Текст книги "Тихий гром. Книга четвертая"

Автор книги: Петр Смычагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

– Бадик свой для внука побереги, дедушко! – сердито сдвинула брови цыганка, раскидывая на постели «в огне каленные» карты. – Вот как принесут в подоле красненького червячка, тогда и употребишь свой бадик, а пока на место поставь его.

Не выпустил Михайла костыль из рук. Скрючился враз, будто самого тем костылем по загривку огрели. Про двух бубновых королей, что страдают где-то в казенном доме и вот-вот домой воротятся, слушал в пол-уха. Только и заметил невольно, имея в виду внука Митьку, что не бубновый один-то король, а крестовый. Ни от него, ни от Макара никаких вестей давно не было.

Пожалела цыганка, что погорячилась, да поздно. Сунул ей дед пару гривенников и велел Саньке проводить гостью за ворота. Знал он повадки этого народа: непременно хоть что-нибудь, да умыкнет, – потому и послал глазастую внучку проводить.

Но не успела она вернуться, уловил дед сторожким своим ухом какой-то, будто из подземелья, вой. Поднялся и, мягко ступая по полу, двинулся в горницу. Там из-за стены, с Тихоновой половины, ясно расслышал бабий рев. Громче всех, слышно, Марфа голосит с причетами, старшая сноха. Ей Дарья подтягивает, младшая сноха. И Настасью, среднюю, тоже слышно – эта потише скулит.

– Чего ж там стряслось такое? – недоумевал дед, возвращаясь на свое место. – И Санька сгинула гдей-то… Послать бы ее, узнать…

В сенях шаги послышались. Всех своих узнавал дед безошибочно, по походке. Не Санька это шла – Степка! Напружинился дед, в комок собрался весь и костыль зажал в руке намертво. Только Степка порог переступил – костыль ему хлесть по лбу! Хорошо, что шапка смягчила удар, вскочила бы тут здоровенная шишка.

– Ты чего это, дедушка?! – попятился в угол к хомутам Степка.

– Женись, бездельник! – задохнулся дед от негодования, присаживаясь на свое место и стараясь успокоиться. – Женись, поколь тебе в мокром подоле не принесли чего! Ишь ведь куда вдарилси! Всю породу нашу позорить, варнак, надумал!

От неожиданности Степка, обескураженный таким поведением деда, не знал, что сказать. У него глаза полезли на лоб от удивленья: как это запечный, незрячий дед пронюхал то, чего никто в хуторе не знает?

– Женись! – продолжал Михайла, все еще не найдя ровного дыхания. – Чего ж ты позорить-то нас будешь, охальник!

– На ком же мне жениться-то? – раздевшись, вопрошал Степка. – У мине и невесты нету.

– Ишь ты, – вновь сильнее заволновался дед, – на пакость дак нашел он, куда ходить, без помощников. А невесту я, что ль, тебе искать стану?!

– Ну нету, дедушка! – взмолился внук, стоя посреди избы. – Чего ж я тебе еще скажу-то?

– Запрягай Ветерка да поезжай на Шерстянку вон, – уже милостиво говорил дед. – Тама, слыхал я, у бабы Курчавки дочь хорошая есть. У Хвалюши тоже, сказывают, хорошая девка… Вот и езжай да погляди.

Вспомнил Степка, что видел эту Курчавкину Дуню – смуглая, красивая, только уж больно тоща́. Ну, да с годами поправится. На такой-то можно и жениться… Схватил он шубу, шапку на ходу накинул и был таков. Вскоре после того ворота хлопнули – уехал, стало быть.

Снова прислушался Михайла – тишина. Только часы на стене тикают. Опять в горницу двинулся. Бабьего воя за стеной не слыхать, а говор доносится, как из-под земли, и разобрать ни единого слова невозможно. Санька, скорее всего, туда подалась, да и застряла, негодная. Постучал дед клюкой по стене, выждал. Кажется, его там поняли: Марфа отозвалась громко, но слова не понял.

Пока дед из горницы двигался, Санька бегом через заднюю калитку стрельнула и в избе оказалась раньше, чем он до своей кровати добрел.

– Ну, из-за чего там бабы вой-то подняли, Санюшка? Чего у их стряслось?

