Текст книги "Тихий гром. Книга четвертая"

Автор книги: Петр Смычагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

– Вечерки тут у вас играют, что ли? – еще издали спросил Ванька, показывая на соседний балаган, откуда слышалась гармошка:

– Вечерки.

– Пошли туда с нами! – воскликнул Степка и, подскочив, захватил обеих, сжимая их под пальтушкой.

– Да ведь мы не собратые! – пищали девчонки. – Чего ты как коршун, налетел!

– Не наряженные мы, отпусти! – попросила Вера.

– Ну, идите наряжайтесь, – отскочил от них Степка, – да приходите туда!

– А мы и без вас туда собирались! – крикнула из-за ворот подружка Верина. Обе они были малорослые, приземистые и шустрые.

– М-м! – прищелкнул языком Степка. – Прям, как сбитень, упругая да крепкая!

– Ну, пошли к народу, – позвал Иван. – Туда же и они явятся, коли собирались.

Ребята двинулись на голос гармони. А у Степки сомнение заработало: ведь ежели собирались они на вечерки, то, может, и кавалеры у них имеются. Пропляшешь тут весь вечер да опять же ни с чем и домой воротишься. Правда, сказывают: задумал жениться, и ночь-то не спится. Да хлопоты не в счет, хоть бы не пустые они были.

В избушке – полутьма. Огня еще не вздували. Пар пять ребят и девок выхаживают по земляному полу. Солома-то убрана, да все равно как на молотильном току: пылища из-под ног так и фукает, под подолы девичьи завивается и в нос лезет. Разделись ребята у порога, к лавке между танцующих проскочили. Заоглядывались на них девки. Сидела тут одна лишняя, видать, гармонистова пара, покосилась на непрошеных гостей и отодвинулась опасливо.

Но заветные подружки долго ждать себя не заставили. Явились принаряженные. Поужимались чуток возле порога и тоже к лавке пробрались. Как ястреб шарахнулся к своей суженой Степка и устремился с нею в небольшой и тесный круг. А Иван подружку Верину подхватил.

Скоро танец кончился. Передохнул гармонист, а потом завел польку. Па́ры перемешались. Не успел Степка моргнуть, Веру какой-то незнакомый парень уволок на круг. Пришлось ему с другой походить. Но и на следующий танец не сумел завладеть Верой незадачливый жених – увернулась она от него и в руки к другому бросилась. Понял Степка, что навязываться негоже, и краковяк отплясывал с какой-то длинной девкой, чуть не с него ростом, и кадриль с другой оттопал.

Пылища клубилась в воздухе, да и совсем темно стало, жарко. Употели танцующие.

– Хоть бы огонь зажгли! – взмолился кто-то. – Совсем ничего не видать.

Длинная девка зажгла трехлинейную лампу. Видать, хозяйкой была она тут. Трое ребят на улицу выскочили. Остальные по лавкам расселись – отдохнуть. И пыль тоже садилась отдохнуть на земляной пол. Но ненадолго. После небольшой передышки завели девушки последнюю – «Мил сосед». Стали по одной выходить на круг с пляской и, махая платком, выбирать парней.

 
Со вьюном я хожу,
Со вьюном гуляю.
Кого надо, я хочу,
Того выбираю.
 

Облетела как пташка по кругу Вера и, приостановясь против Степки, хлопнула его по плечу платком. Словно ветром подхватило парня с лавки и завертело по кругу на пыльном токовище. Жарко, душно, пыль на зубах скрипит, а крылья несут его в этом вертепе, будто по легкой лазурной волне. Но вовремя опомнился, выдернул подружку за руку в плетневые сени, спросил с одышкой:

– Сватов присылать?

– А у мине родители есть.

– Ну, вот я и пришлю своих родителев к твоим.

– Нет. Я сама сперва поговорю. – Вывернулась из-под Степкиной руки, как из-под крыла, и стрельнула во двор.

«Вот это по-нашему!» – подумал Степка. Пришли девчонки сюда раздетые, стало быть, домой она побежала. Только воротились ли с мельницы родители? Вернулся в избу Степка и, сдергивая с гвоздя свою шубу, позвал:

– Пойдем, Ваня, пора!

