Текст книги "Тихий гром. Книга четвертая"

Автор книги: Петр Смычагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

– А кто ж его знает. Она и про вас то же самое наболтала…

– Уж ежели его взяли, то нам и прятаться нечего, – заключил Яшка, откинув с себя ватолу. – Такого человека скрутили!

– Ну, ты погодил бы паниковать-то, – возразил от рукомойника Степка. – Помнишь, как ты на речке доказывал, что после купания сперва надо рубаху надевать, а потом штаны? Теперь вон в штаны лезешь в первую очередь. В рубаху-то и на ходу вскочить можно.

Какими далекими казались теперь те безмятежные дни, ушедшие невозвратно.

11

Сыщики на этот раз сменили тактику. Понаведавшись ко всем разыскиваемым и никого не найдя, они завалились к Прошечке на ночлег. А подводу свою отправили с кучером в Бродовскую. Наказали ему, чтобы пошумел погромче, пока из хутора выезжает. У хозяина потребовали выпивки и закуски вволю.

Закуски наготовила им Полина. С выпивкой вышло похуже. Уперся Прошечка напрочь – нету! – и все тут. После смерти Катерины постарел он враз и душою отмяк вроде бы. Но порою, становясь прежним, не щадил никого, будь перед ним хоть царь, хоть бог.

– Ты поищи, поищи, Прокопий Силыч, – неотступно наседал Красновский. – В лавке-то поищи.

– Э, черт-дурак! Да что ж я не знаю, что ль, чего у мине в лавке есть! Мыши там одни. Торговать нечем. Я уж не помню, когда и заходил туда.

– Ну, хоть самогонкой угостил бы. Кто же так гостей встречает?!

– Не гости вы, а черти-дураки!.. Н-на! – швырнул он связку ключей на стол. – Иди да сам ищи, коль охота!

Была у Прошечки самогонка и вовсе не под замком даже. Но гости непрошеные раздражали его. Вот-вот взбесится и погонит их прочь. Никого не боится он.

– Ладно, – примирительно сказал Красновский, крутанув колечко темного уса, – сходи, Прокопий Силыч, к Чулку, там наверняка есть.

– Еще чего! Мальчик я тебе, что ль, черт-дурак, ночей по дворам бегать! Да она хоть и есть у его, нешто он так и выложит – на?!.. Сам иди, коль выпить загорелось.

Самогонки добыли и кутили изрядно. Прошечку в компанию звали – не поддался он соблазну. О деле за весь долгий вечер ни слова не проронили, так что хозяин и подозревать не мог, что они собираются делать. Для чего отправили свою подводу и остались тут на ночь? Не ради ли того, чтобы покутить?

Утром гости проснулись раным-ранехонько. Даже завтракать не стали, а велели Прошечке поскорее закладывать в розвальни его любимого Савраску да гнедую еще пристегнуть сбоку. Прошечка завозражал было, но ему объяснили, что это не вчерашняя самогонная просьба, а приказ власти в военное время. И даже не сказали сразу-то, куда их придется везти.

За плотиной повернули в сторону Бродовской, а когда миновали Шлыковых, велели придержать коней и ехать шагом. Завертелись догадки в голове у возницы. Начал он понимать что к чему.

Невысоко над хутором висела одинокая стылая луна. Небо подернуто было тонкими, перистыми, чуть-чуть розоватыми облаками. Седой безветренный мороз глухо давил на землю. Весь воздух был пронизан мельчайшими сверкающими искрами. Хутор еще спал. Только в доме у Кестера одно окно светилось.

Когда дорога повернула на выезд, виден стал огонек и у Даниных.

– Стой! – негромко скомандовал атаман.

Все уставились в освещенное окошко, чуть не доверху задернутое цветастой занавеской. Невидимый за простенком, кто-то курил, выпуская густые клубы дыма.

– Дойди-ка, Прокопий Силыч, глянь. Уж не сам ли хозяин домой пожаловал.

– Да ведь баушка же у их курит, – недовольно ворчал Прошечка, выбираясь из розвальней и понимая, что теперь не уйти Виктору Ивановичу, ежели он дома. Хлипкой калиткой сердито хлопнул и в сенцах нарочно потопал, чтоб услышали. Нащупал в темноте скобу и отворил дверь.

