Текст книги "Тихий гром. Книга четвертая"
Автор книги: Петр Смычагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)
– Степушка-то где?
– Да послал я его в одно место, – не пожелал признаться Василий. – К вечеру дома будет…
– Куды ты, куды, сопливец!? – послышался от крыльца пронзительный голос Леонтия Шлыкова. – Гришу записали, Яшка записалси. А ты-то куды, молокосос!
Малов, видимо, что-то возразил ему, но слов его не слышно. И опять-Леонтий:
– Дык ведь ему ведь восемнадцать еще не исполнилось. А дома вот я с отрубленным ухом да Ванька чахотошный остаемси…
Не записали, видать, Семку Шлыкова. А у Даниных вышло на этот раз так же, как в детстве когда-то захватывали они башмаки: кто раньше встанет, тому и достанутся. Только на этот раз предметом захвата не обувка была, а отцовский конь. И опять же Иван умудрился перехватить Воронка. С ним и записался он в конный полк, а Ромка – в пехоту. Бабушка Матильдушка теперь в поход их собирала.
13
Лихо вскочил Степка в Бродовскую. Вспотел только, рубаха так и прилипла к лопаткам. И Ветерок под ним потемнел от пота. Но, въехав в улицу, сдержал коня, пустив его легкой рысью. Возле ворот, приметил он, тут и там стояли оседланные кони. На улице встретил несколько верховых казаков в полном вооружении. Станичное правление оставалось в стороне от его пути, но площадь было видно. Там тоже пешие и конные казаки табунились – и все при оружии.
Тут и гадать нечего: стало быть, в станице тоже сбор идет, как и в хуторе. Только в чистом полюшке те и другие стоять будут по разные стороны. И рубить станут беспощадно, так что маячить между ними опасно. Чувствуя себя ничтожной букашкой между этими силами, Степка нервно передернул потными лопатками и снова пустил коня побыстрее, словно чувствуя, как сходятся две непримиримые стенки.
Остановясь возле палкинских ворот, Степка соскочил с коня. Во дворе собака залаяла, почуяв чужого. Едва успел конец повода в кольцо, на воротном столбе просунуть – калитка скрипнула. Кузьма из ворот выглянул.
– Ты чего? – спросил он.
– Дядь Лавруху повидать бы надо мне. Дома он?
– Дома. Да не Лавруха он тебе, а Лавр Захарыч. Ты лебедевский, что ль?
– Лебедевский.
– Сичас покличу.
Рядом где-то, во дворе, видимо, Лавруха был, потому как появился сразу же, едва успел скрыться Кузьма. Сперва кисетом тряхнул, поздоровался издали, спросил:
– Не из Рословых ли будешь?
– Рослов. Вася наш велел тебе передать, что в городу казачий полк формируется, – зашептал Степка, шагнув поближе к Лаврухе. – Наших с десяток туда записалось. А собирает всех командир, какого ты уберег от расстрелу зимой. – Видя во взгляде Лаврухи недоумение, пояснил: – Ну, следственную комиссию тут арестовывали.
– А-а, помню. Когда отправка-то у их?
– Наверно, вечером поздно.
– Ну ладно, понял. Скачи. Ты по какой дороге-то ехал?
– Вот по этой, – показал вдоль улицы Степка.
– И никто тибе не остановил?
– Нет.
– Лучше бы по приисковской, в объезд… Ну, да гляди. Заставы тут могут быть.
– Дак чего ж ему передать? – вместо ответа спросил Степка. – Приедешь аль как?
– Попробоваю, как ночка спустится.
– Ну, я поехал. Догоняй наших!
Вскочил Степка на коня и галопом пустил его в обратный путь. Лишь миновав площадь и толпы казаков на ней, вспомнил, что Лавруха говорил про объездную дорогу и про заставы казачьи, да не возвращаться же теперь к церкви! По улице проскочил вихрем и на взвоз поднялся. С высоты, оглянувшись, окинул взбудораженную станицу быстрым взглядом и устремился в степной покой.
