Текст книги "Тихий гром. Книга четвертая"

Автор книги: Петр Смычагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

– У мине вот ее, земли-то, сто десятин, а работнички на печи вон поколь без штанов сидят, – сетовала она. – Почти что все и сдаю в аренду. И работника путного не найдешь ноничка: всех побили. А они, жеребцы холеные, не за плуг, а за шашку все хватаются да за ружье.

После ужина Маша для виду спать улеглась, но не до сна ей было. Около двух часов поднялась, вышла за ворота и долго прислушивалась к редким звукам спящей станицы. Ни единого звука не услышала, кроме нескольких, глухих петушиных перепевов, да собака где-то далеко погавкала.

Ветра почти нет, а морозец крепкий. Часа через два луна взойдет. Надо ехать. Хозяйка, услышав ее сборы, всполошилась:

– Да куды ж ты, милая! В этакую ночь да в мороз. А враз да волки встренут. Вон их сколь развелось!

– Утром в городе надо мне быть непременно, – только и сказала Маша. – Не провожайте меня за ворота.

Оседланного коня вывела она за калитку, притворив ее осторожно. Еще раз вслушалась в тишину и, вскочив в седло, пустила застоявшегося коня рысью. Он, этот буланый, теперь вся ее надежда. Сперва придерживала его, чтобы не запалить морозным воздухом и дать разминку. На подъеме в гору несколько раз оглядывалась, но ничего не разглядела в темноте. Только огонек мелькнул вроде бы в том месте, где жила ее хозяйка, но с противоположной стороны улицы, и пропал. Будто подсказал что-то.

Не боялась Маша волков, да и мороз вполне сносный. А что-то тревожное поселилось в груди, недоброе. Дорога то бежала чистым полем, то ненадолго в редкий березовый лес ныряла, потом снова долго тянулась белой пустыней. Конь шел хорошей, ровной рысью, иногда переходя на галоп, но Маша сдерживала его, экономя силы.

Не сдерживала бы она коня, не экономила бы его силы, если б знала, отчего неожиданный мелькнул огонек в станице, когда поднималась в гору. Из дома напротив ее квартиры следило за ней недреманное око. И все-таки, хоть и считанные минуты, но продремало это око. Дозорный не видел, когда выезжала Маша из ворот, а узрел расплывчатое пятно на дороге, которое вскоре исчезло в темноте.

Пока соображал, – она это или кто-то другой, – время шло. Хотелось броситься в избу напротив и удостовериться. Но ведь ежели на месте она, можно погубить все дело. А ежели действительно она уехала, то Кузнецов скажет, что намеренно упустил. Тревога сильнее оказалась, и бросился дозорный выяснять напролом. Вдову, еще не успевшую задремать, взбулгачил. А потом бросился по начальству сообщать, да пока исполнителей подняли, а они только что лечь успели, около получаса пробежало.

Уж они-то не сдерживали горячих коней, хлестали их нагайками, не боясь загнать. На чем свет стоит проклинали дозорного, честили красного агитатора и гнали, гнали, гнали коней, взявшихся уже па́ром.

Вот-вот должна была взойти луна. Уже посветлело вокруг, как перед ранним рассветом. Тревога, родившаяся на выезде из Бродовской и еще раньше, неудержимо нарастала. Маша все чаще оглядывалась, ее волнение передалось коню… Вдруг она заметила два мечущихся расплывчатых пятна. Тесно стало сердцу в груди. Взяла покороче поводья, пригнулась и пустила своего невысокого конька бешеным галопом.

Погоня там скачет или кто другой, все равно уходить надо. Уже высветлился край луны. Впереди – Черный лог, за ним – станица Осипо́вская. Там тоже казаки, но все-таки люди.

Ах, если б раньше поторопиться-то ей! Уже слышен громовой топот копыт. И нет сомнений – погоня это! Вот он и Черный лог, но и погоня топает совсем близко. Не может уйти от нее конек, хоть, и напрягает все силы. Вот уже совсем рядом, по пятам грохочет адовый топот. И голос Русяева:

– Не уйдешь, стерва!

