Текст книги "Тихий гром. Книга четвертая"
Автор книги: Петр Смычагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)
– Ах, ведь какие собаки! – опять подала голос Маланья. – А вы не стесняйтеся, ребятки: там под рукомойником ведро поганое стоит, коли понадобится.
– Да проверял я их, кобелей, – ответил Антон, укладываясь на свое место. – А ты бы спала, бабушка.
– Уснешь тут с такими-то страстями. Они вон как зачали пырять вас штыками, я думала, и серце-то в пятки выскочит.
Так и прошла вся эта ночь – ни сон, ни явь. Лишь перед утром подремали немного. А потом снова завертелись разные догадки, предположения. Бабка Маланья приоделась так же, как вчера застали ее, и, захватив ведро с помоями, двинулась на выход. В сенях едва толкнулась она в запертую дверь, опять услышала:
– Куда? Назад, не то прямо в дверь выпущу заряд!
– Ах ты, нечистый! – взбунтовалась Маланья. – Что же, скотине-то подыхать, что ль, прикажешь!
– А, это ты, хозяйка! Ну, выходи.
Обиходила она коровушку, подоила. За своей лошадкой приглядела и тройку постояльцев не обошла. Не раз в избу заглядывала и снова во двор выходила – не чинили ей препятствий охранники. И обстоятельство это сразу натолкнуло узников на мысль о том, что можно воспользоваться хотя бы столь малой отдушинкой.
– Бабушка Маланья, – обратился к ней Дерибас, – а не отпустят ли они вас за ворота?
– Да вот и я про то же думаю: молока здешней учителке отнесть надобно. Сичас вот собираться стану.
– А записочку не смогли бы вы передать полковнику Половникову?
– Самой-то куда же мне соваться к этаким господам, да и не знаю, какой он и где его взять… А человек знакомый у меня есть, думаю, передаст… Надежный человек. Давайте.
Вырвав из блокнота листок, Дерибас написал: «Гражданин полковник! Следственная комиссия исполкома Троицкого Совета требует разрешить расследование по делу об убийстве Марии Селивановой, а для этого необходимо собрать сход казаков станицы. Пред. комиссии – Дерибас». Свернув листок вдвое, написал: «Полковнику Половникову».
Срядилась Маланья скоро, получше приоделась, чтобы на улицу выйти, бумажку за пазуху сунула и подалась. Видели узники, что часовой притормозил ее у калитки, в крынку заглянул, но удерживать не стал.
Вернулась она через полчаса и доложила, что, на ее счастье, полковник оказался не в школе, где все еще заседают, а в правлении. И положила на стол ответ. На обратной стороне той же записки рукой полковника было начертано: «С чем приехали, с тем и поезжайте».
– Издевается, гад! – вскипел Антон. – Чего же они собираются делать? Судя по записке, вроде бы и уезжать можно.
– Уезжать можно, – усмехнулся Малов, – только вот как во двор выйти, – вопрос. Офицерики службу знают и устав соблюдают безукоризненно.
– А мы сейчас проверим, – сказал Терентий, поглядывая на Маланью, еще не раздевшуюся, – ежели хозяюшка не откажет в помощи. Еще бы разок пройтись по тому же следу…
– А чего не пойти на доброе дело! – охотно отозвалась бабка и, решив принять конспиративные меры, налила в крынку воды, погуще молоком забелила, чтоб не догадались, что вода тут и чтобы в снег вылить не жалко было. А Терентий написал: «Требуем немедленно разрешить выезд из станицы».
И снова отбыла в рейс Маланья. На этот раз часовой даже в крынку не заглянул. А минут через десять завалился к ним есаул Смирных. Зная его в лицо и заметив еще во дворе, Терентий предупредил товарищей:
– Не знаю, зачем тащится сюда этот похабник, но добра не жду. Так что ухо держать востро, на похабщину не отвечать!
– Сидите! – едва переступив порог, начал Смирных, и посыпалась несусветная, непередаваемая брань. – Шкуры свои красные греете! Недолго уж вам сидеть осталось… – Распахнув белый полушубок, он присел на лавку, закурил папиросу. От белизны полушубка смуглое лицо его казалось обугленным, на нем сверкали белки глаз, а ноздри тонкого, горбатого носа хищно раздувались между закорючками усов. – Башки вам снесем! И не только вам. Полетят и все ваши драные правители.