– Да не у их, дедушка, – всхлипнула Санька, сбрасывая шаленку с плеч, – у нас вовсе… Об Мите об нашем бумага пришла, что будто бы давно помер он… в лазарете…

Хотел дед шагнуть к постели и шагнул уже к самой кромке ее, да как-то неловко подвернулась левая нога, и сунулся он в кровать, больно ударившись головой о стенку. Санюшка помогла ему поднять ноги на кровать. И притих дед, пряча от внучки выбежавшие горькие слезинки. Потом, когда Санюшка за стол, к своим тряпкам присела, простонал глухо:

– Да сколь же убивать-то их будут да хоронить! Небось, уж земля матушка опилась кровью…

4

Вечером в избе у Мирона собрались все Рословы. Горевать вместе полегче. Тут и выяснилось для деда, что никакой бумаги о смерти Дмитрия не было. А Тихон ездил на Прийск, случайно разговорился там с незнакомым человеком, который лежал вместе с Дмитрием в лазарете и знает, что еще в середине ноября перенесли его в другую палату чуть живого и через неделю он там умер.

Тихон всячески пытал того человека, чтобы убедиться, не вышло ли ошибки, но солдат обрисовал все приметы Дмитрия, даже назвал по именам отца и мать его. Сказал, что не раз беседовали они с земляком, родных вспоминали и жизнь домашнюю. Знает, что дед у него слепой есть, что коня выездного Ветерком зовут. А сам тот солдат пришел домой в конце декабря.

Вот и гадали всем миром, стоит ли верить солдату, поскольку сам он мертвого Дмитрия не видал, а лишь слышал о смерти его и через неделю после того из лазарета выписался. На костылях и теперь ходит: ноги одной ниже колена у него нет.

Дарья полдня Макара оплакивала, потому как вестей от него почти так же давно нет, как и от Дмитрия. О том же и другие думали, и, хотя чаще поминали одного Дмитрия, оплакивали все-таки сразу двоих.

Глядел-глядел на эти горячие слезы Василий, слушал-слушал надрывные стоны – не выдержал.

– Да об Макаре-то хоть не войте вы! – взмолился. – Живой он, правда, пораненный, в городу лежит…

Враз оборвались у Дарьи слезы, взглядом пронзила племянника, и другие притихли тоже. Все на Василия нацелились, рты разинули, ждут.

– Видал ты его, что ль? – требовательно, с укором спросила Дарья.

– Видал, – виновато признался Василий, – в тот раз, как Лавруха-то ночей поднял… В железнодорожной больнице лежит. – И рассказал почти все, умолчав лишь о случае с полковником Кучиным, чтобы не думали, что и в больнице каждый день опасность его подстерегает.

– Эх, и бессовестный же ты, Василий Григорич! – молвила Катя, подобрав незаметный еще живот. – Ведь уж больше месяца с тех пор минуло. Одна тетка Дарья, небось, цельное ведро слез вылила, а он все молчит! Да железный ты, что ль?

– Неловко, Вася, – подал голос дед, – нехорошо у тибе вышло. Горе и так давит нас постоянно, а ты еще вон сколь его добавил.

Заерзал Василий на лавке, покраснел, и уши загорелись до зуда.

– Ну не велел мне дядь Макар сказывать, поймите вы! – оправдывался он.

– Да ты ведь и сам уж не маленький, – заметил Тихон, стукнув деревянной ногой.

– Да Макар, он ведь, как дитенок малый, – будто выгораживая Василия, сказала Дарья, – то с фронту патрон прислал Федьке, то вот, ишь, сказывать про сибе не велит… То провожать до станции не пустил, от мазарков татарских заворотил мине… Поеду я к ему завтра же!. – И опять залилась. – Ночь бы только скоротать!

– А вот этого он и опасался, – возразил Василий, уже успокоившись малость. – Везде по дорогам казаки шныряют, долго ли до беды!.. Ладно уж, и я с тобой поеду, коль так. Только ребятишек не бери с собой.

– Ну, так-то вот и славно будет, – поддержал дед. – Поезжайте, попроведовайте его. А може, и привезете к свадьбе…

Опешили все от такого заявления, не зная, что и подумать. А Марфа спросила:

– Заговариваться, что ль, стал ты, батюшка? Какая еще свадьба?