На улице, возле ворот Гребенковых, ребята заметили, что Ветерок отведен от ворот и привязан в сторонке за плетень, а во дворе сани стоят. Стало быть, вернулись Верины родители с мельницы, и может она посоветоваться с ними. «А как же узнать их решение?» – размышлял Степка, закуривая. Но тут скрипнула сеничная дверь, и Вера в накинутом на плечи пуховом платке высунулась из калитки.

– Присылай сватов! – объявила она и тут же скрылась за калиткой.

– Слыхал?! – вырвалось у Степки.

Доехать отсюда на добром коне до хутора – четверть часа либо и того меньше. Цигарки спалить не успели ребята, как вынес их Ветерок на лебедевские кизячные назьмы. Степка проскочил мимо своей избы, чтобы отвезти друга на бродовский выезд из хутора.

– Ну, теперь гляди, не прозевай свою кралю, – говорил на прощание Иван. – Чтоб не умыкнули ее, как мы с тобой вон у Кольки.

– Да ведь слышал же ты, что сама велела сватов засылать. Никто ее не неволил.

Еще больше было бы у Степки уверенности, ежели бы знал, что всего неделю назад приезжали сватать Веру за кочкарского казака, да не пошла она, отказалась. А родители принуждать не стали. Согласись она тогда – и на этот раз опоздал бы незадачливый лебедевский жених.

Дома все уже спали. Но Степка знал, что дед не пропустит его появления, потому, едва вскочив в избу, не раздевшись, наклонился над дедовым ухом и прошептал страстно:

– Ну, дедушка, все готово!

– Согласилась? – встрепенулся дед, садясь на кровати.

– Сватов велела засылать скорейши.

– Ну и слава богу! Некогда мешкать-то: мясоеда всего неделя одна остается. А ты, Степушка, люби ее, как душу, да тряси, как грушу. Вот век-то и проживете славно.

Всего неделя на сватовство, на подготовку и на свадьбу. Начнется великий пост – тут не до свадеб, гулянок, песен. Пищи скоромной употреблять нельзя. Грешно. Все это знают.

8

Вокруг Троицка снова густо затабунились казачьи стаи. На этот раз по всем правилам затягивалось колечко так, чтобы наверняка накрыть город. Казачьи разъезды носились по всей округе, потому штаб Дутова был прекрасно осведомлен о положении красных отрядов в городе и во всем уезде.

Дутовские разведчики ни на один час не выпускали из поля зрения отряд Циркунова, который двигался из Челябинска. В Троицк пропустили его беспрепятственно, потому что пронюхали дальнейшую цель этого отряда – он спешил на помощь верхнеуральцам, поскольку там свирепствовало дутовское засилие. В Троицке Советская власть держалась довольно прочно: предыдущий казачий наскок со стороны Солодянки был отбит с лихостью.

Не стали мешать дутовцы и выходу отряда из города, освободив ему дорогу на юг. Но стоило Циркунову миновать казачьи отряды, как тут же колечко защелкнулось. Вокруг Троицка загремели бои. Оценив обстановку, Циркунов понял, что двигаться дальше в казачье царство ему не следует, а тут вместе с троицкими силами и он чего-нибудь стоит.

Горько пришлось бы защитникам Троицка, и, возможно, сбылись бы чаяния Дутова о захвате города, потому как силушки казачьей собралось тут предостаточно. Но Циркунов со своим отрядом повернул назад и, пробиваясь сквозь белые цепи к городу, смешал и дезорганизовал казачьи отряды.

Николай Дмитриевич Томин, выдвинув артиллерию за город, обрушился на Золотую сопку и беспощадным огнем разогнал казачьи отряды на востоке. А с севера, из Челябинска, подошел отряд Василия Константиновича Блюхера, ударил казакам в тыл, разгромил их в окрестностях Новотроицкого поселка и Солодянки и вошел в Троицк, помогая красногвардейцам на ослабленных участках.

Особенно трудный и кровопролитный бой разгорелся на западе от города, у Черной речки. Там где-то держался и сам атаман Дутов со штабом. Насмерть стояли красногвардейцы и бойцы 17-го Сибирского стрелкового полка, не дав казакам продвинуться к городу.

Всего было захвачено в тех боях около шестисот пленных, три тысячи винтовок, десять тысяч патронов, три бомбомета, револьверы, шашки. Разорвали и уничтожили казачье окружение. Пересилила мужичья и рабочая сила казачью. Только после этого разгрома во многих казачьих поселках и станицах стали возникать настоящие, а не такие, как в Бродовской, Советы. Но там, где успели родиться, продержались они недолго.