Долго нес он немыслимую матерщину, а пленники в ответ ни слова не обронили. Оттого, видать, скучным показалось есаулу его занятие. Поднялся. А тут и Маланья воротилась. Тоже лишнего слова не обронила.
– Ну, ежели казаки не разорвут вас, – пригрозил Смирных уходя, – сам шашкой каждого до ж… распластаю!
– Ах ведь какой охальник да матерщинник, – возмутилась бабка, доставая записку из варежки. – Кобель и есть кобель цепной!
И опять на обороте своей записки Дерибас прочел вслух: «Сумели приехать, сумейте и уехать». На этот раз даже закорючка внизу стояла, обозначающая, видимо, подпись.
– Как шут Балакирев, объясняется он с нами, притчами, – заметил Алексей Малов.
– Очень, понятно объясняется, – возразил Дерибас. – Больше вопросов у нас к нему нет. Спасибо, бабушка Маланья. Остается бежать. А вот как? Подумать надо.
– Бежать непременно бы вам, соколики, – подтвердила хозяйка. – От этакого анчихриста, как Смирных, чего хошь сбудется… Ох, да ведь заморила я вас, родимые! Сичас обед поставлю. Мойте руки да садитесь за стол.
– Если бы один был такой-то, – сказал Антон, направляясь к рукомойнику, – мы бы и ухом не повели…
– Да и Половников не лучше, – перебил его Терентий. – Если не сам отдал приказ расправиться с Марией, то в этих записках признался, что не допустит раскрытия убийц. Он с ними заодно.
Пообедали спокойно и опять от нечего делать стали глазеть по окнам. Часовые по местам, но не все. С улицы несколько стражей исчезло. Остались только во дворе и у задних окон. На улице тихо. Даже возле станичного правления совсем немного людей. И вдруг из уличной утробы, откуда-то со стороны школы, выплеснулась возбужденная толпа и направилась к избе с пленниками.
– Человек двести, – прикинул Алексей Малов, – не меньше.
Остановились шагах в двадцати от ворот, спорят о нем-то. Чего же хотят эти люди: освободить арестованных или прикончить? Но вот от толпы отделились пятеро и направились к воротам. Отворив калитку, двое часовых высунули винтовки и закричали:
– Не подходить! Стрелять будем! Без приказа атамана не подпустим.
Смутились послы, попятились. В толпе снова поднялся шум, споры. Минуты через три опять отделилась группа человек в пятнадцать, и более половины из них – с винтовками и дробовиками наперевес. Дрогнули часовые и дали стрекача из калитки, мимо палисадника по улице. В избу вошел один бородатый казак с дробовиком и возвестил с порога:
– Кто тут комиссия? Вылезай на разбор к народу!
– Идем! – охотно согласился Дерибас, и все столпились у вешалки. Казак дал задний ход и скрылся в сенях, а Терентий приказал: – Антон, ты не выходи с нами! Запряги лошадей и жди. Может, хоть один вырвешься отсюда.
Как только вывели арестованных, толпа зашевелилась, загудела громче и нетерпеливо подвинулась им навстречу. Она поглотила пленников. Со всех сторон посыпались вопросы, упреки, угрозы. Терентий пытался объясниться, но, кроме ближайших казаков, его никто не слышал. А из толпы неслось всякое:
– Разорвать в клочки красную заразу!
– Зачем приехали в такое время?
– Чего вам тут надо?
– Штаны с их спустить да яблочками в снег на ночь посадить!
– Сюда, сюда вот, на стол, чтоб всем видно было! – звал чей-то голос.
– Не выпущать! – заверещал кто-то. – Тута их растянем и разотрем!
Терентий и Алексей начали пробиваться назад, увидев принесенный кем-то здоровенный, толстоногий стол. Малов почувствовал сильный удар в спину, но не успел оглянуться. Не успели они и подняться на этот стол. К толпе лихо подлетели три тройки с солдатами. Из первых саней выскочил Федич. Прыжком поднялся он на стол, а рядом – плечо к плечу – встали два солдата, увешанные гранатами. По одной держали они наготове.