Матильда Вячеславовна, сидя за столом, курила. Анна, держа лучины в руке, видимо, намерилась растопить печь. А Виктор Иванович, молча поднявшись с лавки, большими шагами устремился к порогу и встал над лоханкой. Густая черная кровь хлынула у него изо рта. Он давился ею, задыхался, изредка взглядывая на вошедшего мрачно потемневшими глазами.

– Ты бы схоронился куда, Виктор Иванович, – жалобно и как-то непривычно застенчиво молвил Прошечка. – С улицы-то видно ведь. Атаман и милиционер там…

Ему никто не ответил, и Прошечка, надавив лопатками на дверь, вышел.

– Ну и чего ты там узрел? – спросил Красновский, когда Прошечка подошел к саням и взялся было за вожжи.

– Бабка и курит как раз, – ответствовал Прошечка.

– А чем Виктор Иванович занят?

– Да я его не заметил, – собираясь тронуть коней, отвечал возница.

– Стой! – прикрикнул на него атаман, шустро выскочив из саней. – И ты, выходит, краснеть зачал, Прокопий Силыч. Мы отсель и то видели, а он там был и не заметил!

Красновский первым нырнул в калитку, за ним – атаман и писарь. В избе пробыли недолго, минут пять. Виктора Ивановича, одетого в распахнутый старенький полушубок и бараний треух, вывели под руки, будто пьяного. Рот он зажимал какой-то большой темной тряпкой. Усадили в середину саней, а сопровождающие плотно вокруг разместились.

Покосился на них Прошечка, скрипнул зубами и, трогая коней, съязвил:

– Чего ж вы его не связали-то, черти-дураки! Ведь выскочит да убежит.

– Тебя не спрашивают, ты и не сплясывай. Твое дело погонять! – окрысился на него Красновский. – Может, рядом с ним захотелось, дак тебя свяжем и сдадим вместе. Поворачивай на городскую дорогу!

Умолк Прошечка, загораживая Виктора Ивановича от встречного колючего ветерка. Только в последние месяцы начал он понимать этого человека, ничего не нажившего для себя за сорок девять лет опасного и неприютного житья на свете. Вспомнил, как честил Виктора Ивановича, безмозглым дураком обзывал, когда тот землю продал и дом, а сам в балаган залез с семьей. Не пил, не гулял, для хозяйства почти ничего не покупал, а деньги такие улетели!

Прошечке даже неловко сделалось отчего-то, совестно перед этим человеком. Ведь это ж какую надо иметь веру в свое дело, чтобы отдать за него все без остатка! И сыновья на том же алтаре сгорели, и здоровье. А теперь везет он свою непокорную и непокоренную голову – больше ничего не осталось у него. Не всякий на такое способен!

И вдруг этот человек, до недавних пор мало приметный, показался Прошечке могучим великаном. Будто даже спиной ощутил он эту величину, завозился в тулупе и, прижав рукой одну сторону высокого воротника, обернулся и стрельнул взглядом по обреченному. Ни сожаления о случившемся, ни тени страха не обнаружил в потемневших глазах арестованного.

– Чегой-то жарко сделалось мине, – объявил Прошечка, стаскивая с себя тулуп. – Накинь, Виктор Иванович, може, тебе прохладно.

– Да мне ведь уж вроде бы ни к чему здоровье-то беречь, – улыбнулся Виктор Иванович, принимая тулуп.

Все спутники понимали это, и разговор не клеился, как в присутствии покойника.

12

В тот же день, только позднее, Мирон Рослов, заложив Ветерка в легкую кошеву, отправился в город. Молва об аресте Виктора Ивановича еще утром облетела весь хутор. О том, что прятался он где-то рядом более полугода, догадывались все, но молчали. А услышав о случившемся, поняли, что не само собою так вышло – выдал кто-то. И, не сговариваясь, подумали на Кестера.

Виктору Ивановичу ничем уже теперь не поможешь. А ребят выручать надо, потому и направился Мирон к Чебыкину, хотя и не подозревал раньше, что именно он может выручить из беды. Поехал не на службу, а прямо домой к нему – старые знакомые все-таки.

Ивана Никитича застал на квартире, не успел он уйти после обеда. Как раз одевался возле порога. Невысокий, жилистый, проворный. Темно-русые волосы назад зачесаны, большие залысины поблескивают. Глаза серые, пронзительные, под носом – короткие усики, будто бантик нарочно прилеплен.

– О, Мирон Михалыч пожаловал! – крутанулся Чебыкин, распустив веером ловко подогнанную серую шинель и держа в руке шапку. – Проходи.