Она успела глянуть ему в глаза. Второй приотстал и только начал спускаться в Черный лог. Оглушительно, почти в упор грохнул выстрел, и почернело все, ушел свет. Конь ее испуганно рванулся, Маша вылетела из седла и распласталась на белом январском снегу возле самой дороги.

Убийца прекрасно знал, что жертва его безоружна, потому и не стрелял издали, а подскакал вплотную; все равно безопасно и наверняка.

– Вот и все, – сказал он подъехавшему спутнику. – Один хлопок и…

 
Ночка – темна,
Я боюся.
Не пойдет гулять
           Маруся!
 

Он сунул маузер в кобуру и, разворачивая коня, добавил:

– Надо успеть пораньше вернуться, чтоб не мозолить глаза станичникам.

Они выехали из лога и снова погнали взмыленных коней.

Сколько так пролежала Маша – не сообразить. Конек ее тут же крутился, сапоги хозяйки обнюхивал, фыркал и временами тревожно ржал. Иногда он выбегал на подъем из Черного лога и снова к ней возвращался.

Раза два оживало сознание. Она видела серый рассвет, а потом снова проваливалась в непроницаемо черную бездну. Папаха отлетела чуть не на сажень. Под головой подтаял и осел снег, потому заостренный подбородок торчал кверху. А под спиною, из тога места под правой лопаткой, куда вошла пуля, стекала кровь и красила белый январский снег, разъедая его и уходя в родную землю…

Такую вот и нашел ее осиповский казак, с утра наладившийся за сеном. Долго приглядывался, припадал к груди, убедившись, что жизнь еще теплится в ней, развернул подводу и осторожно погрузил в розвальни на клочок сена. Коня ее не трогал казак, буланый сам побежал за санями. Свою лошадку не жалел хозяин, гнал отчаянно, потому до городской больницы домчался он с рассветом.

Когда переложили Машу из розвальней в санитарные носилки, она открыла глаза и, глядя на казака, подобравшего ее в Черном логу, одними губами едва слышно молвила:

– Спасибо вам!

Слов и не надо было. Взгляд ее излучал столько немой глубочайшей благодарности, чистоты и сердечности, что на суровые, обветренные щеки казака сами собою выкатились крупные слезины. Сердито смахнул он их рукавицей, лошадь развернул в обратную сторону и уехал. Никто не догадался спросить его фамилию, когда он сообщил в больнице, что привез раненую женщину, подобрав ее в Черном логу, за Осиповкой.

Через полчаса, узнав по телефону о случившемся, Федич стремглав бросился в городскую больницу. До его приезда успели переодеть Машу, перевязать и уложить в постель И все это время она почти не приходила в сознание. Вскочив в палату, Федич взглянул на ее смертельно бледное, лицо с тронутым желтизной свострившимся носиком и понял все.

На цыпочках приблизился он к ее кровати, у изголовья опустился на колени и осторожно положил сверху свою могучую руку, словно пытаясь обнять ее и разбудить.

– Маша, Машенька! – громко шептал он ей в лицо. – Кто тебя, кто?.. Скажи, Маша!

Вопрос дошел до ее сознания, и она поняла, кто возле нее. Трудно, медленно приоткрыла глаза и даже попыталась улыбнуться. Но красивые молодые губы потянула смертельная судорога, и она едва слышно произнесла:

– Офицеры… Володя Русяев…

Потемневшие веки смежились теперь уже навсегда. Тело едва заметно дрогнуло и замерло. Словно не веря, что смерть уже приняла ее в свои объятия, Федич с минуту пристально глядел на милое, но уже отчужденное лицо, потом, резко поднялся и, ни на кого не глядя, вышел из палаты.

12

Конные матросские разъезды, посланные мичманом Павловым по казачьим поселкам и станицам, вернулись в Троицк. Всюду, как и в станице Бродовской, атаманы называли себя председателями Советов, скоплений вооруженных казаков нигде не заметили матросы, зато сами разъезды по всему маршруту, вплоть до возвращения в город, находились под незримым наблюдением казачьих дозоров, которые аккуратно слали донесения в штаб Половникова.