– Что за шум, казаки? – прогремел над толпой голос Федича. От неожиданной смены обстановки, а может, еще и оттого, что Федич одет был по-барски – дорогая шуба и шапка, белая рубашка с галстуком, – толпа, веками приученная почитать важных господ, мгновенно притихла. – Кто из вас за разбой на больших дорогах, у кого поднимется рука убить женщину или ребенка – выходи сюда! Смелее выходи, не стесняйся! – В толпе никто не шелохнулся. – Среди вас таковых, стало быть, нет?.. А именно в вашей станице находится убийца молодой женщины, учительницы, нашего товарища, Марии Селивановой. У кого-то поднялась рука на безоружную женщину. Мы послали к вам следственную комиссию, чтобы отыскать убийцу, а здесь эту комиссию арестовали. Чьи же трусливые руки в крови?! Пусть он сам выйдет сюда, перед народом, пусть взглянет он вам в глаза! – Федич сделал паузу. – Нет, кто способен поднять руку на слабого, безоружного человека, тот не найдет в себе мужества встать перед народом. И прятать убийцу могут лишь те, кто готов поддержать это подлое злодейство, кто готов с благодарностью пожать кровавую руку убийцы!
– А мы ничего не знаем об том! – послышался выкрик из толпы.
– А в чем же комиссия провинилась перед вами, что ее арестовали? Что она такое совершила, за что наказали? – сурово допрашивал толпу Федич.
Настроение в ней явно переменилось. Злостные крикуны притихли. Слышался только приглушенный ропот. Потом здоровенный белоусый казак, возвышавшийся над толпой на целую голову, трубно прогудел:
– А чего ж мы можем сказать по тому делу, коли ничего не знаем? Видели тут дамочку эту, была она тут, верно. А куда подевалась, того мне и во сне не снилось. Не караулил я ее.
– Тогда так, – объявил Федич, – комиссия может выехать сейчас из станицы, но, чтобы не случилось еще какой-нибудь кровавой глупости, как с Марией Селивановой в Черном логу, организуйте конвой.
Вызвалось десятка три казаков, пожелавших сопровождать комиссию. Они разбежались седлать коней. Толпа начала таять, расплываясь в разные стороны. Антон, заложив свою тройку по-пожарному скоро, через растворенную калитку наблюдал происходящее перед избой. Он вывел подводу на улицу, как только Федич спрыгнул со стола. Подъехав к своим, он увидел в одних санях пулемет, прикрытый брезентом. Не с голыми руками ринулся Федич в это осиное гнездо.
Все четыре тройки выстроились на большой дороге в ожидании конвоя. Терентий настаивал пойти в станичное правление и потребовать у атамана Петрова отнятое оружие. Но тут к обозу подошел плюгавенький казачишка в драной шубе и с узелком в руках. Стреляя взглядом по толпившимся вокруг саней людям, он направился прямо к Сыромолотову.
– Вот, господа большевики, – сказал он, – этот узелок с ливорверами приказано передать главному из вас. Вот я и передаю.
– А кто тебе велел передать это? – спросил Федич, принимая оружие.
– Как это – кто? – удивился казак и с гордостью добавил: – Сами господин станичный атаман, Петров Михаил Василич.
– Вот видишь, какие они ласковые, – усмехнулся Федич и отдал оружие Терентию, – сами доставили. А ты собирался идти. А что же атаман-то занят, что ли, по горло? – пытаясь не выдать улыбки и сурово сдвинув широкие брови, спросил Федич у казака.
– Сами они шибко заняты. Не до большевиков им.
– Ну, иди. Скажи, что оружие принято в целости и с благодарностью.
Вскоре конвой собрался, и обоз из четырех троек двинулся рысью, оставляя мятежную станицу. Солнце садилось в розовато-мутную хмарь. Вечерние дымы над трубами домов лохматились, вертелись в разные стороны и, не подымаясь, отлетали рваными клочьями, предвещая перемену погоды.
Чтобы облегчить усталых коней, пробежавших сорок верст, Сыромолотов сел в сани с комиссией и по одному человеку с других саней пересадил сюда же. Казачий конвой скакал замыкающим.