– Да ведь задерживаю тебя, Иван Никитич. Идти, кажись, наладилси.

– Ничего, работа не волк – никуда не денется. Ты ведь по делу заехал-то? Присядем хоть вот в прихожей. Там Сонюшка моя отдыхает. Нездоровится ей все.

– Ребяты – Степа наш да Леонтия Шлыкова Яков – из полка удрали по осени. Теперь вот прячутся. Пособить бы им….

– Помогу. Чего же раньше-то не приехал?..

– А то вон Виктора Ивановича схватили…

– Когда? – подскочил на месте Чебыкин.

– Утром ноничка, задолго до свету. Мы и не слышали ничего.

– М-м, – заиграл желваками Чебыкин. – Ну, с ним долго разговаривать не станут. Может, уж нету его. Как он здоровьем-то?

– Да плох, сказывают. Кровь горлом шла. Он уж и без палачей на ладан дышал, знать.

– М-да! – будто поставил точку Иван Никитич, вставая. – А вашим ребятам сейчас же документы сделаем. Поехали!

Во дворе Мирон достал из кошевы мешок муки и перенес его в чулан – гостинец. У военного отдела Чебыкин велел Мирону подождать. Не более получаса прошло – еще Ветерок не дожевал порцию овса из торбы – подошел Иван Никитич и, подавая бумаги, сказал:

– Вот вашим ребятам отсрочка на поправку после болезни. Три месяца никто их не тронет. Но вы не сидите сложа руки, за это время надо их устроить куда-то на такую работу, чтобы в строй не взяли их.

– Да где же такую работу найдешь? – простовато вопросил Мирон, пряча бумажки за пазуху.

– Тьфу ты, беда-то с вами! – сунув в рот папиросу и прикуривая от зажигалки, ругнулся Чебыкин. – Ты как дите малое… Ладно! Месяца полтора-два погуляют, потом присылай ко мне. Я их в кожотдел направлю сапоги шить. А пока пусть приноравливаются к такой работе – там ведь умение спросят.

Всю обратную дорогу дивился Мирон этому человеку. Для него нет невозможного, все у него ясно и просто! Но понимал мужик, что не без риска такие дела делаются, хотя и не мог знать всю меру того риска. Две справки – сущий пустяк. Всего же их выдал Чебыкин к тому времени более трехсот. Чуть ли не целый батальон отнял у Дутова маленький, незаметный писаришка.

И в кожотделе, и на железной дороге работали свои люди. Начальствующий состав учреждений, конечно, подбирался и утверждался казачьим отделом, а непосредственные исполнители, мастера, хотя и сидели на своих местах тихо, все сочувствовали Советской власти, ожидая своего часа. Вести с советского Восточного фронта радовали.

13

Держали Виктора Ивановича отдельно от всех в крохотной зарешеченной каморке под особой охраной. Раньше это помещение, видимо, предназначено было для какой-то другой цели, не содержались в нем заключенные. Ложась на полу спать по диагонали – из угла в угол, – узник не мог вытянуться во всю длину. Но было там сухо и душно, мышами пахло.

На допросы водили не каждый день. Обрюзгший, немолодой уже штабс-капитан, бритоголовый, безусый и безбородый, во что бы то ни стало хотел получить явки. О делах трибунала почти не спрашивал, они были известны. Допросы начинал всегда мягко, ласково, но, не получая желаемых ответов, начинал сердиться и к концу делался похожим на пожилую сварливую бабу.

Виктор Иванович таял на глазах и держался на допросах спокойно. Это каменное спокойствие и выводило штабс-капитана из равновесия. Сперва начинал он покрикивать, поругиваться, потом давал волю своим нервам и переходил на визг. Отчаявшись добиться результатов таким путем, приказал избить узника. После этого Виктор Иванович не подымался с пола трое суток.

Авдей Шитов, несколько лет прослуживший в тюрьме по заданию Виктора Ивановича, теперь ушел с красными. Охранники были подобраны новые. Да и не видел никого Виктор Иванович, кроме тех, что неусыпно стерегли его. От потери крови постоянно кружилась голова и мерк в глазах свет. А во время приступов кашля казалось, оторвется все внутри и вылетит прочь.

