Текст книги "Тихий гром. Книга четвертая"
Автор книги: Петр Смычагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)
Но радость его поубавилась и чуток поблекла на другой день, когда шел на работу во вторую смену. В Токаревке его листки красовались на своих местах, и возле некоторых останавливались читатели. В городе же, к немалому своему удивлению, Степка не находил воззваний, собственноручно им расклеенных.
У дощатого забора горсада остановился. Вот здесь, на этом месте, прилепил вчера свой листок. Еще руку занозил здоровенной щепкой. Зубами ее вытаскивал. А тут висит совсем другой лист, раза в три больше. Стал читать:
«Избиратели Оренбургской губернии, соединяйтесь между собою в 9 групп по политическим партиям, имеющим тот или иной общественный или национальный характер.
Поэтому вы, граждане, получили 9 списков.
Какой же список спускать в избирательный ящик? Мы не будем в этот великий час стоять на узкопартийной точке зрения.
Мы верим, что из 9 наших списков 8 стремятся к истинному благу для России и по своему разумению хотят ее спасти.
К единому только списку мы не имеем этой веры – это к списку социалистических большевиков № 8. Они доказали на деле, что спасения России они не желают, накануне Учредительного собрания они подняли восстание, затопили Русь в крови, не имея никакой опоры в сознательных массах. Они штыками измученных, голодных масс захватили в свои руки власть и хотят навсегда закрепить под свое владычество все многомиллионное население России.
Не допускайте этого, граждане, не давайте им голосов. Разъясняйте своим родным, знакомым и соседям, кто значится под списком № 8.
Спускайте списки № 1 и 2.
Список № 2 – казачий. Казаки себя ярко показали верными и преданными сынами, России. Их представители не дадут Руси погибнуть, всем пожертвуют, чтобы ее спасти. А мы, троичане, должны особенно верить им: ведь только благодаря казакам у нас в Троицке жизнь идет спокойно и гладко, не совершаются кошмарные события, как в других городах.
Список № 1 – это список партии народной свободы, которая всегда стояла, стоит и стоять будет за порядок, истинное братство и настоящую свободу. Партия народной свободы никогда не вступала в соглашение с большевиками, как это делали социалисты-революционеры (список № 3) и социал-демократы (список № 4), она всегда шла твердо, честно по своему прямому пути, не отклоняясь и не распыляясь. Партия народной свободы никогда не имела в своей среде провокаторов. Партия народной свободы всегда отвергала интернационалистов, которыми кишат партии с.-д. и с.-р., так как она любит только свою свободную Россию и только о благе России печется, и она ее действительно спасет.
Голосуйте же, граждане, желающие спасти Россию, за партию народной свободы».
Степка глянул туда и сюда по тротуару, подсунул ноготь под от-дувшийся край афиши и рванул ее. Под ней открылся его листок.
– Ну ладно, гады, – ворчал он, отходя от забора и комкая в руках агитку «народной свободы», – завтра и вы увидите на своих листках большевистские воззвания!
Но так скоро исполнить свою угрозу Степке не удалось. На эту ночь выпала ему задача посложнее: попросил его Виктор Иванович пробраться в Солодянку – пригородный поселок – и разбросать в огородах большевистское предвыборное воззвание. А там полк стоит казачий, потому надо и дело сделать, и в лапы казачьи не попасть.
Виктора Ивановича знал Степка Захаров еще с довоенных времен. Сначала – только в лицо, потом года три – по имени-отчеству. Но до минувшего марта не догадывался, чем занимается этот человек. А фамилия стала ему известна совсем недавно. Таинственность, окружавшая Данина постоянно, и его простота пленили Степку, потому любую просьбу его парень выполнял охотно, с готовностью.
Сунув за пазуху с полсотни листовок, вышел Степка из душной типографии в ночную морозную стынь. Снега не было еще. Нога то и дело натыкалась на застывшие кочки грязи. Из города надо выйти мимо татарского кладбища, степью свернуть к урозаевским дачам, а потом по льду пересечь речку Увельку и по косогору подняться к поселку. По дороге идти намного дальше, да и у моста наверняка пост казачий стоит.