– Такая, – лукаво отозвался дед. – Степка-то твой где?

– Не знаю.

– Вот все мы ничего и не знаем. Невесту глядеть поехал на Шерстянку.

– Ну и ну! – оживился Мирон, теребя густую бороду. – Одного за упокой поминать, другого женить срочно надоть… Степке-то и погодить можно бы.

– Да вот не годит он, бездельник! – с обидой возразил дед. – По бабам, варнак, вдарилси… Женить его надоть, чертана́, поколь греха большого не наделал, поколь в подоле не принесли!.. А тут вон уж великий пост на носу – нельзя свадьбу играть. Потом – весна, сев, покос, жатва, не до того. Его ведь, жеребца, не удержишь, коль не боится позору… Вот и надоть скорейши женить.

Ксюшка с Нюркой хихикнули на полатях, а взрослые все поняли, что прав дед. Жизнь берет свое, и перечить ей нельзя.

Степка вернулся в тот вечер поздно, когда спать уж все полегли. На смотрины ездил он не один – Ваньку Данина с собой брал. В дверь избяную пролез осторожно, хотя и убежден был, что дед не спит. Носом шмыгнул и тихонько раздеваться стал.

– Ну-к, приглядел, что ль, невесту-то? – шепотом спросил дед, опуская ноги на пол и садясь на кровати. – Какая тебе поглянулась: Курчавкина аль Хвалюшина?

– Никакая не поглянулась, дедуня, – покаянно молвил Степка, еще раз недовольно шмыгнув носом.

– Эт как же так?

– А так! Увезли к венцу их при нас, дедунюшка.

– Эт что же, так враз обоих и увезли? – несказанно удивился Михайла.

– Так и увезли враз, – невесело говорил Степка, присаживаясь к деду на кровать. – Кошевки, запряженные парами, наперегонки понеслись.

– Кхм, – запечалился Михайла, – как же нам быть с тобой, Степушка?.. Постой-ка! Да ведь сваха надысь, Анна, приезжала и сказывала, будто на Зеленой у Дорони Гребенкова девка-то есть хорошая… Веронькой вроде бы звать… Не встречал ты ее?

– Была тут на вечерках она как-то осенью.

– Ну вот, поезжай да сговорись с ей. Коль вы сговоритесь, то и сватов пошлем.

Такое предложение Степке в самый раз. И было возрадовался он, да рассказал ему дед обо всех новостях, какие узнал в отсутствие внука. Слетела с него вся праздничность, а дела сватовские откатились куда-то на задний план.

Выслушав деда, тяжело вздохнул Степка с перехватами. Выскользнувшие слезинки растер кулаком и двинулся в куть, чтобы закусить перед сном. А Михайла, прежде чем улечься в постель, сказал:

– А ты все равно, Степа, на Зеленой-то завтра побывай.

– Ладно, – отозвался покаянно Степка.

5

Станица Бродовская так и оставалась пока логовом дутовского штаба. Летели оттуда разные указания по всем казачьим селениям, лихорадочно формировались подразделения и даже полки, отправляемые в срочном порядке на подступы к Троицку. С каждым днем город все более чувствовал удушье от затягиваемой вокруг него петли.

Удушье это не давало дремать и красным городским властям. Забыв о сне и отдыхе, Федич направил все свои силы на укрепление обороны города. На троицких купцов и прочих толстосумов накладывались немалые контрибуции. Нужны были не только деньги, все более терявшие цену в ту пору, – войску поставлялся хлеб и другие продукты. На оборонных работах трудились тысячи людей и конных подвод. Зубами скрипели купцы, чернели от ненависти, но поставляли нужное.

Поставщики вертелись всячески, пытаясь уклониться от налагаемой повинности, но против саботажа бессонно работал трибунал. Виктор Иванович теперь не только в хутор дорогу забыл, но и на городской квартире, у Шитовых, редко показывался. А начштаба революционных войск Николай Томин носился на рыжем коне по всем участкам обороны. То видели его на северо-западе, в районе Урозаевских дач, то на юге, за Меновым двором, то на северо-восточной окраине города, у Золотой сопки.