* * *

Хутор Лебедевский, находясь в тридцати верстах от города и в стороне от больших дорог, пока не подвергался нашествию войск, и боев тут поблизости не было. Но однажды перед вечером, словно туча черная, наплыли со своим обозом дутовские недобитки. Растеклись они по той и другой стороне хутора, набиваясь в каждый двор до отказа.

Снега к тому времени оставалось в полях уже немного. Осел он, изноздрился, а на бугорках кое-где совсем истлел. Потому некоторые обозники катились на телегах, но большинство – на санях. Сверху подваливал крупными хлопьями мокрый, тяжелый снег. Дорога этим скопищем разбита до земли, потому подводы, кони, ездовые и верховые казаки все заляпаны были грязью.

Вечером, же стало известно, что побитые, грязные эти казаки бегут из-под Черной речки. Круто обошлись там с ними красные бойцы, более четырехсот казаков уложили, а еще больше ранили. Особенно всколыхнуло весь хутор известие о том, что сам атаман Дутов пожаловал с этим обозом и остановился у Ивана Корниловича Мастакова, у Чулка, стало быть. Все избы переполнены были людьми, а дворы – лошадьми и подводами. Некоторые сани и телеги, не вместившись в не шибко просторные крестьянские дворы, оставлены были за воротами, на улице.

За одну ночь повыгребли запасы овса у иных мужиков под метелку, и муки заметно поубавилось, и мяса, и других продуктов. Попробуй прокормить этакую ораву!

В избу к Макару Рослову набилось их человек двадцать. Дарья с Катей вертелись у печи, как заведенные. Василий во дворе едва успевал выполнять бесконечные требования незваных постояльцев. Да ведь и свою скотину не бросишь на это время – пить, есть она просит. Сено тащили с заднего двора и растрясали его повсюду клочьями. Овес гребли из амбара пудовками и не только своим лошадям сыпали вволю, но еще и в мешки, в торбы набивали.

Одет был Василий по-крестьянски, потому никто к нему не привязывался. За неделю до того Катя постирала его брюки и гимнастерку да спрятала в сундук. Обе шинели на полати забросила. Винтовку Макарову и ружье успела Дарья в амбар утащить да поглубже в зерно закопать. Так бы сносно могло все миновать, но раненый Макар навел казаков на подозрение.

Лежал он в горнице в одном нижнем белье, на спинке кровати висели брюки и гимнастерка. Заглянул к нему сначала, видимо, вестовой, ничего не сказал и вышел. А когда все постояльцы нагрянули, заявился есаул Смирных и сразу прошел в горницу.

– Недобитый большевик, мать твою в душу! – ощерился он, подтянув крючковатые черные усы под горбатый нос. – Вста-ать! Красная шкура!

Макар, побледнев от злости, глядел на него не мигая. Дарья и Катя заголосили в дверях. Есаул, выхватив наган, наставил его на Макара. Оттолкнув баб, в горницу вбежал Василий. Сзади ухватил есаула за руку, вывернул ее и, вырвав наган, направил его на Смирных.

– Тетка Дарья, – сказал он, – добежи скорей до атамана, поясни ему, что тут разбойник объявился. – И к есаулу: – Чего ж ты, господин хороший, на битого, раненного немецкими пулями солдата кинулси.

– Я т-тебя зарублю, мужланская гнида! – завизжал есаул, хватаясь за шашку.

– Не зарубишь, – уже спокойнее ответил Василий, опуская наган, – потому как не за что. И его не за что трогать.

– Небось, под Солодянкой не добили тебя казаки, красная гадина! – орал на Макара есаул, наполовину выдернув шашку из ножен. Словно из поганого ведра, сыпался из него отборный несусветный мат.

– Сволочь ты! – взорвался Макар, тяжело подымаясь и садясь на кровати. – К тому же одичавший от злобы дурак! – Он рванул с плеча повязку, обнажил рану. – На, гляди, ежели понимаешь чего-нибудь в этих делах! Сколь время этой ране? Ну!

В этот момент в горницу быстро вошел войсковой старшина – высокий, огромный. Смирнов это был, Тимофей Васильевич, бывший атаман бродовский. Дарья подхватила его где-то недалеко у двора. Макар узнал его.

