Текст книги "Тихий гром. Книга четвертая"
Автор книги: Петр Смычагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)
– До смерти запорешь отца, разбойник!
– Ничего, батя. Эт чтоб ты Вальку не запорол, старый кобель! – И с еще большим остервенением свистели голые прутья, рассекая отмякшее, распаренное тело.
– Будя, будя! – взмолился несчастный Фока, извиваясь и подпрыгивая, как карась на горячей сковородке. Появились и на ногах кровавые струйки.
Озверев, Родион будто вымещал свою злость и за позор бегства от красных. Наконец обессилев, швырнул в угол полка обломанные кочерыжки, опустился на лавку и молвил устало:
– Ну вот и поквитались мы с тобой поколь, батя… Порисовал я там у тибе сзаду маленечко… Ну да лишний раз вспомнишь сына, как сноху лапать прицелишься. Бежи, посылай ее париться. Да веничек свежий пущай захватит.
Выбрался Фока в предбанник, с трудом натянул кальсоны, сунул в опорки ноги, накинул на голые плечи шубу. А тут и Валентина – вот она.
– Побанился, что ль, батюшка? Можно заходить?
– Веник захвати свежий под сараем сперва! – ответил свекор и двинулся на выход.
На морозце в потемках голову обнесло, попятился Фока. Валька мимо него мелькнула. Отступил назад, к углу сарая, присел на чурбак, мясо на котором рубили. Сидеть-то пока еще можно было, только жгло все тело крапивным огнем и временами в ранках постреливало.
– Вот старый дурак, – рассуждал он, – сам ведь под розги напросился… А в Родьке, видать, материна, кержачья кровь… Православный христианин такого, небось, не сделает.
Прохладно показалось. Шубу запахнул и поднялся. Остановясь против освещенного и незавешенного банного окна, вожделенно уставился в него Фока, словно прощаясь навеки с былыми благами. Тут заслышал он, сенная дверь пискнула, заторопился, шагнуть хотел, да за коровий мерзляк запнулся опорком и вытянулся во всю длину. Успела Проска увидеть все и запричитала:
– Ах, старый ты пес! Ведь уж не маячит совсем, а туда же – на молодуху голую пялится. Смертью ведь убьешься за один поглядок!
Поднялся дед и, молча минуя старуху, двинулся в избу. Сбросил у порога шубу и шапку и, сдернув с гвоздя свежий рушник, начал им обтираться. Голову, грудь вытер и по спине провел – красным сделался тканый холщовый рушник. Швырнул его на печь за занавеску и поспешил натянуть рубаху да сесть за стол спиною к простенку.
– Подавай мне чаю, старуха! – грозно распорядился Фока, едва бабка успела переступить порог.
А Проска, приметив разбитость и явную немощь деда, позволила себе пошутить:
– Фока́, Фока́, посиди пока: я курочку на яичко посажу, цыпленочек выведется. Как подрастет, зарублю его, ощиплю да тебе изжарю…
– Цыц, ведьма!
– Да уж погодил бы их из бани-то.
– Не стану я никого ждать! – закипятился дед и бросился к порогу за нагайкой.
Увидев со спины на белой нижней рубахе алые разводы, ахнула Проска и кое о чем догадалась:
– Ой, ба-атюшки, де-еда! Пот у тибе на рубахе-то красный отчегой-та… Ой-ой! Да ведь и подштанники-то все в кровище! – прослезилась она и бросилась за самоваром.
Сраженный ее жалостью, воротился дед на свое место, отлепил на спине рубаху, проворчал недовольно:
– Не твое это бабье дело. Подавай на стол!
Знатно перепало в тот памятный вечер и Валентине. Сперва попарила она мужа, пока на венике листья держались. А уж после того и он ее «попарил». Обломанный об деда веник успел до нее под полок бросить, чтоб не догадалась, какая предстоит ей баня…
В следующее утро, как и в предыдущее, висела в избе непродуваемая тягость. Поглядел, поглядел Родион на притихшее семейство, оделся и пошел поразведать, что слышно в станице, чего в будущем ожидать.
