Текст книги "Тихий гром. Книга четвертая"
Автор книги: Петр Смычагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)
ЧАСТЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
1
Странно и непонятно порою поступают умные люди. Скольких беженцев, каторжан спас Виктор Иванович с девятьсот шестого года! Документы доставал и к Сыромолотову на Прийск отправлял преследуемых жандармами. Алексею Куликову знаменитый парик соорудили, когда Антона из тюрьмы вызволяли. И ведь предвидеть действия врага умел, заранее сориентироваться мог.
Можно было документы себе выправить и убраться куда-нибудь, где не знали его в лицо. Мог он и с армией отойти – нет! Остался в городе. Правда, чахотка давила его все беспощаднее. Кашлем заходился порою до синевы. Но курил все так же много. Видно, было это единственной отрадой, и беречь себя не собирался он. А за бешеной, каторжной работой забывал обо всем.
Всю сознательную жизнь этот человек прожил конспиративно, документов не плодил и не оставлял после себя. А тут в трибунале за несколько месяцев накопилось их множество. В ночь под «черный четверг», как и многие другие руководители, сидел он на объединенном заседании исполкомов, созванных Высшим военным советом. Сидели до тех пор, пока не загремели чешские пушки.
Тут уж заседание само собою прервалось. А из всей обстановки даже любому невоенному стало ясно, что город не удержать. Отправился Виктор Иванович в свое учреждение, и стали они с Антоном уничтожать документы. Много их, а хотелось все-таки разобраться, кое-что и оставить бы надо. Вся эта работа длилась до тех пор, пока чехи не ворвались в город и пулеметы не застучали на улицах.
Сам Виктор Иванович, как всегда, одет был по-крестьянски, а для Антона тут же нашлись шаровары да рубаха. Присели старые друзья перед разлукой, и Виктор Иванович, взяв подвернувшийся клочок бумаги, стал чертить на нем, объясняя:
– Вот хутор, тут – речка, пруд. Здесь вот Рословы живут, а тут – Кестер… Помнишь все?
– Конечно, помню, только зимой это все видел.
– Ну, а летом-то отвозил я тебя в Миасс вот по этой дороге, за Кестера, через Прийск. Уяснил?
– Уяснил. Показывай, где Цыганское болото.
– Вот здесь. С этого края присматривай табунок лошадей побольше десятка. Высокий, пегий мерин должен быть в нем. Спросишь фамилию пастуха. Ежели ответит: «Николай Кестер», скажешь, что я просил спрятать тебя. Ну, прощай, родной! Теперь ведь мы уходим в неизвестность.
Обнялись они крепко и задворками разошлись в разные стороны. Может быть, навсегда. Другу Виктор Иванович наметил путь отступления: отсидится он возле Кольки первое время, оглядится, потом в Челябинск или в Миасс податься можно. О себе же не успел подумать старый подпольщик. Решил пока пробраться на свою квартиру, к Шитовым, а там видно будет.
По улицам отходили последние красноармейские подразделения. За ними тянулись мелкие группы и одиночки. Буржуи уже поливали их огнем из окон домов. Зная все темные ходы и выходы, Виктор Иванович пробрался в Татарский переулок, пересек Гимназическую и Монастырскую улицы и, добравшись до Московской улицы, оказался как бы в зоне покоя.
Наступавшие со стороны вокзала чехи не задели этот участок. И те, что от Солодянки двигались, тоже сюда не попали. Тихо тут, лишь издали стрельба слышится. Людей на улице не видать – по домам сидят, да и рано еще. Но, перевалив Первую и Вторую Уфимские улицы и не успев шагнуть на родную Болотную, столкнулся носом к носу с соседкой Шитовых.
– Виктор Иванович! – зашептала она трепетно. – Давно я тут мелюсь, тебя поджидаю… Зоя передать велела, чтобы ты к ним не ходил. Дома сидит один с наганом и по улице ходют двое, в татарскую одежу переодетые.
Она пошла мимо него во Вторую Уфимскую. Только теперь прострелило Виктора Ивановича: «Вот до чего доработался, старый дурак! – ругал он себя. – Думать же надо головой-то». – И пошел в западный конец Уфимской улицы, которая через два квартала выводила на пустырь. Но на выходе из улицы ему встретился пожилой человек аристократического вида, в соломенной шляпе, в очках.