От быстрой ходьбы разогрелся парень, куртку ватную распахнул. Поясок на рубахе затянул потуже, чтобы листовки не выпали. Степью-то даже лучше идти, чем дорогой. Возле дач – роща, у берега, внизу, – заросли таловых кустов. Спустился в них, пошарил взглядом по косогору на той стороне – тихо, безлюдно. Выбрался на лед, притопнул – крепко, лед чистый.
Отвалил от берега, на ровном просторе жутковато стало. Под ноги-то глядеть некогда. Звук от каждого шага, как по барабану… Стал скользить подошвами, словно на лыжах. И… вдруг заметил: на середине косогора что-то чернеется. Тормознул, да, видимо, лед тоньше тут оказался, и ухнул в воду чуть не до плеч. Ломаясь, лед затрещал, загремел.
А впереди-то конный дозор казачий стоял, оказывается. Услышали шум казаки и к речке двинулись. А Степка, выскочив из полыньи, сунул под лед мокрые листовки и, скользя и раскатываясь, пустился обратно в кусты тальника. Там затаился. Вода с него текла, и нестерпимый озноб колотил.
Подскакав к речке, остановились казаки, но въехать на лед побоялись – не выдержит. Двое их было. Выстрелили по разу в темноту противоположного берега и поворотили коней обратно. Степке пришлось еще подрожать, пока дозор отдалится на прежнее место. А потом из кустов – в рощу, и выше, выше – в степь.
Колючий ветер не доставал его там, внизу, путался в кустах, зато теперь, в голой степи, прошивал до костей. Куртка сверху ледком подернулась, штаны затвердели – колом стоят. А в сапогах водица хлюпает. Одно спасение – бежать. Так и бежать-то быстро дух захватывает. Домой до Токаревки – ближе, да и то версты четыре будет. Туда и вдарился.
13
Ждет деревня нового хлеба, как праздника. Поиздержались мужики, потому сразу после первого обмолота целый обоз с хутора поднялся на мельницу в Троицк. Рословы от трех дворов по возу снарядили. Филипп Мослов – два, Проказины – два, кум Гаврюха, Бондарь Демид, Шлыковы – два, Чулок тоже два воза нагрузил.
Сговорились заранее. С вечера все приготовили: телеги смазали, мешки уложили. Выехали утром задолго до свету. По мерзлой, кочковатой дороге не ускачешь скоро-то с возом. Демид Бондарь – впереди, Гаврюха – за ним, и все прочие в том обозе выстроились. Григорий Шлыков замыкающим оказался. Всю дорогу ехали шагом, а лошадки от тяжкой дороги взмокли, пар валил от них на морозце утреннем.
Рассвет застал их на дальнем подъезде к городу. Вдруг сбоку, из колка, два верховых казака показались. Один шагом поехал к обозу, наперерез, а второй поскакал куда-то вперед. Вроде бы на Солодянку прицелился. Никого это не всколыхнуло, мало ли их мотается по дорогам.
Оставшийся казак тихим шагом ехал и, по всей видимости, не собирался дорогу обозу пересекать. Путь его скрестился с последней подводой.
– На базар? – спросил он у Григория Шлыкова.
– Какой же базар, коли запрещена вольная торговля хлебом, – ответил тот. – На мельницу.
– Ну, на мельнице ноничка не завозно, – в ус казак усмехнулся, – скоро смелете!
Придержал он коня, а потом повернул его обратно туда, откуда приехал.
По длинному пологому спуску дорога повела к речке. Меньше версты до нее осталось. И тут слева из-за бугра казаки выскочили – целая сотня. Впереди на высоком гнедом коне офицер скакал.
– Стой! – заорал он издали, махая шашкой. – Остановись, мать-перемать!
Вихрем летела сотня наперерез обозу. С казаками шутки плохи – натянул вожжи Демид Бондарь. За ним и все остановились. Не ускачешь от верховых с возом-то по такой дороге.
– Хлеб ваш конфискуется для военных нужд! – прокричал, подъезжая, сотник. – Поворачивай за мной!