– А не окрысится ли этот конвой там же, где-нибудь в Черном логу, чтобы совсем уж сделать его красным? – засомневался Дерибас, когда отъехали от станицы верст десять – и половина конвоя обогнала обоз, взяв его в клещи. Ночь все гуще окутывала степные просторы.
– Ежели они дураки круглые, то пусть попробуют, – спокойно ответил Федич, поплотнее запахивая шубу. – Впереди у нас вон солдаты с гранатами да с винтовками, на задней подводе – тоже. А в середине – пулемет с вложенной лентой. И гранаты есть тоже. Надеюсь, заметили они все это наметанным военным взглядом.
– Нет, – возразил Антон, держа вожжи и отворачиваясь от встречного ветра, – не станут они этого делать. Сознательные тут казаки собрались. Добровольно же они согласились проводить. Такие, может, и в Красную гвардию пошли бы, если хорошенько их поагитировать.
Хочется, всегда хочется доброму человеку в добро верить. Никогда не придет ему в голову то, что в темной, коварной душе постоянно бродит.
Выехав за Нижнюю Санарку, передние конвойные отступили с дороги, освободив ее тройкам.
– Ну, прощевайте, красные большевички! – прокричал сбоку белоусый казак из конвоя. – Авось, еще когда и встренемся в чистом поле!
Конвой отстал и вернулся назад. Город уже недалеко.
ЧАСТЬ ТРИНАДЦАТАЯ
1
В немыслимых муках, в крови, в неисчислимых страданиях рождалась новая жизнь. Все переворачивалось, трещало, скрипело и кипело в этом водовороте судеб. И отдельный человек, словно крошечная пылинка, терялся в нем. В конечном итоге все решалось большинством. Но не только поднятием рук на митингах голосовали, а и с оружием в рост подымались.
Как ни шумели казаки на сходах в Бродовской и других станицах, а кончилось все-таки тем, что не пошли они с большевиками, с комиссарами и мужиками, которые во сне и наяву бредят ленинскими декретами о земле и о мире. И еще очевидным стало, что не на собраниях и съездах можно привилегии свои отстоять, а только на поле боя, оружием, кровью.
Начали с того, что из Бродовской в штаб 17-го стрелкового полка направили ультиматум, коим предписывалось оружие сдать, а полк распустить. Солдатам обещали свободный выезд из города на родину. Загудели по Троицку солдатские и рабочие митинги, отвергли дружно казачий ультиматум.
Дня через два стало известно, что красные войска вышибли атамана Дутова из Оренбурга. Но Дутов вместе с преданными ему офицерами не продержался бы долго, если б не питала его казачья почва Оренбуржья. Как у мифической гидры моментально отрастали срубленные головы, так полнилось и его войско.
Через считанные дни атаман Дутов объявился в Верхнеуральске, где более ста лет находился Второй отдел Оренбургского казачьего войска. Не все приняли его с радостью. Там все еще продолжала править городская Дума. Иногородние и молодые казаки из фронтовиков начали было создавать Совет, отстранив от власти Думу. Но опять же верх взяла сила большинства.
Вскоре вновь отросла вроде бы срубленная голова гидры, и атаман Дутов грозил Троицку уже пятитысячным войском. Возле города временами рыскали казачьи разъезды. Обстановка с каждым днем накалялась, грозя вспыхнуть новым безжалостным огнем. Городской Совет заседал нередко круглыми сутками, отыскивая возможность для создания новых красногвардейских отрядов, способных защитить город.
К тому же на станцию прибыли два полка 1-й Оренбургской казачьей дивизии, которая двигалась по железной дороге через Москву, снявшись с Румынского фронта. Вел ее председатель солдатского дивизионного комитета, избранный и начальником дивизии, Николай Дмитриевич Томин.
Эшелон остановился в Люберцах, и Томин доложил командующему Московским военным округом, что дивизия в полном составе, со всем вооружением и имуществом, готова служить Советской власти. Но тот почему-то не принял столь щедрого дара, хотя нуждался в войсках.