Солнце давно своротило с полудня и теперь припекало в затылок. Далеко над курганом справа, словно сидя на его вершине, покоилось белое круглое облачко. Степка глазел на это чудо, пока его видно было. Но дорога пошла вниз, и облако спряталось. Недалеко впереди сторожили дорогу два небольших колка. Степка пулей проскочил между ними и едва успел заметить трех конных казаков за невысокими кустами.
– Стой! Стой, стервец! – загремело оттуда.
Всадники выскочили на дорогу и галопом понеслись вслед. Степка оцепенел на миг. Но Ветерок, почуяв беду, рванул с такой силой, что чуть не выскочил из-под всадника. Оглянулся Степка – не приближаются казаки, хоть и скачут во весь опор.
– Стрелять бу-у-у! – донеслось до слуха.
Сзади послышались выстрелы – один, другой, третий… Еще прибавил ходу Ветерок, а казаки остановились и уже прицельно стрелять начали. Впервые услышал Степка этих жутких пчел, как они взвизгивать по сторонам стали, а потом жигануло по левому предплечью. Скрючился он, побелел мраморно. Правой рукой зажал больное место и, проскакав таким же аллюром еще с минуту, понял, что миновала опасность.
– М-м! – досадливо промычал парень, глядя на выплывшую сквозь пальцы кровь. Холщовая рубаха будто выщипнута была в этом месте, и верх рукава уже выкрасился до локтя. – Как собака клыком хватанула… Да цепные кобели они и есть, сволочи! – впервые в жизни употребил это слово Степка и поежился, сдерживая коня. Только теперь страх пришел.
Вот о чем Лавруха-то упреждал! А на первом пути не было тут никого. Да и теперь прозевали, выходит, дозорные, коли пропустили гонца. Дед, если узнает о случившемся, воркотни не оберешься. Да еще мать с отцом подхватят – и вовсе хоть убегай из дому. Надо бы спрятать это, да куда же красный рукав денешь? А он уже набух, и капли крови стали падать на подол. Алыми цветочками пошла беленая рубаха.
Не поехал Степка по хутору – свернул возле Даниных в степь, на городскую дорогу. Въезжая в хутор оттуда, с облегчением обнаружил, что все уже разошлись по домам и возле сельсовета ни единой души нет. Подрулил к воротам старой своей избы, спрыгнул с коня и нырнул с ним в калитку. А во дворе, как на грех, – Дарья. Вытаращилась на кровавый Степкин рукав и зашумела на весь двор:
– Эт чего ж ты с рукой-то наделал? – бросилась она к племяннику, пытаясь понять, что там у него в рукаве-то.
– Да погоди ты! – взъерошился Степка. – К Васе мне надоть.
В избе опять же Катерина заохала. Василий, Алексей Малов и Макар за столом сидели – обедали.
– Ох, никак подшибли! – тревожно воскликнул Василий, выскакивая из-за стола.
– Подшибли на обратной дороге, – сдержанно отвечал Степка, стаскивая рубаху. – В угон разков с десяток стрельнули…
Василий вгляделся в рану, потрогал вокруг нее кожу, как доктор, и заключил:
– Легко ты, парень, отделался: неглубоко прохватило. Крови только много.
– Да надо бы как-то, чтоб дедушка не узнал и мама, – посетовал Степка. – Шуметь они примутся. И тебе на орехи достанется, как узнают, что ты послал.
– Его-то не достать им, – заметил Макар, – потому как сегодня уйдет. А тебе, и правда, кажись, перепадет знатно.
Рану перевязал Василий потуже, и обрядили Степку в старую Васильеву рубаху – еще довоенную. Пришлась она почти что впору. Окровавленную, потную и простреленную Степкину рубаху взялась обихаживать Катя.
– Ну, это все заживет, а Лавруху-то видал ты? – спросил наконец Василий о главном.
– Видал. Все ему обсказал. Наверно, приедет он, только ночи дождется. Ишь, как станицу-то стерегут, – доложил Степка, присаживаясь к столу, потому как домой попадет нескоро, а пообедать давно пора:
– Это ему дедушка записываться в полк не разрешил, что ли? – спросил Алексей.
– Ему.
– Ну вот, а он первый в бою побывал, – улыбнулся Малов, собираясь выйти из-за стола.
– Да какой же это бой, – разошелся Степка, – трое с винтовками на одного безоружного!