– Викентий Иванович! – воскликнул он, приподняв на пальце дорогую трость. – Побойтесь бога да поберегите себя! Что это вы разгуливаете в такое-то время. Схватят же вас!
Ничего не ответил ему Виктор Иванович, все яснее сознавая свое глупое положение. Никогда не видел он этого человека, незнаком с ним. Выходит, что всякого встречного опасаться надо, потому в городе задерживаться немыслимо. На пустыре не было ни единой души до самой речки. И на этой стороне пустынно, лишь впереди, за кирпичными сараями, на поле верховые кучками кружатся да кони без всадников носятся.
Бой там, видимо, уже заканчивается. Вот-вот взойдет солнышко нового дня. Со стороны станции гремели орудия. Шум боя переместился куда-то к самому городу. А с запада, за женским монастырем, заливались длинные пулеметные очереди. Виктор Иванович поспешил в приречные кусты, чтобы не маячить на степном пустыре, и потихоньку стал подаваться к яушевской паровой мельнице.
Мельница стоит на этом берегу, как раз напротив кирпичных сараев. Скорее всего, не безлюдна она. Да и лучше всего здесь переждать, пока откатится бой. Залез Виктор Иванович в кусты, на мягкой травке уселся и закурил. Кашлять можно было здесь от души, потому как никто не видит и не слышит. Сквозь кусты виделось поле только что затихшего здесь боя.
Непроворотная горечь кипела внутри, хотя и не ведал он, что именно в эти минуты Иван, сын его младший, тяжко, мучительно расставался с жизнью на той высокой горе. Толпу-то видно было, да разве разглядишь, что там творится! Тут и Василий Рослов под горой покоился, и немало еще знакомых. И верный Воронко, когда-то лихо умчавший Антона из тюрьмы от жандармской и казачьей погони, тут же.
Не успел заскочить к Виктору Ивановичу Малов. Так и не рассказал, кого привел он из хутора в Красную Армию. А Роман, совсем недавний Ромашка, как звал его в детстве отец, раненный в ногу, мучился в это время на вокзальном полу. Тысячи мужиков уже страдали в тот час, но не на каждом лежала тяжкая печать «трибунальского сынка».
Видел Виктор Иванович, как гонялся какой-то казак за оседланным серым конем, да и не признал в нем зятя. Закашлялся, плюнул на песок и заметил в плевке кровь. Еще один неумолимый враг охотится давно за его жизнью. От этого не убежишь, не спрячешься – внутри сидит. Поморщился Виктор Иванович и решил прилечь. Может, и уснуть удастся.
Давно не спал он вволю, а последние дни всего по часу-два удавалось вздремнуть прямо в кабинете. Минувшей ночью и вовсе не до того было. Но едва начинала одолевать его дрема, как тут же мерещились немыслимые страхи. Он вздрагивал и снова долго не мог задремать. Таких чудес никогда в жизни с ним не бывало, даже в детстве. И мысль неусыпно продолжала работать.
Перебрал в уме всех знакомых и понял, что ни к одному из них сунуться теперь нельзя. Если даже и нету там наблюдателей, то солдаты могут быть расквартированы. А главное – все равно на улице показаться невозможно. Так что в городе места ему, выходит, не осталось. Уходить надо. Слишком уж много развелось тут нежелательных знакомых. И не поймешь, откуда грозит опасность.
А добрый старикан с тросточкой, оказывается, знает его настоящее имя, известное в этих краях лишь матери, Матильде Вячеславовне, да ему самому. Викентий! Как же могло проникнуть это сюда? Неужели на родине, в Самарской губернии, справлялись? А при чем тут дедок этот? Загадки сыпались в полусонную голову, а ответов на них не находилось.
Конечно же, и в хуторе ищейки побывают непременно, хотя и понимают, что едва ли беглец станет прятаться в собственной избе. А если чуток повременить да где-нибудь поблизости к дому и обосноваться? Не придет им в голову именно там искать. Но показываться-то нельзя и в хуторе, потому как есть там Кестер да и еще кое-кто. В момент шепнут куда надо.