– В чем дело? – протрубил Смирнов.

– Недобитый большевик скрывается, – полуобернулся к нему есаул, опуская шашку в ножны.

– Чуть не пристрелил мине в постели этот герой, – сказал Макар, поворачивая плечо к Смирнову. – Скажи, Тимофей Василич, похожа эта рана на свежую? Тута вот врачи все изрезали и вон сколь уж заросло…

Глянул Смирнов на рану, взял есаула за руку и, как школьника, повел вон. Василий вдогонку сунул наган в кобуру Смирнову.

– Дурак! – гремел во дворе Смирнов. – Нас и так народ за палачей почитает, а ты еще к тому добавляешь. Ну, прибил бы ты одного лежачего, а весь хутор против себя восстановил. Думать надо! А коли прыть есть, так надо было употребить ее там, на Черной речке, а не бежать сюда. Ночевать иди в другую избу, здесь не маячь больше.

Хороший совет дал Тимофей Васильевич. Меньше соблазнов у Макара на ночь осталось. Веки не смежил он всю ночь. И Дарье ни на минуту задремать не дал. Кровати, лавки, печь – все постояльцы заняли. Человек восемь еще на полу в горнице растянулись. А семерым хозяевам полати достались. Ребятишек в дальний угол полатей уложили. Туда же Дарья ночной горшок поставила на всякий случай.

С вечера еще, когда хозяева улеглись, а постояльцы вторую четверть самогона допивали, горланили там, побаски всякие сказывали, Макар зашептал Дарье:

– Сичас вот перепьются все, поснут, а я пойду и пришибу самого Дутова.

– Лежи уж! Тибе самого пришибут, пока дойдешь до его.

– Дойтить сумею и прибить сумею, а потом пущай и мине убьют. Все равно без атамана развалится у их банда. Винтовку-то мою куда ты спрятала?

– Не скажу! Не найдешь ты ее.

– Ну и не надо. Наган вон у сотника возьму, с им ловчее, чем с винтовкой-то…

В это время дверь хлопнула, и сколько-то новых казаков еще вошли, а потом от стола крикнул кто-то:

– Хозяйка! И где у тибе стаканы живут либо чашки еще? Побили мы их штук пять, а теперь не хватает…

– Не трожь ты ее! – перебил другой. – Казак из пригоршни напьется, на ладони пообедает.

Тут еще кто-то зашел и с порога:

– Кабы знатьё, что у кума еда да питьё, так бы и ребятишек привел.

– Проходи, Захар Иванович, садись тут с нами.

Встрепенулись все Рословы на полатях: неужели бывший свекор Катин пожаловал? Прислушались. – Нет, голос не такой совсем. Возле стола их не больше десятка толклось. Остальные уже спали. Трое бородачей на печи кости прогревали – с переливами, взахлеб храпели. Густой зеленый дым так и висел у потолка от беспрестанного курева. Зинка с Патькой и во сне от удушья кашляли. Федьку не слыхать – мужик все-таки, да и сам уж покуривает. Песен за весь вечер не спели ни одной. Побитым-то не шибко, видать, поется. Самогонку лихо прикончили сообща, и лишние ушли.

– Эх ты, в горнице-то ступить негде! – посетовал один, а второй ответил ему:

– У наших казаков обычай таков: где просторно, тут и спать ложись. Лавка-то за столом простая. Чем не постель? А я тута вот, возля печки пристроюсь.

Улеглись и последние, а лампу не погасили. Уснули они сразу. С полчаса после того Макар тихо лежал, не шевелясь, будто спит. Даже всхрапнул для порядка, чтобы Дарью успокоить. Потом подыматься начал тихо-тихо. Сперва на руку приподнялся и, скользя, двинулся к полатному брусу.

– Стой! – ухватила его Дарья за рубаху. – Куда эт ты наладилси?

– Да ведь огонь-то погасить надоть! Чего ж он до утра, что ль, гореть будет?

– Сама погашу, ложись! – Она потянула его назад так, что рубаха затрещала. Потом спрыгнула на печь, с печи – на лавку. Еще на ногу казаку наступила, пристроившемуся тут спать. Дунула в лампу и в темноте вознеслась на свое место, к Макару. Часа полтора спокойно прошло. И опять заподымался Макар.

– Куды тибе черти понесли? – взбеленилась Дарья.

