей и на Амуре. Попадались казаки и чешские солдаты. Видно, часть какая-то расквартирована была там. Окна в богатых домах распахнуты настежь, и несутся оттуда песни, пьяные голоса. На Яшку никто не обращал внимания. Будто его и не было вовсе.

Из двора дома, закрытого густой зеленью, послышалось недружное:

 
Скакал казак через долину-у,
Через далекие края…
 

А из соседнего двора – вперехлест два мужских голоса под гармонь:

 
Эх вы, кони мои вор-роныя,
Воронин вы кони мои…
 

И вдруг сзади – резкий девичий голос:

 
Сидит кошка на порожке,
Под порогом – мышка.
Скоро белые придут,
Голодранцам – крышка!
 

А второй, более мягкий, бархатистый, ответил:

 
Ой, пришли, пришли, пришли
Наши избавители.
Вы садите их за стол,
Милые родители.
 

– Распелись, пташечки, – ворчал Яшка, сжимая кулаки и невольно оглядываясь.

Сзади, приплясывая и вихляясь по-пьяному, шли две смазливые гимназистки. А за стол к вечеру посадили, видать, всех избавителей. Городская знать на радостях закатила невиданный банкет на открытом воздухе в городском саду. Сумерки, были ясно-прозрачными, виделось далеко, а весь сад сверкал яркими электрическими огнями. Лампы висели причудливыми гирляндами. Такого Яшке вовек не доводилось видеть.

В саду пировало множество военных – русских, татар и чехов. Прислуживали им не нанятые официантки, а сами знатные барыньки. Вперемешку звенели цыганские и русские песни, гремели оркестры, с площадки слышался дробный, залихватский пляс. Цыган, гимназисток и прочего люда много шаталось вокруг садовой ограды. Яшка шел по середине улицы, прислушиваясь к разноголосью вселенского пира.

 
Поговори хоть ты со мной,
Подруга семиструнная.
Душа полна такой тоской,
А ночь – такая лунная!
Эх, раз, еще раз,
Да еще много-много раз!
 

Это пелось под гитару рядом с оградой, а откуда-то из центра лихо неслось:

 
А мы кутили да кутили до утра!
 

Вся Гимназическая улица полна была голосами, музыкой. Уже минуя угол садовой ограды, Яшка расслышал:

 
Были когда-то и вы рысаками,
И кучеров вы имели лихих.
Ваша хозяйка состарилась с вами,
Пара гнедых, пара гнедых.
 

В голосе певца слышалась какая-то неизбывная, потусторонняя тоска. Вроде бы сквозь слезы он пел глуховатым баритоном.

Сразу за перекрестком, на углу Бакакинского переулка, поперек тротуара в обнимку спали маленький казачий урядник с большущим чешским унтер-офицером. А из растворенного окна над ними торчала граммофонная труба, ей подтягивал разноголосый хор мужских и женских голосов:

 
Распрями-ись ты, рожь высокая,
Тайну свято сохрани.
 

По улицам всюду шатались пьяные, и Яшка злорадно подумал: «Вот бы теперь вдарить по им! Небось, один полк наш весь город бы занял». Чем ближе к окраине, тем реже и глуше слышались звуки этого вселенского шабаша. Яшка чувствовал себя каким-то инородным телом в не свойственном ему, не виданном доселе, горланящем мире. Будто в дурном сне, виделось и слышалось все это.

На площади возле цирка было пусто и тихо. Лишь на одной скамейке под развесистым старым тополем сидел молодой поручик с двумя нарядными девушками и пел под гитару:

 
Все прошло, все умчалося
В невозвратную даль.
Ничего не осталося,
Ох, лишь тоска да печаль.
 

Здесь опять расслышал Яшка тоску. И вовсе не потому, что печаль и тоска поминались в песне, а в голосе, в интонации все было пропитано безнадежностью, невозместимой утратой, невыразимой тоской о минувшем. Выходит, и среди них понимают иные невозвратность того, что было да кануло в вечность. А победа сегодняшняя – лишь временная отсрочка на пути в бездонную пропасть.