До самой темноты промаялся тут Виктор Иванович. Есть он совсем не хотел, а только изредка подбирался к речке и пил. Слышал и колокольный благовест в честь победы белых. А теперь даже сюда из городского сада доносилась разгульная музыка. Да и весь город пьяно гудел. Лишь бедные, затюканные окраины прибито молчали, будто ожидая смертельного удара.
Выбрался Виктор Иванович из своего убежища и бережком, у самой воды, вдоль кустов двинулся к давнишней своей дороге. Кое-где и в воду заходить приходилось. Подавалось хорошо, никто ему не мешал. Паровая мельница не работала, и тут обошлось все спокойно. А вот когда над речкой показался последний мост, услышал перекличку часовых. Пришлось отойти назад на полверсты.
Разделся донага, затянул в узел одежду и стал искать брод. Речка неглубокая, перебрался быстро. Одевшись, зашагал наискосок по угору, чтобы подальше от моста пересечь дорогу. Ночь, хотя и не темная, все-таки укрывала его от посторонних глаз. На той стороне, за дорогой, притаился и выждал с полчаса, чтобы убедиться, нет ли часовых на мосту.
Никакого поста не было там. Либо это патруль прошел, либо случайно чешские солдаты шастали. Отдышался Виктор Иванович, успокоился и пошел в сторону своего хутора. Одышка мучила, кашель. Все тело взялось липким потом. Не спасла даже ночная прохлада. Двигался степью или засеянными полями, подальше от дороги. Прислушивался к каждому звуку.
2
Все новости доходили до Кольки Кестера в самую распоследнюю очередь. Ни друзей у него, ни врагов настоящих вроде бы не было. Но знал он, что ровесники его ушли в Красную Армию, что под Троицком идут бои, что не с одними казаками теперь красные воюют, а с нахлынувшими полчищами чехов. А вот о последней новости сообщил ему отец в тот же день, как захватили белые город.
– Ну, Колька, проперли красных петухов из города! – объявил он, как только приехал с поля сын перед вечером. – Теперь все наладится и пойдет по-старому.
– По-старому-то все равно, наверно, уж не будет, – безразлично возразил Колька, выпрягая коня.
– Это почему же?
– Да ведь царя-то все равно нет, и не будет его, коли скинули.
– Ну, царь найдется, – успокаивал себя Кестер, помогая сыну прибрать упряжь и посасывая погасшую трубку. – Пусть демократическое правление будет в государстве, лишь бы голодранцев на место поставить и Советы ихние похоронить.
– Так ведь Москва-то – советская, и там большевики руководят.
– Доберутся и до Москвы. Кругом тут их посшибали, и Москва не устоит.
Не слушая отца, Колька направился в дом. Работал он, как машина. Днем – в поле, а теперь вот поесть да в ночное с конями собираться надо. А там и поспать умудрись, и лошадей не растеряй, да утром – снова в работу. Правда, собака ему помогает. Ощущение круглого одиночества не покидает его никогда. От сверстников своих оторвался, и дома чужаком жил.
Табунок свой всегда пасли Кестеры отдельно от хуторского, по краю Цыганского болота. С давних пор само собою закрепилось за ними это место. Едва успело закатиться солнышко, пригнал сюда Колька своих лошадей, отпустил и, не разжигая костра, свалился на потник возле кочки. От комаров брал он с собою старый материн передник. Уложил голову на седло, накрыл передником лицо, и руки под него спрятал. И уснул замертво.
В третьем часу пополуночи отчаянно, заливисто залаяла собака. Вскочил Колька, смотрит: из кустов вышел человек и остановился. Видно, собаки боится, не подходит и не прячется.
– Ты чей, парень? – издали спросил человек.
– Кестер.
– А звать?
– Николай.
– Тебя-то вот мне и надо, – сказал незнакомец и двинулся вперед.
Колька прицыкнул на собаку, отогнал ее в сторону. А человек, подойдя, поправил усы и протянул руку.
– Здравствуй, Николай! – сказал он приветливо. – Сразу и познакомимся: меня зовут Василий Иванович. А ты Виктора Ивановича Данина знаешь?
– Да кто ж его в хуторе не знает!
– Давно ты видел его?