9
Помахивая заиндевелой головой, Ветерок всю дорогу шел хорошей, ровной рысью. Степка – на облучке, за кучера, Тимофей с Василием сзади сидят, покуривают. Обсудили они за дорогу, какие земли требовать станут, как говорить с атаманом. И, поскольку хутор их был в подчинении поселкового атамана, решили в первую очередь к нему обратиться.
Пока они по дальним краям скитались, атаманы тут новые объявились. А Степка знал их каждого в лицо и по имени-отчеству, так что и он не лишним оказался в той поездке.
Бродовская удивила мужиков какой-то приглушенностью, пустотой, редко где человек встретится. Только ближе к центру почаще стали попадаться прохожие и проезжие. А у коновязи возле правлений поселкового и станичного атаманов стояло десятка три оседланных лошадей, и толклись тут почему-то матросы – невидаль в здешних местах. Море за тыщи верст, а тут матросы, да еще конные, чудно!
Поставили тут же, у коновязи, Ветерка и направились в поселковое правление. А в это время на крыльцо станичного правления вывалило человек пять матросов.
– Ну как, – председатель хорош? – спросил один из них, коренастый.
– Хорош, – отозвался другой, – да на атамана больше похож.
– Так ведь порядок в станице, – снова сказал коренастый, направляясь к коновязи.
Войдя в правление, хуторские мужики поздоровались, и атаман тем же ответил.
– Зачем пожаловали? – спросил.
– С Лебедевского мы, – ответил Василий, проходя и без приглашения садясь на лавку, – об земле справиться приехали, Андрей Спиридонович.
– Что лебедевские вы, вижу, – и, показав на Степку, добавил атаман: – Это вон, кажись, Мирона Михалыча сынок. Небось, тоже скоро в солдаты запросится?
– Да нас уж и так четверо из одной семьи призывалось, – возразил Василий. – Отец его в городу послужил, брат старший – в лазарете, дядя – в действующей, а я семь лет казенный хлеб ел… Солдат у нас и без его много.
– А чего об земле справиться хотели?
– Так ведь декрет о земле обнародован, – включился Тимофей в разговор, – стало быть, решать этот вопрос надоть.
– О-о! Нет, мужики, не в моей это власти…
– Андрей Спиридонович! – хотел сказать что-то Степка, но атаман перебил его:
– Нет-нет. Мое дело – деревеньки да хутора, а земля-то ведь казачья. Тут вам только станичный атаман может ответить. Я не имею на то права.
– Пойдем, стало быть, к станичному, – объявил Тимофей.
– Дойдите, – облегченно поддакнул атаман. – Вот он тут, рядышком. Отчего не дойти?
Выйдя на крыльцо, Степка увидел, что вожжа у Ветерка свалилась с головки кошевы, и пошел подвязать вожжи. А мужики тоже остановились перекурить. Матросов и лошадей у коновязи поубавилось изрядно.
– Слышь, браток, – обратился один матрос к другому, – ты ведь с Черного моря, кажется?
– С Черного, – ответил щупленький морячок.
– Я – тоже. Адмирала Колчака не доводилось там повидать?
– Был он у нас на корабле, – с достоинством ответил щуплый. – Как вот тебя, видал.
– А вон посмотри туда. Не он ли это, к нам топает.
– И пра-авда! Гляди ты, какое сходство! Только этот помоложе вроде бы чуток и походка дерзкая какая-то.
Степка оглянулся в ту сторону, куда показывал матрос, и увидел есаула Смирных. Без погон, в коротком белом полушубке торопливо прошагал есаул в станичное правление.
– Ну, этот кобель и поговорить-то с атаманом не даст, – ворчал Степка, подходя к своим. – Других слов, кроме матерных, он и не знает, наверно.
– Был у нас такой, – сказал Тимофей, сунув руку в карман шинели и поглядывая на свой порядочный еще окурок. Жалко ему было расстаться с таким добром. Стряхнул пепел желтым заскорузлым пальцем, затянулся раза три залпом и швырнул его, поворачиваясь к станичному правлению. – Тому, бывало, где надо бы сказать, мама, а он все мать да мать.
В правлении, кроме атамана Петрова и есаула Смирных, сидел еще и урядник Совков Родион. Узнал его Степка и у порога успел шепнуть своим, кто это такой. Еще до войны, ездили они с Ванькой Даниным к этим Совковым. Ванькина мать посылала их отвезти гостинцы сватам.