Завидев домик Ефимьи, Яшка прибавил шагу, даже позабыв на какой-то момент о странном своем наряде. В калитку влетел он шустро. Степка и Семка, запрягавшие шлыковскую Рыжуху в рословский фургон с ящиком, попятились даже от нежданного пришельца. Потом уж здороваться стали, расспрашивать друг друга обо всем, потому как новостей всяких накопилось множество.

Выяснилось, что ребята собираются на поиски погибших – Василия и Ивана Данина. Яшка забрал у них подводу во имя спасения живого Ромки, сославшись на то, что мертвые и погодить могут. А ежели не терпится ребятам, то пусть запрягают другого коня да едут. Травы побольше велел в ящик бросить, чтобы раненого под ней спрятать. И укатил, не взяв никого с собою, поскольку одному легче выкрутиться из любой помехи.

21

Чуть не до вечера маялись ребята, соображая, как бы сообщить Кате о случившемся под Солодянской горой. А часу в шестом заметили, как собираться стала она куда-то. И выяснилось, что была она во дворе, когда Григорий-то подъезжал, и выскочить хотела к нему, да как услышала страшные слова – подкосились ноги, едва до постели дотащилась. И долго бы не поднялась, а тут чеха еще занесло к ним.

Вот перед вечером и собралась на поиски Катя, чтобы хоть еще разок взглянуть на любимого. Не пустили ее ребята, и бабушка Ефимья отговорила. Запахнула душу несчастная и окаменела. За этот нескончаемо долгий и черный день волосы у нее сделались почти совсем, как у матери, серебристо-белые. Взор погас, и на лице такие же морщинки залегли. Только были они пока еще не столь глубокими.

На вокзал съездил Яшка скоро и вернулся ни с чем. Увезли всех раненых на Меновой двор, пока он за подводой бегал. А оттуда так просто не сбежишь. И вышло, что в один день осиротели ребята. Степка и Семка поджидали Яшку возле ворот. Велел он им захватить пару лопат на всякий случай. И, никого не тревожа, отправились прямо по своей дороге через мост и там уж свернули под Солодянскую гору.

Никто им не помешал в пути. А за речкой сразу повернули вправо, вдоль берега по степному косогору. Степка и Семка, соскочив с телеги, пошли по бокам от нее саженях в десяти, чтобы не проглядеть нужного. Ночь-то была не очень темная, хорошо все видно. Прошли так до кирпичных сараев и еще за них продвинулись на полверсты. А потом повернули обратно, поднимаясь на угор.

Часа полтора прочесывали так весь угор напротив кирпичных сараев, но ничего не нашли, кроме одной казачьей нагайки. Степка ее подобрал. Остановив Рыжуху, Яшка сказал громко:

– Зря мы тут ползаем, ребятушки.

– Отчего же зря-то? – спросил Семка, подходя к телеге. – Гриша же видел, коли так сказал он мне.

– Убрали, видать, все, – заключил Степка, тоже повернув к телеге. – Тут ведь не только люди, а и кони побитые были, наверно. А жарища-то вон какая стоит. Теперь бы сюда близко подойти невозможно было.

– То-то вот и оно, – подхватил Яшка. – Видел я, как вокруг вокзала подбирали их утром, часу в шестом, никак.

– Дак тогда же еще бои в городу шли, – возразил Семка.

– Ну, когда бы ни убрали, а все равно ж никого тут нету, – с раздражением заметил Степка. – Давайте на гору еще заглянем, да и ворачиваться надо, пока светать не зачало.

Степка слышал, где казнили Петра Ильина, и знал это место. Потому двинулись наискосок по угору и, поднявшись до крутого взлобка, оставили Рыжуху, привернув ее вожжой к оглобле. Сами же стали подниматься вверх. И, еще не видя того страшного столба, почувствовали тошнотворный запах. Сперва улавливался он едва ощутимо, но с каждой минутой усиливался, крепчал.

Поняли ребята, что поблизости что-то есть. А как увидели этот роковой столб, так и обомлели. Даже в потемках видно было, как побелело у Степки лицо. Вкопанно остановились ребята перед останками друга и мученика, не смея приблизиться к нему. Отрубленные руки валялись тут же на земле. Голова опущена, и лица совсем не видно. Весь перед рубахи черным от крови сделался.