– Ну, до ветру выйтить мне надоть.

– Стой! – Через спящих на четвереньках Дарья метнулась в другой конец полатей и, вернувшись, сунула в руку Макара горшок, примолвив: – На вот, и ходить никуда не надоть.

Лежать Макару приходилось много и днем, потому как делать-то ничего не мог он. А тут разволновался с этим есаулом, и вовсе не брал его сон. Мысли всякие лезли в голову, и бока уж отлежал. Посидеть решил. Не миновало и это Дарьиной бдительности.

– Да чего ж ты не спишь-то, проваленный! Опять, что ль, на атамана пошел?

– Перестала бы ты беситься, Даша, да отдохнула бы после всего этого содому. Я ведь про его, про атамана-то, помыслил только. И не стерпеть бы мне здоровому. А вот с привязанной рукой да на хромой ноге не шибко навоюешь. С полатей вот на пол спуститься, и то приспособиться надоть…

– Дак чего ж ты таращишься, коль так?

– Не спится чегой-то. А ты поспала бы…

– Поспала уж, хватит, Макарушка. Слышишь, вон петухи мои заливаются. Прибрать хоть чуток да печь затапливать надоть. – Стала спускаться, осторожно щупая ногой, не наступить бы на бородача. – Катю не буди поколь. Коров мы с ей посля подоим, как уедут, и все переделаем.

Вскоре после Дарьи поднялся и Василий – дел во дворе невпроворот. К тому же, скоро казаки вставать начнут, и приглядеть не мешает, чтобы не сперли чего. Такое за многими из них водится. Сбрую, щетки конские, попоны, веревки разные и прочую мелочь подальше убрать с глаз, чтобы на грех не наводить постояльцев.

Казакам тоже долго спать некогда – в бегах они. Могут и здесь настигнуть красные отряды. Потому собирались молча, по-скорому. Позавтракали почти на ходу. Коней оседлали, вывели запряженные подводы из дворов, запрудив ими ту и другую стороны хутора. Здесь они разделились: одна колонна двинулась в сторону Зеленой, другая направилась по приисковской дороге.

Рослов Тихон до полночи при фонаре казачьих коней ковал. И все подковные заготовки, какие у него были, забрали с собою незваные гости. Хватилась Настасья – кусок сала соленого в чулане на полке лежал фунтов десять – нету. Два ведра из белой оцинкованной жести исчезли, это понятно – коней поить. А вот утюг паровой с печного приплечика улетучился – этому не могла надивиться Настасья.

Овес, хлеб, сено тащили постояльцы, как свое, коней кормили и в запас брали. Хоть и жалко все это мужику, да как-то легче стерпелось. А вот о мелочах, стянутых украдкой, долго потом судачили в хуторе, особенно бабы. Марфа Рослова со слезами жаловалась, что бородатый казак сноху молодую, жену Степкину, снасильничать во дворе примеривался. Не далась она, так пальтушку праздничную содрал с нее и увез.

Попищали молодые бабы и в других дворах, но все-таки ночевка эта обошлась без крови. В иных крестьянских селах десятками укладывали стариков, баб, подростков и пороли плетьми прямо на улице.

* * *

И все-таки после боев вокруг Троицка и особенно жестокого боя у речки Черной стало ясно: не одолеть казакам той силы, что поднялась против них тут, на месте. Не удержать им царских привилегий. Но и мириться с Советской властью не собирались они. Рассосались по станицам, и снова исподволь Дутов начал собирать силы.

9

Дружный вздох облегчения вырвался у всех членов хуторского Совета, как скрылась за околицей дутовская орда. Недели за две до того Совет провел реквизицию хлеба не только у богатых мужиков, но и у всех зажиточных. Конечно же, Кестер да Чулок с обидой осведомили о том казачье начальство. И побаивались расправы советчики, да, видно, не до них было побитым атаманам – шкуру свою спасали.

Тимофей Рушников прямо на глазах меняться стал: сделался он жестче, зубастее. Но зря на мужиков не нападал. Хлебная контрибуция, наложенная на хутор, по справедливости сообща распределялась по дворам на заседании Совета. А после того вызывали в Совет и объявляли решение. Несколько раз побывал он в городе на заседаниях уездного Совета, лучше других знал обстановку в округе. Наган ему выдали еще в декабре, но редко брал он его с собою. И носил не на ремне, а в кармане.