– А в бою, брат, всякое бывает. Ты вот сегодня без оружия цели своей достиг и живой вернулся. Значит, победил. – Малов поблагодарил за обед хозяйку, прошел к Василию и, собираясь закурить, продолжал: – А мог и не вернуться, но, коли задание выполнил, все равно победил. Такие вот на войне порядки… Пойдемте курить во двор, здесь и без того душно.
* * *
Только к полуночи двинулся с хутора обоз. Малов ехал впереди на своем коне и был несказанно доволен успехом дела. Более тридцати добровольцев набралось в этом маленьком хуторе, да с Зеленой восемь человек подъехали вечером. Десять хуторян в конный полк записались. Более половины – на своих лошадях. А Тимофею Рушникову, поскольку нельзя оставлять его хозяйство безлошадным, взяли серого хорошего коня у Демида Бондаря, у Тюти, стало быть.
Рассудили мужики просто: коли сам Демид не годен в строй – ущербный он – и детей у них с Матреной нету, так пусть конь его послужит доброму делу. Но Тютя, понятно, не обрадовался такому решению, будто душу из него вынули вместе с любимым конем. Перед мужиками не шибко противился он, поворчал только. А злобу на Тимофея затаил кровную.
Колька Кестер в тот день пас лошадей своих на Цыганском болоте и не знал, что в хуторе делается. А Иван Федорович, заслышав о митинге, сразу сообразил что к чему. Велел Берте собрать еду для сына, и с узелком подался к нему, чтобы оставить Кольку с лошадьми там и на ночь. Не сказал ему о хуторских новостях, потому как понимал, что, узнав о них, Колька вполне может уйти с отрядом.
Пожалуй, впервые с хутора уходила такая большая партия на войну. С четырнадцатого года группами и поодиночке отправляли, да только тогда война-то грохотала в немыслимой дали отсюда, а теперь – вот она, прямо ко двору пожаловала. Носился слух, что и в хутор могут прикочевать бои. Но сказать об этом твердо никто, конечно, не мог. А потому каждый рассудил по-своему.
У Рословых Катерина, Степка и Вера отправились провожать Василия, а заодно и отсидеться в городе трудное время. Ехала в обозе и Манька Проказина, оставив дома одного деда. Почти вся семья Шлыковых и кум Гаврюха тоже сыновей провожать отправились. Таких доброхотов набралось около десятка подвод. Обоз запылил по ночной дороге навстречу неведомой судьбе.
Прильнув к Василию и почти не дыша, Катерина сидела на сене в фургонном ящике. Она не плакала и не заговаривала ни о чем, вроде бы наблюдая, как в передке по-голубиному воркуют Степка с Верой. А в трепетной душе спеклось все, скипелось горячим слитком и давило неотступно, не давая вольно дышать. Она слушала чуткое свое сердце и за тревожными ударами пыталась разгадать, что ждет их за новым, столь крутым поворотом судьбы.
Постукивали в ночи колесные втулки. На привязи за фургоном пофыркивал оседланный Карашка. Теперь не расстанется он с хозяином до конца. Конь крепкий, надежный, и ход у него неплохой, потому Василий доверился ему как другу.
Лавруха Палкин догнал обоз лебедевский версты за три до свертка в поселок Новотроицкий. Рассвет подступаться уже начинал. По восточной стороне неба алая полоса проглянула. Из станицы выскользнул он в самое темное время. И опять ехал объездной, дальней дорогой, потому как знал он, заставы там не было. Лишь разъезд охранял станицу с той стороны, да опытному солдату он не помеха.
14
Возле свертка на поселок Новотроицкий Малов остановил обоз и, назначив Василия старшим, отделил добровольцев конного полка, поскольку здесь этот полк формировался. Остальных Алексей повел в город. Разделились и провожающие.
Братьев Даниных никто не провожал. Простились они, пожав друг другу руки, да и разошлись. Уже отойдя, Иван крикнул вдогонку:
– Рома, ежели увидишь в городу папашку, скажи ему, что я в конном!
