Текст книги "Тихий гром. Книга четвертая"
Автор книги: Петр Смычагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)
– Ну, а потом и заночевать пришлось там, чтобы совсем успокоить проверяльщиков, – продолжал Антон. – А тут еще с дороги сбились разочка два. Как понесло вчера, как завертело, тут и без казаков тошно стало.
– А сам Блюхер-то каков? – допытывался Виктор Иванович. – Немец?
– Да что ты, – возразил Тихон, – чисто наш мужик! Обходительный такой. Уж не знаю, как фамилия к ему такая пристала. Нашего вон Кестера и без фамилии признаешь. А тот прямо по духу весь нашенский… Чай-то пейте. Сахарку, извините, нету, а вот с кулагой.
– Вот чего, ребятушки, – поднялся из-за стола Виктор Иванович, скручивая добрую закрутку махорки, – я ведь не пешком пришел, а на Воронке подъехал. Сейчас перегрузим ваш товар в мои сани, сена сверху побольше бросим, и сейчас же… Ты как, Антон, выдержишь?
– О чем разговор…
– …И сейчас же двинемся дальше.
– А не нарветесь на казаков? – тревожно спросил Тихон.
– Нет, – твердо ответил Виктор Иванович. – До солодянских дозоров мы не доедем, а ежели и нарвется шальной, в такую погоду не полезет доискиваться. К тому же у нас револьверы есть на крайний случай… Да в такую ночь никто нам не встретится, скорее всего.
Уголь отвезли к кузнице и там сгрузили. Винтовки уложили в данинские розвальни, прикрыли теми же брезентами, а сверху сена положили и веревкой привязали.
Тихон в душе гордился содеянным. Ведь здоровые люди, не калеки, едва ли смогли бы сделать то, что он сделал. Но, как проводил товарищей в пургу, в ночь беспросветную, иное подумалось: ведь они каждый день, много лет по острию ножа ходят, на каждом шагу стерегут их опасности. В дальней дороге рассказал ему Антон и о побеге из троицкой тюрьмы, и о фронтовых делах многих.
6
Не дремали в городе подпольщики. Тайно формировались отряды Красной гвардии. Хоть и с великим трудом, но собиралось оружие. Федич звал, убеждал своих товарищей готовить вооруженное восстание, поднимать народ на борьбу с белоказаками.
В начале второй половины декабря удалось даже организовать и провести многолюдный митинг. На него собрались не только городская беднота, но и пленные немцы, чехи, мадьяры, содержавшиеся на Меновом дворе. Митинг потребовал передачи власти в руки Советов.
В те же дни, по настоянию Сыромолотова, был создан подпольный штаб по подготовке вооруженного восстания в городе. Главой его стал двадцативосьмилетний Терентий Дмитриевич Дерибас – человек, хотя и молодой, но уже с большой биографией подпольщика.
В то же время из Петрограда, сформированный по указанию Ленина, шел Первый Северный экспедиционный летучий отряд, в составе которого было шестьсот балтийских моряков, 17-й Сибирский стрелковый полк, шесть бронеавтомобилей.
Сводным отрядом командовал молодой отважный моряк, мичман Сергей Павлов – большевик и участник штурма Зимнего. Пройдя через Вологду, Вятку, Пермь, Екатеринбург, отряд устремился на юг и двадцатого декабря прибыл в Челябинск. Всюду на своем пути он подавлял контрреволюционные мятежи и способствовал установлению Советской власти.
Через Троицк отряд должен был пройти в Оренбург, разгромить дутовские банды и открыть дорогу сибирскому, тургайскому и уральскому хлебу в столицу и центральные голодающие губернии.
Челябинскому военно-революционному комитету стало известно, что со стороны Бузулука готовится наступление красногвардейских отрядов на Оренбург. Председатель военно-революционного комитета Блюхер предложил немедленно начать наступление на Троицк, с тем, чтобы в дальнейшем Северному летучему отряду и красногвардейцам двинуться на освобождение Оренбурга.
Выступив из Челябинска, отряды сбили казачьи заставы, а потом с непрерывными боями стали продвигаться на юг. Днем и ночью жестокая, кровавая шла борьба. Свирепствовали по степному Южноуралью вьюги, трещали рождественские морозы. Не щадили они ни белых, ни красных. И люди друг друга не щадили.