В начале февраля Тимофей с Матвеем Дурановым стали членами большевистской партии. Вместе хлеб реквизировали. Василий Рослов, Егор Проказин и Григорий Шлыков помогали им. Ту первую реквизицию выполнили они без особого труда. Покряхтели мужики, да и сдали назначенное.

А вот после того, как дутовцы еще прошлись по закромам, зачесались многие. Надо же на семена оставить и прокормиться до нового урожая. Те, что побогаче да похитрее, прятать стали хлеб сразу же после первой реквизиции. А следом и вторая как раз подоспела.

Известно, что всякий хитрец считает себя хитрее всех прочих. Так вот, чтобы перехитрить всех, сотворил Прошечка во дворе снежную горку. Никого к той работе не допустил, один чуть не всю ночь старался. Морозная была ночь, ядреная. Даже полить он успел ее и прокатиться. А утром велел Сереге позвать ребятишек, чтобы укатать по-настоящему горушку.

Во всем свете никто, кроме Полины, жены Прошечкиной, не заподозрил в той горке ничего особенного. А время-то шло, ростепели одна за другой нагрянули. Стала подтаивать горка. С тревогой поглядывал на нее хозяин и собирался принять срочные меры, а тут и дутовцы на ночлег пожаловали. Кружились они в тесноте двора да чем-то угол той горки зацепили – мешковина обнаружилась. Раскопали всю горку, и пятнадцать мешков зерна склали себе на подводы. На другой же день весь хутор о том узнал.

Но не помиловали его советчики – сорок пудов приказали сдать.

Покричал, полаялся на всех на свете Прошечка, но требование выполнил. А вот Чулок с Кестером напрочь забастовали, ссылаясь на то, что в первый раз больше всех сдали и теперь хлеба у них нет. Два дня уламывали их – не помогло. Пришлось в рубленый холодный чулан посадить и запереть.

* * *

Рано утром, едва светать начало, поехал Степка на назьмы – навоз отвезти после уборки. Разгрузил сани, глядит – Колька Кестер с тем же туда заезжает. По утрам тут встречались они частенько, но дружбы давно у них не было, а после того как невесту Колькину умыкнули, вовсе разошлись их дорожки. Лишь издали здоровались изредка.

На этот раз, как только на выезде с назьмов поравнялись их подводы, остановился Колька и Степку задержал.

– Здравствуй, – сказал он. – Табачку на закрутку не найдется?

– Есть! – Обрадовался Степка возможности восстановить добрые отношения, подал кисет и спросил участливо: – Отца-то еще не отпустили?

– Сидит, упрямый дурак… Ты скажи своему Василию, чтобы в соломенной скирде вон с того конца покопались, – приглушенно говорил Колька, скручивая цигарку. – Только меня не выдавайте – загрызет насмерть.

– А чего тебя выдавать! – оживился Степка, догадавшись о чем-то. – Пожалуй что, я и сам теперь все знаю. Не в ночь ли под Ивана Крестителя закладку-то он делал?

– Кажется, так.

– Ну вот! А мы с Зеленой как раз ехали. Месяц еще в тот момент из-за туч вынырнул. И видал я, что копались там чегой-то.

– Ну и скажи! – обрадовался Колька такому обороту дела. – А то ведь он до весны просидит – все равно не сознается.

Разъехались ребята каждый в свою сторону. А через полчаса все это знал уже Василий Рослов. Управившись во дворе с делами и позавтракав, подался он в Совет. Все, кроме Матвея Дуранова, были уже там. Хворал постоянно Матвей. Две войны да немецкий плен довели его до чахотки. Кашлял страшно и не всякий день появлялся в Совете.

– Ну, дак чего ж делать-то с этими затворниками? – спросил Тимофей, прохаживаясь вокруг хлипкого стола.

– Еще побеседовать бы надо, – предложил Егор Проказин. Теперь был он уже признанным писарем в Совете, так как имел красивый почерк и мог сносно излагать на бумаге нужное. – Отсидка-то, небось, пособляет разуму.

– Побеседовать не помешает, – согласился Василий, присаживаясь на лавку, – может, опомнились они. А коли нет, так искать надоть в соломенной скирде, на гумне у Кестера. – И рассказал все товарищам.

– Ну что ж, давай, Григорий, зови его, – сказал Тимофей, ставя табурет для Кестера и садясь за стол. – Побеседоваем еще разок для порядку.