Немедленно сообщили они и о том, что Северный летучий отряд – матросы и красногвардейцы – покинули Троицк и двинулись на казачью столицу Оренбург. Но 17-й Сибирский полк остался в городе. И Федич, и красные командиры хорошо знали обстановку в уезде: разбитые под Троицком и на пути от Полетаево казачьи части были лишь рассеяны по Южноуралью и в любую минуту могли подняться снова.

В последнее время ежедневно из Бродовской доходили тревожные вести. Но Сыромолотов и другие партийные руководители уезда все еще верили в здравый смысл казачьих вожаков, потому и послали туда Марию Селиванову, страстного агитатора и противника братоубийственной войны. Не хотела она кровопролития, да ее кровь и окрасила январский снег.

Комитет РСДРП (большевиков) и исполком городского Совета немедленно создали следственную комиссию из трех человек и направили ее в Бродовскую.

Зимний день короток. Выехать собрались часа в два пополудни. Тройка гнедых коней, как ветром, несла крестьянские розвальни, заваленные душистым сеном, по роковой дороге.

Терентий Дерибас – председатель следственной комиссии – волновался, часто курил, но виду не показывал. Бухгалтер по специальности, профессиональный подпольщик, побывавший в ссылке, а теперь член городского комитета партии, он не давал покоя троицкой буржуазии, потому сделался популярным до того, что гимназистки сочиняли про него частушки, а местные буржуазные газеты публиковали о нем всякие небылицы. Ему нет еще и тридцати. Короткие темные усики, интеллигентная бородка клинышком. Теплый мохнатый треух надвинут на самые брови.

Его спутники чуть постарше. От 17-го Сибирского полка исполком послал командира роты Алексея Малова, бывшего поручика и начальника полковой разведкоманды, и Антона Русакова. На троих успели они добыть всего один тулуп, а для тепла побольше сена бросили в сани. Лихою тройкой правит Антон.

В Черном логу остановились. Осмотрев место разыгравшейся здесь трагедии, попытались представить, как все это было. Недавно алое, кровавое пятно слегка потемнело, но мороз сохранил его. И останется оно таким до первой метели. А потом, когда прошумят по логу вешние воды, непременно здесь вырасти должны красивые цветы.

После остановки в Черном логу разговор у спутников не клеился: зная, что в Бродовской неспокойно, все отчетливее понимали они безнадежность своего предприятия. Но и оставить содеянное злодейство, промолчать перед убийцами никак нельзя. Пусть вся станица узнает, на какие дела способны дутовские офицеры!

Получив малую передышку, гнедые кони, уже потемневшие от пота и изрисованные сахарным куржаком, дружно летели по легкой, зимней дороге, оставляя версту за верстой. Мелькали задремавшие в безветрии березовые колки, кусты тальника в логах, и снова стлалась белая безмолвная равнина, сверкая миллиардами разноцветных искр под опустившимся к закату холодным ушастым солнышком.

Когда спустились в станицу, и подъехали к станичному правлению, солнце уже спряталось и над домами повисли тихие, голубые зимние сумерки. Народа на улице мало, но лица встречных омрачены какой-то вороватой напряженностью, тревогой.

Может, случайно атаман Петров оказался на месте, а может, и намеренно, чтобы не искали его по станице, – казачьи разведчики петляли всюду и могли предупредить своих старшин о выезде комиссии.

– Чем могу служить, молодые люди? – спросил он, поздоровавшись. – Присаживайтесь.

– Исполком городского Совета создал следственную комиссию по делу об убийстве Марии Селивановой, – сказал Дерибас и, пройдя к столу, положил перед атаманом документ. – Вот мы и приехали отыскать убийцу и арестовать его.

– Хм-м, – задумался Петров, подергивая раздвоенную рыжую бороду и пряча в усах почти незаметную ухмылку, – да у нас не слыхать было ни об каком убийстве. Как же вы искать-то станете?

– Мы требуем собрать станичный сход, – не отходя от стола, продолжал Дерибас. – Вот пусть сами казаки выдадут убийцу.

– Так сегодня-то какой уж сход, – развел руками атаман, – поздно. Теперь все скотину на ночь убирают… Завтра с утра уж и соберем людей. А теперь, ежели желаете, могу поставить вас на квартиру. Тут вот, рядом, старушка есть одинокая. Там вы и можете заночевать.