– Ладно, скажу, коль увижу, – ответил Роман. Недавние ребятишки, они и простились по-ребячьи – легко и просто, надеясь на скорую встречу. Как самоуверенна, беспечна и легковерна молодость! Только через годы узнает Роман, что видел в то утро брата в последний раз. С Ксюшею простился Иван за углом сельсовета, когда обоз в хуторе собирался. Целовала она его беспрестанно, слезы лила и ждать сулилась. А в город не отпустили ее из дому.
Восток уже зарумянился зарею нового летнего дня. Тишина стояла благодатная. Степь, отдохнувшая за ночь от дневного зноя, дышала легко и вольно. Справа от дороги, где остановился обоз, начинался редкий березовый лес и уходил туда, в сторону поселка Новотроицкого. Степь и лес уже огласились ранним птичьим гомоном. Но некому было прислушаться к этой мирной благодати.
– Ну, прощайтесь все да поехали! – распорядился Василий, рывком подтянув к себе Катерину. Обнял ее и оттолкнул легонько. – На постой вставайте к бабушке Ефимье, – сказал жене. – Туда я заскочу, коли выпадет случай.
Не торопясь, поднялся он в седло. К ним Лавруха подъехал.
– Прощай, Катя, – сказал он со скорбью в голосе. – Не серчай на наших.
– Чего уж теперь серчать, – ответила она, всхлипывая и утирая концом платка неутешные слезы, – коли все минуло. Прощай!
Девять конников и пять пеших добровольцев двинулись по лесной дороге. До поселка тут недалеко. Трое с Зеленой да Лавруха примкнули к лебедевским. Никто из них не предполагал, что к вечеру того же дня придется выступить с пункта формирования, а в следующее утро – принять первый бой. Поглядели им вслед провожающие, помахали кто платком, кто картузом и запылили по городской дороге.
* * *
Со стороны Челябинска по железной дороге к городу двигались чехословацкие части, а с юга и запада наседали казачьи отряды.
17-й Уральский полк был уже на позициях. Наспех сформированные подразделения отправлялись туда же. Лебедевское пополнение к вечеру того же дня попало в окопы левее железнодорожной станции. Так и не свиделся Роман Данин с отцом.
Кавалерийский полк имени Степана Разина формировался в четырехсотенном составе. Командиром первой сотни стал Томин, второй – Тарасенко, третьей – Ершов, четвертой – Чудов. Лебедевские, зеленские и Лавруха Палкин попали в третью сотню. Но до вечера полный состав сотен укомплектовать не удалось. Пополнится он через три дня, после жарких боев. А пока пришлось выступать с тем, что есть.
В ночь под командованием Карташова полк выступил в сторону Нижней Санарки, откуда наседали казачьи отряды, подкрепляемые все новыми силами, прибывавшими из ближних и дальних станиц. Три дня рубились красные конники с дутовскими отрядами, не получая помощи, потом отошли к городу.
А в тот день, когда разинцы скакали навстречу еще первому казачьему отряду, то есть утром тринадцатого июня, вплотную к городу надвинулась белочешская рать. По железной дороге к станции медленно ползла бронированная платформа, а по бокам темной густой волной неумолимо катились пехотные цепи. С платформы и откуда-то из глубины чешского тыла велся артиллерийский обстрел позиций защитников города.
Свирепо свистела по окопам шрапнель, кося красногвардейцев. С Золотой сопки отвечала красная артиллерия. Но огонь ее явно не достигал цели, потому как вражеские цепи шли нетронутые. Особенно страшно надвигалась платформа, изрыгая смертоносный огонь по передовым окопам. По ней хлестали из пулеметов и винтовок, но эти комариные укусы не мешали ей двигаться.
В это время навстречу платформе, по тому же пути, на полных парах понесся пустой паровоз. Чехи ничего не успели предпринять против столь стремительного и грозного тарана. С диким скрежетом сшиблись железные машины, погубив наступающий экипаж. Но это не только не обескуражило белочешские цепи, а будто бы прибавило им силы рвануться вперед.
Потеснились красные бойцы, дав возможность чехам занять вокзал. И тут же, на глазах у защитников города, белочехи согнали человек восемьдесят железнодорожников и, мстя за разбитую бронированную платформу, расстреляли на площади. Это зверство сработало против них. Жгучей ненавистью к пришельцам вскипели сердца красных бойцов и командиров.