В Самаре два полка этой дивизии расформировали. А с 11-ми 12-м полками Томин прибыл в Троицк с твердым намерением поставить их на службу Советской власти. Но и здесь не обрадовался Совет богатому подарку, хотя, кроме Семнадцатого стрелкового полка, было создано всего две рабочих красногвардейских дружины, боевая дружина коммунистов и отряд из добровольцев – пленных венгров и немцев.
Федор Федорович Сыромолотов отлично знал обстановку в уезде, знал и нравы казачьи. Да и другие руководители уезда нагляделись на здешние дела, потому без особых споров решили расформировать и эти два полка. Оружие, боеприпасы и прочее имущество, конечно, приняли с благодарностью.
Очень тяжело пережил Томин расформирование полков. Нервничал. Даже сначала считал такое решение недомыслием руководителей уезда. Так думал очень честный человек. Но едва ли он представлял, что происходит с большинством казаков, когда дело доходит до отчуждения земли, до лишения их всех казачьих привилегий, дарованных царем.
Ведь и Родион Совков после февраля выкрикивал революционные лозунги, за декрет о мире ратовал, только добираться до дому было ему труднее в одиночку, чем целым полком или дивизией. А как вернулся под отчий кров да лапотного мужика увидел на своей земле, сразу и шашкой взмахнул, хотя земля-то не была отнята, а всего лишь в аренду сдана.
Николай Томин – тоже казак, да ежели б таких казаков побольше было, не купался бы Урал-батюшка в реках народной крови! За революционную деятельность на фронте грозились Томина расказачить, да, кроме звания казачьего и доверчивой доброй души, ничего у него не было. Вырос в чужих людях, знал немало унижений от имущих.
А потом, когда обнаружился в нем талант, когда товарищи по оружию избрали начальником дивизии, стали казачьи атаманы звать его к себе, не раз подкупить пробовали и убить грозились за измену казачеству. Дутов удостоил его даже личным посланием, в котором пытался раскрыть «заблудшему» глаза и великие должности сулил, и будто бы кошель с золотыми монетами прислал.
Не поддался Николай Дмитриевич ни подкупам, ни уговорам, ни угрозам. Он готов был служить и рядовым красногвардейцем. Но Совет поверил беспартийному Томину, избрав его начальником штаба войск уезда и председателем казачьей секции исполкома.
Дел в той секции пока было немного, зато формирование отрядов, устройство их, обучение требовали неусыпных забот. Да и службу нести приходилось красногвардейцам. К тому же надо было думать о круговой обороне города, чтобы защитить его от частых казачьих разъездов. Не стеснялись они теперь, открыто накапливаясь в ближайших станицах. Снова появились дутовские отряды в Солодянке.
Для бесперебойного снаряжения войск и строительства обороны требовалось продовольствие, транспорт, рабочая сила. Зубами скрипели, злились троицкие купцы, но поставляли все необходимое. По тысяче конных подвод выезжало на строительство обороны. А вместе с этим крепла и уверенность, что не поддастся дутовцам город.
2
Все чаще носились по хутору, слухи о черных замыслах казаков. Узнали и о злодействе, сотворенном над Марией Селивановой в Черном логу. Видел Рослов Василий похороны эти в городе и рассказал о них. Но видел он там и другое, о чем никому не сказал.
Попав на Болотную улицу во второй половине ночи, Василий доложил Виктору Ивановичу, еще не успевшему раздеться, о деле, пригнавшем его в столь неурочный час. Покормить коня и отдохнуть намеревался он у бабушки Ефимьи. Как родных, встречала она Рословых, да и они без гостинцев не заезжали: мяска да мучки привозили ей, молочка мороженого.
Виктора Ивановича завез попутно Василий в Совет, а тот, выбираясь из саней, спросил:
– Знаешь ты, что 17-й Сибирский полк у нас в городе стоит?
– Знаю. Сказывал Антон, что прибыть должен с летучим отрядом.
– Вот Антон с бывшим поручиком Маловым да с Дерибасом как раз и сидят теперь в Бродовской. Они-то и есть та следственная комиссия.
– Туда ведь подмогу снаряжать будут, – встрепенулся Василий, – вот я и поеду.
– Думаю, там без тебя обойдутся.
– Ну, ежели не возьмут, в полк утром пойду, может, Макара встрену. Или уж не дошел он до города, коли знать о себе не дает.