– Пожалуй что с прошлой осени не видал, – подумав, ответил Колька. – Да он теперь в хуторе почти что и не бывает. В городе все.
Присели они возле потника, закурили, разгоняя дымом комаров. Потом пришелец сказал обыденно:
– Вот Виктор Иванович просит, чтобы ты спас меня, спрятал где-нибудь, укрыл…
Если бы сейчас с чистого неба, начинающего светлеть на востоке, грянул гром и полил дождь, меньше бы удивился Колька, чем этим словам. Как это?! Как же Виктор Иванович мог доверить ему, Кольке, жизнь человека, коли семья Кестеров известна всем как насквозь беляцкая! Он, что же, мысли читать умеет за десятки верст отсюда? До крайности изумленный Колька обомлел.
А незнакомец вопросительно глядел на него, приняв эту заминку за нерешительность.
– Помогу, – выпалил Колька, еще не сообразив, как это сделать. – Тут хорошенько подумать надо. Ведь ежели мы к нам заявимся, то отец либо задушит нас вместе, либо в город властям отвезет без промедления.
– Он что, строгий такой?
– Зверь, живоглот. И красных за версту не выносит, – признался Колька и, оглянувшись на восток, с тревогой добавил: – А ведь утро уже не за горами. Надо что-то делать… Вода вон там в лунке есть, а пожевать-то нечего. Вы ведь, наверно, голодны?
– Не помешало бы подкрепиться… Вторые сутки пошли с тех пор, как последний раз ел. До дома-то далеко?
– Нет. Я скоро вернусь.
В минуту оседлал парень коня и ускакал, оставив пришельца возле своих лошадей. Дожидаясь возвращения хозяина, Антон, назвавший себя Василием Ивановичем, вдруг засомневался. А что если этот добрый малый не за продуктами поехал, а за отцом? Помнит Антон, еще когда ездили за оружием с Тихоном Рословым, то больше всего Кестера опасались и поминали его недобрым словом.
И сам Виктор Иванович отзывался о нем дурно, а направил почему-то к его сыну. Полагаясь на знания давнего соратника, Антон успокоился малость, но для большей надежности отошел в кусты и спрятался. Колька вернулся минут через сорок и, не обнаружив гостя, стал оглядываться вокруг. Расседлал и отпустил коня и пошел между кустами, тихонько покашливая.
Будто застегивая пуговицу, Антон выбрался из укрытия.
– Василий Иванович! – обрадовался Колька. – Я ведь потерял вас и громко позвать боюсь.
– Ничего страшного, просто за кустик я отошел… А дома-то кто-нибудь видел тебя?
– Да что вы, Василий Иванович! – обиделся Колька, присаживаясь к потнику и развязывая узелок с караваем хлеба и добрым шматком соленого сала. – Маленький, что ли, я?.. Подъехал с задов, пробрался в чулан и взял все это. А чтоб на своего не подумали, ежели хватятся, вышиб фанерку из чуланного окошка.
– Ну, стало быть, дела наши не так уж плохи, – молвил Антон, принимаясь за еду.
– Сейчас вот скоро я погоню лошадей домой, а вам придется здесь где-нибудь скоротать денек. Вечером сюда же вернусь. Ночью сгоняю в одно местечко, может, и устроится все.
На том и порешили. Колька оставил еду, свой нож и старую гимназическую шинель на подстилку. Антон со всем этим имуществом убрался в укромные кусты и вознамерился отоспаться за все последние недели. А Колька, собрав свой табунок, двинулся домой, будто на крыльях. Словно бы он долго-долго спал тяжелым, кошмарным сном и теперь очнулся.
Жизнь представлялась ему беспросветной, никому он не нужен. Лишь отец не спускает с него глаз и держит работником в родном доме… И вот, оказывается, его помнят, ему доверяют безопасность и жизнь человека! До последних дней потом удивлялся Николай этому случаю и проницательности Виктора Ивановича, вроде бы совсем постороннего человека, сумевшего проникнуть в Колькину душу.
Отец постоянно рядом, а не подозревает, в какой немыслимой дали от него сын! Даже заметив, как повеселел, оживился Колька в тот день, Иван Федорович истолковал это по-своему: «Перебродила в нем дурь, человеком становится!» А он и верно человеком становился, только совсем не таким, каким хотел его видеть отец. Но еще потребуется время, пока спадет пелена с глаз родителя.