Напряглись у всех нервы, напружинились. Вот-вот должна была лопнуть натянутая тетива. В Солодянку прибыл атаман Дутов. Самообладание не покидало этого человека даже в самые напряженные моменты, но обстоятельства требовали, и он торопился, не давая бездельничать казачьим войскам, тем более, что формирование новых отрядов шло успешно в станицах.

Вскоре в исполком городского Совета прискакал атаманский гонец и вручил такой ультиматум:

«Требую немедленного роспуска Совета и частей гарнизона, все оружие и боеприпасы сдать. Атаман Оренбургского казачьего войска, командующий Оренбургским военным округом, полковник Дутов».

Подчиниться столь строгому приказу атамана никто и не подумал, но предотвратить новое кровопролитие, понятно, хотелось. Для того решили послать в Солодянку парламентера.

И стоит удивиться такому решению, поскольку в те же дни в городе заседал съезд казачьих, крестьянских и мусульманских депутатов, который специально прервал заседание и послал делегацию в Солодянку из шести человек на автомобиле, чтобы выяснить там обстановку. Делегаты эти своими глазами видели донельзя взбудораженную и вооруженную станицу, объявленную на военном положении. Выступить перед народом им не дозволили. А из разговора с организатором одной из добровольческих казачьих дружин выяснилось, что к вечеру того же дня ожидается прибытие в станицу еще шести отрядов.

Ту делегацию не пустили даже в станичное правление, и разговор состоялся на крыльце правления. Начальник дружины открыто, без всяких ухищрений заявил:

– Дружины мы формируем по распоряжению войскового круга. Его распоряжения мы признаем и исполняем. А Совет с евреями признавать не хотим и требуем сейчас же распустить ваше войско и освободить из тюрьмы всех арестованных Советом…

А собравшееся у крыльца правления случайные казаки – безоружные и вооруженные – дико ревели: «Разорвать их на клочки!», «Глаза им выколоть!», «Расстрелять!», «Посадить на кол!», «Слепых провести по улицам!».

Угроз этих станичники не выполнили, но шину у делегатского автомобиля штыком проткнули. Все это прошло до приезда в Солодянку Дутова, до прихода туда новых отрядов.

Прибыли в Солодянку новые отряды и сам наказной атаман. Какие уж тут могли быть разговоры или уговоры? Но, видно, так уж устроен честный человек, борющийся за правду: все ему кажется, что другая сторона поймет его и не примет на душу греха нового кровопролития. Потому и решили послать парламентера.

Выбор пал на двадцатитрехлетнего большевика и депутата Петра Ильина. Побывал на германском фронте он и ранен дважды. Во время восстания 17-го Сибирского полка на Рижском фронте, в конце декабря шестнадцатого года, был арестован и лишь после февральской революции освобожден. Только вчера ездил он в числе делегации от съезда в Солодянку, слышал все и видел своими глазами. Как можно было предположить после всего этого, что удастся уговорить казаков и главных их руководителей не проливать крови?!

Самые пылкие, самые сердечные и честные слова приготовил Петр, отправляясь в логово врагов. Страстную, пламенную речь готовил он, покачиваясь в седле. Веселое мартовское солнце позднего утра пригревало ему правое ухо, когда проезжал мост через речку Увельку. Сзади, на правом берегу, осталась красная артиллерийская батарея, пулеметные гнезда и красногвардейцы в окопах.

Но ничего этого Петр не замечал, отыскивая самые сокровенные слова, чтобы сразу поразить казаков, чтобы рты разинули и приняли правду человеческую, давно и щедро искупанную в крови и множество раз в крови потопленную. Но живет правда в сердцах честных людей, в крови не тонет она и в огне не горит. Не может быть, чтобы пламенное слово не нашло отклика даже в самом озлобленном сердце!

Как Христос на Голгофу, подымался Петр Ильин по склону Солодянской горы. С батареи даже без бинокля виден был каждый шаг его вороного коня на сверкающем под солнцем чистом снегу. Батарейцы, пулеметчики, стрелки – все, не спуская глаз и затаив дыхание, следили за парламентером. Двигался он размеренным шагом, как идут на долгую и немыслимо трудную работу.