– Бежи за лопатами, Семка, – распорядился Яшка, дрогнув голосом. – А мы поколь снимем его хоть со столба-то. Чего ж ему тут висеть.

Увидев, что и уши срублены у несчастного, Степка вскрикнул от страха. Стараясь дышать неглубоко, трясущимися, неверными руками распустили они ремни и осторожно опустили изуродованное тело тут же, возле столба. Молча потом копали могилу в две лопаты, молча опустили в нее жуткие останки друга, заметив, что и горло у него страшно разворочено. Скорее присыпали землей.

Могилка – шагов за сто пятьдесят от столба. Сверху замаскировали ее ребята дерном, снимая пласты в разных местах, чтобы меньше заметно было. Работу закончили, когда стало уже совсем светло, хотя солнце еще не взошло. Говорить никто не мог. Слезы то и дело выкатывались жгучими градинами. Только когда выехали уже на дорогу, Степка спросил, ни к кому не обращаясь:

– Как же вышло, что всех убрали, а его оставили почему-то.

– Да ведь на горе-то боя не было, потому похоронщики туда и не заглянули, – пояснил Яшка. – А может, и казаки не дали захоронить.

Когда подъезжали к бабкиному домику, занимался уже новый день. Спать ложиться некогда. Сполоснуть ночную грязь, лошадь покормить да самим подкрепиться и – домой с целым ворохом неподъемных новостей. Кате сказать уговорились, что все поле там прибрано и никого не нашли. О том, что Ивана схоронили, – тоже лучше помолчать пока. Пусть подальше отодвинется этот черный день в памяти людской.

На все сборы ушло не более часа. Город еще спал крепким, похмельным сном. Дремали пустынные улицы, редко где пешеход появится или подвода прогремит. Но внешний этот покой мог порадовать лишь несведущего в делах обывателя. В застенках на Меновом дворе, забитых пленными красноармейцами, в большинстве ранеными, в тюремных камерах продолжалась кровавая работа палачей.

Все трое ребят и Катерина с Верой устроились в фургонном ящике, заваленном травой. Степка по-хозяйски правил Ветерком, а запряженную Рыжуху привязали сзади, освободив ее от всякой поклажи. Яшка так и красовался в татарском наряде, ибо другого у него не было. Заметив на монастырской стене свежий листок и оглянувшись предварительно, Яшка спрыгнул с телеги и сорвал его.

– Сами почитаем и мужикам увезем, – объявил он, усаживаясь на свое место. – Новая власть чегой-то предписывает народу.

Читать они с Семкой научились лишь в минувшую зиму от Григория. Но старались друг перед дружкой, прочитывая все, что попадет, и навострились изрядно. Яшка расправил лист, испещренный крупными буквами, и, чтобы все слышали, начал читать:

– «Населению г. Троицка.

Восемнадцатого июня чехословацкие войска, подчиняясь военной необходимости, ликвидировали советскую власть в городе Троицке и изгнали из города советские войска.

                  Довожу да сведения населения:

П е р в о е, что в дальнейшем чехословаки не будут вмешиваться во внутренние дела города, предоставляя населению самому организовать новую власть.

В т о р о е, что жизнь и имущество всех без исключения находится под защитой чешского оружия. Мною приказано оружием останавливать всякие попытки к насилию, погромам и грабежам, от кого бы они ни исходили.

Т р е т ь е. Никакого военного положения в городе объявлено не будет. Во всякое время дня и ночи каждый имеет право свободно ходить, куда ему угодно. Обязателен письменный пропуск начальников чешско-словацких отрядов и гарнизонов только в сторону противника, за пределы расположения чешских войск.

Ч е т в е р т о е. До урегулирования железнодорожного движения мною приказано: беспрепятственно пропускать продовольственные грузы во все стороны; принимать все меры для содействия свободному пассажирскому движению; никаких особых пропусков и разрешений для пассажиров, проезжающих по жел. дорогам в районе, занятом чешско-словацкими войсками, не требуется.