К вечеру Колька уже знал, что ему делать. Давно, еще до гимназии, учился с ним в казачьей школе Андрюшка Попов. Отец у него не казак, а мужик зажиточный, имел небольшой клин земли.
На ней и жил, поставив заимку. Кольке доводилось у них бывать в те годы. Люди они добрейшие – и отец и два старших брата Андрюшкиных. Живут на отшибе.
Конечно, война и их не обошла стороной, но Андрюшка и отец, скорее всего, должны быть дома. Отец – по возрасту, а у Андрея с детства левая рука покалечена, потому ни в какую армию его не возьмут. Ехать надо туда, и если нет каких-нибудь непредвиденных помех, то не откажут они Василию Ивановичу, поберегут какое-то время. Сегодня же надо побывать у них непременно.
В ночное на этот раз Колька собрался пораньше. Украдкой прихватил еды и, достигнув своего постоянного становища на краю Цыганского болота, пустил коней, бросил узелок с едой, но с коня не сошел. Увидев своего подопечного, объявил:
– Побудьте здесь с лошадьми, Василий Иванович, а я на разведку сгоняю в одно место.
– Далеко?
– Верст за пятнадцать отсюда. – И, уже отъезжая, добавил: – Часа через два-три вернусь.
Снова оставшись один, поужинал не торопясь Антон, перекурил не раз и многое в уме перебрал. Не верил он, мысли не допускал, что беляки долго продержатся у власти. Пока в Москве большевики, Советская власть будет стоять. Если своими силами не удастся освободить Троицк, Челябинск и другие города, то все равно Восточный фронт неумолимо надвинется и сметет всю эту нечисть.
А пока надо пробираться в Миасс или Златоуст и снова нащупывать подпольные связи. В Челябинске нельзя останавливаться – слишком уж много нежелательных знакомых найдется. А Виктор Иванович почему-то здесь остается. Опасно это и непонятно. О судьбе остальных знакомых, столь круто повернувшейся в последние дни, Антон ничего не знал.
Колька не проездил и трех часов.
– Поехали! – с торжеством в голосе объявил он, соскакивая с седла. – Вы садитесь вот на этого, в седло, а я себе другую поймаю.
* * *
Лишь далеко не ранним утром добрался Виктор Иванович до хутора, отдав этой дороге последние силы. По логу, нагнувшись, дотянул он до приречных кустов и свалился в тени на прохладную еще траву. Есть он не хотел. Аппетит давно отступился от него, а силы последние выдохлись. Немилосердно душил кашель. И всякий раз, надсадно отплевываясь, обнаруживал все больше и больше крови.
Но домой не пошел – уберегла привычная осторожность. Нельзя туда соваться до ночи. Хорошо бы кого-нибудь из своих увидеть да тихонечко позвать. Так они в поле все, наверно. А матери нечего на улице делать, разве что уток пойдет покормить на берег. Отлежавшись немного, стал все чаще на свои ворота поглядывать. И первого возле двора увидел своего зятя немилого.
Соскочив с коня, Родион почти бегом кинулся в калитку. С четверть часа обследовал он немудрящее данинское жилье. Потом выскочил недовольный, поднялся на стремя и, горяча красивого серого коня, пустил его на бродовскую дорогу. Видно, родителей да жену молодую решил навестить. Узнал Виктор Иванович этого коня и понял, что именно Родион ловил его под Солодянской горой.
2
После «черного четверга» все хуторяне вернулись из города со страшными вестями. Собрав воедино слухи, докатившиеся грозным раскатом от событий восемнадцатого июня, прикинули потери. Выходило, что из тридцати ушедших почти половина оказались либо ранеными, либо убитыми. А всех раненых и не успевших отойти с армией беляки загнали в тюрьму да в застенки на Меновом дворе. Притих задавленный такими вестями хутор.
Но работали все, как проклятые. Надо было все за себя переделать и за выбывших. Да еще горе утопить в рабочем поту. Пора стояла самая сенокосная – только коси да на другой же день убирай. Порядки, законы – все вернулось прежнее. А в станице Бродовской так и не бывало Советской власти. Правили там те же самые атаманы – станичный и поселковый.
