Текст книги "Тихий гром. Книга четвертая"

Автор книги: Петр Смычагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

Едва ли кто-нибудь из них догадывался, что это был, не только последний вовеки безответный казачий удар по мужику, но и первый, изначальный удар нависшей и готовой уже взорваться гражданской войны в здешних местах.

Кто же мог тогда подумать, что тонкая эта струйка крови от уха Леонтия Шлыкова – не просто струйка, а изначальный кровавый родничок. Скоро тысячи таких родничков забурлят горячими ручьями и разольются кровавыми реками не за тысячи верст где-то на германском фронте, а вот здесь, на родимых мирных полях, не политых кровью со времен Пугачева.

Кончилось в темной душе мужика вековое «непротивление злу», вот-вот сверкнут оттуда испепеляющие молнии и грянет гром. Будто заложен фугас, и будто сапер уже подпалил конец бикфордова шнура. Тишина сохранится лишь до тех пор, пока горит шнур, а потом все взлетит на воздух и перемешается с пеплом.

5

С тех пор как вытурили Кольку Кестера из гимназии, отец держал его как работника. С ребятами деревенскими так и не сошелся он, с девками на редких вечерках тоже не бывал. Жил бирюком, оторванным от всего света. Мать исподтишка жалела его, но воля отцовская в доме была непререкаема.

Сам Иван Федорович приглядывался к сыну исподволь. То видел в нем упрямую, молчаливую непокорность, то казалось, что сын вполне смирился со своим положением, одумался, работает как вол и глупостей никаких не допускает. В такие минуты даже в его железном сердце мягким вьюном шевелилась жалость, потому начинал он задумываться о будущем сына.

И уж кому из них первому взбрело – Ивану ли Федоровичу, или Берте, – но единодушно решили оба, что самое великое благо сделают они для сына, если женят его. Как-то за ужином, еще в середине апреля, кажется, Иван Федорович спросил бодренько:

– Ну как, невесту не приглядел еще себе, Николай?

– Нет, – отчужденно буркнул Колька, толкая в рот ложку. Ему и в голову не пришло, что вопрос этот вовсе не праздный, а многое за ним значится.

– А Кланю Ивана Корниловича Мастакова ты знаешь? – подхватила начатый разговор Берта.

– Знаю.

– Девка она красивая, работящая, из хорошей семьи, – продолжил Иван Федорович. – Она – Ивановна, ты – Иванович, будете, как брат с сестрой…

– Чем не невеста тебе? Такая видная девушка! – нетерпеливо перебила его Берта.

«Спелись уже, черти старые, – зло подумал Колька. – Видать, и вправду женить надумали». Не мог предвидеть он столь крутого поворота в жизни. Кланьку-то знал и не раз на нее откровенно заглядывался.

– Так что же ты молчишь? – наступала мать – Должны же мы знать, чего ты хочешь!

– Да ничего уж я не хочу!

– Как это так? – построжал Иван Федорович. – Мы пошлем сватов, а ты скажешь: «Не хочу жениться!» Для чего же нам позориться перед народом и девку позорить?

– Ну и посылайте, коли надумали…

– Так согласен ли ты? – добивалась мать. – Ты так отвечаешь, будто тебе все равно.

– А мне и так все равно, – сердито рыкнул Колька и вышел из-за стола, не закончив ужина и потянувшись в карман пиджака, висевшего на стенке, за куревом. Курил он уже открыто. – Согласен!

Родители переглянулись недоуменно. Однако лица их тут же засветились, поскольку стало ясно, что план с женитьбой удается. Так они надеялись привязать сына к хозяйству и постепенно переделать его из работника в настоящего владельца, способного с прибылью вести дело, поставленное отцом.

Нажимать излишне и торопиться не стали, давая сыну опомниться, привыкнуть к мысли о новом своем положении. К тому же сев надо было закончить, освободиться от срочных работ. Потому лишь во второй половине мая, прежде чем настраивать самогонный аппарат, решили заслать сватов к невесте и выяснить отношение ее родителей к столь важному шагу.

Да где же их взять, сватов-то? Жили Кестеры обособленно, никого к себе близко не подпускали, тогда как почти все другие семьи в хуторе были переплетены немыслимо мудреной вязью сватовства, кумовства и прочими родственными узами. К тому же лишь в начале войны, испугавшись правительственного закона о лишении немцев земли в России, Кестер принял православную веру, но в церкви бывали они с Бертой редко и неохотно, ни свадебные, ни похоронные обряды пока не касались их.