Перекинулись взглядами следователи, делать нечего – согласились. Атаман скоро, по-молодецки оделся в бекешу, и все четверо вышли на улицу.

– Вон к тем непокрытым воротам правьте, – показал Петров и упал на колени в розвальни.

Ехать было совсем недалеко. Атаман по-хозяйски пригласил приехавших в небольшую, сложенную из толстых бревен избу под тесовой крышей. А войдя, объявил хозяйке:

– Вот, баушка Маланья, трое городских пущай у тебя переночуют.

– Ну-к, что жа, пущай поночуют, – согласно отвечала старушка, видимо, только что вернувшаяся в избу со двора, потому как была одета в старенькую шубенку и повязана теплым платком..

Старушка тут же разделась, как вышел Петров, и принялась хлопотать об ужине. Была она еще бодрой и в молодости, верно, слыла красавицей. Даже теперь держалась подобранно, с достоинством, а не очень полные щеки заалели с мороза. Потом она, раздетая, в одной безрука-вой душегрейке, выбегала во двор, чтобы подсказать Антону, куда и как поставить лошадей, где взять сена да куда прибрать сбрую.

– А что же вы одна-то, бабушка Маланья? – спросил Алексей Малов, когда она вернулась в избу. – Где же ваши все.

– Да всех-то не больно много было, – двигая посуду, отвечала хозяйка. – Дочь старшая – замужем, сынок один – на войне… другого… убили там… весной. А осенью нонешней и дедушка мой приказал долго жить… Не хворал, не лежал, взял да и помер, оставил меня одинокую… Вот как не дойдут мои молитвы до бога да как загинет и младшенький мой, то и останусь одна до смерти дни коротать.

– Пишет он? – спросил Терентий.

– Давно уж ничего не было, месяцев пять, никак.

– Может, вернется, – вселял надежду Малов и с горечью подумал о своей одинокой матери.

– Ох, да уж только бы воротился! Не выпустила бы я его из двора, пущай хоть замобилизуются.

– Как это «замобилизуются»? – не понял ее Малов.

– Да ведь какой уж день тут начальство кружится. От самого Дутова, сказывают, какой-то полковник прикатил. Они и сичас, небось, в школе глотки дерут. Сход у их там, юртовый ли, еще какой. Из других станиц понаехали казаки, из дальних. И все сговариваются воевать у нас тут. Мобилизовать всех казаков хочут, и старых и малых. Не навоевались, проклятые.

Долго Маланья говорила, не отрываясь от дела. Ее не перебивали, а, слушая, переглядывались приезжие. Ведь атаман-то умолчал о сходе!

Пришел со двора и Антон, разделся и тоже стал слушать хозяйку. Алексей Малов поддерживал с ней разговор, а Терентий молчал. И только потом, когда ужинать собрались, коротко молвил:

– В клеточку нас Петров определил… Ну, да поглядим, как он завтра себя покажет.

13

То, что происходило в школе, одни называли юртовым сходом, другие – казачьим съездом, но представительство на нем было широкое, со всего Третьего казачьего округа. И не случайно здесь штаб дутовский объявился. Решение этого схода должно было распространиться на все Оренбургское казачье войско. И учредителям сборища хотелось во что бы то ни стало выполнить приказ Дутова и поднять всех «от мала до велика» с помощью всеобщей мобилизации.

Школу прокурили насквозь – от пола до конька. Густой вонючий дым проникал, кажется, сквозь потолок. В этом чаду, в зеленом горьком тумане кипели страсти. И хотя с самого начала Половников видел большинство на своей стороне, хотелось уломать строптивых и единодушно поддержать войскового атамана.

Лавруха Палкин делегатом не был, но, как и многие другие бродовские казаки, отирался тут весь день, пытаясь выяснить, чем же дело кончится. То в коридоре, то в раздевалке маялись они, беспощадно опустошая кисеты. А когда становилось невмоготу, вырывались на свежий воздух, чтобы отдышаться, опомниться и снова вернуться в ядовито гудящее осиное гнездо.

Видели «вольнослушатели», как вернулся из правления атаман Петров, но часа два еще продолжался обычный гул заседания, а потом заорали там, как резаные:

– Разорвать большевистских подонков!

– Повесить!

– Арестовать!