Даже самые робкие новички, какие не знали, куда деваться от вездесущей шрапнели и делались белыми от страха, теперь готовы были броситься на карателей, не дожидаясь приказа.
Яшка Шлыков и Ромка Данин вместе держались на формировке и после под огнем в окопе гнулись. Гимнастерки и брюки сидели на них мешковато, поскольку на малорослых не нашлось подходящего обмундирования. Пока длился артобстрел и сами отстреливались, больше помалкивали, а когда отскочили вместе со всеми на запасные позиции да оглядели друг друга – ожили чуток.
Грязные оба, взъерошенные, теперь они совсем не похожи на деревенских ребят. Но и солдатами пока еще не стали. Опершись на сухую, кремнистую стенку окопа плечом и поставив рядом винтовку, Яшка принялся скручивать цигарку.
– Ну как, Рома, – спросил он, столкнув на затылок фуражку, – штаны казенные не попортил еще?
– Ты за собой поглядел бы лучше, – нахохлившись, как только что искупанный воробей, улыбнулся Ромка. – Сзади-то вон как отдулось у тебя, пощупал бы, небось, полно уж там… Давай-ка и я за компанию спалю закрутку.
Сколько ни пробовал Ромка, никак не мог приучиться курить. Брат давно уж смолил вовсю, как отец, одну за другой. А он не мог. Покурит разок – тошно. И опять в рот не берет. Даже бабушкин душистый табак, если приходилось умыкнуть в детские годы, отдавал Ваньке…
– Гляди, гляди, чего они делают! – крикнул Яшка, показывая на привокзальную площадь.
Там грохнул залп, второй, третий. Как подкошенные, снопами валились люди. Но отсюда не было слышно предсмертных криков и стонов, не разглядеть смертельных ран.
– Эт чего ж они делают, гады ползучие, на нашей земле! – страшно выругался Яшка, хватаясь заскорузлой рукой за винтовку.
Ромка потуже натянул фуражку, вцепился в цевье винтовки так, что косточки на кулаке побелели. Начисто забыл он в эту минуту, что недавно гнулись они под шрапнелью, прячась в окопе, что дрожали до синевы, чувствуя свою обреченность. Теперь артиллерия притихла, и хотелось броситься туда, на вокзальную площадь, чтобы помочь несчастным и беззащитным людям.
Даже не столько было удивительно и непостижимо то, что чехи творят дикую расправу над безоружными людьми, а то, что молчат красные командиры. Неужели не видят они, какое зло творится на виду у всего света?! Неужели так вот стоять и глядеть на это зверство и не воздать за него разбойникам, невесть откуда тут появившимся? В это время и загремела сзади команда:
– На иностранных душителей революции… в атаку… вперед!!!
Вымахнули ребята из окопа, будто подхваченные ветром. А командир оказался впереди с шашкой наголо. Шел он быстро, напористо, но густая, ощетинившаяся штыками цепь красноармейцев наступала ему на пятки. Страшная волна, решительная и неукротимая, будто морской девятый вал, размашисто хлынула к станции. Тут же взметнулись и дальние цепи красных.
Либо чешская артиллерия меняла позиции, либо по другой причине, но в начале атаки защитников города она промолчала, упустив момент. И цепи наступающих с дальних подступов прошли нетронутыми. Потом защелкали винтовки, застучали пулеметы, но они не только не остановили наступающих, а вроде бы даже подхлестнули их, ускорив движение.
Чешские солдаты словно в недоумении притихли на какой-то момент и, когда оставалось до их позиций не более сорока шагов, дрогнули, покинув их, и дружно ринулись к себе в тыл. Красноармейцы, воодушевленные успехом, кинулись в погоню, стреляя на ходу. Так добежали до вокзальной площади. Мимо расстрелянных железнодорожников промчались, не останавливаясь.
Ромка сперва почувствовал себя вроде бы на заячьей охоте, не раз он с отцом ходил на зайцев: останавливаясь, брал на мушку цель и стрелял. И падал именно тот солдат, в которого он целился. Но, когда выскочили они на площади и увидели кровавое месиво – иные железнодорожники еще корчились в предсмертных муках, – ощущение охоты пропало, истлело навсегда.