Не выдерживали яростного напора красных отрядов казаки, отступали вдоль железной дороги на юг. Вышибли их со станции Еманжелинской, а потом и Нижне-Увельской. Впереди – Троицк. Но до него еще более сорока верст. Дойти надо. И, понятно, не все дойдут. Чья-то кровь с метелью, с колючим снегом смешается, кому-то из раненых мороз поможет навсегда смежить веки.
В этой рассыпавшейся по метельной степи лавине красных отрядов малой песчинкой, будто гонимой северным ветром, двигался к родному городу и Рослов Макар. 17-й Сибирский полк, расформированный за бунт, после февральской революции был сформирован снова. И не только вернулись туда они с Андроном Михеевым, но свое отделение из разведкоманды перетащили с собой. А потом и поручик Малов у них оказался. Ротой теперь командует.
Поздно ночью с двадцать четвертого на двадцать пятое декабря в Троицке началось восстание, подготовленное подпольщиками. Красногвардейцы заняли почту и несколько других учреждений в центре города. Революционно настроенные солдаты гарнизона арестовали офицеров и захватили оружейный склад.
Спеша на помощь восставшим, части Северного летучего отряда всю эту ночь с беспрерывными боями упорно продвигались к Троицку. Только к утру передовые роты ворвались на станцию и заняли ее.
Не спалось в ту ночь и буржуям. Почуяв недоброе, некоторые бросились бежать на собственных подводах. Другие устремились на вокзал. Кое-кто успел отправиться на Оренбург, остальных же здесь, на вокзале, застали красные бойцы.
Еще на подступах к станции, перебегая от бугорка к бугорку, Макар все увереннее чувствовал, что доберется он до родного города невредимым. И как-то нежданно, нелепо даже ввернулась в мозги одна мыслишка. Тут ни на секунду отвлекаться нельзя, соображать надо, как лучше перебежку сделать да укрыться, а у него словно червяк в башке завозился.
Перескочил сажени четыре, плюхнулся в сугроб рядом с Андроном и, теребя сосульки усов, торопливо и громко заговорил:
– Слышь, Андрон, встренуть бы нам в городу Самоедова да надеть бы на штык его требуху!
– Балабонить-то перестань да вперед лучше гляди, – сердито отозвался Андрон, запоздало дернувшись от визгнувшей рядом пули. – Ты сперва дойди до его, до города-то!
Андрон завозился в снегу, намереваясь подняться. Вскочил и Макар. Впереди кто-то закричал «ура». Поднялись ряды наступавших и бросились на станцию. Оставляя ночной город, удирали из него казаки.
Держа винтовку наперевес, Макар бежал по путям, перескакивая через рельсы и задыхаясь не столько от бега, сколько от лютого предутреннего мороза. Многие из бежавших сзади Макара сворачивали в депо. А он устремился к зданию вокзала, будто ждали его там.
Андрон Михеев держался неподалеку. С первых дней на фронте во всех боях и разведке не покидали они друг друга, за исключением лазаретных недель. Андрон был малость постарше, да и легкие надорваны у него в шахте, потому не всегда поспевал за товарищем. Но и Макар не бросал его.
В вокзал ворвались они первыми. Придавленно взвизгнули некоторые барыньки и замерли все, словно топор над ними занесли. Стреляя взглядом по сидевшим и толпившимся тут беглецам, приметил Макар одного недалеко от выхода на вокзальную площадь. Шапка на нем черная каракулевая, колпаком сшита и надвинута на уши, богатая соболья шуба крытая, а низ лица замотан голубым шарфом, так что лишь здоровенный горбатый нос висит над ним. Словно хищная птица, поводит он сторожко выпуклыми глазами.
Признал его Макар безошибочно и подошел.
– Э-э, господин хороший, – весело сказал он, – никак домой, в теплые французские края наладилси?
Сидя на большом чемодане, господин молча уставился на солдата снизу вверх.
– Не признаешь, стало быть? Да где там! Ведь мы всего разок и виделись-то.
– Нет, не признаю, – пробубнил из-за шарфа господин, не отрывая от Макара напряженного взгляда.