– Ах, волк тебя задави, старый дурак! – обругал себя Виктор Иванович. – Совсем голову потерял с этими делами. Да ведь почта-то не ходит теперь. Опять казачки все дороги кругом пообрезали. И железную дорогу на Челябинск вот-вот оседлают. – Он бросился к двери, добавив на ходу: – Макара найдешь ты не в полку, а в железнодорожной больнице. Езжай! – И скрылся в дверях.
Опешив от этакой новости, постоял Василий, повертел туда-сюда головой, не зная, что делать, и направился к Ефимье, рассудив, что ночью в больницу не пустят его. До рассвета еще часов шесть оставалось. Успеет и конь отдохнуть, и самому поспать можно.
Придавленная постоянным горем, заметно старела бабушка Ефимья. Но, завидя гостя, приободрилась она, забегала, засуетилась. А получив гостинцы, тут же хотела еду готовить, но Василий отказался от ее забот и свалился в постель. А сон-то никак побороть его не мог. То комиссия следственная мерещилась – вот-вот ее расстреляют, то Макар. Думалось, живой ли.
Промаявшись так часов до семи, поднялся Василий, коня напоил, овса ему сыпнул. А после завтрака поехал в больницу. О Макаре Ефимья слышала много еще от Кати, но видеть его не доводилось, потому наказала:
– Коли повезешь Макара домой, завези поглядеть непременно.
– Хоть повезу, хоть не повезу, все равно заеду! – крикнул в ответ Василий.
Не прямо к вокзалу направился он, а сперва к Совету завернул и узнал, что в Бродовскую на выручку комиссии снаряжается небольшой отряд на трех тройках. Хоть бы успела помощь!
К больнице подъезжал он, когда уж морозное солнышко, придавленное дымчатой хмарью, натужно выбралось из-за сопки. Город кипел муравейником, по улицам сновали подводы то по одной, то целыми обозами, груженные всяким добром и порожние. По тротуарам и по дороге спешили куда-то люди: или дела у них неотложные, или мороз подгонял.
У коновязи больничной стояла парная упряжка с красивой кованой кошевой. И кучер на облучке торчал. Да еще согнулась рыжая клячонка, заложенная в простые розвальни.
– Пускают в больницу-то? – привязывая Карашку, спросил Василий у кучера.
– Кого, пущают, а кого, может, и нет, – ответил мужик отрывая сосульки с пышных усов. – Мово хозяина вон пустили еще до́ свету.
Когда Василий повернулся к подъезду, отворилась больничная дверь и из нее вышел стройный человек в высокой курпейчатой шапке, в распахнутой крытой шубе, в белой сорочке с галстуком и высоко застегнутом жилете.
– Опередил я тебя, выходит, Вася, – сказал, подходя, Виктор Иванович и едва заметно усмехнулся! – Ты все едешь, а я уж нагостился вот, уезжаю.
– Дак не спал ты, что ль, Виктор Иванович? – от растерянности едва нашелся Василий, глядя в усталые, провалившиеся глаза Данина.
– А я уж и не помню, когда спал последний раз по-настоящему… К Макару не торопись, дай позавтракать ему спокойно. – Видя растерянность Василия, Виктор Иванович понимал, отчего она, и, еще невесело усмехнувшись, добавил: – Приходится, Васек, иногда и барином рядиться, чтобы с барами речь вести.
Так и не дойдя до ступенек, Василий остановился закурить, потому как все равно подождать придется. А Виктор Иванович сел в красивую кошеву, запряженную парой добрых коней, и покатил в город. Множество разных мыслей и воспоминаний породила эта неожиданная встреча. Ведь сколько уж раз удивлял Василия этот странный человек, до войны казавшийся обыкновенным.
Макара встретил он в коридоре. В накинутом на плечи халате тот шел, опираясь на винтовку, как на костыль. Видимо, покурить после завтрака подался. Рука левая подвязана у него. Василий, бросился обнять дядю и вроде бы несильно тиснул, а Макар закряхтел и посторонился.
– Ты, видать, уж забыл, племянничек, – сказал он, двинувшись по коридору, – как сам-то не хотел обниматься в лазарете.