– С чем пришли, граждане солдаты? – ласково спросил Петров, маслено щурясь голубыми глазами. Рыжая с проседью борода расчесана была у него на две половинки – в разные стороны. Небольшие крючочки усов кверху закручены. Рыжие с едва заметным серебром волосы назад зачесаны. И такая светлость и доброжелательность во всем лице, взгляде – хоть целуйся с ним.
– Делегаты мы от хуторского собрания мужиков, – сказал Тимофей. – С Лебедевского.
– Знаю такой хутор, – подхватил атаман. – И кое-кого из ваших мужиков знаю… Так что же?
– Вышел декрет о земле от Советской власти, как вы знаете, – начал Тимофей, но Петров перебил его, изобразив на лице страдальческую гримасу:
– Милые вы мои ребятушки, да не в добрый час вы подъехали! Видите, – взглядом показал на окно, – у нас тут вот гости… Погодили бы вы с недельку.
– Земли захотели, мужланы паршивые! – заорал Смирных, вскочив и распахнув полу своего белого полушубка. Из-под ворота показался погон. – Е… в… мать! Да мы вам башки посворачиваем за нашу землю!
– Ни пяди своей земли не отдадим! – поднялся с лавки и Родион Совков.
Мужики сурово обернулись к ним. А Петров, ухватившись обеими руками за край стола, фиолетовым сделался, глядя на своих казаков.
– Землю-то вам Ленин посулил, – продолжал горланить Смирных. Белки глаз на темном лице сверкали ненавистью, закрученные концы черных усов подпрыгивали. – Вот он пущай вам и дает землю, а мы свою не отдадим лапотникам!
– Ти-ише! – сдавленно, но властно приказал Петров. – Не все съел, чего я тебе в рот положил? – И, крутанув пальцем возле виска, добавил: – Сходите проветритесь!
Выходя, Родион сжал кулак и погрозил им, промолвив:
– Мы вам покажем землю, паршивцы! Хватит и глаза вам засыпать!
За дверью еще слышался отборный мат есаула, а Петров так же ласково, как и в начале разговора, пригласил:
– Садитесь, ребятушки. Чего ж вы стоите-то? Завтра-послезавтра собирается у нас юртовый сход. Вот на нем и обсудим вопрос о земле. А вы бы с недельку погодили. Без земли не останетесь.
– Да мы ведь про землю-то какую спрашиваем, – взялся пояснять Василий, – какую завсегда у вас арендовали. А ваши казаки там сроду не сеяли. Вот по ей поколь и провести бы грань, до настоящего землеустройства.
– И где вы ту грань предполагаете? – спросил атаман.
– А вот от кундровинского клина на Длинный колок, потом – на Бутакову заимку…
– Знаю Бутакову заимку, – снова перебил его Петров. – Так это ж в стороне от нас!
– Конечно. Потом – правее Киргизского болота и – к Смирновской заимке.
За окном в это время построился, видимо, весь матросский конный отряд и двинулся в противоположную от города сторону.
– Так это можно! – вдруг что-то сообразив, обрадовался Петров. Только уж вы Смирнова-то, Ивана Васильича, не троньте, пожалуйста. Он ведь с фронта еще не вернулся. И брат его, Тимофей Василич, тоже там.
Обрадовались и мужики.
– Да для чего ж нам трогать-то его! – заспешил Василий. – Ведь речь мы ведем о той земле, какую ваши казаки никогда сами не обрабатывали. Завсегда мы ее в аренду брали, Михаил Василич.
– Понял я, понял, ребятушки. Да еще вот Купецкое озеро оставьте нам. А то ведь грань-то вон как загнется!
– У вас оно и останется, Михаил Василич, – успокоил атамана Тимофей. – А надо бы все это на бумаге закрепить.
– Да какая там бумага! – хлопнул руками по ляжкам Петров. – Придет весна, пашите, сейте там. Никто вас не тронет. А вот когда будет настоящее землеустройство, тогда все бумаги составят… А теперь вот с этим и домой поезжайте.
– Да больше нам и делать, нечего тут, – сказал, вставая с лавки, Василий. – Спасибо, – еще по привычке добавил.