– А помнишь, как в хутор ты к нам приезжал, а я тебе из-под горы уголек-то показывал?
– Не нужен мне ваш уголь, даже золото…
– Ну-ну, – перебил его Макар, – я еще тогда так-то подумал, а ты только теперь об том догадался. Мы и сами угольку и золоту место найдем. А тебе – скатертью дорога, поколь ноги тут не переломали. Ишь, стирка-то какая у нас идет, всю грязь отстирать бы надоть!
– Балас это, золотопромышленник, – сообщил Макар, когда вышли на привокзальную площадь.
– Эка новость! – засмеялся Андрон. – Да мне на его шахте поработать довелось…
Договорить не успел Андрон: судорожно дернулся Макар, ахнул негромко и повалился. На площади никого не было, да и выстрелы звучали неблизко.
– Да что с тобой? – недоумевал Андрон, подхватив друга и пытаясь поднять его.
– О-о… как складно, – проскрипел Макар, – и больница тут недалечко…
– Ранило, что ли?
– По бедру вот, как ломом хряпнуло…
– Эй, эй, товарищ! – закричал Андрон, увидев человека, направившегося по краю площади мимо вокзала. Подошел в засаленном полушубке железнодорожник. – Пособи-ка вот раненого бойца в больницу доставить.
Из двух винтовок получилось подобие носилок. Макар, еле державшийся на одной ноге, свалился на них поперек, и двинулись к больнице.
– Ну вот, – ворчал дорогой Андрон, – а еще загадывал Самоедова встретить да приколоть…
– Самоедова? – отозвался рабочий, шагая впереди. – Опоздали вы, братцы. По весне еще сказывали, будто девка бардачная прямо в заведении его и зарезала.
– Судили ее? – спросил Андрон.
– Да где там! Скрылась будто бы, не нашли.
– Ишь ты, дело-то как оборачивается, – кряхтел на винтовках Макар. Каждый шаг носильщиков болью отдавался в бедре. Горючая мокрота́ появилась там.
В приемном покое, когда сдал Андрон раненого сестре милосердия с рук на руки, простился с другом и собрался уходить, захватив обе винтовки, Макар остановил его:
– Слышь, Андрон, ты винтовочку-то мою оставь. И подсумок с патронами, чтоб полный был.
– Как-это – оставь? – возмутилась молоденькая сестрица, сдвигая с бедра лежащего на кушетке Макара грязные, окровавленные кальсоны. – Вы что же и оружие здесь хранить собираетесь?
– Собираюсь, милая, не шуми, – отвечал Макар, оглядываясь на залитое кровью бедро. – Ну, чего там у мине? Долго я тут проваляюсь?.
– Да сверху-то вроде и не так уж страшно, – помягчела сестра, убирая тампоном кровь и стараясь разглядеть рану. – Сквозная по бедру… А вот сколько задета кость и не дала ли она трещин или осколков – это уж врачи потом разберутся. Так что полежать вам придется порядочно, а оружие хранить никто не разрешит.
– А я спрашивать ни у кого не собираюсь, хорошая ты моя, – заулыбался Макар. – Сперва она мине костылем послужит. И лежать она будет со мной в постельке, заместо женушки родимой. Нельзя ноничка без такой подружки жить… Ну иди, Андрон, а то отстанешь от наших. Кланяйся там всем..
Андрон ушел, а сестрица долго еще хлопотала возле раненого. Тугую перевязку сделала, отчего боль сникла, утихомирилась. Повеселел Макар. К тому же нашлись и кальсоны взамен грязным. Собираясь в палату, он велел сестре взять его котомку, снял с винтовки штык и разрядил ее, поднялся возле кушетки на здоровую ногу и, подхватив приклад под мышку, закостылял в коридор, приговаривая:
– Вот видишь, барышня, она ведь мине в бою спасала, а немцев да беляков кусала. А тут вот и носилками побыла, и костылем служит… Как же с такой верной подружкой расстаться!
7
В тот же день командующий Северным летучим отрядам мичман Павлов отправил такую телеграмму:
«Из Троицка Оренбургской губернии, 25 декабря 1917 года. Петроград. Совету Народных Комиссаров. В. И. Ленину. Копия – Штабу Республики, Антонову-Овсеенке.