Да ведь сказывают: по какой реке плыть, ту и воду пить. Как ни верти, а с чего-то же начинать придется. Долгий совет состоялся у Ивана Федоровича с Бертой, перебрали всех баб хуторских, но лучшей свахи, чем бабка Пигаска, не нашли. Если согласится она, конечно.

Сходила к ней под вечерок Берта, чем немало удивила хуторских обывателей, поскольку для выхода в хутор всегда принаряживалась она, надевала серьги и кольца, красила губы, румянилась и непременно брала с собою зонтик в любую погоду. А пройти-то надо было полхутора по своей стороне, по плотине выбраться на другую, миновать дворы Рослова Макара и Кирилла Дуранова, после того и бабкиного балагана достигнешь. Потому видели ее многие хуторяне, и всякий задавал себе вопрос: с какой это стати немка к старухе шастала, что за дела у нее там?

* * *

Пигаска согласилась без лишнего упрямства, но и не безвозмездно, разумеется. Не откладывая дела в долгий ящик, собралась она шустренько. Да ей и собираться-то нечего: умылась, конечно, кофту да платок почище надела – вот и все сборы. Пока дед ее, Куличок, табун хуторской пригонит да отужинает, у кого по очереди придется, Пигаска будет дома.

В просторной избе у Мастаковых – у Чулка, стало быть, – появилась она с громом, словно предупреждая о своем явлении: ковшик медный в сенцах уронила с кадки нарочно, ведро цинковое ногой двинула. Но избяную дверь отворила смиренно и, переступив порог, перекрестилась на образа, попутно на потолок поглядела и матку приметила.

– Здравствовать вам, люди добрые, – поклонилась хозяевам.

Сам Чулок, устроившись на низенькой сидушке возле печной лавки, чинил хомут. Агафья – тщедушная, тощая, как и Пигаска, только помоложе – катала рубелем холщовые рушники на столе.

– Здравствуешь, баушка, – поворотясь на сидушке и двинув кулаком клок непокорной темно-гнедой бороды, ответствовал Иван Корнилович, а сам подумал: «Зачем еще черти принесли старую?»

– Проходи, садись да скажись, с чем пожаловала, – пропела Агафья, не переставая двигать рубель.

Бабка же, проскочив мимо Агафьи, подхватила табуретку и, снова поглядев на потолок, поставила ее точно против матки. Уселась. Примолкла загадочно. Хозяйка догадываться начала: улыбка лицо ее тронула и рубель в руках затормозился.

– Сват не сват – добрый человек! – чуточку распевно повела речь Пигаска. – Нет ли у вас какой-нибудь, хоть завалящей, невестушки?

– Завалящих не держим, – сурово отвечал Чулок, но, догадавшись, для чего появилась бабка, смягчился и добавил с улыбкой: – Завалящих на назьмы вывозим, потом кизяки из их делаем.

– Для чего же тебе невеста, – весело спросила Агафья, – деда свого женить, что ль, собралась?

– Дык про нас уж какой разговор! – пригорюнилась на миг Пигаска. – Ключи у мине в кармане, а анбар сгорел… И двор у нас кольцом: три кола вбито, три хворостины завито, небом накрыто, светом огорожено… Ни сынка у мине, ни дочки, сижу как кулик на кочке.

– А какую тебе невесту-то надо, – поинтересовался Чулок, – победнее ли побогаче, рослую ли низенькую, умную ли, не шибко?

– Середненькую, – заторопилась Пигаска. – Не бедную, не богатую, не прямую, не горбатую, чтоб нос не шибко высоко несла да чтобы кланяться и работать не ленилась.

– Этакой-то, пожалуй, и не найдется, – усмехнулся Иван Корнилович.

– Дык, сказывают, у вас курочка есть, а у нас – петушок. Нельзя ли загнать их в один кутушок?

– Ты бы уж сказала, баушка, – полюбопытствовала Агафья, – что у тибе за петушок тама завелси.

– У-у, милая, король, козырный король да и только! А и где же ваши курочки-та?

– Вон с бахчей, кажись, приехали они, курочки наши, – глядя в окно, молвила Агафья. – Тебе какую поймать-то?

– Кланюшку, Кланюшку!