Яшке до этого дня всего несколько раз довелось выстрелить, да и то из чужого ружья. Но схватывал он все на лету, потому ни в чем не отставал от товарища. Сметливый, находчивый был Яшка, умел видеть все вокруг и успевал сообразить, как лучше поступить в том или ином случае. Как и другие, тоже стрелял по убегающим чехам с ходу. Первый страх уже миновал.
15
В тот день, 13 июня, сломив напор белочехов, защитники Троицка отогнали их на сорок верст, к станции Нижнеувельской. Через день красные войска отступили к городу на свои прежние позиции. Достигнутый успех не был закреплен, и противнику представилась возможность накапливаться на занятом рубеже. Конный полк имени Степана Разина, ослабев после трехдневных боев с казачьими отрядами, плодившимися, как комары в дождливое лето, вынужден был вернуться в Троицк, чтобы пополниться и завершить формирование.
Самая большая беда города заключалась в том, что не было единого командования. Взаимосвязь между войсковыми частями осуществлялась либо стихийно, либо вовсе ее не было. Командиры действовали на свой страх и риск, каждый по-своему. Склочные перебранки между ними приводили к еще большей разобщенности, неразберихе, играя на руку врагам революции.
Не только агентурной, но и войсковой разведки не существовало, потому никто не знал, какие силы надвигаются на город, сколько их, как вооружены. Слепое ожидание нависшей угрозы, губительно влияло на военачальников и бойцов. На глазах таяла уверенность в своей силе. К тому же, как выяснилось позднее, обороняться против массы нахлынувших войск белочехов и воспрянувших духом казачьих отрядов было бессмысленно.
Только двенадцатого июня был опубликован приказ об образовании высшего военного совета, в который вошли председатель центрального исполнительного комитета города и уезда, председатель уездного исполнительного комитета, председатель городского исполкома и военный комиссар. Высший военный совет принял на себя всю полноту власти, не установив четкого единоначалия в войсках.
Но сделать этот высший военный совет ничего уже не успел. Даже решение о замене командующего, принятое вечером семнадцатого, осталось невыполненным, хотя в тот же вечер стало известно, что белочехи – целых четыре железнодорожных эшелона! – движутся к городу и находятся всего в двенадцати верстах. Никаких дополнительных мер к обороне принято не было. Да и времени уже не оставалось.
Приближалось черное утро восемнадцатого июня восемнадцатого года. На случай отступления и эвакуации, вполне возможной при создавшихся обстоятельствах, тоже ничего не предусматривалось, хотя тревогу чувствовали все. В войсках зародилось недоверие к главному командованию, потому из частей были посланы делегаты с целью выяснить обстановку и наличие боеприпасов.
Командующий Сугаков, о замене которого уже было принято решение высшего военного совета, арестовал делегатов и приказал расстрелять их. Но времени оставалось так мало, что жестокий, несправедливый этот приказ не успели выполнить. Еще до рассвета загрохотала белочешская артиллерия не только по боевым позициям обороняющихся, но и по пристанционному поселку и по городу.
И казаки не упустили момента, нахлынули к городу. А красные бойцы, находясь в окопах, надеялись на своевременное предупреждение, на разведку, но были разбужены самим противником.
Конный полк, воротясь после трехдневного боя с казаками, был расквартирован в городе. Не подозревая, что сулит им день грядущий, конники до позднего вечера табунились возле своих квартир. Песни по улицам неслись, а возле иных ворот лихая кипела пляска с припевками.
* * *
Выведя коня из ворот богатого дома, где остановилась полусотня конников, Василий подозвал Григория Шлыкова, толкавшегося тут среди отдыхающих бойцов, и сказал:
– Тишина устоялась. Ночь-то, видать, спокойная будет. Поеду я Катю попроведать да там и заночую. А ты, коль понадобится, кликнешь меня. Недалечко тут, на коне в момент доскакать можно.
– Может, и мне с тобой податься? – оживился Григорий. – А Ванюшка Данин известит нас, коль понадобимся мы.
– Нет, Гриша, оставайся тут. И без того сотни раскиданы чуть ли не на целую версту, да мы все разбежимся. Я ведь не самовольно ухожу-то, у командира на то испросил разрешение.