После упорных боев под станциями Полетаево, Еманжелинская и особенно ожесточенной схватки на перегоне между станциями Еманжелинская и Нижне-Увельская, с незначительными боями на подступах к городу наши войска в четыре часа утра заняли станцию Троицк и предместья… Казачьи банды бегут в панике, не принимая боя. Продолжается преследование. В Троицке и в уезде объявлена Советская власть…»
Советская власть снова объявлена, казачьи банды в панике бегут… Федор Федорович Сыромолотов вместе с городским партийным комитетом немедленно приступает к формированию органов Советской власти в городе и уезде. Всюду не хватает нужных людей. Кругом притаились несдавшиеся, непокоренные вражьи агенты, не смирившиеся со своей участью буржуи. К тому же разбитые банды не за границу бежали, а рассеивались, растворялись тут же, в станицах.
Потому вскоре, как только прошло первое ошеломление от победы красных отрядов, в городе появились враждебные листовки с угрозами советским работникам. А следом поползли слухи о том, что начальник штаба Дутова полковник Половников и бывший начальник троицкого гарнизона полковник Кузнецов собирают в станицах казачьи отряды и грозят перевешать всех большевиков.
* * *
Ничего такого лебедевские мужики не знали. Услышав о занятии города красными, приободрились они, распрямились: ездить можно теперь хоть куда без опаски, потому как прижали казаков и деваться им некуда. А коли власть наша, то, стало быть, и земля – крестьянам, войну – долой! Иные горячие головы требовали тут же собрать сход и отрядить послов в Бродовскую. Но другие попридержали их.
На третий день нового, 1918, года воротился с мельницы из города Егор Проказин и привез очень важную бумагу. Снял он ее с забора, изучил за дорогу до тонкости. А дома, едва успев оставить воз, побежал с ней к Тимофею. Там и решили они, что сход по такому случаю непременно собрать надо и бумагу эту обсудить.
Сельсоветский дом к тому времени под крышей был, с потолком, полом, и окна застеклены. Печь с колодцами почти до потолка торчала. Хотя и не побеленная еще, но топилась исправно. Дверцу и задвижку для трубы Тихон соорудил своими руками, потому как такие вещи исчезли из магазинов вскоре после начала войны. Столишко старенький в одном конце стоял, кто-то пожертвовал, да две табуретки – вот и вся мебель. Скамеек пока не было.
Пришедшие группировались возле печки, курили. Тимофей сидел за столом, изучая полученный документ и стараясь заучить его, чтобы прочитать потом без запинки. Мужики подходили дружно. Сразу четверо Шлыковых завалилось да столько же Рословых, Прошечка, двое Проказиных – сын с отцом…
Балагурили мужики кто про что, а кум Гаврюха обратил внимание на председателя:
– Чегой-то ты, Тима, исхудал у нас шибко: либо́ от забот председательских, либо́ Кланька Чулкова тибе изводит. Шея-то вон, как у мине, длинная сделалась. А у мине она, как у верблюда, загнулась.
Мужики засмеялись, а Тимофей не отозвался.
– А може, как тот Ваня, – воротил свое Гаврюха. – Жениться с осени запросилси, а отец говорит: «Погоди. Хлеба ноничка мало у нас, лишний рот не прокормить до весны». А Ванька не отстает: жени да жени! Ну, отец ему и говорит: «Женю, пес с тобой! Только сразу после свадьбы отделю и пай на тебя одного выделю. Согласен?» Ну, Ванька и так согласен. Женилси, отделилси, живет. Да пай-то небогат был. Еще до великого поста съели они его с молодой женой. Пошел он к отцу взаймы просить. Сыпнул тот маленечко… Так и ходил выпрашивал. Весна уж на дворе, теплынь, травка зеленая появилась. А Ванька в пимах, в шубе, ветерком его покачивает. Пустой мешок через плечо. Опять к отцу за хлебом тащится. А тут теленочка молочного ктой-то на улицу выпустил. Бегает по траве теленочек, носится, взбрыкивает. Завистливо поглядел на его Ванька да и говорит: «Эх женить бы тебя да отделить бы!»