– Пользуйтесь землей на здоровьице. Прощайте!
На крыльце стали мужики закуривать и Степку, как равного, угостили.
Остывший, застоявшийся Ветерок, выгнув шею, круто рванул от коновязи и легко понес кошеву с тремя седоками. Удивленные неожиданно легкой договоренностью, все молчали. Ведь ежели подумать получше, то выходит, что вековая мечта о земле решилась так вот быстро, просто и обыденно: пашите, сейте, мужики, никто вас не тронет!
А ведь недавно, весной минувшей, Родион Совков ухо у Леонтия отрубил. И вовсе не отнимал эту землю мужик, а по доброй хозяйской воле взял в аренду и заплатил за нее. А тут такой клин на весь хутор – берите и сейте!
– Тут вот Совковы-то живут, – указал Степка, – в этой избе.
– Знаю, – отозвался Василий. – Весной отсюда Валентину я домой увозил. А мужа ее первый раз видел. Злой, гад.
Впереди, на спуске с горы, увидели всадника на буланом коне. Что-то знакомое в нем грезилось, а признать никто не мог. Сблизившись, наконец, разглядели, что не всадник это, а всадница. Из-под серой заломленной папахи поблескивали шустрые черные глаза. Лицо, похожее на мальчишечье, горело свежим румянцем. Одета была она, в короткую черную шубку без воротника, по всей поле и по вороту отороченную серым мехом.
– Здравствуйте, товарищи! – звонко поприветствовала она, подъезжая и натягивая повода. – Вы ведь лебедевские, как я вижу.
– Здравствуйте! Лебедевские, – ответил Степка, придержав Ветерка.
– В станице спокойно?
– Спокойно вроде бы.
И, шевельнув каблуком сапога невысокого буланого конька, покрытого куржаком, пустила его рысью.
– Гляди ты, как едет-то ловко, – заметил Тимофей, оглядываясь на всадницу, – прямо настоящий кавалерист.
– Это ведь Мария Селиванова, – пояснил Степка.
– Да теперь уж и без тебя видим, что Селиванова, – отчего-то улыбнулся Василий. – Что за нужда ее гонит по морозу да против ветра?
– Слышь, Василий, а не кажется тебе подозрительным, отчего это Петров таким ласковым с нами был и на все так легко согласился? – спросил Тимофей, перебирая в памяти всю встречу с атаманом. – Вроде на языке у его мед, а под языком-то лед.
– А куда ж ему деваться-то? Видал, как на матросов он поглядывал, с почтением. И своих крикунов из правления выдворил. Власть-го ведь в городе Советская.
Тимофей, видимо, согласился со столь вескими доводами товарища, потому как вопросов не задавал.
В действительности же пуще всего не хотел атаман, чтобы мужики с матросами встретились да заговорили о своем деле. Матросы могли вступиться за них, а станица наводнена дутовскими главарями. Тут от малой искры пожар мог возникнуть. Да ведь и съезд казачий мог сорваться.
Все это понимал атаман, и терять ему было нечего. Ежели устоит Советская власть, то все равно с мужиками придется землей поделиться. А коли примет съезд мобилизацию дутовскую, поднимутся казаки, то земелька та могилой обернется просителям.
Ничего такого не знали мужики, и в голову им не приходило, что снова засвистят казачьи шашки, снова полетят головы и кровью зальются родные поля. Не понимать сущее так может либо дитя малое, либо великан, одаренный несметною богатырскою силой и уверенный в своей правоте.
10
Жаром закипела Бродовская в эти холодные январские дни. Подготовка к съезду шла полным ходом. Ежедневно собирались многолюдные митинги, где выступали казачьи атаманы и офицеры дутовского штаба. Сам Половников вел скрытую организационную работу и пока держался в тени.
В разных местах возникали стихийные митинги. Многие из фронтовиков, до одури навоевавшись на германской войне, восставали против объявления мобилизации. Другие убеждали их, что без общей мобилизации не обойтись, что надо всем дружно подняться и восстановить казачьи права, иначе придется платить налоги, как и мужикам, контрибуции.