Удержались они там даже после марта, когда разогнали из-под Троицка все казачьи отряды и сам Дутов бежал через хутор Лебедевский. Зато теперь приказ Дутова о сплошной мобилизации «от мала до велика» выполнялся без митингов, и собраний. В станицах замели казаков и иногородних, не оставили в покое и мужичьи села да хутора. В августе мобилизация пошла по второму заходу.
* * *
Каких-нибудь лет семь назад, подвыпив, Макар мог пуститься в лихой пляс. Теперь отплясал свое. Ходил он, слегка прихрамывая. А левая рука сохнуть начала. Кисть-то работала еще, но поднять что-либо, потянуть хорошенько не мог он, потому вся тяжелая мужская работа на Дарью легла. Да и почти все бабьи дела ей же доставались. Правда, Зинка с Федькой уже помогали и Катя за все бралась.
В знойный августовский день Макар выехал с семьей в поле рожь убирать. Сам он косил на самосброске, а все остальные вязали снопы. Одна четырехлетняя Патька осталась хозяйничать на полевом стане, да Лыска там же для охраны оставлен был. Дома девчонку не бросишь, а тут все-таки поближе доглядеть-то ее.
Катерина, отягощенная большим животом, через силу кланялась за ро́звязью, вязала сноп и опять тянулась к новой кучке золотистой подкошенной ржи. Старенькая просторная кофта давно пропиталась потом и покрылась пылью. В глазах все чаще мутился свет. Она старалась изо всех сил, но с болью видела, что отстает даже от Зинки с Федькой. А в прошлогоднюю жатву и Дарья едва за ней поспевала.
Федька время от времени заскакивал на ее рядок, вязал два-три снопа и снова перебегал на свой, потому как и сам отставал – силенки-то не окрепли еще. Дарья оставляла Катю с Патькой дома, да не согласилась она там остаться. Здесь все-таки с народом, а дома, коли что случится, кто ей поможет? А похоже на то, что скоро должно случиться. Срок-то уже прошел.
Силы, порою казалось, покидали ее. Седые волосы прядями выбивались из-под клетчатого платка, прилипали к потному лицу, но она не замечала этого. Хотелось еще хоть сноп связать. Ведь работать-то на двоих теперь надо, не на чужой же горб садиться с дитем! А защитника и опоры семейной нет и никогда уж не будет.
Видела Катя, что отстала от всех, и это ее угнетало, тянуло изо всех сил вперед, но не раз ужасной болью пересекало поясницу, делалось темно в глазах, потом боль отступалась, и снова вязальщица бралась за свое дело, считая, что до главного еще далеко и незачем зря распускаться. Связав очередной сноп, она подошла к следующей кучке ржи и, только начав нагибаться к ней, почувствовала, как полоснуло по низу живота.
Свалившись на золотистую розвязь, на какое-то время она потеряла сознание. Очнулась будто в бреду, но вскоре опять прострелила ее еще более ужасная, нестерпимая боль. Катя успела истошно крикнуть. Федька, будучи ближе всех, оглянулся и, увидев издали распластанную на розвязи Катю и не догадываясь, что там произошло, бросился к ней по жнивью.
Не успев добежать до нее несколько саженей, услышал Федька крик, не похожий на человеческий, а потом увидел в голых ногах у нее кроваво-красное месиво, остановился, вытаращил глаза и бешено заорал:
– Ма-ама!!
Дарья во весь дух неслась уже туда, крича на бегу:
– Уходи! Уходи оттуда, паршивец! Не твое это дело. Зови отца скорейши!
Все это случилось невдалеке от стана. Федька понесся по закошенному кругу навстречу машине, стрекотавшей за поворотом. А сзади, от стана, послышался жуткий, утробный вой Лыски. Следом и Патька вроде бы заревела.
– Тятя-а! – закричал еще издали Федька, подбегая к отцу. – Подъезжай вон туда скорейши, где мама.
– Чего там? – спросил Макар, стараясь перекрыть машинный шум, и подхлестнул коней.