– Губа-то не дура у тибе, – заметил Чулок.

Бабка промолчала, а Агафья, оставив рубель, кинулась в сенцы, с порога крикнула во двор:

– Ты, Настя, лошадь отпряги да прибери все тута, а ты, Кланя, иди-ка в избу скорейши.

Опаленная зноем, разгоревшаяся, влетела Кланя в избу и, увидев Пигаску, резко затормозила у порога.

– Чего звали-то? – спросила она.

– Милая ты моя лебедушка, ненаглядная, – запела бабка, – сватать ведь я тебя пришла, родимая, в жизни твоей перемену сделать.

– За кого-о? – задохнулась Кланя, бледнея лицом.

– Пойдешь ты в богатый дом, в царские хоромы. За Миколку Кестерова…

– Не пойду-у!! – реванула Кланя и выскочила во двор.

– Сущая коза в сарафане, – обиженно пошамкала утянутыми губами Пигаска. – Слушать-то ничего не хочет, какая ведь! Сконфузилась, что ль то…

– Ничего, – успокоил ее Чулок, – обойдешь, огладишь, так и на строгого коня сядешь. Сконфузилась, дурочка… А Иван Федорович – хозяин крепкий. И культурный, все у его по науке. С таким как не породниться. Да Миколашка-то, сказывают, бирюком живет у их, и из гимназии будто бы его прогнали.

– Э-э, сказывают, – оживилась бабка, – сказывают, будто курочка бычка родила, поросеночек яичко снес, да кто ж видал того бычка? А Миколка – парень смире́нный да работящий. В грамоте, небось, не хуже отца понимает. Король и есть козырный. Какого ж вам еще надо?

– Так-то оно все та-ак, – чесал пятерней в затылке Чулок, – да не прошибиться бы в чем.

– В чем же тут прошибаться-то? – возмутилась бабка. – Семья в хуторе первейшая, поглядеть любо, да и с лица-то Миколашка прям патрет рисованый.

– А может, гладок, да, гадок, а другой и ряб, да божий раб, – проговорила, словно раздумывая, Агафья.

– Что ты, что ты, матушка! – замахала на нее, руками Пигаска. – Сказываю, смире́нный он, работящий! Туза вам еще козырного, что ль, поднять?..

Примолкли все, Чулок деловито мял в кулаке свою проволочную темно-гнедую бороду. Агафья убрала со стола свою работу и отошла к шестку, побрякивая там посудой.

– Дык чего ж мне к Рословым, что ль, итить? – пошла на явную провокацию Пигаска, чтобы поторопить с решением сватов. – У их вон королевны-то, чать, не хуже ваших… Никто за язык вас не тянет.

Повлияли, видать, бабкины слова, завозился на сидушке Иван Корнилович, дернул себя за бороду.

– Нет-нет, – сказал он, вставая, – объяви сватам наше твердое согласие… А девка, она перебесится… Ты не замечала, мать, ни с кем она не снюхалась?

– Нет, не замечала.

– Ну вот и складненько да ладненько! – воодушевилась Пигаска. – Побегу докладать.

– Погоди, баушка, – всполошилась Агафья, – чего ж ты, в избу зашла да руки погрела так и сваха? Чайку хоть попить надоть.

– Какой там чаек! Много пить-есть – невелика честь.

– Да ведь не емши, не пимши и поп помрет, – вещала из-за печи Агафья.

Но Пигаска подхватилась лихо, на ходу откланялась и была такова. Велено ей немедленно сообщить о результате переговоров, надобно мзду получить за работу да воротиться домой раньше деда.

* * *

Ни поход Берты, ни Пигаскино хождение из двора во двор не укрылись от любопытных бабьих глаз. Еще, до того, как сама бабка похвалилась кому-то, весь хутор знал о предстоящей Колькиной свадьбе. Но ни единой души известие это не тронуло так, как хлестануло оно по Тимофею Рушникову.

Еще до ухода на фронт приметил он эту девку, но ничем не выдал себя. А когда в окопах да по лазаретам валялся, отошло, отодвинулось. Хотя изредка вспоминалась ему Кланя, но не больно, не жгло, не захватывало. Туманными, призрачными снами проходили эти воспоминания.