– Четвертовать их перед всем народом!

Лавруха попробовал пробиться к открытой двери комнаты, но не смог, и стал спрашивать у всех:

– Чего там такое стряслось-то?

– Станичный атаман сказывает, что будто наши бабу ентую… ну, здесь все хвостом вертела!.. убили. А большевики прислали следственную комиссию из городу, чтобы найти убийцу и арестовать, – пояснил кто-то из стоявших у самой двери.

Жарко Лаврухе сделалось, душно. К выходу стал пробиваться, И на морозе опять же закурил, соображая, что к чему: «Вот до чего озверели, шакалы! Не помогло и предупреждение. Выследили девку, разбойники, да и пришибли! Вот это дак честь казачья, а хватка собачья! Хуже собачьей: ни один кобель до смерти человека не загрызет. А они посидят еще дня два тута, дак на всех подряд кидаться станут, небось… Да еще этих с комиссией принесло! Бросить их вот в эту стаю – и впрямь на клочки разорвут и опомниться не успеют… Совсем, кажись, головы потеряли, обормоты».

Заныло под ложечкой у Лаврухи, снова не миновать злодейства. Пока он так размышлял, вытирая ладонью вспотевший лоб, из дверей школы, как рой из осиного летка, вывалились кучей офицеры с винтовками и бегом рванулись в сторону станичного правления. Впереди – полковник Кузнецов с обнаженным револьвером.

– Мы им покажем, красным кобелям, следствие! – выкрикивал он. – Пусть знают наших!

– Куда это они? – спросил у выходящих казаков Лавруха.

– Арестовать комиссаров, – ответил кто-то с крыльца.

Оборвалось у Лаврухи сердце. Уж коли попала собаке кость, догложет она ее до конца и никого не подпустит. Надо, надо бы помочь людям, а как? Стань защищать – самого разорвут под горячую руку. В город сообщить? Ежели заметят, опять же несдобровать.

Не оглядываясь в темноте по сторонам, он все быстрее шагал к своему дому. А мысль, одна-единственная мысль, штопором сверлила гудящую, как паровой котел, голову: как помочь? Как?

Каждый шаг отдавался этим коротким и тупиковым вопросом. Как?

Во дворе было уже убрано, и все давно ушли в избу. Один Кузька для чего-то задержался в конюшне. Увидев Лавруху, он погасил фонарь и направился к крыльцу.

– Ужинать пойдем скорейши, – позвал он брата: – Тятя-то засветло еще пришел, а ты все гуляешь…

– Иди, иди, Кузьма, – отмахнулся от него Лавруха, как от надоедливого комара. – Подойду я сичас.

– Да ведь и Фроська твоя уж не раз об тебе справлялась.

– Иди…

Лавруха присел на верстак под сараем. Взялся было за кисет по привычке, да остановился: и так уж давно горечь во рту несусветная. Кузька натолкнул его на догадку. Даже позавидовал ущербному брату Лавруха: война его стороной обошла, и теперь такое кругом творится, а ему и дела до того нет. Возится вот во дворе да в поле. Шашку никогда в руках не держал.

Помаялся тогда Кузьма, как сбежала от него Катерина, да что поделаешь, неровню засватал отец. А тут Федот в лазарете от ран скончался. Еще до войны ушел на действительную, да так и не вернулся. Лизка-то всего с полгода с ним прожила, да столько лет в солдатках числилась, а потом и вдовой стала. Бабушку Мавру, блюстительницу чистоты семейных обычаев, тоже бог прибрал минувшим летом.

Стали примечать последнее время, что Кузьма с Лизкой живут, как в законном браке. Но никто им за это не пенял, пусть хоть такое счастье достанется двум несчастным. Да и время такое настало, что вот-вот конец света придет, кажется. Ошалели от злости люди…

– Лавруша! – крикнула с крыльца Фроська. – Чего ж ты не идешь-то? Все уж за стол сели.

Побрел, как побитый, Лавруха в избу. Черная буря сгасилась в нем, поутихла малость на морозце. А больше оттого успокоился, что уже знал, как поступить. За ужином в двух словах сказал, чем сход кончился на сегодня. Захар Иванович покрякал значительно, помыкал, словно мочалку пожевал, ничего не сказал. Только потом, выйдя из-за стола и собираясь закурить, будто про себя молвил:

– И с комиссией комиссарской то же само, кажись, будет…

– Да уж не дрогнет рука у лихого казака, – заметил Лавруха, – коли перед бабой не дрогнула!