Спорили до хрипоты, порою чуть не до драки. И возникла бы она, может быть, но мирил всех мороз. Продрогнув до костей, разбегались по домам спорщики. А назавтра снова сходились и драли глотки, стараясь перекричать друг друга.
На третий день часам к двум на площади возле станичного правления собралась громадная толпа. Зная все тонкости в настроении казаков, перед ними решил выступить сам полковник Половников. Не каждый день казакам доводилось видеть столь важную птицу.
– Дорогие станичники! – говорил Половников с трепетной дрожью в голосе. – Вы – бывшая опора царского трона – поддержали революцию и Временное правительство. На то была ваша святая воля, и я не собираюсь упрекать вас за это. Воля большинства всегда почиталась в казачьем круге превыше всего.
Штабу войскового атамана Александра Ильича Дутова известно, что и сейчас абсолютное большинство оренбургского казачества готово подняться с оружием в руках против беспорядков, бесчинства и хаоса в многострадальной матушке России! Это дает нам полное право объявить всеобщую мобилизацию «от мала до велика», как сказано в приказе войскового атамана. Но Александр Ильич верит в ваше благоразумие и не желает пользоваться всей полнотой власти, предоставленной ему. Надо положить все силы, но добиться, чтобы каждый казак сознательно занял свое место в доблестном строю, а не силою принуждения ставить под присягу.
Среди вас же есть отдельные казаки, которые выступают против приказа о мобилизации. Тем самым они вольно или невольно играют на руку большевикам, заклятым врагам революции, поставившим Россию на край гибели. Они восстают против любого порядка и всюду плодят анархию и хаос. И они же, большевики, обвиняют нас в контрреволюционном выступлении против Советской власти. Мы бы не стали возражать и против Советов, если бы в них не было большевиков.
Дорогие станичники! Кто разогнал Временное правительство? Большевики! Кто разогнал женский батальон, до конца преданный Временному правительству? Большевики! Они стреляли в женщин, а оставшихся безоружными арестовали. Кто позорно бросил германский фронт и нагло продается Вильгельму? Большевики! Кто в Ташкенте до основания разрушил вокзал орудийным огнем? Большевики!
А сегодня, станичники, стало известно о неслыханном варварстве этих разбойников с большой дороги. Осенью мы с вами подавали голоса, чтобы выбрать достойных представителей в Учредительное собрание, которое должно было сформировать законное демократическое правительство России. В эти дни Учредительное собрание заседало в Петрограде. Так вот, сегодня стало известно, что большевики распустили, разогнали и эту законную власть, нами же избранную!
Полковник с торжеством заметил, что последние его слова прошибли даже самых непокорных. Тихо сделалось, как в гробу. И эта нерушимая тишина как бы подтверждала общее единодушие собравшихся здесь людей. Вдруг откуда-то из самых дальних рядов четко и звонко донеслось:
– Учредительное собрание отказалось утвердить декреты о земле и о мире!
И снова тишина.
Половников и сам знал об этом, но не хотел, чтобы знали другие, потому, понимая, что достигнутый накал выкриком этим подпорчен, закончил:
– Казаки не продают Родину германцам, и мир им такой не нужен. А землей они награждены достаточно. И не Ленин их награждал этой землей, потому надо немедленно всем дружно становиться под войсковое знамя и отстаивать свои права.
– Пра-авильно! – заорали в несколько глоток передние ряды, и почти все захлопали в ладоши.
– Они уж вон, мужланы лапотные, подкатывались на днях за нашей землей! – выкрикнул Родион Совков. – Они не ждут, а нам-то чего ждать!
– Дозвольте мне сказать! – рванулся из толпы черный, как головешка, казак лет тридцати.
Он вышел на крыльцо станичного правления, поднялся на невысокую подставку, где только что стоял оратор, а Половников отступил в глубь крыльца, остановясь там с атаманом Петровым и полковником Кузнецовым.
– Братцы! – пронзительным голосом начал черный казак, тыча большим пальцем назад, через плечо. – Тута вот господин полковник слезу пущал об женским батальоне смерти. А ведь никто их не гнал, мокрохвосток, в этот самый смертельный батальон. По доброй воле собрала их командирша Бочкарева. У ей вон сиски под гимнастеркой не помещаются – детишков бы кормить, а она командующим заделалась. В штаны все вырядились. Ведь предлагали им красногвардейцы сдаться по-хорошему, а они с юнкерами из пулеметов по солдатам, по матросам да по нам, казакам, полоснули. Побили многих. Тогда вот уж встряхнули их. Не помогли им и крепкие солдатские штаны, про маму вспомнили.