Загоготали мужики, а Шлыков Григорий заступился за друга:
– К Тимофею это не относится. Степка вон с Ванькой Даниным его оженили. А занимать никуда не ходил он…
– Да чего ты в пузырь-то полез! – остановил его Василий. – Балабонит человек для зубоскальства, да и все.
– Потише, товарищи! – постучал по столу огрызком карандаша Тимофей, увидев, что народу набилось в помещение много. – Всем нам уже известно по слухам, что в городе установилась Советская власть. Мужики сноровлялись в станицу ехать, землю хлопотать у казаков, а сегодня товарищ Егор Ильич Проказин привез приказ. Вот его я вам прочитаю, тогда и обсудим, надо ли нам ехать к им.
– Читай, читай! – загалдели мужики.
– «Всем гражданам города Троицка… – бойко начал читать Тимофей.
Приказ номер один. От 1-го Северного летучего отряда.
Настоящим объявляется всем гражданам города Троицка, что с сего числа управление городом переходит в руки Совета Рабочих и Солдатских депутатов, ввиду чего все имеющиеся организации безусловно должны подчиниться таковому как высшей местной власти.
Непризнание Советской власти кем-либо из организаций или отдельными лицами будет считаться контрреволюционным действием.
Главной задачей прибывших правительственных отрядов, моряков, солдат и красногвардейцев является восстановление Советской власти, беспощадная борьба с контрреволюцией и доставка и обеспечение продовольствием фронта и столицы, а также обнаружение и реквизиции съестных припасов, спрятанных с целью спекуляции.
Всякого рода оружие, находящееся у граждан без разрешения Совета, должно быть в трехдневный срок сдано в штаб отряда.
Лица, виновные в нарушении сего, будут подвергаться военно-революционному суду.
За производство самоличных обысков, конфискаций и реквизиций или учинение насилий над гражданами под видом солдат или матросов Революционный отряд к виновным будет применять скорый и строгий суд, вплоть до расстрела.
Граждане города Троицка, сохраняйте полное спокойствие и порядок. Революционные отряды Правительства Совета Народных Комиссаров прибыли к вам восстановить Ваши Права и провести в жизнь лозунг Советской России.
Декабря, 26-го дня, 1917 года.
Ставка 1-го Северного летучего отряда.
начальник 1-го Северного летучего отряда Павлов,комиссар штаба Аппельбаум,председатель Центрального Комитета отрядов Мартынов.Верно: секретарь Короленко».
Упарился Тимофей, читая приказ. Мужики не перебивали, слушали, затаив дыхание, попутно в уме прикидывали, что да как. После декретов о земле и о мире, штопором ввинтившихся в мужичьи головы, это был первый документ Советской власти. А она, власть-то Советская, с октября никак дойти до хутора не может, не пускают ее дутовцы!
С минуту висело молчание, после того как закончил чтение Тимофей. Потом голос Бондарь Демид подал:
– Дак тут ведь все про город сказано, не про нас.
– А ты чем слушал-то, черт-дурак? – возразил Прошечка с азартом, как всегда. – Реквизировать съестные припасы-то у кого собираются они? Вот вам и власть ваша новая, опять же к мужичьему закрому руку тянет.
– Хоть ты и в умных у нас ходишь, – урезонил его кум Гаврюха, – да того, видать, не смыслишь, что никакая власть без хлеба-то обойтись не может.
– Молчи ты, черт-дурак! Мы ведь и царскую власть кормили, дак за то деньги получали, а ноничка – реквизиция. Разница есть?
– Нету разницы! – вклинился Тимофей. Он было закурить собрался, да, не успев свернуть цигарку, так и держал ее двумя руками. – Нету никакой разницы, потому как царя давно нету, а Временное правительство, казаки не брали, что ли? И много ли они платили? Дак ведь пока еще брать-то нечего было.
– Вот чего, мужики, – громко сказал Василий Рослов, – как вы ни крутитесь, – жалко даром-то хлебушек отдавать, – а отдавать его все равно придется. Питер, сказывают, голодает, и фронт не святым духом живет…
– Дык ведь войну-то – долой! – перебил его Чулок. – Какой же еще фронт?