– Ну и скачи, коль так, а я за тобой заеду, как надо будет… Семке там кланяйся нашему! – крикнул он вдогонку.
Немало собралось постояльцев у бабушки Ефимьи. Кроме Катерины, пробавлялись тут Степка со своей Верой, Семка Шлыков. Еще кум Гаврюха был здесь, да уехал он сразу же после первого боя. Но хозяйку не стесняли они. Семка в чулане спал, а Степка с молодой женой в крытой погребушке устроились. Василий приехал к ним, когда сумерки стали спускаться на город. Но никто не спал, кроме бабушки Ефимьи, во дворе сидели на бревнах.
– Ва-ася! – бросилась к нему Катерина. – А я уж думала, не свидимся боле.
– Да что ты, милушка, – возразил Василий, высвобождая от нее левую руку и привязывая коня к ящику фургона, заваленному свежей травой, – для чего же так думать до времени!
Степка подскочил, намереваясь расседлать коня.
– Не надо расседлывать, – запретил Василий, – подпруги ослабь чуток… А вы тут по-хозяйски устроились. Травы-то, гляди, сколь накосили!
– Да вы же казаков-то кругом отогнали, вот мы съездили за речку да и косанули утречком… А чего расседлывать не велишь?
– Отогнать-то отогнали, да не шибко далеко. А тут вон чехи, сказывают, нависли над городом тучей, потому и расседлывать нельзя.
Мужики присели на бревнышки закурить. Вера, все еще не привыкнув к новой семье, стеснялась Василия. Казался он ей чужим и неприступным. Потому, незаметно подмигнув Степке, подалась она в погребушку. Катерина тоже не задержалась тут – ушла в избу и стала готовить постель на той кровати, на какой маялась ночами долгие одинокие годы. Изо всех сил пыталась она сдержаться, но слезы сами катились из глаз.
Отчаянно затягиваясь дымом цигарки во все легкие, словно торопясь накуриться на всю жизнь, Степка покосился на Василия и, тронув эфес его шашки, задиристо спросил:
– И сколь же раз ты кровянил эту штуку об казаков?
– Дурак ты, Степушка, – помолчав, неохотно отозвался Василий. – Хоть и большой, а дурак.
– Эт отчего же?
– Оттого, что про такие дела и самому-то забыть хочется, не то что другим сказывать… Эт ведь на картинке в книжке глядеть, как голову срубают, и то противно, а тут своей рукой по живому рубить надоть. Разве ж такими делами хвалятся?
– Чего ж ты, так ни одного и не рубанул? – спросил Семка.
– Опять бестолочь. Это же – бой! Так он и называется – бой. Убивают, стало быть. Там слюни-то распускать некогда. Ежели ты не рубанешь, твоя же башка слетит. Оставь его, пожалей, а он опять же либо тебя, либо товарища твоего ухайдакает… Нет, братишечки, людей до войны уговаривать надоть, чтоб не схватились они, как звери. А коль началась она, тут уж слова не нужны – бей! Чем больше, тем лучше, чтоб скорей охотники задираться перевелись… Да ну вас! Какой ведь разговор затеяли на ночь глядя. Небось, уж двенадцатый час пошел. Пора и нам на место… Тебе, Сеня, Григорий кланяться велел. Ежели не дадут нам поспать беляки, заскочит он за мной сюда.
Затоптав догоревшие до пальцев окурки, разошлись они по местам. У Василия этот неприятный разговор с ребятами оставил какой-то щемящий, тревожный осадок в душе. Думал он успокоить Катю да уговорить, чтобы при первой же возможности уезжали все они домой. А как вошел в избу да увидел Катю в слезах, понял, что никакие уговоры тут не помогут. И перевел в уме: «Лучше б, наверно, не приезжать сюда на ночь».
Закрытая легким белым покрывалом, Катерина лежала на спине. Приподнятый, вздувшийся живот вздрагивал и трепетал от рыданий. Быстро, по-солдатски, раздевшись, Василий нырнул под покрывало и, целуя мокрые Катины щеки, выговаривал с передыхом:
– Ладушка ты моя… ненаглядная! Немного… нам выпало радостей… да сколь же теперь… слезы-то лить!.. Это ведь и маленькому нашему… повредить может.