Дома, как увидел ее, с еще большей силой всколыхнулось прежнее. Но подступался он к ней робко, несмело, чувствуя безнадежность своего предприятия. Разве такой богатый отец согласится отдать свою дочь за нищего Тимку Рушникова? Лошаденку да коровенку едва сумели они приобрести. Да по́мочь устроили, чтобы хоть мало-мальский балаган сложить.

И все же однажды на вечерках удалось ему поговорить с Кланей. Правда, перекинулись они тогда несколькими словами, а о главном и не помянули даже, но уловил Тимофей теплый ее взгляд, податливость этакую почувствовал. И уже при следующей встрече вознамерился сказать самое нужное.

Следующей встречи так и не случилось, а тут разнеслась по хутору такая молва, и все Тимкины карты перепутались, хрупкие надежды померкли, а вместо них навалилась на парня дремучая, неподъемная тоска. На горячих весенних работах, на́ людях отступалась тоска, пряталась, а вот когда один оставался, да еще без дела, тут уж давила она его, как хотела.

О муках своих, понятно, никому не сказывал он, ни единой душе не жаловался. Но в маленьком хуторе, как и в семье, трудно утаить не только слова, но и чувства. Тем более, что у честного человека многое с лица читать можно: лукавить не умеет он, а сотворить личину, не отвечающую его настроению, и вовсе не по силам ему. Мать примечала, конечно, тоску сыновью, даже осторожно узнать о причине пробовала, да ничего не сказал ей сын. Но, присмотревшись к событиям, обо всем догадалась.

6

С назьмов, где кизяк делали, ушли в тот день Рословы пораньше, чтобы в бане помыться. Степку оставили неубранные кизяки сложить. Работал он по-пожарному, скоро и с делом управился задолго до потемок. Домой шагал не торопясь, как настоящий мужик, осиливший большую работу.

На немудрящей лавочке возле своей землянки сидел Тимофей Рушников. Увидев его, вмиг позабыл Степка о всякой степенности. Заспешил.

– Здоро́в, Тима! – крикнул издали.

– Здравствуй!

– Не угостишь ли табаком на закруточку? – подсел к нему Степка, стряхивая с рук навозную пыль. – Поиздержался я ноничка.

Курил он уже по-настоящему, но старших дома еще совестился, хотя они и знали, что покуривает парень. Тимофей молча подал ему кисет.

– Уж больно сумной ты какой-то, Тима, – свертывая цигарку и искоса поглядывая на старшего друга, заметил Степка. – Не откроешь ли печаль свою? – И, вталкивая кисет в карман форменных Тимофеевых брюк, добавил: – Ты ведь, небось, думаешь, никто ни об чем и не догадывается?

– Делов-то мне до того, кто об чем догадывается…

Жадно затягиваясь махорочным дымом, Степка молчал, все чаще поглядывая на друга. Что-то в нем сшевельнулось, сдвинулось, забурлило винтом изнутри. Вскочил он, хлопнул товарища по плечу и вопросил вдруг азартно:

– А цыган-то чего сказал?

– Чего он сказал?

– Краденая кобыла не в пример дешевле купленной обойдется!

– С ума сошел?

– Нисколечко!

– Да ведь свадьба у их зачинается! Все уж давным-давно обсудили… Запой у их ноничка!.. Завтра венчаться поедут… И с какой же стати пойдет она из этакого терема в мой балаган, где и ремка́-то порядочного нету? Да ведь и Колька не нам с тобой чета́ – отец еще почище иных казаков хозяйство ведет, сынов в гимназии обучал. А мы с тобой «а» да «б» скласть едва умеем… Нет, Степушка, видно, про меня то сказано: чешись конь с конем, а свинья – с углом!

– Хоть ты и солдат, Тимка, да ничему, знать, в окопах-то не научился… Черт с тобой, дурачок! Пошел я. А ты на всякий случай крепко-то не спи, может, побудить придется.

Об этом и упреждать не стоило Тимофея: забыл он, когда крепкого спал. А после такого разговора и вовсе места себе не найдет. Степка же, словно железяку раскаленную проглотил, обжигает она все внутренности, оттого парень мечется, как угорелый. В бане пробыл не более десяти минут, так что Марфа, увидя его за столом, опешила:

– Да ты в бане-то был, что ль?

– Не видишь – весь мокрый! – отрезал Степка, вороша для убедительности темно-русые влажные волосы. Намочиться-то успел он, конечно. Ел торопясь, обжигаясь. И опять же, не успела мать разок-другой у печи поворотиться, выскочил сын из-за стола.