– Не в один день все это делается, – продолжал Василий. – А красный отряд вот этого Павлова, небось, не из ста человек, раз так лихо поперли всю казачню. Они ведь не сеяли, солдаты эти и матросы, а питаться-то должны.
– Да будет ему жевать-то! – возмутился Григорий Шлыков. – И так ясно, что всех, кто с ружьем, кто с шашкой, крестьянину кормить. Но штык-то – за нас, а шашка – против.
– Вот-вот, – подхватил кум Гаврюха, – с казака царь никаких податев не брал, а родится у его сын – сразу ему двадцать пять десятин пожалуйста! У их и покосы, и леса, и власть. А у мужика, хоть верблюда баба родит, все равно ему ничего. Землю требовать у их надоть, раз власть наша теперь.
– Надоть! – подтвердил Василий. – Но сперва вот об чем хотел я сказать. Создать бы нам общественный фонд пудов хоть на двести да пособить вон дяде Матвею Дуранову, деду Куличку с баушкой, деду Цапаю с Климкой, Тимофею вот, и другим таким же…
– Правильно! – послышалось несколько голосов. Другие промолчали.
Тимофей понимал, что проголосовать бы надо, но коли речь шла и о нем, не мог себя пересилить. Румянец на сухом лице выступил. Василий понял это.
– Ну, так пособим, что ль, мужики, бедным? – спросил он.
– Пособим! – опять отозвалось несколько голосов и – тишина.
– Голосовать будем? – добивался Василий.
– Да чего ж голосовать-то еще! – сказал Филипп Мослов. – Ежели Кестер не согласится, не видать его тут, дак на то у нас власть есть, Совет. Пущай посчитают они и раскинут по состоятельным дворам. Вот и все. Об земле давайте порешим, да и по домам. Стоять уж ноги устали, как в церкви.
Скребло на душе у Ивана Корниловича, у Чулка, но сказать против общества не посмел, хотя и знал, что его-то не обойдут. Даже Прошечка промолчал.
– Кого пошлем в Бродовскую? – спросил Тимофей, оправившись от неловкости.
– А ты вот и поезжай, коль председатель, – предложил кум Гаврюха. – Василия вон возьми с собой, он ведь советчик тоже. Ну, а Степка вон Миронов отвезет вас. Так я говорю, мужики?
– Так, верно! – отозвались голоса.
– Больше никого и не надо!
– Порешили? – спросил Тимофей.
– Порешили!
– Все. Собрание закрыто.
Расходились дружно. Морозные сумерки наступили уже. Но ушли не все – около десятка мужиков осталось. Придержал кое-кого Гаврюха умышленно, а иные сами задержались – поговорить. Расселись на полу возле стенок, поближе к столу: пол тут почище.
– Слышь, мужики, чего я подумал-то, – завел кум Гаврюха, закручивая едва ли не десятую цигарку с начала собрания. – Вот казаков мы знаем вдоль и поперек. Тут нам ничего пояснять не надоть. Попов там, господ разных – тоже знаем. А вот большевики, что за люди такие, чего они добиваются?
– Ну, коли они против казаков да господ воюют, – попробовал Тимофей пояснить, – значит, наши они.
– Да это-то и так понятно. А вот какую жизню-то они сулят?
– Лучшую, культурную жизню сулят они, – тяжело прокашлявшись, начал Матвей Дуранов. В плену побывал он, у немца на ферме поработал, повидал и наслышался всякого. – Чтобы все грамотные были, чтобы все книжки читали. Одевались бы не так, как вот мы теперь, а культурно, по-городскому…
– Да ведь ежели все грамотными сделаются, – перебил его Леонтий Шлыков, – кто ж работать-то станет? Ведь ему, ведь грамотному-то, карандашик подавай да бумагу да за стол его сажай. А кому за сохой-то ходить, за плугом, кому сену убирать? Ты ведь господ настоящих срисовал. Приоденутся все по-городскому да за книжечки засядут, прям господа! А господа, они завсегда на готовый кусок рот разевают. А кто им его подаст?
– Машины все делать будут, – развивал Матвей свою мысль. – На заводах, на фабриках, на шахтах – везде и в поле работать будут по восемь часов…
– У-у! – загудели дружно мужики, выражая свое неверие.