Развернувшись, обоз двинулся в Солодянку. Мужикам не только вслух возмущаться, словом перекинуться нельзя было, потому как в кольцо взяли их казаки, со всех сторон окружили. Пиками их огородили, будто великих преступников, душегубов сопровождают.
Так и по Солодянке вели до какого-то большого амбара. Там приказали мужикам высыпать зерно. Ни взвешивали его, ни документа никакого не выдали. А потом отпустили с миром. Даже не спросили, из какой деревни попались им мужики. Опорожнили все мешки у них и отпустили.
Пока ссыпали зерно, лошади успели малость подкормиться. А потом напрямую домой вдарились. Хмурые все, озлобленные.
– Гляди, мужики, как мы ноничка смололи-то скоро, – говорил кум Гаврюха, усаживаясь в телегу. – Без всякой очереди крупчатка получилась. И домой к обеду поспеем, небось.
– К вечеру еще привозите, – осклабился сотник, садясь на коня. – Опять без очереди примем.
Не успели хуторяне от амбара отъехать и в цепочку подводы выстроить, молодой казак подскакал к сотнику и доложил, что по верхней дороге восемь подвод с хлебом идет к городу. И снова полетела сотня готовый хлебушек встречать, крестьянским трудом и потом взращенный.
Поняли мужики, что на всех дорогах поставлены казачьи дозоры. Сами они хлеборобов не трогают, а сообщают команде, выделенной для грабежа.
– Табачком не угостишь ли, дядь Гаврил? – Подсел на телегу к Гаврюхе Василий Рослов. – С этими делами весь табак спалил. И дома ни пылины не осталось.
– Табачок-то ноничка, Вася, по пятаку закрутка стоит.
– Ежели хошь, дак сейчас и уплачу.
– Да ладно уж, кури. С солдата какой спрос! – закряхтел Гаврюха, подавая кисет. – Тут вон хлебушка цельный воз, а у кого два отняли и не спросили, сколь заплатить… Чтоб им подавиться хлебушком етим! Чтоб он у них колом в горле-то застрял!
– Вот дак казаки-разбойники! – жадно затягиваясь крепчайшим дымом, говорил Василий. – Теперь уж они днем на дорогу вышли с пиками да с шашками… Не подавятся они тем зерном: ежели сухо покажется, кровью мужичьей запьют.
– А чего ж мы-то на их глядим! – взорвался Гаврюха. – Сговариваться надоть да свою, мужичью, армию против их выставлять. Всю жизню теснят они нас, а мы терпим… У мине печати от Смирновской нагайки с десятого году на спине горят… Вы не видели тогда, уехали все из ночного от Купецкого озера, а я про то никому не сказал.
– Вот видишь, как оно выходит-то, дядь Гаврил, – усмехнулся Василий, – они нас бьют да еще и сказывать никому не велят. А ты говоришь – армию мужичью выставлять. Ее ведь сперва собирать надоть, обмундировать, вооружить да поучить хоть маленько не помешает. А у их войско-то завсегда готово – на конях и с оружием. Кликнул их атаман – и они в строю. Веди, куда приказано.
– Да солдаты есть и у нас: ты, Гриша вон Шлыков, Ганька мой, Проказин Егор, Тимофей… Да мало ли по хуторам, по деревням фронтовиков. А к им и молодежь прилепится – вот и войско.
– Так оно, может, и станется. Только сказал бы ты мне, где винтовки-то взять. Нас тут вот поболее десятка человек. Будь у нас хоть один пулемет да по винтовочке – не подпустили бы мы эту сотню к себе. А то они нас, ровно курят бабы во двор загоняют.
Раздумались мужики, размечтались, а мешки-то из-под зерна под ними пустые лежат. Дома с мукой обоз ждут, а он с бедой возвращается. Куда-то на другие мельницы ехать придется, да с разведкой, чтобы опять в казачьи лапы не угодить.
Когда дорога привела на возвышенность, откуда виден весь хутор, как на ладони, взгляды мужиков зацепились за новое строение. Горячо взялись за стройку дома для сельского Совета. В два дня перевезли сруб, и тут его моментально собрали. И покрыть успели, а с отделкой застопорилось, медленнее пошло.