По толпе смешки прокатились, а есаул Смирных выкрикнул с матом:
– Ну, ты ври, да не завирайся! Лучше солененьким угости.
– Кто? Я вру?! Да чтоб мне своим языком подавиться, ежели вру! – возмутился и совсем почернел от гнева казак. Распахнув шинель и вытянув одну руку из рукава, он рванул на груди гимнастерку и, сдвинув бинт, обнажил плечо. – На, гляди, шкура собачья, вот он горячий женский поцелуй из пулемета, все еще остывает! – Пряча рану, добавил, сходя с подставки: – Не во всем, знать, большевики виноваты.
Навстречу ему Лавруха Палкин устремился. Еще поднимаясь по ступеням, начал он говорить:
– Може, большевики и вредный народ, не знаю я их, чай с ими не пил. Но нельзя же все на их сваливать, как с больной головы на здоровую.
На него шикнули сзади.
– Не шикайте, ради Христа! Не большевики в Ташкенте вокзал разнесли, а мы, казаки! Ехал я с тем эшелоном. Красные остановили нас и предложили сдать оружие, а после того отпускали эшелон свободно на родину. Наши офицеры стали пужать нас большевиками, и открыли мы сперва из пулеметов огонь, а потом из пушек врезали по вокзалу, крышу снесли…
– Ну и правильно! – послышалось из толпы. – Гусь свинье не товарищ. Целоваться, что ль, с ими! Бить их везде – и все тут!
– Правильно ли неправильно, – продолжал Лавруха, – а на фронте я только солдат кровавых, своих и немецких, видал, а в Ташкенте детишков да баб таких поглядеть довелось. Вот и пущай тот воюет, кто не навоевался еще. А мне вся эта благодать и во сне мерещится, потому никакой мобилизации не надоть мне.
Как только Лавруха сошел, его место тут же занял полковник Кузнецов.
– Станичники! – запел он слащаво. – В эти великие и грозные для России дни все силы должны быть направлены на водворение порядка и спокойствия в ней, на управление и охранение завоеванных народом свобод, на создание новой и радостной жизни.
Все сказанное скучным показалось не только слушателям, но и самому оратору, потому перестал он притворяться и перешел на свой обычный тон:
– Станичники! Вы знаете, что большевики посягнули на наши, потомственные вольности. Они подбивают мужиков отобрать у нас земли, дарованные за верную службу царю и отечеству. Мы не допустим этого! Мы – полные хозяева Троицкого округа и своими силами будем наводить здесь порядок. Как и раньше, беспощадно будем бороться с большевиками. В зачатке, с корнем вырывать надо эту заразу и уничтожать на месте! Каждый должен это понять и способствовать нашему делу, а не распускать слюни перед этой сволочью, как только что выступавший казак Палкин. – Половников незаметно сзади дернул Кузнецова за шинель, напомнив, что зарываться здесь не следует, потому полковник тут же и закруглился: – Все – в строй, станичники! Грудью станем за свои права!
Казачьи офицеры даже крикнули «ура» после этих слов. Митинг продолжался до четырех часов. Выступили еще несколько человек, но так и не достигли общего согласия. Как и в предыдущие дни, расходясь, в иных местах казаки останавливались группами и продолжали спорить.
Полковники после митинга зашли с атаманом в правление погреться.
– Как видите, господа, – начал Кузнецов, потирая озябшие руки, – абсолютное большинство казаков с нами. Десяток-другой крикунов можно изолировать, остальные пойдут добровольцами.
– Не советую обольщаться слишком легкой победой, – прикуривая папиросу, возразил Половников. – Необходимо учитывать и часть неустойчивых молодых казаков, а для этого надо рассчитывать именно на мобилизацию, а не на добровольцев. Неустойчивые легко могут поддаться большевистской заразе, как вы изволили выразиться. Кстати, вы обратили внимание на реплику во время моей речи? Кто бы это мог быть? Голосок будто на женский похож.