– Ну, на шахтах, на заводах, может, и получится, – вступил в разговор Филипп Мослов. – А ежели и мужики по восемь часов работать станут, то куды ж Расея за милостинкой-то пойдет? Ведь летний день год кормит.
– Говорю вам, что машины все делать будут, – отбивался Матвей. – В Америке вон, сказывают, все машины делают. И в Германии, видал я, тракторами пашут и сеют, и косют.
– Ну, а скотину убирать, лошадей поить, кормить, пасти, – ввернул вопросик Егор Проказин, – тоже машиной, что ль?
– А для чего тебе лошади, коли все машины сделают, – держался Матвей на своем. Кашлял он все чаще и чаще. – Да и другая скотина переведется, наверно…
– Э-э, – встрепенулся Степка Рослов (часто лепился он к мужикам), – а печки-то чем же топить станем, коли скотины не будет, кизяк из чего делать?
– Да ведь и молочко, ведь потребовается, небось, – поддержал его Леонтий, – мясо не помешает, шерстка для пимов, овчины. Всего машина не сделает.
И приумолкли мужики, словно молчаливой воды напились. Ни ума, ни знаний, ни фантазии не хватало им, чтобы заглянуть вперед и представить иную, непривычную жизнь.
– Эх, Виктора Ивановича бы сюда! – вздохнул Гаврюха. – Он бы проколупал наши темные мозги.
– Не до нас ему теперь, – ответил Тимофей, – в президиуме военного трибунала заседает он. И работки, видать, хватает: совсем домой не показывается.
– Ну да, он ведь юрист, – вроде бы про себя рассудил Егор Проказин. – А таких грамотных и в городу не враз сыщешь.
– Есть они, грамотные, там, – возразил Гаврюха, – да лучше бы мужика им судить, а не барина. А в трибунал-то ведут, небось, больше господ ноничка, раз власть Советская…
– Э, Матвей, – оживился Леонтий. – Теперь вот мы по солнышку живем: с им встаем, а без его работу кончаем. А как те, какие по восемь-то часов, узнают, что время вышло? Ну, пойдут бабы сену после дожжичка в валках перевернуть, кто им скажет?
– Часы у каждой на руке будут.
– Ух ты! И у баб?
– И у баб.
– А ежели стрясут они их на работе-то?
– На кустик повесют. И одежу хорошую там оставят, и велосипеды. На работу на велосипедах ездить будут.
– И бабы?
– И бабы.
– Да ведь неловко, небось, им на этакой штуке помещаться-то?.. Вот бы поглядеть, как Манюшка моя на тот лисапед взгромоздится! С ухватом по хутору али с помелом! Сам-то я на его не сяду.
Посмеялись мужики, а потом Гаврюха, вздохнув, мрачно сказал:
– Не доживет она до той поры, твоя Манюшка, и мы не доживем. Степка вон, може, дотянет… А сичас мужику – чего? Дали бы землицы, кто сколь обработать может, чтоб не клянчить ее у казаков да не платить аренду. И залез бы он в ее по уши, кормил бы весь свет, а сытые люди пущай учатся, новую жизню строят, трактора делают…
– Ну, трактора-то, трактора, – хватился Тимофей, – а у нас вон лампа мигать зачала – керосин кончается. По домам!
Хоть одним бы глазком хотелось увидеть ту новую, неведомую и загадочную жизнь. В разговорах вроде начнет она проклевываться, рисоваться, как в сказке. А глянешь вокруг – вот они избы грязные, вот она тьма, да теперь эта тьма еще густо с кровушкой перемешивается… Может, отмоется.
8
Не так давно рвался урядник Совков с фронта, митинговал, царя проклинал и войну царскую. А теперь вот выходит, что вроде бы не домой он вернулся, а снова на фронт попал. И фронт этот едва ли не похлеще германского, потому как там с немцами да с мадьярами дела иметь приходилось, а теперь – с русскими, своими же братьями.
А когда вылазки делали на фронте и удирали от погони, то, выскочив на пехотные окопы, к своим попадали, теперь же эти «свои» – кругом. Не раз уж окровянил об них свою шашку Родион. В солодянских дозорах бывал, когда хлеб у мужиков вытрясали, и с кровавыми боями прошел от Еманжелинской до Троицка. Разогнали их красногвардейцы, рассеяли.