Переодевался в чулане, чтоб не мешали ему, лишних вопросов не задавали. Рубаху надел синюю сатиновую под крученый поясок, штаны получше. Сапоги лучшие, яловые, далеко не новые, но все же без заплаток. Накинул картуз, пиджачишко захватил и – во двор.

Увидев его через кутное окно, Марфа подумала без осуждения: «На вечерки торопится, постреленок», – и улыбнулась, вспомнив, может быть, далекую свою молодость.

Вылетев со двора, Степка пустился через плотину, свернул направо. Сумерки уже заметно густеть начали. К этому времени успевают поужинать, все дела переделать и лечь спать, чтобы зря огня не жечь, да и вставать-то ведь вместе с солнышком, а бабам и того раньше.

Глянул Степка налево – свет из всех окон Чулкова дома так и рвется наружу. Свадебные дела там, стало быть, налаживаются вовсю. Дом этот гордо и одиноко стоял слева, а все остальные лепились по правой стороне, задами по пологому склону к пруду.

Проходя мимо темного шлыковского двора, Степка пожалел, что не может позвать с собою Яшку Шлыкова. Лучшего товарища в таком деле и не придумать – все может Яшка: и сплясать, и на гармошке сыграть, и побаску веселую рассказать, и соврать складно придумать. Но сегодня отца Яшкиного казак бродовский шашкой рубанул, так что не до веселья парню, лучше не трогать его.

Вопреки запретам старших, Степка днем убегал с назьмов на дядю Леонтия взглянуть, как подвезли его, потому и оставили потом парня на кизяках урок доделывать. И теперь странно показалось: возле свадебной избы, народу-то совсем нет. Как же так? На многих, видать, кровавая эта история повлияла – не до свадьбы. А еще и потому, возможно, что недолюбливали в хуторе Кестеров, хоть и давно они жили здесь, а чужаками считались.

Добравшись до самого конца хутора, остановился против Даниных. Ни огонька у них, ни звука. Заложил пальцы в рот и трижды свистнул отрывисто. Сам в сторону, к кустикам сиреневым отступил.

– Кто тут? – спросил Ванька, вглядываясь в темноту. Собирался-то он, видать, по-скорому: пиджачишко на плечи натянуть не успел, в руке держит.

– Я это, – вышел из-за куста Степка. – Здоро́в, Ваня!

– Здоро́в. Чего тебе?

– Невесту для Тимофея Рушникова пособи украсть, – без всякого подхода рубанул Степка.

– Какую еще невесту?

– Ну, Кланьку же Чулкову! Тупой ты совсем, что ль?

– Так ведь она уж просватана! Свадьба у них начинается!

– В том-то и дело, что свадьба, – возмутился непонятливостью друга Степка, – ждать, стало быть, некогда, а у его спросы да допросы.

– Ну, пошли! – так просто согласился Ванька, словно только и делал, что невест каждый день воровал.

– А ведь и Ромку бы захватить не помешало, – спохватился Степка. – Чего не вышел-то он?

– Нету его. К папашке в город ускакал после обеда.

– Зачем?

– Не знаю. Бабушка послала зачем-то.

Не только Ванька, но и сам Ромка мог лишь догадываться об истинной цели поездки: зятек их, Родион, Леонтия рубанул. И вовсе не о родственных отношениях пеклась Матильда Вячеславовна – об извечной вражде между мужиками и казаками речь. Глядишь, через неделю об этом случае и уездная газета расскажет.

Давно, еще с десятого года приучил отец Ромку пакеты возить. Прискачет на Болотную улицу, где дядя Авдей и тетка Зоя Шитовы живут, отдаст пакет и – домой. Ежели поздно туда прибудет, так там и заночует. За все годы ни единого разу не проговорился Ромка об этих поручениях. Даже Ванька не знал о них…

По дороге Степка посвятил друга в свои планы. Понятно, такое дело начинать следует с разведки. Слух-то прошел по хутору, что не хочет идти невеста за Кольку. Так после сватовства уж месяц миновал. Как она там теперь воркует, голубушка?

Возле светлых окон избы Мастаковых издали заметили ребята какое-то движение. Стало быть, зеваки появились. А между ними сподручнее разведку вести – не столь заметно. Но зеваками-то оказались в большинстве ребятишки, подростки, девчонок несколько – народ, да не тот. Да ладно уж, хоть они есть.