С горы, из Солодянки, тоже заметили всадника на вороном коне, как только переехал он мост. На окраине станицы стала собираться толпа. Реденько мелькали в ней женские платки. Какой-то высокий человек в очках, в шляпе и длинном пальто прохаживался с тростью впереди всех. Но больше всего в той толпе было вооруженных казаков.

Ильин так же медленно приближался к этому сборищу. Разговоров и криков там было много, но теперь все притихло, напряглось, как перед страшной июльской грозой. Едва Петр достиг толпы, как она взорвалась, завыла, завизжала. Десятки рук рванулись к нему, вырвали из седла.

– Опомнитесь! Что вы делаете? – успел крикнуть Петр.

Но его никто не слышал. С Петра содрали шинель, разорвав петли. Он попытался сопротивляться, но ему выломили руки. Очкастый в шляпе со всего замаха лупил тростью, стараясь угодить по лицу, по глазам и не щадя рук осатаневших сограждан, тянувшихся со всех сторон.

Как свора ополоумевших от злобы псов, клубком сбились над красным парламентером казаки. Сорвали сапоги. Заметив на груди цепочку, сразу несколько человек рванулись за часами. Клочьями растянули гимнастерку и нательную рубашку, сорвали брюки и кальсоны. Били прикладами, пинками, палками, кололи пиками, штыками…

Окровавленный, вывороченный глаз истязуемого будто с удивлением смотрел, на взбесившуюся, до крайности озверевшую свору. Едва ли еще теплилась в нем жизнь, когда казаки принялись в упор стрелять в него из винтовок. И этого показалось мало. Уже мертвого, затолкали его в петлю и повесили на подпорку телеграфного столба.

Из всей одежды осталась на левой руке перчатка кожаная, а под ней – золотое кольцо. Вместе с пальцем оторвали бы, если б увидели.

Бой начался еще до завершения расправы. Отчаянно замолотили пулеметы, из цепей захлопали винтовки. В ответ начал огрызаться казачий пулемет с церковной колокольни. Оттуда позиции красных видны были как на ладони. Красногвардейские батарейцы из мадьяр хоть и не были опытными артиллеристами, под началом русских командиров вывели орудие на открытую позицию и со второго выстрела сняли тот пулемет с колокольни.

Но к этому времени казачья конница начала наседать с левого фланга, и батарейцам под огнем пришлось отходить на свои прежние позиции. Был момент, когда одно из орудий едва не отбили казаки – спасли пулеметчики.

Шесть часов гремел этот кровавый бой. Чистый снег на склоне горы против станицы и намного левее, словно перепахали, смешав с землей и кровью. К вечеру не сдюжили казаки, побежали. В сутолоке боя никто не заметил, как исчез повешенный труп красного парламентера. Видно, протрезвели разбойные головы от шрапнели красногвардейской да от штыков. Дрогнуло чье-то сердце перед жуткими уликами, потому не растерялись и след упрятали. Только через двое суток найден был труп и перевезен в город.

Выгнав казаков из Солодянки, красногвардейцы не заняли ее, а снова отошли на свои прежние позиции, к городу. Потому скоро туда казаки вернулись, снова захлестнув петлю окружения. Случилось это не сразу, так как отступившие из города казачьи отряды напоролись на отряд Блюхера и опять же были побиты.

Но тем еще и ужасна гражданская война, что тлеющие очаги, вроде бы угаснув, то и дело вспыхивают и разгораются вновь жарким пламенем. В январе изгнанный из Оренбурга Дутов перекинулся в Верхнеуральск. Но и там продержался лишь до конца февраля. Почакал зубами возле Троицка и, сообразив, что тут не продержаться долго, вернулся со своим штабом под Верхнеуральск, в казачий поселок Краснинский.

И дело не в том только, где находилась резиденция войскового атамана, а в том, что в каждой станице, в каждом казачьем поселке, если иногородние и некоторая часть казаков-фронтовиков пытались создать свой, местный Совет, то тут же давили его большинством. Тогда как в мужичьих селах и деревнях Советы держались и действовали.

Если бы составить политическую карту Южноуралья того времени, то получилась бы неимоверная пестрота, потому как в городах, рабочих поселках и крестьянских селениях установилась Советская власть, тогда как большинство казачества признавало лишь свое, войсковое, правление во главе с Дутовым и не хотело расставаться с привилегиями, дарованными царем, не хотело делиться землей с мужиками.