– С Катей чегой-то стряслось! – И затрусил следом за самосброской, затрещавшей еще громче от быстрого хода коней. Перед глазами у Федьки так и стояло это кроваво-красное видение. Никак от него не отвернешься, не открестишься. И закроешь глаза, так оно все равно видится. А от стана все так же несся протяжный собачий вой. Услышав его, Макар весь напрягся в недобром предчувствии.
Остановясь на кругу, Макар с Федькой услышали еще один вой – то безутешно заливалась Дарья. Сидя возле Кати, она покачивала на груди завернутого в цветастый платок ребенка. Ноги у Кати прикрыты подолом ее юбки, живот заметно опал, почерневшие губы стиснуты, веки прикрыты. Правая бровь так и осталась навсегда изломанной. Покой и холод поселились навечно здесь.
Макар, убедясь в свершившемся, потянул с головы фуражку. Федька тоже сдернул свой картуз. Скорбные, со склоненными головами стояли мужики, над теплым еще, но уже безжизненным телом. Дарья придавленно всхлипывала. Даже малыш, посапывая и щурясь, не подавал голоса. Первой опомнилась Дарья, проговорив навзрыд:
– Чего же стоять-то эдак? Хоть сколь стой, ничего не выстоишь. Домой сбираться надоть. – И к сыну: – А вам С Зинкой – довязать скошенное да в суслоны составить. До вечера справитесь и приедете рано.
– Парень? – спросил несмело Макар.
– Чего? – не поняла Дарья.
– Парень, спрашиваю, аль девчонка?
– Сы-ын, – снова заплакала Дарья, вставая и направляясь к стану. – Как и отцу, сиротой быть ему прям с первой минутки.
На стану Зинка хозяйничала. Едва уговорила разревевшуюся Патьку. И кобелю перепало за то, что выть принялся и напугал девчонку. Оглянувшись на мать и увидев ребенка у нее на руках, Зинка обрадованно спросила:
– Катя-то чего ж не идет?
– Нету нашей Кати, доченька, померла она… Вот этого пустила на свет, а сама…
Смысл этих слов – определенный и ясный – никак не укладывался в Зинкином сознании. Ведь только что все вязали снопы, и Катя вязала. Да как же теперь-то ее нет? Отсюда видно было, что лежит на жнивье Катя… Так почему же ее нет?
Уложив ребенка в шалаше, Дарья наказала доглядеть за ним, а сама, захватив лопату, вернулась к покойной. Вскоре туда подъехали мужики на подводе. Макар, сняв фуражку, хотел было засунуть ее под поясок, стягивающий низ холщовой рубахи, да жесткий околыш топорщился несуразно, потому бросил ее в передок телеги. Потом все трое приподняли они осторожно Катю и перенесли ее в телегу на свежую траву, а Дарья накрыла лицо покойной передником. Потом захватили на стану Патьку и новорожденного, а все прочее оставили ребятам – привезут после, как работу закончат.
Только успели выехать на полевую дорогу, заплакал ребенок, настойчиво напоминая о своем существовании. Покормить бы надо его, да нечем. Вся надежда была на Настасью. Недавно родился у нее сынок и всего три недели погостил на этом свете. На днях помер. Даже окрестить его не успели. Вот Настасья и может уберечь теперь сиротинку.
Глядя, как тянется и кривится розовый ротик ребенка, жаждущий молока, Макар сказал:
– Загинуть мы ему не дадим! Три таких семьи, да что ж мы, одного парня не подымем, что ль, на ноги?
– Для какой же надобности ему три семьи? – возразила Дарья, прижимая к высокой груди и покачивая дитя. – Всего одну ему семью надо, Макарушка, да хорошую.
– Ну, вот у нас и вырастет!
– Вырастет, – подтвердила Дарья, – коли бог веку даст. Вон их сколь помирает.
– Да не все же ведь. Многие вон живут. А крестить сам повезу я его и не дам батюшке своевольничать. Не те времена теперь. Велю назвать Михаилом, по прадеду. Он у нас коренной и вечный.
В хуторе в эту пору мало кого найдешь – все в поле. Но Настасья, к радости Макара и Дарьи, оказалась дома. Во дворе она была, когда отворила Дарья калитку.