– Нашей крестьянской власти и поселиться-то негде, – посетовал Гаврюха. – Командовают мужиком все, и шкуру дерут с его тоже все, кому не лень. А позаботиться об ем некому.
14
С утра в тот день редкие-редкие снежинки пролетали, потом истлели они, исчезли, а часам к одиннадцати тучи разошлись, солнышко заиграло. Десятка полтора мужиков на стройке сельсовета трудилось. Ребятишки тут же вертелись. Без них нигде не обходится. Кажется, Федька Рослов, сынишка Макара, первый и узрел приближение необычного обоза.
– Глядите, – закричал он, – спереди баба в седле едет, а за ей – две подводы не нашенские! Брезентом прикрыты.
Оставив подводы на дороге, всадница повернула невысокого буланого коня к стройке. С седла глядела белолицая, черноглазая молодая женщина, лет двадцати пяти. В вязаной голубой шапочке, красивом сером плаще с поясом. На ногах – сапожки коричневые.
– Здравствуйте! – звонко приветствовала она мужиков, глазевших из оконных проемов сруба. – Скажите, пожалуйста, где здесь живет Тихон Михайлович Рослов?
– Вон в той избе, – показал через пруд Тимофей Рушников, – в левой половине. Да вон парнишка, племянник его, покажет и самого Тихона разыщет. Может, в кузне он… А вы по какому делу-то к ему?
– Я не к нему, а ко всем вам, товарищи, приехала проводить выборы в Учредительное собрание. Надо пригласить всех для голосования. Нет ли у вас помещения, где можно собраться?
– Помещение-то вот строим поколь. А придется вам возле двора либо во дворе устраиваться. Тихон пошлет ребятишек, они и оповестят всех. И мы туда подойдем вскорости.
Федька пристроился к стремени наездницы и повел ее к плотине.
– Как тебя звать, мальчик? – ласково спросила женщина.
– Федькой.
– Ты в школу ходишь?
– А у нас и школы-то никакой нету.
– Значит, совсем ты неграмотный, Федя?
– Не-е, буквы мне тятя показывал и писать научил. Письмы я от его с фронта читаю и пишу ему, как мама велит.
– Ну, вы подъезжайте вон к тем воротам, – показал Федька, когда с плотины поднялись, – а я в кузню к дядь Тихону заскочу. Тама он, стучит.
Уговаривать хуторян собраться к рословскому двору совсем не понадобилось. Как только прослышали, что туда чай привезли, табак, мануфактуру, – моментально сбежались все, как на пожар.
Немало хороших агитаторов было на счету у троицкой большевистской организации, но учительница Мария Селиванова выделялась убежденностью, умением донести открытую правду, повести за собой слушателей. Удалось ей уговорить какое-то торговое товарищество выделить деревне хоть немного необходимых товаров и проскочить со всем этим через казачьи дозоры. Правда, тем дозорам велено было хлеб выуживать у мужиков, чтоб войско прокормить, а все остальное пока не касалось их.
Когда мужики со стройки пришли, у двора и во дворе у Тихона весь хутор сбежался. Столов натащили откуда-то. А на них – товары городские. Мужики табачком запасаются, бабы чай хватают. Кое-кто к мануфактуре подступается, да много-то не возьмешь – дорога больно.
У крыльца тоже стол стоит, на нем – бумаги.
– Граждане! – говорила Селиванова, поднявшись на ступеньки крыльца, чтобы видеть всех. – Вот здесь перед вами девять списков кандидатов от разных партий. Каждый должен выбрать один из этих списков. Но я предлагаю вам брать только восьмой номер. В нем – кандидаты от большевистской партии.
– И чего ты, барышня, с восьмым этим номером привязалась, – подал голос Прошечка. – Может, я первый номер хочу али второй. Чего они все обозначают?
– Конечно, вы имеете право брать любой список. Но для чего же вам голосовать против себя, против своих интересов? Вот в первом списке – кандидаты от партии народной свободы. Самые видные богачи. Разве у вас интересы одинаковы с ними? Во втором – кандидаты от казаков…
– Ну, про етот нам пояснять не требовается, – загудели мужики.