* * *

Два месяца назад город хоронил зверски убитую казаками Марию Селиванову.

О гибели и дикой расправе над коммунистом Петром Григорьевичем Ильиным писали газеты, было выпущено несколько специальных бюллетеней. Хоронили его на пятый день после смерти. Городские организации, воинские части, весь обездоленный люд города захлестнули западный конец Оренбургской улицы, где из дома номер восемьдесят девять состоялся вынос тела покойного.

С черным знаменем впереди, под траурные, щемящие звуки оркестра людская река повернула налево, в Соборный переулок, и по Толстовской улице достигла Михайловской площади, заполнив ее до предела. Здесь, в сквере, и был похоронен мученик революции, двадцатитрехлетний Петр Ильин.

Давняя вражда стояла между мужиками и казаками. А зверские эти убийства множили ряды казачьих противников, ибо ни одна честная душа не могла не восстать против содеянного. Ведь приезжал же в город гонец дутовский – никто его пальцем не тронул. А красного посланника на подходе растерзали!

6

Не было еще в то время на Южном Урале ни белочехов, ни здешнего какого-нибудь Петлюры или Махно. В Троицке единственная рота анархистов, из-за малочисленности не способная действовать самостоятельно, находилась в казарме вместе с красногвардейскими отрядами. Не было во всем крае другой силы, кроме казачества, способной оказать серьезное сопротивление Советской власти.

Кровь лилась почти уже полгода. И пока никто не мог бы сказать, где предел этому братоубийственному пиру. Но видно же было, что не одолеть казакам той силы, какая поднялась за Советы.

Как и опасался Василий, не смогли они с Дарьей пробиться в город к Макару. На казачий дозор напоролись. Да и ладно, что заворотил он их, не то попали бы в самый ад. А если бы и удалось в тот день проскочить в город, то застряли бы там недели на две, до тех пор, когда казаков из Солодянки вышибли.

Весть о надругательстве над красным парламентером Петром Ильиным и о похоронах его привез в хутор Егор Проказин. Он же рассказал, что разбежались казаки из Солодянки, а потому дорога в город свободна. Тут уж Дарья не упустила момента, и отправились они с Василием на другой же день с намерением привезти Макара домой.

Ночью прошел небольшой пушистый снежок, прикрыв объявившиеся кое-где на пригреве темные пятна. Чисто-чисто сделалось в поле. А на груди Солодянской горы, недавно изрытой копытами коней, изуродованной разрывами снарядов и политой кровью, теперь виднелись рытвины, неровности, покрытые белым снегом. Они не бросались в глаза, так что Дарье и в голову не пришло обратить на них внимание.

День был хмурый, и отсутствие теней уравнивало девственную белизну поля, делая его совершенно гладким вдали. Но даже по ближним рытвинам и неровностям Василий без труда представил кипевшее тут недавно сражение. Но мыслей своих Дарье не выдал. А в городе, проезжая мимо избушки бабки Ефимьи, сказал:

– А это вот Катин скит. Пряталась она тут от всего света почти что три года…

Окинула Дарья взглядом немудрящее строение и удивилась:

– Гляди-ка ты, прям на большой дороге жила столь годов, наши тут бесперечь ездиют, а ее никто не видал! Колдунья она, что ль, какая, аль невидимка?

Хотел Василий возразить, что кое-кто видел ее здесь, в том числе и Макар, да воздержался пока. Вместо этого сказал, горько усмехнувшись:

– Колдуньей станешь и невидимкой, как жизня в угол загонит и податься-то вовсе некуда… Обратно поедем – завернем к ей коня покормить, да и гостинец ей Катя направила… Эх, повидать бы теперь нашу Ядвигу! Жива ли она там? Эт вот ба-абка! До смерти б я ее на руках носил. Как родных она пестовала нас.

– А наша баушка Пигаска чем плоха?

– Тоже – ничего старуха, да не то́. А перед войной взъелась она на мине чегой-та за мертвого башкирца, будто я всю войну накликал. А ведь ежели бы не огниво, какое подарил тот дедок перед смертью, не ехали б мы с тобой теперь вот так.