По палисаднику подобрались к окну горничному. Занавесочки висят на нем белые, но половинки их разошлись, и, если близко подойти, почти всю горницу разглядеть можно. Какой-то малец вцепился в наличник, подтянулся чуток и любуется свадьбой. Шугнул его Степка по шапке и столкнул с узкой завалинки.

– Ну ты, Степа! – обиделся малец. – А еще – братик.

– Федька! Ну, не серчай. Не шибко же я тебя.

Заглянул в окно Степка: сидят сваты, раскраснелись. Наверно, о приданом рядятся. А жениха-то с невестой не видать.

– Зайдем-ка с другой стороны, Ваня.

Подались через двор и встретили целый табунок девок. И среди них – Нюрка Рослова. Сцапал ее Степка, отвел в сторону, спросил тихонько:

– Невесту видела?

– Да вон они в той маленькой горенке сидят. Вся уреванная она. Колька-то все поцеловать ее хочет, а она не дается.

– Как ты думаешь, не хочет она замуж за Кольку итить?

– Ну, конечно! Вся вон слезами залитая, аж распухла. Жалко мне ее!

– Нюра, Нюр, ты бы придумала чего-нибудь, чтобы вызвать ее незаметно хоть в сенцы на минутку.

– Пойду да скажу, что подружки зовут.

– Ну и лады! Только гляди, чтобы жених за ей не потянулся.

– Не маленькая, понимаю. Становись в сенцах за дверь. Туда я тебе ее и доставлю.

Нырнули они в темные сенцы. Степка за дверью притаился. Ждать совсем недолго пришлось, чуточку в темноте освоился. Распахнулась дверь – и вот она, Кланька, горячая, трепетная, обожгла Степку:

– Ой, подруженьки! Несчастная я, хоть руки на себя наложить впору!

– Да ладно тебе про руки-то! – зашептал Степка и сам облапил невесту.

– Ой, кто тута? – попятилась она от него.

– Тише! Я это, Степка.

– Чего тебе?

– За Тимофея Рушникова пойдешь?

– По-о… по-ошла бы…

– Пойдешь, я тебя спрашиваю?

– Пойду!

– Как сваты уйдут, выходи на зады – сразу под венец в Бродовскую полетим!

– Да черт их выпроводит! Они до утра, небось, проколготятся тут. И Колька ночевать собирается у нас.

– Э-э, Кольку-то убрать надоть! Это уж твоя забота.

– Ну, вот чего, – решилась на что-то Кланя и потянула Степку за рукав к двери чулана. – Тута вот все мое приданое. Вы его стаскайте пока на зады или увезите, а то тятя ни за что не отдаст потом.

– Лады́. Уходи, а то хватится жених, искать еще пойдет… Э-э, стой, погоди! А братцев твоих, Ипата с Назаром, чегой-то не видать за столом?

– В городу они. Про свадьбу им и не сказывали, чтоб лишнего шуму тут не было.

Юркнула Кланя в избу. А Степка ощупал тут по-хозяйски все вещи да еще две полнехоньких четверти с самогонкой обнаружил – тоже штука необходимая в свадебном деле. У Тимки-то ничего такого и в помине нет. После того во двор к Ваньке вышел – распорядиться.

И Нюрка тут же мелется. Не зря она в опаре когда-то крестилась: такая же осталась бойкая да сметливая. Без лишних вопросов обо всем догадалась и готова была служить новому делу беззаветно. Вовремя сообразил Степка, что услуги этой девчонки пригодятся, потому к ней и обратился:

– Нюра, Нюр, мы сичас отлучимся ненадолго, а ты как-нибудь незаметно вымани всех из двора да вороты на засов запри. Потом на зады выйдешь и там подождешь нас.

– Слышь, Степа, а враз да Ипат с Назаркой дознаются об нашем деле, – сказал Ванька уже за воротами, – беды не миновать!

– Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Не трусь, в городу они, – успокоил друга Степка. – Дуй давай к Тимофею, подымай его да подъезжайте с задов за приданым на его лошади. А как скажешь, что Кланя сама согласилась бежать за его, дак на крыльях он полетит сюда к ей.

– А ты куда?

– К Васе нашему, лошадь попросить. Не на Тимкиной же кляче под венец-то ехать.