– Да это, наверно, Мария Селиванова, – ответил Петров. – Бабенка одна шатается тут. Из красных агитаторов, скорее всего. В первый день на митинге выступала.
– А знаете ли вы, господа, – построжал Половников, – что одна такая бабенка может испортить нам всю обедню!
– Да неужели уж она так опасна? – усомнился Петров, присаживаясь на лавку. – Садитесь, господа, настоялись там на морозе-то.
– Чрезвычайно опасна! – Половников взмахнул рукой так, что искры с папиросы посыпались.
– Что же, выходит?.. – Кузнецов резко скрестил указательные пальцы, потом круто согнул один, будто затянув на другом петлю.
Половников не ответил, а лишь прикрыл глаза и едва заметно кивнул головой.
11
– Казаки, казаки! – подбегая к остановившейся на дороге группе, взывала Мария Селиванова. – Неужели вы действительно пойдете на такое безумие? Опомнитесь!
– Пойдем! – кто-то негромко и твердо ответил из сумерек.
– Да ведь это же великое братоубийство замышляете вы! И не стыдно вам перед мирным народом шашкой махать?
– Стыд – не дым, глаза не ест, – ощерился есаул Смирных, показав редкие зубы из-под черных закрученных усов. – Мичманок ваш, Павлов, под Оренбург, сказывают, собирается, вот мы тут и погуляем.
– Ну что вы за кровожадный народ! Поймите же, наконец, что вы только прольете напрасную кровь и ничего не добьетесь. На кого вы собрались руку поднять? На свой народ, на братьев своих, таких же русских людей, как и вы…
– А ты, что же, прикажешь спокойно глядеть, как с мине мужик штаны спущать станет, как землю мою мужик под свой лапоть возьмет? – взъярился Родион Совков, выдыхая густой махорочный дым прямо в лицо Марии.
– Побойтесь бога! – кашлянув, ответила она. – У вас ее столько, земли-то, что сами вы не можете ее обработать, все равно в аренду сдаете.
– Ишь ты какая, – врезался в разговор Фока Совков, – то в аренду, а то так, за здорово живешь, отдай! Мы ведь за ее, за землю эту, кровь проливали, а сынки наши ее вот провоевали.
– Не вы за ее воевали-то, – поправил один из казаков, – отцы ваши.
– Ну, хоть и отцы наши, все равно кровь.
– Тебе, дед, кажись, шибко сына выпроводить из дому охота, – смеясь, заметил другой казак, – да к снохе скорей прилабуниться.
– Охальник ты бессовестный! – плевался Фока под дружный смех казаков.
– Как вы не можете понять, что крестьян и рабочих гораздо больше, чем вас. Поднимутся они все и заставят вас подчиниться! Поверьте мне, тем и кончится, только лишнюю кровь прольете! Себя и братьев своих, крестьян, погубите.
– А по мне лучше в той земле лежать, – объявил Смирных, – чем видеть, как мой лапотный брат расказачивать меня станет! Я их десятками рубить буду и назад не оглянусь!
– Господи! – ужаснулась Мария, стирая варежкой слезу со щеки. – Да может ли так говорить человек, имеющий душу?! Ведь реки крови прольете и сами погибнете. Неужели не видите, что и так по колено в ней стоите! Ведь кое-кто из вас уже испытал солдатский штык и матросскую удаль под Троицком…
– Да чего вы ее слушаете, казаки! – восстал дед Фока. – Гоните ее, сучку этакую! Не в своем кругу тут она распелась. Чешись, говорят, конь с конем, а свинья – с углом.
– И верно! – подхватил есаул Смирных. – Катилась бы ты, барышня, или как тебя там, отсель колбаской да не путалась бы тут под ногами. Ненароком наступит кто и раздавит букашку этакую. Вот и прольется первая кровь, – захохотал он. Другие не засмеялись, но дружно стали отсылать от себя, выживая ее из своего круга.
– Какие же вы бессердечные! – в отчаянье воскликнула она, отдаляясь от них. – Да и безмозглые, коли выгоды своей не понимаете.