– Было, – согласился Василий, – да теперь прошло. Только вот погодушку загодя слышу, как старик.
– А Григорий как, здоров?
– Да ведь он в этой же вот больнице лежал, как добрались мы сюда. И дома раза два погудел его котелок…
– Инвалидами все смолоду поделались, черти. Да ладно хоть живы поколь. Митрий-то пишет Миронов?
– Да еще летом писал из лазарета, и вот с тех пор ни слуху ни духу.
– Об вас-то мне кой-чего сказывал Виктор Иванович.
– У тебя, что ль, он был только что вот?
– Это был он по другому делу. Ты встрел его? Он же мне и сказал, что ты заехать должен.
В конце коридора можно было курить и разговаривать в закутке. Никто тут не помешает.
– А винтовку-то заместо костыля, что ль, выдали тебе? – спросил Василий.
– Э-э, винтовочка эта, кажись, милейши Дарьи теперь для мине. Не отдал я ее, как ранили. Да и подстрелили-то ведь прямо тут вот, на площади у вокзала… Депо уж взяли, в вокзал заскочили мы с Андроном…
– Он тоже здесь?
– Да кто ж его знает. От самого Питера шли рядышком. И сюда пособил он мне добраться. А теперь тоже, может, лежит гдей-то, как и я, а может, в земле или в снегу валяется. А может, в полку служит… Ничего не, слыхал я об ем… Да ежели б в полку, то все равно бы за это время прибежал хоть разок.
– А ранен-то куда ты?
– Один раз в ногу, тута вот, на площади. Казачня вся поразбежалась, никого не было, а на мою долю нашлось. Да с этой-то я бы через недельку-другую домой удрал. А тута вот, прямо в палате, еще одну схлопотать угораздило. В плечо в левое. Эта позанозистее оказалась, кость задела да гнить начала.
– Как же это, в палате-то?
– А так вот. На прошлой неделе перед вечером, смеркаться уж стало, лежим. Огня еще не зажигали. Стук, шум какой-то за дверями послышался. А потом врывается в палату человек в коротком черном кожане с воротником. И пистолет у его в руке. Подскакивает к моему окну и рвет шпингалеты. Я спрашиваю, чего ты делаешь, а он одной рукой окно растворяет, а другой в меня пистолет направил. Пока я за свою родную схватился да патрон всунул, он уж выскочил. Я и саданул по ему, да поторопился, ранил только. А он мне ответить сумел и бежать было вдарился. Тут Виктор Иванович заскочил и срезал его из нагана. А потом и говорит: «Знаешь, какого зверя ты уложил? Самого жандармского полковника Кучина!» Вот дело-то какое… Скрывались они тут, в больнице, трое. А с Виктором Ивановичем человек пять было. Двоих они там гдей-то взяли, а Кучин сюда мотнулся. Ежели б не мой выстрел, ушел бы, зверюга!
– Дак вон какими делами Виктор Иванович тут занимается, – как-то распевно выговорил Василий. – А сегодня, чего же он тут был?
– Докторишек, видать, щупает. Они же ведь прятали офицерскую эту свору. Одного с теми двумя тогда же взяли. И меня он все выспрашивал, где находился во время первого ранения, куда лицом был направлен. С какой стороны вошла пуля, с какой – вышла. Мы даже съездили с им на то место. И все записал он. Вроде бы выходит, что и первая пуля досталась мне от этой же компании.
– Ну и работка у Виктора Ивановича! Всю нечисть по закоулкам выковыривать да в тюрьму сажать.
– Не только сажать, – возразил Макар, – кое-кого и на распыл пущают. Он ведь в трибунале каким-то главным служит.
– Ну, повысветил ты мне много, дядь Макар, а когда приезжать-то за тобой?
– Месяца полтора, знать, проваляюсь, не меньше. А ты Дарье и никому в хуторе не сказывай про меня поколь.
– Эт отчего же так?
– Ну, скажешь ты – забьется баба, замелется. Сюда, конечно, кинется да еще ребятишек за собой поволокет. А тут – казачишки кругом. Видишь ведь сам, дорога-то какая.
– Да ведь приехал же я, и никто не съел.