– Третий, – продолжала Селиванова, – от социалистов-революционеров, четвертый – от социал-демократов… Но все, кроме восьмого, будут защищать интересы буржуазии в Учредительном собрании. Только большевики заботятся о простом трудящемся человеке. Вы же знаете, что Советское правительство приняло декреты о земле и о мире, именно поэтому мы должны поддерживать голосованием большевиков.
Она прочитала воззвание городской большевистской организации:
– «Товарищи! Солдаты и солдатки, рабочие и работницы, крестьяне и крестьянки! Кто за немедленную передачу земли народу без всякого выкупа, голосуйте за список № 8.
Кто за обуздание хищнических аппетитов промышленников, за рабочий контроль над ними, голосуйте за список № 8.
Кто против смертной казни, голосуйте за список № 8.
Ни одного голоса соглашателям, меньшевикам и социал-революционерам. Ни одного голоса буржуазии и помещикам.
Солдаты, казаки, кто за прекращение военных действий с Германией, голосуйте за список № 8.
Женщины, солдатки, кто хочет прекращения войны и возвращения своих мужей с поля боя, тот голосуй за список № 8.
Товарищи, граждане, спускайте в избирательную урну листки только с цифрой № 8. Стойко помни цифру № 8. С этой цифрой приглашай других делать то же самое.
Троицкий комитет РСДРП (большевиков-интернационалистов)».
– Если нет вопросов, можно приступать к голосованию, – закончила Селиванова.
– Да сколь же их, вопросов-то задавать, – молвил Прошечка и двинулся к столу.
В углу двора кум Гаврюха вел агитацию на свой лад.
– Эти все партии – есеры да как их там еще – такие ж, наверно, хорошие, как тот земский начальник с полицейским…
– Какой еще земский начальник? – спросил кто-то.
– Да ездили земский начальник с полицейским долги с мужиков выбивать по деревням. Заехали переночевать к одному крестьянину. А у того и покормить-то их нечем. Ну, послали бабу купить у кого-нибудь еды на ужин, а сами заспорили, кто из них для мужика лучше. Каждый, понятно, себя хвалит, потому переспорить никто не может. К мужику обратились, чтоб спор их решить. А тому неловко прямо-то сказать, он и говорит: «Обое вы, господа, – хорошие». – «Нет, – говорят начальники, – так не может быть, все равно кто-то один лучше должен быть, а кто-то – хуже». – «Ну, тогда подумать мне надо хорошенько, чтобы правильно ответить». – И вышел из избы. А потом воротился скоро да и говорит: «Сичас во дворе слышал, как сани с телегой спорили, кто из них лучше для Сивки. А Сивка услышал их спор да и отвечает из конюшни: «Обое вы, сволочи, всю жизнь на мне едете – один зимой, другой летом».
Засмеялись мужики. А Кестера сказочка взбесила.
– Больно умен твой мужик! – заорал он и направился к столу. – Все равно за большевиков голосовать не буду: фронт они Вильгельму продают!
Его слова расслышала Селиванова и хотела что-то сказать, но ее опередил Тимофей Рушников:
– Врешь, буржуйский прихвостень! Фронтовики лучше знают, кто кого продает. Когда я в лазарете лежал в Петрограде, к нам сама царица пожаловала. Сусед мой, кавалерист, без ноги остался. Она у его и спросила, против какого немецкого полка он сражался. «Против Гессенского», – ответил солдат. Тогда вот она еще и спросила: «А кто победил, вы или наши?» На фронте у нас разные агитаторы были, а царица-матушка складнейши всех разъяснила, кто наши, а кто не наши. Сам-то, небось, тоже на немцев поглядываешь, как на своих.
Всегда тихий и даже вроде бы застенчивый, Тимофей удивил хуторян своей резкостью. Недолюбливали Кестера почти все мужики, но так же вот прямо в глаза говорил ему недобрые слова только инженер Зурабов. Да еще Виктор Иванович открыл его как сотрудника жандармского полковника Кучина. Остальные предпочитали не связываться с этим крутым человеком.
– Как же голосовать за большевиков, – возмущался, выбираясь из толпы, Кестер, – когда у них вся власть из таких вот голозадых Тимок составлена. Такие правители всех без штанов по миру пустят.