Дарья знала уже историю со взрывом железного моста и только вздохнула тяжко. Чем ближе подъезжали к больнице, тем заметнее становилось ее нетерпение. Так бы и выскочила из саней да вдарилась бежать рядом с конем.

В больнице кинулась она в палату одетая, не слыша окриков сиделок ухнулась перед Макаровой кроватью на колени, залила слезами заросшие щеки мужа, исцеловала их, не переставая выть. От неожиданности Макар подрастерялся хуже, чем на войне.

– Даша! Даш! – выкрикивал он. – Чего ж ты реветь-то принялась?.. Ну, вот он я! Живой! Чего ж тебе еще? И все мущинское со мной!

– Тьфу ты, дурак бессовестный! Не поумнел на войне-то.

– Да ведь я усы да бороду имел в виду, – сделал виноватое лицо Макар. – Ты одна, что ль, приехала?

– С Васей.

– А он где?

– Не то с лошадями, не то с докторами гдей-то… Не оставлю я тебя тут – домой увезу. Собирайся.

– Ух ты! Да ведь у мине тут начальство есть. Как оно еще поглядит на твой приказ.

– Вася там охлопочет. Собирайся! А то вон Митя Миронов лежал-лежал в лазарете, да там и схоронили его без, родных.

– Известие было, что ль? – построжал Макар, подымаясь с постели.

– Какие теперь известия! На Прийске Тихон солдата раненого встрел да разговорился. А тот знал Митю, и лежали они в лазарете вместе – вот и известия.

Больные не мешали им разговаривать, а Дарья вела себя так, будто и не было здесь никого, кроме них с Макаром.

На просьбу Василия выписать из больницы солдата Рослова доктор поупрямился для порядка, но потом согласился и стал во всем способствовать этому делу.

Собрали Макара по-дорожному. Мог он уже потихоньку ходить и без подпорки, потому винтовка хранилась у него под матрацем. Одетый в шинель и папаху, показался он Дарье каким-то чужим и недоступным. Но, когда вытянул винтовку из тайника, дерзко прикрикнула:

– Эт-то еще для чего? Еще воевать, что ль, думаешь? Брось! Оставь тут!

Отодвинув ее с дороги, Макар, прихрамывая, дошел до двери и, придержав подвязанную левую руку, поклонился всем, остающимся здесь. А после, когда уже вышли из больницы, остановился и сказал:

– С тобой нас поп венчал, Даша, а с этой вот подружкой, – приподнял винтовку, – война повенчала и кровью расписаться заставила. Ревновать к ей станешь – ревнуй! А только не расстанусь я с ей. На том вон месте, – показал на привокзальную площадь, – ногу-то мне попортили, а руку – прямо в палате. Дак могу ли я расстаться с моей заступницей, скажи? А тут ведь еще гдей-то Самоедовы разгуливают, казаки вон чего выделывают, слышали, небось, про Ильина-то? Да и с Кириллом Платонычем не мешало бы по душам побеседовать, с Кестером…

– Хвати-илси! – перебила его Дарья, легонько поталкивая вперед, к саням. – Самоедова еще прошлой весной девчонка в бардаке прикончила, а Кирилл Платоныч с тех пор и не вставал с постели, как с Василисой мы его туда положили. При тебе еще. Заживо гниет.

Макара закутали в тулуп и усадили спиною к головке саней, а винтовку в сено засунули. Дорогой Василий рассказал, чем кончилась веселая жизнь Самоедова и как Нюру потом уберегли от розыска. А Макар потом заключил:

– Гляди ты, как жизня-то свое берет! Самоедову горло перерезали – это я слышал, – и Кирилла утихомирили, и Балас во Францию сбежал – проводил я его тут, на вокзале, – и Кучина, полковника жандармского, не стало. Простились мы тут с им полюбовно… Чище ведь в нашем краю становится!

– Чище-то чище, – возразил Василий, – а Дутов со своими казаками чего делает?

– От Полетаева до Троицка мы их били, из Оренбурга вытурили, тут вот под городом опять их побили, и все равно до конца побьем!

– Сидел бы уж, – урезонила его Дарья. – Самого-то вон всего побили, а еще ерепенится.