Он быстро оделся и выскочил вон. Заложил во дворе коня быстроногого в сани полегче, сенца бросил и растворил ворота. Тут и отец на крыльце показался.

– Ты куда? – грозно и в то же время вроде бы с едва заметной тревогой спросил он.

– Затвори ворота да прикуси язык! – ответил ему Лавруха и, вскакивая в сани, добавил: – Сказал бы словечко, да волк недалечко.

В город ему не попасть – на дозорных непременно нарвешься. Задерживать-то не станут они, но, если красная подмога подоспеет, тут и дурак догадается, чья работа. Все это понятно было с первой минуты. Потому повернул он будто бы совсем в противоположную сторону, к церкви, потом на приисковскую дорогу. И хоть подальше получится порядочно, а все же до хутора Лебедевского доскачет скоро.

Еще по дороге из школы надумал прибегнуть к помощи мужиков, чтобы самому в городе не показываться. Знал в хуторе немногих, да ведь и не ко всякому с таким делом сунешься. К Прошечке, к свату бывшему, лучше не подходить, облает, скорее всего, и выгонит. С Чулком когда-то водил знакомство отец – тоже фрукт подпорченный. А сыновья его, хоть и фронтовики оба, шалопаи какие-то. Не раз встречал их в станице Лавруха.

А вот к Василию Рослову заглянуть стоит. Еще с довоенных времен знакомы. И хоть увел он, шельмец, у Кузьки Катерину, так через столько лет на то и наплевать можно. К тому же сама из их дому сбежала. Именно потому и вспомнил он про Василия, как в свой двор-то вошел да с Кузькой встретился.

В хуторе – тишина мертвая, ни огонька. Заехал он с кестеровой стороны, а когда поднимался с плотины, заметил недалеко справа большой дом. Не было раньше такого. Кто ж это сгрохал в теперешнее лихое времечко? Подвернул к рословским воротам и, чтобы не делать лишнего шума, не стал в калитку стучать, к окну в палисаднике подошел.

Но тихо-то все равно не вышло: собаки залаяли.

– Кто там? – из непроницаемой избяной утробы спросил Катин голос.

– Я это, я! Лавруха Палкин, – вдруг заволновался он, услышав этот голос, как из-под земли. Будто с того света донесся он. – Твой бывший деверь.

– Чего тебе?

– Василия повидать бы надоть.

Запрыгало, затрепетало ретивое у Кати: уж не посчитаться ли прикатили родственнички? Для чего это им Василий серед ночи понадобился?

– Одного не отпущу! – объявила она Василию. – За тобой выйду, собак спущу, кричать стану.

– Да погодила бы ты егозиться-то, – возразил Василий, одеваясь по-скорому. – Может, у его дело какое срочное. Не выходи за мной, не позорься!

– Чего там такое? – услышав их разговор, спросила с печи Дарья.

– Да вон Лавруха Палкин прискакал чегой-то, – с тревогой ответила Катя.

Дарью такое известие, как ветром, с печки снесло. Василий уже хлопнул дверью, а бабы совались от окна к окну, пытаясь выяснить, сколько же там ночных гостей подъехало. Но за воротами не видно ни людей, ни подводы. Когда растворилась калитка, во двор один Лавруха вошел. Поздоровались мужики за руку. Полегче на душе у баб стало, но пост свой у кутного окна не покинули.

Постояли мужики недолго, пока по цигарке выкурили. От калитки так и не отошли, а потом опять руки пожали и разошлись.

– Чего эт его в такую пору пригнало? – трепетно бросилась Катя к Василию, как только он переступил порог.

– Да не тряситесь вы, ради Христа, – неласково ответил Василий, на ходу скидывая полушубок и валенки и начиная одеваться снова, по-настоящему. – Без нас теперь у людей делов невпроворот.

– Зачем же он приезжал-то все-таки? – недовольно спросила Дарья, собираясь зажечь огонь.