В начале феврали привели его на допрос в кабинет начальника тюрьмы. Но самого начальника там не было. Едва переступив порог, Виктор Иванович остановился от удивления. Перед ним сидел пожилой человек. Серые редкие волосы зачесаны назад. За стеклами круглых очков в серебряной оправе виделись добрые серые глаза. Под коротким прямым носом – седые аккуратно подстриженные усы и серебристый клинышек бородки. Одет он был в черную тройку с черным же галстуком на белой сорочке.

Где-то видел этого человека Виктор Иванович. Но где, когда, при каких обстоятельствах?

– Так что же вы стоите? Проходите, присаживайтесь, Викентий Иванович, – показал он на стул возле стола.

В этот момент Виктор, Иванович заметил в углу красивую трость. И голос, и это его ласковое «Викентий Иванович» мгновенно воскресили в памяти раннее утро «черного четверга», восемнадцатого июня. Выход с Уфимской улицы на пустырь к Увельке. Тогда и там встретился этот старикан, только одет был попроще и в старенькой соломенной шляпе… Виктор Иванович прошел и сел к столу.

– Закурить бы мне, – попросил он.

– Вот, пожалуйста, – достав из стола папиросы, с готовностью предложил следователь.

– Да нет, попроще бы чего. Махорочка, может, найдется?

Следователь постучал звонком и, когда вошел охранник, спросил:

– Не найдется ли, братец, у тебя махорочки? Покурить вот человеку хочется покрепче.

Охранник запустил руку в карман лампасной штанины и услужливо подал кисет следователю.

– Да ведь не мне же, братец, вот ему.

Трясущимися от слабости руками Виктор Иванович скрутил здоровенную – в палец толщиной – цигарку и, затянувшись несмело, блаженно откинулся на спинку стула. Выпроводив казака, следователь продолжил разговор, будто он и не прерывался.

– А ведь я, знаете ли, Викентий Иванович, начал уже подумывать, что вы снова благополучно исчезли. Как же вы с таким-то богатым опытом опростоволосились?

– А можно мне спросить?

– Да, да, пожалуйста! Охотно отвечу.

– Тогда почему же Викентий и почему – снова? Не вышло ли тут ошибки?

– О, нет, драгоценный мой! Такие личности, как вы, не исчезают бесследно, хотя и стремятся к этому с завидным упорством. Правда, иногда вам это удается на некоторое время. Признаю́. Но ведь вы не можете жить по-человечески или, тем более сидеть сложа руки. А поступь у вас преступная, потому остаются следы…

– Простите за непонятливость, – вставил Виктор Иванович. – Изъясняетесь вы не очень ясно.

– Так вот, батенька мой, чтобы ясно было, охотно поясню: знаю я вас еще по Самаре, с девятьсот пятого. Так-то! Правда, по фотографиям только. Двоюродного вашего братца успешно мы тогда обезвредили, а вы, извиняюсь, успели исчезнуть, умудрившись даже продать неплохое имение. Бывал я там не однажды после вас. Прекрасное, знаете ли, имение! Просто уму непостижимо, как это потомственный дворянин мог так вот расстаться со своим родовым гнездом! Ведь надо было, простите, обладать значительной степенью кретинизма, чтобы так поступить. Конечно, вам в тогдашнем положении нельзя было там оставаться, но ведь семья, дети. Как же вы беспощадно поступили с ними!

– А вы разве не покинули свое имение?

– Ну, о чем вы говорите! Теперь не мы покидаем родовые гнезда, а нас выкидывают из них.

– Стало быть, мы сравнялись в имущественном положении в конечном счете? – снова спросил Виктор Иванович.

– Нет и нет, батенька мой! Я ведь видел и здешнее ваше жилище. Позавчера специально побывал там. С матушкой вашей беседовал и с женой. Кланяться они вам велели. Так вот, настоящий, нормальный русский дворянин не может низвести себя до положения лапотного раба. Ведь многие мужики в том хуторе живут лучше вас, дворянина! Позор! Лучше бы вам пойти в ссылку, на виселицу!

– Каждый выбирает свое, – заметил Виктор Иванович. – А вы что же, так по фотографии меня и признали в тот раз на Уфимской?

– Нет, конечно. Где же в этаком мужике признать дворянина! Мне вас несколько раньше лицезреть довелось.

– Где?

– В железнодорожной больнице, мой дорогой. Когда вы полковника Кучина ловили. Волею судьбы оказался я в той же компании, только успел через две двери отскочить в сестринскую и раздеться до пояса. Когда вы заглядывали в дверь, сестра перевязывала мне совершенно здоровую руку. А вы не запомнили меня?