– Э, Даша, отдышусь да отлежусь, так на что-нибудь сгожусь, может. Ежели мы с Васей не уцелеем в этом вертепе, то семьи наши все равно перестанут кланяться господам казакам. Не даст им народ руки-то распускать да нагайками махать!

У бабки Ефимьи пробыли они часа два. Коня покормили и сами чайку попили с Макаровым больничным сахаром. Новостями обменялись, и гостинцы Катины Василий передал. Ефимья заметно старилась, горбилась. Волосы, жесткие и прямые, все больше отбеливались. О Кате все выведала, а потом спросила:

– А где ж теперь Нюра-то? Ну, та, какая Самоедова прикончила. Ничего об ей не слыхать?

– Да было Кате письмо из Самары, – ответил Василий, выходя из-за стола. – В лазарете сиделкой пристроил ее доктор Бархатов. Домой-то боязно ворачиваться пока. И Григорий сказывал, что было ему письмо через месяц, как мы ее проводили. А теперь какие могут быть письма!

Тучи рваными, темными лохмотьями висели низко над головой. Редкие сырые снежинки то падали одна по одной, то вовсе переставали падать. От этой безрассветной сумеречности завечерело рано. Еще с бугра перед хутором Василий углядел, как в калитку к Дурановым прошли трое, – кажется, старухи. Никто к ним не захаживал. И дорожка-то к воротам едва протоптана была, потому как никто не чистил ее.

– Чего эт к Василисе старухи толпой двинулись?

Дарья это заметила тоже.

– Уж не прибрал ли господь Кирилла, – раздумчиво отозвалась она.

– А, ты вроде как жалеешь его, – дернулся Макар из тулупа, намереваясь взглянуть на родной хутор. Сидел он затылком к головке саней и ничего впереди не видел. Дарья удержала его.

– Да сколь же мучиться-то ему? Ведь с того дня, как ты уехал, не вставал он с постели… Прям как навоз гниет в поле, тлеет, так вот и он заживо сгнил. Забегала я к им раза два за все-то время – глядеть на его страшно.

– Туда ему, стало быть, и дорога, ухабаке! – подвел черту Макар. – Бог-то был бы, дак наказал бы его давно, гада такого.

– А ты совсем, что ль, от бога-то уж отрекся?

– Да ведь ни от Кирилла, ни от казаков чегой-то не защитил он нас. Вот и выходит, что своя-то рука надежнее.

Дома подтвердилась догадка о смерти соседа. Отпевать не возили его в церковь. Дома старухи попричитали над покойником для порядка, да и увез его брат Матвей на бродовское кладбище. А Василиса потом целую неделю чистила, скребла, мыла в избе и дух зловредный выветривала. Да с одного-то раза не удалось ей избавиться от мерзости, пропитавшей все углы.

– Жил – не сусед, и помер – не крестьянин, – сказал дед Михайла, узнав о смерти Кирилла.

7

С утра по хозяйству трудился Степка, ворочал за двоих, а думы все об одном: как же невесту отыскать? Да чтобы не ошибиться. Жена – не лапоть, говорят, с ноги не сбросишь. Ведь на всю жизнь такой предмет выбирается! Дед не стал вмешиваться в это дело и Мирону с Марфой не велел, а все Степке отдал в собственные руки. Сам выбирай, сам женись, сам и живи!

К вечеру приоделся Степка, Ветерка заложил в кошеву, с собой Ваньку Данина захватил, и подались они на заимку Зеленую. Будто в омут бросился молодой жених, не зная, как подкатиться к цели, намеченной дедом. Поскольку ничего умнее придумать не могли, то и подъехали они прямо к балагану Дорони Гребенкова. А рядом, в соседнем балагане, заливалась гармошка. Екнуло сердце у Степки: уж не опоздал ли и на этот раз?

От волнения прибавилось смелости. Оставив коня возле низеньких ворот, направились ребята в избу. А там, кроме девчонки лет двенадцати, никого не оказалось. Отец с матерью уехали на мельницу еще вчера да пока не вернулись. И Вера к подружке ушла. Делать здесь нечего, и ребята выскочили на улицу… Оглянулись туда-сюда – вон они! Идут вдвоем, накрывшись одной пальтушкой и прижимаясь друг к дружке.