Кестер вошел озябший, в тулупе. Из поднятого высокого волчьего воротника торчала погасшая трубка.

– Проходи да садись, Иван Федорович, – пригласил его Тимофей, показывая на табуретку. – Холодно, небось, в кутузке-то? А тем, какие в городах с голоду помирают, еще ведь хуже. Тебе вон жена принесла на ночь горячий пирог да сала шматок с целый лапоть, оттого брюху не скучно, видать. Вспомнил, что ль, где хлеб-то у тебя спрятан?

Едва успев присесть, Кестер зло откинул воротник, распахнул полы тулупа и, выдернув трубку изо рта, понес, как сорвавшийся с цепи кобель:

– Начальники сопливые собрались! Власть свою показывают! Какая это к черту власть, когда за свой собственный хлеб в тюрьму сажают! Ты, Тимка, хоть и шкуру с меня сорвешь, а все равно богаче не станешь…

– Ну, в тюрьме ты пока еще не сидел, – перебил его Тимофей. – А хлеб, как ты знаешь, берем не для себя. И не последний, между прочим, хлеб у тебя выгребаем! Продавать его все равно нельзя, – крепчал у Тимофея голос, становясь все громче и жестче. – И сгноить его не дадим! Так вспомнил, где он у тебя спрятан?

– Нет у меня хлеба! – орал в гулком помещении Кестер. – Хоть самого изрежьте да зажарьте своим голодным! Ничего я не прятал, и вспоминать нечего!

– А ты собери-ка мозги-то в кучку, Иван Федорович, – посоветовал ему Василий, – да вспомни, чего делал ночью под Ивана Крестителя. Не заметил ты, кто по зеленской дороге проезжал в то самое время?

– Ничего я не мог заметить, Васька, потому что спал крепко.

– Да чего с им возиться! – возмутился Григорий. – Поглянулось ему в кутузке, вот и пущай сидит.

– Иди, Иван Федорович, – махнул рукой Тимофей. – Без тебя, стало быть, разбираться придется. – Дождавшись, как затворилась дверь за арестованным, добавил: – Давай, Василий, отправляйтесь-ка с Григорием да из мужиков кого-нибудь захватите в свидетели. Потом документ составим. На хозяйских лошадях и вывезете.

Оставшись вдвоем, почесали мужики затылки, повздыхали тяжко, помолчали, докуривая цигарки, потом Тимофей сказал:

– Сколь не сюсюкай с им, все равно не сознается и Чулок.

– Конечно, не сознается, – подтвердил Егор, присаживаясь к столу с конца. – Холодом их не проймешь, как барсуки в норе сидят. Еду носят им царскую. Чего ж не сидеть-то!

– Отпускать, стало быть? Так ведь врет же он, что хлеба-то нет у его лишнего!

– Погоди, Тима. Он врет, а мы ему заглядываем в рот. Ждем, когда он словечку выронит. Надоть и нам похитрейши быть. Придумал!

Егор соскочил, бросился к двери и вернулся оттуда с Чулком.

Чулок был в бараньей шапке, в тулупе поверх полушубка, в пимах. Жесткая гнедая борода с шерстью тулупного воротника перепуталась. Сутулый и толстый, шагал он вразвалочку и действительно здорово на барсука смахивал. Уселся на табуретку прочно, и даже по́лы тулупа не распахнул – так уютнее ему.

– Дак чего ж, Иван Корнилович, – спросил Тимофей, – с начала всю говорильню заводить, про голодных да помирающих рассказывать, али теперь уж сам понял, что излишки отдать придется?

– Нет у мине хлеба, ребяты. Хоть чего делайте – нету!

– Да ведь знаем же мы, сколь у тибе его было. Продавать не разрешали, – нажимал Тимофей, – куда ж он подевался-то?

– Сказывал же я вам, что казаки забрали. Сам Дутов проверил, чисто ли замели. У мине ведь он останавливался-то.

– Ну, пес с тобой! – вклинился Егор. – Подвигайся к столу. Хоть ты и врешь, вот тебе бумага. Пиши заявлению председателю.

Чулок, выпростав руки из рукавов тулупа, передвинулся с табуреткой к столу, погладил широкой заскорузлой пятерней клочок бумаги и, покряхтев натужно, спросил:

– Чего писать-то?