– Знаю, Васенька! Все знаю, а совладать не могу с собою, – стонала она. – Не прикажешь ведь глупому сердцу… Ой, чует оно чегой-то неладное, Вася!.. Прости…
Зажал он ее горячие губы своими, щекоча усами нос и мокрые щеки. Долго трепетали в жарких, ненасытных объятиях, а потом, желая прекратить эти сладкие муки, Василий взмолился:
– Все, ладушка милая! Поспать хоть маленечко надоть. За полночь время-то перевалило.
– А ты поспи, поспи, родной. Не разговаривай. Мне делать-то нечего – высплюсь… Поспи, боль моя сладкая, спи спокойно. А я глядеть на тебя стану, чтоб на всю жизню наглядеться, родимый!
Какой уж тут сон! Однако усталость брала свое, и Василий стал прилаживаться половчее, чтобы задремать. Хотел повернуться на правый бок, но она не позволила.
– Не отворачивайся только, залетушка мой ненаглядный!
– Да чего же глядеть-то в потемках? – возразил он.
– Вижу, все вижу, родной! Дедушка-то наш вон совсем темный, а ведь сам ты сказывал, как доглядел он все раны твои… Спи, молчать буду.
Василий умолк, ощущая на груди жаркое тепло ее руки. Молчала и Катя, чутко прислушиваясь к редким и глухим ударам в животе. Там давно уже зародилась новая, неведомая жизнь. Кто там – сын или дочь – и что ожидает его, когда он встанет на свои ноги и пойдет с другими людьми по родной земле? Увидятся ли они с Васей, с отцом?..
Наконец, покой начал овладевать и ею, но был он пугливым и ненадежным. Катя то закрывала глаза, то снова широко распахивала их и стала замечать, что в избе вроде бы света прибавилось, виднее сделалось. Дни-то теперь самые-самые длинные. Заря с зарей почти что сходится. Не успеет по-настоящему стемнеть, как снова едва заметно свет забрезжится.
А тишина стояла такая нерушимая, что даже слышно было, как перелетал комар с одного окошка на другое, как во дворе кони изредка переступали с ноги на ногу… И вдруг – та-та-та по перекрестью рамы. Вздрогнула Катя и, словно курица, защищая цыпленка, прижала Василия сверху рукой. Стук был негромкий, но Василий услышал его и, отмахнув с себя покрывало, бросился к окну.
– Ты, Гриша?
– Чехи! Скачи живо на место!
Минуты не понадобилось, чтобы солдату одеться. Выскочил во двор, подтянул подпруги. А Катя, с распущенными волосами, в ночной рубашке, босая, стояла уже у растворенной калитки. На ходу прижал он крепко жену ненаглядную, выскочил с конем в калитку и уже из седла крикнул:
– Прощай, Катя!
И запылила дорога копытами солового коня. Григорий уже скрылся из виду, а через полминуты скрылся и Василий.
Может быть, и хорошо, что не дано человеку знать, когда он прощается с близкими в последний раз.
16
Шли первые часы «черного четверга». В районе железнодорожной станции, как и в других местах, красногвардейцы, измученные дневной жарой, неустроенностью, беспечно спали в прохладных окопах. Ромка Данин и Яшка Шлыков так и держались вместе. Сунув скатки под головы и обняв винтовки, они спали, прижавшись к передней стенке траншеи.
Долг солдата – победить или умереть. А военачальник высокого ранга обязан и далеко вперед видеть, и уж, конечно, знать обстановку. Командующий, не обеспечивший необходимой разведки, – преступник. Ни командующий Сугаков, ни высший военный совет, созданный за неделю до восемнадцатого июня, ничего не предприняли, чтобы выяснить силы противника, и подставили головы тысяч красногвардейцев под нависший чехословацкий топор.
Ромка с Яшкой считали себя уже солдатами обстрелянными, бывалыми. Да и обмундированы были почти по-настоящему. Слева от них стояла большая дружина крестьян из села Николаевского. В первом бою отличились мужики организованностью и храбростью. А справа, ближе к железнодорожному полотну, находились только что мобилизованные горожане. Эти одеты были кто во что, не хватило им обмундирования.