У спуска на плотину разбежались они.

Словно за все минувшие муки, за раны тяжкие, за горькую, столь долгую разлуку май семнадцатого года, неспокойный и настороженный для миллионов людей, для Василия Рослова и Катерины засветил красным солнышком, прокатился медовым месяцем. Июнь тоже плыл, как в хорошем, приятном сне.

Натосковались они по родной крестьянской жизни, оттого и работали всласть, и все еще будто не верилось, что не надо ни от кого прятаться. До Палкиных в Бродовскую весть о Катерине донеслась на другой же день после свадьбы. Но ни Захар Иванович, ни Лавруха с фронта еще не вернулись, а Кузька, муженек бывший, не посмел и голоса подать.

Хозяйство молодые объединили с Дарьей, потому и солдатке полегче стало, посветлее. Не считаясь, всякую работу делали сообща. Двор их ожил и без Макара. Письма писал он с фронта редко и обращался в них больше к Василию, о хуторских делах расспрашивал, о фронте рассказывал. В конце апреля в лазарете недолго полежать пришлось.

Степка знал в своей старой избе и во дворе все ходы и выходы, мог без стука открыть все крючки и задвижки, но засовестился. Зачем же так вламываться к спящим людям? Постучал осторожно в крайнее горничное окно. Прислушался. Посмелее вдарил в перекрестье рамы.

– Кто тут? – отмахнув занавеску, спросил Василий.

– Выдь на минутку, Вася! Шибко надо.

– Ты, что ль, Степа?

– Ну, я же! Выходи!

Занавеска опустилась. Пока Василий, накинув шинель и сунув ноги в старые калоши, вышел на крыльцо, Степка, перемахнув невысокий забор, ожидал его тут.

– Чего там стряслось у вас? – тревожно спросил Василий. Он уже слышал о сегодняшнем случае с Леонтием Шлыковым, потому тревога в ночи сразу всколыхнула мысли о казаках: уж не еще ли чего сотворили?

– Да не у нас, Вася. Венчаться Тимофею Рушникову надоть срочно.

– Эт с кем же?

– С Кланькой Чулковой.

– Так у их же свадьба завтра.

– У Тимофея будет свадьба, а у их – нет.

– Ну и у-ухари! – удивился Василий и торопливо зашагал к конюшне. – Выкатывай ходок, сбрую неси!

Степка знал, куда обратиться за помощью: разве же откажет Василий фронтовому товарищу! В четыре руки запрягли они Карашку в корень да еще Рыжку Макарова пристегнули.

– Ходчишко-то не ахти свадебный, да лучшего нету, – посетовал Василий, цепляя третью вожжу.

– Сойдет по воровскому делу.

– А не накостыляют вам сваты? Может, поехать с вами?

– Нет-нет! Сами все сделаем, – уверил Степка, прыгая в ходок.

Василий растворил ворота.

– Ну, пошел, ухарь! Громко-то не ухай да лошадей не загони.

Выехав со двора, Степка повернул на городскую дорогу и остановился. Прислушался: тарахтит за плотиной телега. Едут. Дождался, пока Тимофей с Ванькой на взвоз поднялись, и скомандовал:

– За мной!

Провел он их недалечко по троицкой дороге, после того пустошью к заднему двору подкатились. Нюрка – тут как тут, ждет.

– Ну, чего они там? – спросил Степка, привязывая к пряслу коней.

– Сидят, – коротко ответила Нюрка.

– Во дворе кто есть?

– Всех выманила и калитку заперла.

– Пошли, Ваня! – позвал Степка, перескочив через прясло. – А ты, Тима, тут оставайся, принимать будешь.

Во дворе действительно не было ни души. Юркнули в чулан. Перина, подушки, одеяла, корзинка с нарядами Кланькиными – все на задворки уплыло. Пришлось им раза по три завернуть. Не забыли и четверти с самогонкой, два больших пирога прихватили да блюдо с холодцом огромное.

– Ну, скачи, Тима, – распорядился Степка. – Этот глухой воз пусть тетка Марья сама разгружает, а ты поскорей назад ворачивайся.

Ребята собрались было вернуться во двор, Ванька остановил их.

– Для чего же нам во дворе-то молоться? Вон пущай Нюра пойдет да вызовет ее, как давеча. А мы ее тут – в ходок да и под венец.

– Без Тимки? – засмеялся Степка. – Может, тебя заместо его обвенчаем?