П я т о е. На право иметь и носить оружие до окончания организации местной власти необходимо получить письменное разрешение начальников чешских гарнизонов.

Чешские войска будут считать, что пролитая ими кровь пролита не напрасно и исстрадавшееся население наконец отдохнет от минувших ужасов террора и произвола.

Чехословаки просят смотреть на них, как на друзей русского народа, лишь крайностью вынужденных вести войну с советской властью, а не с русским народом и не с русской революцией.

Начальник Челябинской группы чехословацких войск, полковник Войцеховский».

Читал Яшка внятно, не торопясь. Его никто не перебивал. Все слушали, стараясь отвлечься от гнетущих мыслей. Когда чтец сунул свернутый во много раз листок в карман и достал оттуда кисет, Степка спросил:

– Кто, ты говоришь, бумагу-то эту подписал?

– Полковник Войцеховский.

– Хм, дак это ж, выходит, нашенский, российский, а начальником у чехов заделался.

– А ты как думал! – удивился Яшка слепоте друга. – Вот и выходит, что наши буржуи да на нас же и напустили это войско. Сами им командуют. Жалко ведь фабрики да заводы отдавать – позвали себе подмогу.

– Оно, конечно, – согласился Степка, тоже собираясь закуривать. – Казакам вон как землю-то жалко. Ишь ведь чего делают они…

Опомнившись, умолк Степка. В это время переехали мост через Увельку, и все глядели на Солодянскую гору, будто на жуткий памятник, леденящий в жилах кровь, хотя гора осталась той же горой, и покоилась она тут, как и тысячи лет назад. Молчали все и после того, как повернули влево и стали отдаляться от страшного места. Никто не оглянулся ни разу.

И вдруг прогремело сзади громом:

– А ну, придержи коня, мужланская харя!

Все оглянулись. Потянул вожжи Степка и пустил Ветерка шагом. Вровень с подводой подскакал верховой казак в полном вооружении.

– У краснюков наслужились, теперь домой бежите, что ль? – грозно спросил он.

– Не служили мы и никуда не бежим, – занозисто отвечал Степка, не останавливая коня. – Позавчерась на базар поехали, да под войну попали.

– А этот чего же так вырядился? – показал на Яшку казак.

– А я, господни урядник, с весны табун лошадиный пас у Яушева, а тот табун вчерась казакам отдали, – не моргнув соврал Яшка. – Вот мне и сыграли отходную. Домой еду.

– Вы лебедевские, что-ль?

– Лебедевские, – ответил Степка.

– Вот по тебе я и признал. За землей-то к атаману ты ведь приезжал зимой?

– Приезжал. Кучером я был.

– А тестя мого, Данина, нигде не видали?

– Да мы из квартеры носу не показывали в этакую страсть, – возразил Степка. – Кого же увидишь из двора?

– Ну-ну, затряслись, лапотники, как прижали вас… Ваньку на Солодянской горе прикончили, Ромку на вокзале видал… Ежели не удрал, дак на Меновом теперь он. А тестя вот крайне бы повидать надоть!

Ударив по коню плетью, казак поскакал вперед. И Степка пустил Ветерка рысью.

– Дак это он, стало быть, ухо-то тятьке отрубил, коли зять Даниных, – сделал для себя великое открытие Семка.

– Ах ты, винтовки-то нету! – скрипнул зубами Яшка. – Я б его тут уложил. Никто бы и не узнал об том… Да ладно, что вчерась не показался я ему, когда он Романа-то отыскал. Теперь бы, небось, признал и под этой шапкой.

– В том и беда наша, – поддержал его Степка, – они вон завсегда с шашками да с винтовками, а мы – с голыми руками… Это ведь он теперь к Даниным погнал, там и караулить станет Виктора Ивановича.

– А может, он уж дома, – тревожно предположил Семка.

Вера не вступала в мужские разговоры. Молчала и Катя, окаменев под тяжестью давившего ее безразличия ко всему. Когда ехал рядом с их подводой Родион Совков, она глядела на его обветренные, почерневшие руки и будто сквозь сон думала, что, может быть, эти руки загубили Васю, порушили короткое и мучительное их счастье… Когда же опомнятся люди?