– Пиши, – сказал Егор. – Председателю хуторского Совета такому-то… Прошу освободить мине от аресту и контрибуции, потому как весь хлеб отняли дутовцы… Написал? Подпишись. И пошли на место. Вот как соберутся все советчики, мы вместе и обсудим, чего с тобой делать… Может, в городскую тюрьму придется отправить… Там ни тулупа, ни шанег хозяйкиных не будет.

Вернувшись к столу, Егор взял Чулково заявление, повертел его так и этак? Потом достал другой листок и стал выводить на нем такие же и точности каракули, как у Ивана Корниловича:

«Петька скажы матери штобы показала етим чертям хлеп и мине атпустють».

Глядя на старания товарища, Тимофей удивился и, улыбнувшись в ус, одобрил:

– А ведь шибко похоже получилось… И подпись не отличишь от настоящей. Ну и ма-астер! Думаешь, сработает?

– А вот сейчас поглядим, – ответил Егор, свертывая бумажку. – Как в песне: «Милый сватает – страдаю. Что получится, не знаю».

Егор накинул шинель и без шапки вышел. Тепло на дворе, и до Чулкова дома рукой подать, не далеко. Тимофей от нечего делать слонялся из угла в угол по пустому помещению. В окна заглядывал. Теперь уж скамеек наделали много. Стояли они возле стен, а все лишние сдвинуты были в дальний конец.

Ждать пришлось не более четверти часа. Вернулся Егор сияющий и с порога доложил:

– Сработала паршивая бумажка, председатель! На задах у его куча назьма, вот в ей и хлебушек. Откопал я с краю, раскрыл. По-хозяйски сделано: мешки брезентом накрыты, потом – соломкой, а сверху – навоз… Не велел я им ничего трогать. Сказал, что сичас придут к им с понятыми.

– Лихо ты провернул все это, Егор Ильич! – заметил Тимофей, стоя у окна и нервно почесывая за ухом. – И немало, видать, хлеба лежит в той куче, да только попахивает затея твоя душнее, чем тот навоз, каким хлеб-то прикрыт.

– Да ты чего, Тимофей, виноватишь-то мине? – опешил Егор, остановясь возле стола в недоумении. – Они же, все эти Чулки да Кестеры, обманывают Советскую власть, а мы чего поставим против ихнего вранья?

– Они либо несознательные, либо вовсе враги. А кто есть мы? Советская власть. И негоже нам, наверно, становиться с ими на одну доску.

– Э-э, мой грех перед людями отмолют те, какие с голоду не помрут от Чулкова хлебушка… Вон Василий с Григорием подъезжают, – обрадовался Егор возможности прекратить этот неприятный разговор.

– Дак вот, председатель, – заговорил Василий с приходу, – семьдесят пудов мы выкопнули у Кестера из той заначки.

– А кто в понятых был? – спросил Тимофей.

– Кум Гаврюха да Филипп Мослов.

– Ну вот, берите их снова да у Чулка на заднем дворе навозную кучу копните. Там, небось, и того больше добудете.

– О, – удивился Василий, поворачиваясь к, двери. – Сам, что ль, осознал, аль разведка донесла?

Ему никто не ответил, а вместо того Тимофей велел Егору позвать Кестера из кутузки. Тот, войдя, остановился возле порога, словно готовясь выслушать смертный приговор. Тимофей спросил:

– Ну, и чего ж ты высидел за эти дни, Иван Федорович? Может, индюшат десятка два под своим тулупом выпарил?

Кестер, выдернув трубку изо рта, молчал настороженно, стараясь понять, куда клонит председатель. Стоял Иван Федорович как-то боком и злобно косился из-за края волчьего воротника на советчиков.

– Тебе сколь сдать-то велено было? – продолжал Тимофей допрашивать.

– Пятьдесят пудов.

– Ну вот, за эти дни ты целых двадцать пудов еще насидел. Спасибо за перевыполнение. Иди домой. Больше у нас к тебе нет вопросов.

– Сволочи вы красные! – заорал Кестер, догадываясь о случившемся. – Своего у вас никогда не было, чтобы с… ж… прикрыть, а чужое среди белого дня грабите! – Он рванулся к двери, продолжая несусветную матерщину, запнулся за порог и хлопнул дверью так, что посыпалась непрочная зимняя штукатурка.