Никто ему не ответил, и никто не брал списков из других стопок на столе. Все проголосовали восьмым.
ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ
Терпит квашня долго, а через край пойдет – не уймешь.
Русская пословица
1
События сменяли друг друга так быстро, что деревня никак не поспевала за ними. В городе, хоть и не очень свободно, успела заявить о себе Советская власть, но теперь пришлось ей спрятаться в подполье. А в хуторе только-только Совет избрать успели, через считанные дни власть в городе переменилась – окружной атаман Токарев там воцарился.
Столица казачьего края Оренбург – в руках Дутова, Троицк – тоже. На очереди – Челябинск. Не раз бросались на него казачьи отряды, но удержалась, устояла Советская власть в этом городе. Вскоре на помощь челябинцам прибыли красногвардейцы из Перми, Екатеринбурга, а потом и сводный отряд самарских, сызранских и уфимских рабочих и красногвардейцев. Комиссаром сводного отряда был назначен Василий Константинович Блюхер.
Запестрела южноуральская земля разновластью. Прижался мужик в деревне, как сурок в норе. Спички, табак, чай, сахар, соль, мануфактура – все провалилось, как в пропасть. С четырнадцатого года все государство только и работает на фронт, на войну. А она, пустоглазая, рвет, ломает, крушит все вокруг, жжет и ничего не создает.
Но раньше гремела она далеко-далеко где-то, теперь же вот она, прямо домой припожаловала. И нет от нее спасения. Даже свой, собственный хлеб размолоть – и то непросто. С великой осторожностью ухитрялись. В разные стороны разведку посылали и, убедившись в безопасности, проскакивали к мельницам.
Наслушавшись рассказов о казачьих разбоях по дорогам, Кестер сам решил проверить слухи. Бросил в ящик фургона три мешка с зерном, прикрыл их попонами, а сверху накидал сена выше краев. Так и отправился в город с рассветом.
Дозор ему встретился вовсе не там, где говорили мужики, раньше. Подкатили к нему три казака.
– Куда едешь, мужлан? – спросил урядник.
– В город, за покупками.
– Стой! А ну, глянь, Филя, чего там у его в возу-то.
Не сходя с седла, Филя копнул пикой и открыл мешки с зерном.
– Дак чего ж ты, сволочь, продавать везешь, стало быть, коли спрятал! – заорал урядник и врезал Ивану Федоровичу от плеча наискосок по спине нагайкой.
Сквозь ватный пиджак оно, конечно, помягче, но все же так проняло, что побелел возница.
– Что же ты делаешь! – запричитал он.
– Веди его, Филипп, в Солодянку, – опять же распорядился урядник. – Ежели чего, пикой коли али стреляй. А хлеб чтобы ссыпан был!
Так под конвоем и прибыл Кестер в поселок. Дорогой сердито усы щетинил и трубкой дымил. Было над чем и поразмыслить. Мужики хлеба, конечно, больше потеряли, зато хоть от нагайки убереглись. А ему сполна всего досталось…
И тут мутный от злобы взгляд Кестера ухватил нечто знакомое. Навстречу по улице шел полковник Кучин с каким-то есаулом – в полной форме. Невольно поторопил он коня. Конвоир в это время приказал:
– Сворачивай влево, вон к тому амбару!
Но Кестер, словно не слыша приказа, продвинулся еще на десяток шагов и, соскочив с телеги, плюхнулся коленями на мерзлые кочки грязи, сорвал с себя шапку.
– Ваше высокоблагородие! – взмолился он плачущим голосом. – Помогите бывшему агенту.
– Тише, дурак! – подходя, цыкнул на него Кучин. – Встань! Какой еще агент?
– Кестер я, Иван, Федорович, с хутора Лебедевского.
– Кличка?
– Степной, ваше высокородие.
– Степной… Степной… – Кучин поправил фуражку и еще подержался за козырек. – Припоминаю. Данин?
– Да. И другие там…
– Не успели мы эту пташку в клетку определить. Жаль. О чем просишь?
– Три мешка муки везу на мельницу, а меня задержали… Конфискуют.
– Ну, теперь у всех конфискуют. Как по-вашему, есаул, стоит помочь? Такие люди нам пригодятся.