Не побежал Родион дальше, за Троицк, – в станице своей спрятался. Никто его не принуждал становиться под знамя Дутова – по своей охоте занял место в строю. Ходили с ним Нестер Козюрин, Матвей Шаврин и многие другие. Все в родную станицу сбежали, кто цел остался. Отсидеться можно дома – не выдадут.
Воротились злые, побитые, хотя и не покоренные. Но не успели они отдышаться возле баб своих, как слух пошел, будто в станицу Бродовскую прибыл сам начальник штаба дутовского войска, полковник Половников с офицерами, что есть приказ Дутова о всеобщей мобилизации для защиты казачьей чести и свободы.
В некоторых станицах молодые казаки, особенно из фронтовиков, не подчинились этому приказу. Понял атаман, что не везде единовластный приказ его может безотказно сработать, но, зная настроение большинства, решил подкрепить себя коллективным постановлением. Потому начали подготовку к казачьему съезду здесь же, в Бродовской.
Полетели гонцы в разные стороны по казачьим поселкам и станицам, собирая на съезд представителей. И в эти дни прискакал в Бродовскую конный отряд моряков из Северного летучего отряда, захватившего Троицк. Попритих казачий шабаш, но не выдали станичники того, что весь дутовский штаб у них тут сидит и бывший начальник троицкого гарнизона полковник Кузнецов тоже тайными делами верховодит.
А когда моряки справились в станичном правлении, избран ли у них Совет, атаман Петров подобострастно заверил, что Совет, конечно, избран, и председателем его является он, Петров Михаил Васильевич.
– Тихо у вас тут, спокойно? – спросил старший из моряков.
– Никаких беспорядков нету, – ответил атаман. – Все спокойно у нас.
* * *
В избе у Совковых висела какая-то натянутая, как струна, сторожкая и опасная тишина. Валентина и дед Фока́, чувствуя в душе свою виноватость, – не обошлось у них без греха и в это отсутствие Родиона, – держались в точности, как та кошка, какая чует, чье мясо съела.
У самого же Родиона все внутри переворачивалось от горечи поражения, от сознания собственного бессилия. А тут еще и домашние дела такие, что не мешало бы хорошенько разобраться. О делах своих ратных только и сказал, что красные город взяли. А дед опять же корить его принялся, хотя и несмело:
– Провоевали царя, паршивцы, – тянул он затравленно, – теперя вот красняки сопли вам утирают….
Бодрее всех держалась бабка Проска. Окрыленная приездом сына, порхала она по избе и по двору, как пташка. К вечеру в тот день баню затеяла. В сумерки стала посылать молодых мыться.
– Погодь, старая! – объявил Фока. – Мы вон с Родионом пойдем в первый пар. Пущай он мине пропарит: все кости хрястять.
Никто перечить ему не стал. Родион сам березовый веник принес получше из-под сарая, заварил его в горячей воде. А дед, раздевшись в предбаннике догола, натянул на уши поглубже старенькую шапку и, войдя в баню, едва не задохнулся горячим паром.
– У-ух! – кряхтел он, влезая на полок. – Тута вот я и попарюсь. Отмякнут старые кости.
Родион вынул из таза веник и, стряхнув с него горячие капли, нежно стал похлопывать распаренными листьями по спине отца. Из-под веника парок вырывался, как из вскипевшего самовара. Фока сперва довольно покрякивал, но спина зудела все свирепее, будто черви под кожей возились, и он взбеленился:
– Да чего ж ты дражнишь-то мине, как дитенка малого! Али силов уж лишилси?
– Есть еще силенки, батя! – отвечал Родион, ухватив веник двумя руками и хлеща им на полный замах.
– Во-во! Вот эт вот то самое! – похвалил дед. – Еще, еще! Пониже-то там…
От души парил ему сын и плечи, и спину, и ягодицы, и ноги. Листья с веника, между тем, облетели. Да еще сам Родион сосмыгивал их на ходу. И совершенно голые березовые прутья превратились в прекрасные розги. Фока испуганно примолк сперва. А потом, когда брызнула кровь и на мягких местах, и на спине – заверещал, как заяц в петле:.