– Ну подождем его.

– Не то́, – усомнился Степка, закуривая. – А Колька через четверть часа хватится – вот тебе и погоня! До церкви доехать не успеем – лошади-то у их вон какие резвые!

– Подождать, пока жених домой уйдет, – предложила Нюрка.

– Да ночевать он тут прилаживается, Кланя мне сказывала.

– Как это – ночевать? Нешто можно такое до венца!

– А ты вот пойди да прикажи ему.

– Пойду и прикажу! А вы рты-то не разевайте тута. Что б все наготове было!

До страсти любила командовать Нюрка, но и дело сделать могла, коли взялась. Ни перед чем не остановится.

Покурили ребята от простой поры. Засомневался Степка – это ведь не теленочка со двора вывести: заупрямится жених, либо сердцем подвох почует – и вертись возле него. Ванька не утерпел, на разведку пошел. Но не успел Степка в ходке устроиться и новую цигарку скрутить, как вернулся «разведчик» и с одышкой доложил:

– Пошли!

– Кто?

– Жених с невестой, и Нюрка с ними увязалась. Да еще приказывает Кольке, учит его, с какой стороны под ручку взять да как руку держать, как голову нести… Пойдем, к тому углу, глянем, как они по дороге к плотине пойдут.

– Эх ты! – хватился Степка. – А враз да они с Тимофеем-то и встренутся.

– Ну и что? Кому же ночью ходить заказано!

Яркая луна приподнялась к тому времени. Дорога, плотина, избы за прудом – все как на ладони. Ребятишки, девчата по домам, видать, разбежались – всего двое провожатых у Кольки.

– Гляди-ка ты, – ткнул Степка друга под бок, – платье на ей подвенечное и фата. А ведь ко мне-то выходила она в простом платье. Ну и Ню-урка! Все предусмотрела.

– Хитрющая она у вас, как бабка Пигаска. И где она слов-то столько берет, гляди – не умолкает. Я бы женился на такой, да молода еще…

– Стой! Вон по той стороне бежит ктой-то. Не Тимофей ли?

Именно он это и был, но, заметив свою лебедушку еще до спуска на плотину, проскользнул в рословский палисадник и укрылся где-то в нем.

– Может, нам подъехать поближе туда да там ее и схватить, как от Кестеров они отойдут? – плановал Ванька.

– Погоди, Тимофей сичас подойдет и вместе помозгуем… Знаешь, как один мужик воз клал да торопился: фик-фок на один бок – и свалился.

Степке не хотелось ехать на ту сторону, потому как там и на Кольку нарваться можно: вдруг да не сразу спать завалится, – и дальше раза в полтора будет, ежели не возвращаться сюда и ехать кружным путем, Тимофей, подошедши, к тому же склонился: по прямой надо ехать. И не по улице выезжать, а по данинской дороге, пустырем проскочить на выезд в Бродовскую.

– Бегут! – вскрикнул Ванька. – Вон, Тима, мимо вашей избы несутся.

– Давай, Степа, разворачивай коней.

Степка еще раз проверил упряжь, взгромоздился на облучок, Тимофей – на хозяйское место, а Ванька сзади на дрожках пристроился. А тем временем беглянки уже по съезду на плотину спускались. Развернул коней лихой кучер, большой полукруг назад сделал, подъехав к плотине. И только невеста, задыхаясь от дальнего бега, достигла ходка, подхватили ее ребята в коробок. Нюрка на дороге осталась.

– Но, лошадушки, гикнул Степка, – теперь вся надежа на вас!

– Иван Корнилович, теперь ты объяви молодым, – важно говорил осоловевший от выпитого Кестер, – какое приданое даешь за своей дочерью… Твоя дочь – Ивановна, мой сын – Иванович, как брат с сестрой жить будут!

– А чего, – хорохорился пьяный Чулок, – можно, сват, и объявить… Я – мужик твердый, чего сказал, то и сделаю. Завсегда я такой был… Зови, мать, Кланьку с женихом. Тута я им все и разобъясню.

Агафья сунулась в одну комнату – пусто. В другой снохи спали, Настя, внучат целый выводок. В сени вышла, во двор выглянула.

– Нету их гдей-то, – доложила она, вернувшись.

– Может, гуляют на улице, – предположила Берта. – Чего же им сидеть в душной комнате.