– Не возражаю. Казак, – обратился есаул к конвоиру, – проводи его на дорогу и отпусти.
– А нельзя ли документ? – покаянно спросил Кестер.
– Это надо в штаб ехать, – похлопал себя по карманам Кучин. – У вас, есаул, не найдется ли чем написать да на чем?
Есаул открыл полевую сумку, подал карандаш, но долго перебирал бумаги, не находя нужного клочка. Увидев свернутую газету, полковник ухватился за нее.
– Можно?
– Пожалуйста.
Положив газету «Казачья мысль» на сумку есаула, Кучин написал на чистом углу:
«Подателя сего дозорам пропускать беспрепятственно. Полковник Кучин».
Откланялся Иван Федорович и полез на телегу, недовольный в душе Кучиным. Сегодня-то, конечно, проедет он, поскольку провожатый и свидетель покровительства есть у него. А в будущем такой «документ» не спасет. Уразумев это, Кестер не поехал на мельницу, а повернул назад, в хутор.
В дороге хватило ему времени и на газетку. Свеженькая она, вчерашняя, за 15 ноября. Не торопясь читал Кестер, нацепив очки и позабыв о погасшей трубке во рту:
– «Приказ по 3-у военному округу Оренбургского казачьего войска № 298, 6 ноября 1917 года, город Троицк.
Дорогие станичники! Объявляя известия о Ташкентских и Саратовских событиях от 3, 4 и 5 ноября, я не могу умолчать о том чувстве негодования, каким должно наполниться сердце всякого любящего свою Родину и тех ее сынов, которые невольно погибли от руки своих же братьев, увлеченных, обманутых преступными агитаторами-большевиками. Эти изменники Родины и прислужники Вильгельма стараются во что бы то ни стало вырвать власть у законного народного Временного Правительства и этим самым травят одно сословие на другое и топят людей в море братской крови, оставаясь сами безнаказанными за спиною погибающих. Эти изменники во главе с предателем Лениным, осужденным уже Временным Правительством, делают это, чтобы самим захватить теплые места и сосать народную кровь, называя себя друзьями этого народа.
Не верьте этим обманщикам, разрушителям, дорогие станичники. А вы, станичные атаманы и поселковые, арестуйте их и донесите, и они будут привлечены к ответственности по всей строгости закона военного положения.
Наша святая обязанность не допускать до полной погибели нашу дорогую Родину. Мы до сего времени идем рука об руку со своими братьями казаками всех 12 казачьих войск, показав всей России, как велика сила в порядке и дисциплине, которую мы сохранили, и докажем, что спасение Родины заключается не в митингах с погромными речами агитаторов и не в грабежах народного достояния, а в порядке и дисциплине и готовности стоять твердо и непоколебимо на страже порядка и законности.
Итак, станичники, дружными силами сохраняйте спокойствие в своих поселках и гоните от себя прочь изменников и смутьянов. Когда же от вас потребуется еще помощь дорогой Родине, по призыву Войскового Правительства приходите беспрекословно, чтобы не дать возможности врагу вырвать у нас дорогую свободу, не забывая, что только в этом заключается спасение от погибели нашей многострадальной России.
Окружной атаман, полковник Токарев».
Прочитав до конца приказ, Иван Федорович сунул углом под себя газету, чтоб ветром не сдуло, набил трубку, раскурил ее и, грея трубкой поочередно руки, снова взялся за «Казачью мысль». Под всем, что писал атаман Токарев, Кестер и сам бы подписался. Но вот слова: «… спасение Родины заключается не в митингах с погромными речами и не в грабежах народного достояния…» – зацепили его.
Митингуют все теперь, не только большевики, а от погромных речей и сами атаманы не избавлены. Так ведь грабежи-то вроде бы Токарев с гневом осуждает, а сам казачьими руками на дорогах грабит! Это ведь не шайка простых разбойников, какие ночью на дорогу выходят, а днем прячутся. Тут целый полк среди бела дня и ночью грабит и ни от кого не прячется. А там, в степи за Троицком, – другой полк, и тоже, наверно, не бездельничает.