– Не надо, – остановил ее Василий. – Я и так соберусь… Селиванову, какая на выборы-то к нам приезжала, убили казаки утром ноничка. К вечеру в Бродовскую следователи приехали, а их арестовали атаманы да тоже грозятся прикончить. Об том надоть городской Совет уведомить срочно.

– А сам-то Лавруха что же не поехал? – пристрастно спросила Катя. – Теперь бы уж к Осиповке подъезжал.

– Да ведь на той дороге дозоры казачьи повсюду шныряют, догадаются, зачем он поехал.

– Эт, стало быть, себя-то он поберег, – ядовито заметила Дарья, – а тебя под топор поволок. Так, что ль?

– Я ж не из Бродовской еду, и не казак, – разъяснял Василий, затягивая опояску на полушубке. – Кто знает, чего на уме-то у мине?

– И я с тобой, Вася, – бросилась одеваться Катерина. – Будто бы в больницу везешь ты бабу по срочному делу.

– Еще чего! Спите! – и хлопнул дверью Василий.

Заложил он верного своего Карашку и погнал по городской дороге, соображая, что соврать, ежели дозор возле Солодянки встретится, да к кому в городе обратиться. Где тот Совет находится, не знает Василий, да и за полночь перевалит к тому времени, пока доскачет он туда. Лучше всего, наверное, прямо на Болотную вдариться, к Виктору Ивановичу. Ночью-то надежнее дома его застать можно.

14

Угостила бабушка Маланья гостей щами наваристыми. Печь для того подтопить пришлось. Самовар поставила. Чаек заварила с душицей, шиповником да еще черенков дикой вишни в него бросила. Сахарку нет, конечно, а блюдечко меду нашлось, оттого чай получился у них прямо-таки господский. Весь лютый мороз, какой за день под шкуру залез, такой чай выживает начисто. Пьют мужики, потеют, похваливают чаек да хозяйку благодарят.

Вдруг с улицы шум донесся, калитка скрипнула, простучали мерзлые сапоги в сенях, и распахнулась дверь.

– Ни с места! – сдерживаясь, пророкотал полковник Кузнецов, распрямляя стройный стан и держа револьвер наизготовку. – Руки вверх! Оружие сдать!

За ним вломилось пятеро офицеров с винтовками. Они направили стволы на застолье. Бабка Маланья, прижавшись у шестка, крестилась истово, творя молитву и поминая заступницу. Терентий сидел спиною к двери, и штык офицера застыл возле самого его затылка. Рук никто не поднял, потому как заняты они были чашками с чаем. А Дерибас, полуобернувшись к вошедшим, подчеркнуто спокойно сказал:

– Оружие вы нам не давали и требовать его не имеете права, Андрей Спиридонович.

Красивое лицо Кузнецова с седеньким клинышком бороды будто позеленело враз. Крючочки темных усов кверху дернулись, а пронзительные глаза вспыхнули азартом, как у кота на охоте.

– А-а-а-а! Так это ты, голу-убчик! «Чай пила я с кислым квасом, ночь гуляла с контрабасом», – вспомнил он частушку из «Казачьей мысли». – Много ты крови попортил добрым людям. Н-но теперь не уйдешь отсюда живым! Р-разоружить их!

Как стая цепных псов, кинулись к пленникам офицеры. Одни уперли в них штыки, другие стали вытаскивать у них револьверы. Загремела на столе посуда, слетела и разбилась недопитая чашка. В это время вошел атаман Петров. Побоялся он, видать, чтобы ретивые исполнители не наломали дров.

– Не безобразничать! – крикнул атаман сурово и прошел к столу.

– Мы требуем вернуть оружие, – обращаясь к нему, сказал Дерибас.

– Ну, без оружия вам спокойнее спать будет, я думаю.

– Тогда выдайте нам хотя бы расписку на конфискованные револьверы, – настаивал Дерибас.

– И без расписки поколь обойдетесь, – объявил атаман. – Показывать ее некому. Находитесь вы под надежной охраной.

– А как же обещанный завтрашний сход? – спросил Алексей Малов.

– Суленого три года ждут… А сход может разрешить только полковник Половников. Я вам тут не помощник. Вы под арестом.