– То ты, а то Дарья! Помолчи лучше.
– Помолчать бы можно, – согласился Василий, – да врать-то я не умею.
– А ты не ври. Помалкивай, да и все.
С тем и уехал Василий, что молчать посулился до времени. А свою задержку в городе объяснил тем, что следственную комиссию дожидался из Бродовской. Дождался он возвращения комиссии, с Антоном и Маловым встретился. Но тайна Макарова висела на нем, как непосильный вьюк на ишаке. В глаза Дарье глянуть совестно: дня не проходит, чтобы не вспомнила она о муже.
3
Что бы там ни творилось в мире, сколько бы ни махали шашками да штыками люди, а жизнь берет свое. Молодость колпаком не накроешь. Вечерки, правда, притихли в хуторе в это смутное время. Редко-редко гармонь послышится вечером.
Колька Кестер, убитый горечью неудавшейся свадьбы, почувствовал себя совсем одиноким. Обида скребла душу, и с родителями не было мира. Потому дни проходили, похожие друг на друга, – одиноко и неприютно. Давным-давно не было вестей от Александра. Отец зверел, а мать все мир установить пыталась, да ничего у нее не выходило.
Ванька Данин жил словно во сне. Любовь, у них с Ксюшкой Рословой такая запылала, что никакие вечерки не нужны. Единого дня не проходило, чтобы не встретились.
А Степка Рослов по вдовушкам вдарился. И так осторожненько у него это выходило, что ни единая душа в хуторе не догадывалась. Уж до чего пронырливы хуторские бабы в таких секретах – и они не знали, даже бабка Пигаска. Лишь незрячий дед Михайла раньше всех навострил ухо. Но и ему долго бы не проникнуть в сокровенные Степкины тайны, да принес черт цыганку в хутор.
В конце февраля теплые деньки выдались. На солнечном пригреве даже капе́ль позванивать начала, сосульки под крышами появились, коты блудливые заорали по вечерам. В эти же дни, будто ранний грач, и цыганка в хутор залетела. По избам ходила с утра до позднего вечера, гадать напрашивалась. Ну, и где что плохо лежит, примечала. За девками, парнями попутно доглядывала. И все эти знания потом в свою пользу обращала. Не только солдаткам, даже вдовам, давно пролившим самые горькие слезы, карты ее нагадывали скорое свидание, ожидаемые встречи, нечаянные интересы.
Как-то во второй половине дня закатилась она к Рословым. Сперва в Тихонову половину пожаловала. Настасья – баба строгая, сказала, что гадать ей не о чем и не о ком. На вымогательство тоже не поддалась. Однако ж и тут не с пустыми руками цыганка вышла: в чулане кружок мороженого молока прихватить успела.
В другой половине дома оказались дед Михайла да семилетняя Санька. Проскочила незваная гостья по избе до залавка в кути, наметанным глазом все приметила, но ничего не тронула, потому как Санька-то за столом сидела, тряпичные лоскутки сшивала. Вернулась к дедовой постели и завела.
– Давай, дедушко, погадаю. Всю правду расскажу! Что было, что будет наперед поведаю.
– Да ведь чего было, то я и сам знаю, – усмехнулся в бороду дед. – А вперед и гадать нечего, небось, косая скоро позовет к себе.
– Что ты, что ты, дедушко милый! – затараторила цыганка, присаживаясь к нему на постель. – Да как у тебя язык-то повернулся сказать про себя такое? Долго-долго ты жить будешь. До самой смерти проживешь!
– Это уж правда истинная, – согласился дед, смеясь. – Не слыхивал я, чтобы кто раньше смерти помер.
– Да я же тебе про это и говорю, золотой ты мой. Сокол ты ясный, да я тебе невесту высватаю, какую хошь! Про сынов, дочерей, про внуков расскажу все как есть. Позолоти ручку, дедушко! Карты мои в огне каленные, над костром сушенные. Как по маслу, в руке катаются, до всей правды твоей дознаются!
– Ладно уж, погадай, настырная, – сдался дед, – ручку позолочу, а коли врать станешь, бадиком вот поколочу. – Он и впрямь потянулся к изголовью за своей клюкой и поставил ее промеж ног.