А как же они своих-то казаков из поселков и станиц тоже, что ли, освобождают от зерна? Нет, предупредили, видать, чтоб не маячили тут.
Почти всю дорогу вертел Кестер «Казачью мысль» так и этак. Подумалось ему прочитать этот приказ мужикам, да ведь распалишь их только. А тут «резолюция» Кучина на углу… Еще наврать придется, как хлеб-то уберег.
Повертелись у Ивана Федоровича мысли туда и сюда, еще тверже усвоил он, что с мужиками ему не по пути: не признавать же власть голодранцев. И казаки за своего не признают. Но с ними как-то уютнее.
Агитаторы до деревни почти никогда не доходили, газеты, листовки разные тоже редко туда попадали. Но мужика десятилетиями казаки против себя «агитировали». Каждый натерпелся вдоволь. И как среди казачества с малых лет воспитывалось презрение к мужику, как существу низкому, полускоту, так и в крестьянских семьях, сызмальства слышали каждодневно о притеснениях казаков, а подросшие на себе испытывали боль и обиды. И копилось в глубинах душ мужичьих не только свое, личное зло, но и родовое, потомственное, собиралось в грозовую тучу.
2
В мутной воде завсегда лучше, говорят, рыбка ловится. Но и тут сама не пойдет она в руки – суметь ее надо взять-то. В беспорядочное, беззаконное это время Чулковы сыновья чувствовали себя, как рыба в воде – в своей стихии. А с тех пор, как в милицию на службу пристроились, и вовсе настали для них золотые денечки. Прямо не жизнь, а, можно сказать, сказка.
Все реквизиции выполняли они с великой охотой. Аресты, сопровождение в тюрьму, приводы арестованных на допросы были для них не просто работой, а в некотором роде наслаждением. Будто для того только и родились они. А тут Чербе, начальнику городской милиции, самогон потребовался. Добыть его братья Мастаковы вызвались в своем же хуторе.
Все винные запасы в городе разграбили, вылили, сожгли еще в первомайские дни. Теперь это добро водилось лишь у богатых господ в личных погребах. Так туда не сунешься. А вот кое-кто в деревне после страды наверняка заварил самогон. У мужика все взять можно. И направились братья в родной хутор по этому делу.
Погодка устоялась уже зимняя, можно сказать. Морозило ночами изрядно, и днем подбадривало неплохо. А снегу почти не было, так, на вершок поле прикрыл. На дороге же его разбили, растаскали, потому отправились братья на реквизированном тарантасе. Чуть свет из города выехали. Бутыль двухведерную в корзинной оплетке с собой захватили.
Всю дорогу ломали головы, к кому же им понаведаться, чтобы без ошибки на злачное место попасть. Весь хутор перебрали, в каждый двор мысленно позаглядывали, но уверенности в предположениях не было. А хотелось действовать наверняка, чтобы уж зайти к кому, так не с пустыми руками выходить.
Ипат – беспечный увалень. Распустил свои барские бакенбарды, развалился в тарантасе и лежит, как откормленный боров. Ни о чем заботы нет. А у Назарки так и вьются хитрые мыслишки, как хмель оплетают все, за что зацепятся.
– Ну чего ж ты сидишь-то, как пень дубовый! – нападал Назарка на брата. – Шевели мозгой-то, ведь уж доедем скоро!
– Ну, доедем и доедем, – отвечал Ипат. – Чего ты егозишься-то?
– И куда ж мы подъедем, к какому двору?
– К крайнему…
– И пойдем по дворам просить милостинку? Кто ж тебе сознается, что самогонка есть у его!
– Нажать хорошенько, признаются. На худой конец, к тяте родному завалимся. Там уж без ошибки добро это водится, небось, не в малых количествах.
– Ду-урак! – обозлился Назарка. – У отца-то мы завсегда выпьем и с собой прихватим, коль надо. Дак ведь мы же заданию выполняем. Цельную бутыль накачать велено. Черба-то чего нам скажет, ежели с пустыми руками воротимся? Какие ж мы милиционеры!
– А коли ты умный, – обиделся Ипат, – дак и скажи, чего делать. А то разорался, как сам Черба. Все бы ты командовал только!
– И скажу!