– Поди-ка сюда, сношенница, – поманила ее Дарья.
– Ой, да, никак, вы с прибылью! – заулыбалась Настасья и торопливо зашагала к калитке.
– Не столь с прибылью, – запричитала Дарья, заголосив, – сколь с горькими потерями!
Выскочив за калитку, Настасья увидела на телеге накрытую покойницу и все поняла, но не удержалась от вопроса:
– Эт как же так-то?
– Так вот, – ответил Макар, топчась у телеги, – его роди́ла, а сама нас осиротила.
Услышав из своего двора плачущие бабьи голоса, выбрался сюда и дед Михайла.
– Чего эт у вас тут, бабы? – спросил он, ведя клюкою по штакетинам палисадника, чтобы не сбиться с пути.
– Катя вот при родах на полосе померла, – ответила Дарья, подавая ребенка сношеннице. – Покормила бы ты его, небось, оголодал, бедняжка.
– Господи Исусе! – перекрестился дед, остановясь возле угла палисадника. – Сколь же смертей ты наслал на нашу семью. Ах ты, горе-то какое, господи! Ведь и двух месяцев еще не прошло, как Васи-то не стало, и опять – упокойник… А малец-то живой?
– Живой, – ответила Настасья, вытаскивая из разреза кофты загрубевшую грудь и, потискав ее, стала совать в рот младенцу. Тот потыкался сперва неумело, как слепой котенок, а потом впился в сосок неотрывно. От этого даже заулыбалась Настасья, примолвив: – Гляди-ка ты, как клещ, влепился, постреленок!
– Жить хочет, стало быть, – заключил Макар и, оборотясь к Михайле, добавил: – Давай, батюшка, доски, гроб стану я делать.
– Бери, бери, – закряхтел дед. – Себе я готовил их, да Катенька вот, внученька, опередила, стало быть. Ах, ведь беда-то какая!
Макар пошел за досками, а дед, щупая клюкою дорогу, двинулся к телеге. Подойдя, положил костыль вдоль края телеги и стал ощупывать покойницу, подняв с ее лица Дарьин передник.
В этот момент поднесло к ним поселкового атамана. Подкатил на дрожках, коня к воротам пустил и, увидев покойную, снял с рыжей головы фуражку, положив ее на согнутую руку.
– Желаю здравствовать, Михайла Ионович! – молвил он, подходя к деду сбоку.
– Здравствуй, Андрей Спиридонович! – не вдруг отозвался дед и вздрогнул, прикрывая Катино лицо, будто застали его за непристойным занятием.
– По делу к тебе я по срочному, – продолжал атаман, не обращая внимания на покойницу.
– По какому такому делу? – недовольно спросил дед, беря клюшку и поворачиваясь к атаману.
– Внучек твой, Степан, как раз для солдатской службы поспел. Вот его и надо.
– Господи милостивый! – снова взмолился дед, пристукнув костылем. – Да сколь же нам их провожать-то, доколь же вы губить их будете?!
– Приказ, приказ Александра Ильича Дутова, атамана нашего. Обсуждению не подлежит. Да и не один твой внук идет. Вон Яков у Шлыковых, Николай Кестеров да все, кому года вышли. Тут уж ничего не поделаешь, Михайла Ионович. Надо ведь родину защищать. Завтра быть им всем в городу. Время военное, и приказ военный.
– Да ведь видишь, горе-то у нас какое! – сокрушенно молвил дед. – Хоть бы похоронить пособил да простился перед погребением.
– Ничем не могу помочь, – жестко выговорил атаман, отходя к своим дрожкам. – Не в моей это власти.
Смешалось все в трех рословских семьях: и страда, и похороны, и проводы. А больше всего хлопот и забот прибавилось от нарожденного мальца, потому как постоянный догляд за ним нужен.
4
И началась у ребят служба, особенная, ни на какую другую не похожая. Служили они не царю и не Советской власти, а вроде бы самому дьяволу. Разместили в тесовых бараках, налепленных в Форштадте, возле Красных казарм. Внутри – голые двухэтажные нары, вот и вся мебель. На другой же день выдали им деревянные винтовки и стали делать из юнцов солдат. Учили строевой ходьбе и отрабатывали приемы ближнего боя.