– Все вы не очень осторожно шутите, – сдерживая гнев, сказал Дерибас. – Мы ведь знали, куда едем, потому и условились перед отъездом, что ежели не вернемся в течение трех дней, то нас будут считать погибшими, а на Бродовскую двинется всей боевой мощью Семнадцатый стрелковый полк, включая артиллерию. Вот со мною два представителя от этого полка. А отвечать за все здешние порядки придется станичному атаману. Вы же нас в западню определили, вы могли бы и предупредить о положении в станице.

– Ну, квас воды ядренее, утро вечера мудренее, – сказал Петров. – Каждый, видно, за свое ответит, когда черед придет. А теперь – все. Спите, никто вас не тронет.

Вся компания разом вывалилась за дверь. Тихо стало и просторно в избе.

– Господи праведный! – взмолилась Маланья. – Да что ж это на свете творится! Чего такое они замыслили? Побьют ведь вас теперь, сыночки.

– Не побьют, – успокоил ее Антон. – Мы еще повоюем.

– Они вас побьют, – не унималась Маланья, – а ваши придут, всех нас из пушек побьют.

– Не тронут они нас, успокойтесь, пожалуйста, – заверил ее Алексей Малов. – А вас тем более никто не тронет.

Никакого уговора насчет выступления 17-го Сибирского полка не было, конечно. Дерибас таким способом решил охладить затуманенные злобой горячие головы казачьих старшин. В городе знают, что вернулись в станицу бежавшие от Северного летучего отряда казаки, что не могло быть спокойно в Бродовской, но всю напряженность и сложность обстановки понял и сам Дерибас только теперь.

– Быстро убрать со стола, приготовить постель и погасить свет, – скомандовал он. Забегала бабушка Маланья, как молодая. Мужики подхватывали ее команды и моментально исполняли их. Быстро соорудили постель на полу и улеглись вповалку. Бабка давно не спала в горнице. Погасив лампу, постанывая и шепча молитву, она полезла на печь.

Сперва тихо лежали все, но спать никто и не думал. Первым поднялся Антон. Осторожно обошел все окна сначала в прихожей избе, потом – в горнице. Постоял возле каждого, всматриваясь в темень январской ночи. От снега на улице было светлее, чем в избе, потому кое-что можно было разглядеть. Вернулся Антон и доложил:

– Спите, братцы, спокойно, как в тюрьме. Охрана самая надежная. Почти полтора десятка человечков с ружьями насчитал я.

– Вот ложись да и спи, коли уснется, – отозвался Малов.

– А ты ведь один у нас не испытал спокойного тюремного сна, Алексей Григорич. – заметил Дерибас. – Мы с Антоном знаем, как это бывает.

Антон хотел сказать, что не очень спокойно и в тюрьме спится, когда тебе петлю готовят, да постеснялся хозяйки: подумает, что заехали к ней страшные разбойники, по тюрьмам всю жизнь да под виселицами прожили. Потому совсем другое сказал:

– А ведь мы не просто в станицу приехали, в самое пекло угадали, коли дутовский начальник штаба здесь.

– И весь штаб с офицерами здесь, – добавил Терентий, – да еще делегаты из многих станиц.

– Много, много тут всяких чужих понаехало, – подтвердила с печи бабушка Маланья, – проходу от их нету с прошлой недели.

Говорили обо всем и ни о чем. Сон не приходил. Опять поднялся Антон. Шинель накинул, шапку, ноги в хозяйские опорки всунул.

– Куда ты? – спросил Терентий.

– На лошадей да на погодку взглянуть.

Но стоило ему приотворить сеничную дверь, как во всю глотку заорал часовой:

– Куда? Назад! Стрелять буду!

Заперекликались и остальные вокруг избы, выясняя, что там за шум.

– Я же раздетый, – возразил Антон. – Что же, нельзя и до ветру сходить, что ли?

– Нельзя, тебе говорят, красная морда! Назад!

Часовой прикладом толкнул Антона в грудь, захлопнул сени, накинул на пробой накладку и чем-то ее закрепил. В избе все было слышно.

– Ну, сходил? – спросил Малов. – Помогли тебе охранники?

– Помог один гад прикладом в грудь и всех остальных всполошил…