Последние слова, может, не расслышали казаки, а Нестер Козюрин крикнул вдогонку:
– Ну, ты, сердешная, катись, поколь штаны на тебе целые! – При ней он молчал, потому как без сального слова говорить не умел, и едва дождался, пока ушла.
Все три дня провела она здесь в жарких разговорах и спорах, вкладывая в них и трепет души своей, и веру в добро, и любовь.
Приходилось ей слышать в разговорах и не такое, как только что. Ее запугивали, намеки делали самые безобразные, прогоняли из иных компаний. А она продолжала свою адскую работу, беззаветно верила, что посеянные ею семена добра все равно проклюнутся в жестоких сердцах этих людей.
Только сейчас, вдруг почувствовав смертельную усталость, поняла Маша, что все эти дни будто головой билась в каменную стену. С опаской глянула она на высокую, сложенную из дикого камня стену, ограждавшую подворье купца Панкова.
Не знала она, что, как только накрыли станицу потемки, за нею неотрывно следили три пары зорких глаз. Два офицера, будто прогуливаясь, встречались с нею на улице и даже пытались заговорить, шутили. Зная одного из них, она устало отмахивалась: «Не надо, Володя!» – и спешила дальше по своим делам.
Еще следил за ней Лавруха Палкин. Его никто не посылал, а делал он это по своей охоте, таясь от всего света. Тревога поселилась в Лаврухе с той минуты, как услышал он Машин выкрик на митинге. Полковник Кузнецов такое мог простить казаку, но не всякому прочему. Да и в многочисленных разговорах то и дело слышались прямые и скрытые угрозы. Надо бы предостеречь, да боялся прямо подойти и сказать ей об опасности.
Когда выдворили Машу из последней группы и она пошла прямо по середине дороги, Лавруха сторонкой, возле домов сопровождал ее. И тут ему встретился Венька Козюрин, Нестеров сын, огненно-рыжий парнишка, на отца похожий, да только добрее.
– Слышь, Венька, ты куда? – остановил его Лавруха.
– Тятьку ищу. Как с утра скрылся, так и не приходил.
– Ну вон они кучкой стоят на улице. А ты добежи-ка вон до той барышни. Отсель-то ничего не видать. В шероварах она, не удивляйся. Догони да скажи, чтобы сейчас же уезжала из станицы, а то шибко плохо ей будет. Скажи, чтоб никто не слышал, и сам никому ни слова! Понял?
– Понял! – откликнулся негромко Венька уже с дороги.
Он видел ее раньше. На улице тут никого не было. Скоро догнал Машу Венька. Она даже вздрогнула, услышав за спиною его бег.
– Барышня, – сравнявшись с ней и унимая одышку, негромко заговорил Венька, – велели передать, чтобы ты сейчас же, скорейши уезжала из станицы, а то плохо будет. – И побежал обратно.
«Провокация? – подумал она и прибавила шагу. – А может быть, и нет. В такой берлоге все может статься».
Она пошла еще быстрее, квартира была уже недалеко, но, не дойдя до нее, снова встретила неразлучную парочку офицеров. Не доходя до Маши шагов пять, один из них спел:
Ночка – темна,
Я боюся.
Выходи гулять,
Маруся!
Он попытался остановить ее, но она увернулась и прикрикнула на него:
– Прекрати ерничать, Русяев! Устала я и спать хочу.
– Спи, пташечка, спи. Никто тебя не побеспокоит.
Теперь Маша уже всем существом своим чувствовала что-то недоброе, тревожное. Оно, ощутимое и холодное, ползало здесь где-то, рядом. Почти бегом устремившись к воротам, она остановилась, невидимая на фоне темной от времени калитки, и проводила взглядом офицеров, слушая скрип снега под их сапогами до тех пор, пока совсем не видно их стало и не слышно.
Что делать? Прямо сейчас оседлать коня и стремглав броситься в город? Нет. Даже перед хозяйкой неудобно такое бегство. Да и пусть видят эти молодчики, что их подопечная спокойно спит…
На постое была она у солдатской вдовы с тремя ребятишками мал мала меньше. Муж у нее погиб в пятнадцатом осенью, едва успев попасть на фронт. Когда вечерами Мария рассказывала ей, что происходит в станице, она не переставала охать и проклинать войну и даже землю, из-за которой столько горя вокруг.