– Нет, не запомнил тогда.

– Вот видите, не привлек я вашего внимания. После я еще раза три видел вас, разумеется, избегая ответного лицезрения, хотя вы-то меня все равно ведь не знали… Ну, все это – риторика, – будто опомнившись, объявил следователь, построжав голосом. – Дела давно минувших дней. С самарской поры миновало почти полтора десятилетия, и, как вы правильно заметить изволили, я тоже нахожусь вдали от своего имения и не по собственной воле. Как видите, удовлетворяя ваше любопытство, я честно и подробно ответил на ваши вопросы. Я даже не интересуюсь вашей деятельностью на высоком поприще в красном трибунале. Нужны явочки, Викентий Иванович.

– Нет явочек… А хотя бы они и были, так неужели вы, дворянин, считаете, что я могу предать свое дело?

– М-да, конечно, – будто бы согласился следователь, и тут же ринулся в новую атаку: – Но помилуйте, батенька! Для чего они вам? Не пригодятся. Ведь, простите великодушно, вы же одной ногой находитесь по ту сторону всего сущего.

– Со мной все ясно. А вы сами-то неужели не чувствуете, что давно находитесь по ту сторону всего сущего обеими ногами?

– Это мы уже слышали. Но я недавно проехал по некоторым здешним станицам и, скажу вам, очень порадовался настроению местного казачества. Не понимаю, как вы можете верить в это безумие, тем более, что для вас лично все победы уже в прошлом!

– Да, вы правы, – с трудом выговаривал Виктор Иванович, сдерживая кашель, – лично для себя я завоевал лишь то, что вы видели на хуторе в моем жилище. – Изо рта снова появилась кровь, и он прижал к нему большую черную тряпку. – Но Восточный фронт приближается, и он покажет, на чьей стороне правда.

Увидев кровь, следователь брезгливо сморщился и суетливо застучал по головке звонка, вытаскивая другою рукой платок из кармана.

– Убрать! – сказал он вошедшему охраннику и, махнув платком в сторону Виктора Ивановича, жестко добавил: – Совсем убрать!

Охранник подхватил арестованного под руки и поволок его вон.

Штабс-капитан, который накануне вел допросы, отказался от новой встречи с обреченным узником: не столько бесполезность допросов отталкивала его, сколько боялся он чахотки.

В ту же ночь Виктора Ивановича под руки вывели на тюремный двор и усадили в сани. На две подводы разместили пятнадцать человек, больных тифом. Даже до своего последнего прибежища эти люди уже не могли дойти.

– Куда ж эт нас в ночь-то? – простонал молоденький арестант, запахивая продрогшую душу истрепанным суконным армяком.

– Лечить вас повезем, – хихикнув, отозвался бородатый охранник.

…Расстреляли их у ограды монастырского кладбища, с наружной стороны. Там и захоронили.

Не ради громкой славы спел свою тайную песню Виктор Иванович. Но все дела его, большею частью скрытые от людского глаза, были устремлены к Добру и Справедливости на этом свете.

14

Совсем недавно, еще в середине семнадцатого года, неприметный и никому не известный войсковой старшина Дутов мгновенно вознесся на гребне кровавой волны разгулявшейся гражданской бойни. В течение лишь одного лета восемнадцатого года ему присвоили два генеральских звания. И теперь это был не только войсковой атаман, генерал-лейтенант, главный начальник всего Южно-Уральского края, но и командующий отдельной Юго-Западной армией, в которую влились казаки Оренбургского, Уральского и Астраханского казачьих войск.

Но и эта громада постоянно содрогалась и пятилась под ударами Красной Армии. В недавнем прошлом били его Сергей Павлов и Василий Блюхер, теперь теснили 24-я Железная дивизия Гая и 25-я Чапаевская. Войска Гая вышибли Дутова из Оренбурга, хотя пока и не окончательно. В начале февраля пришлось «главному начальнику края» со всем штабом и войсковым правительством искать место поспокойнее.

В Троицке знали, что командующий крут на расправу с красными, когда они не в боевом строю, конечно, потому из тюрьмы и Менового двора каждую ночь десятками уводили арестованных на расстрел.

Прибыв в Троицк, сам Дутов поселился в меблированных номерах шикарной гостиницы Башкирова. Уже 9 февраля провел он заседание войскового круга, в повестке которого значилось:

«1. Политический момент.

2. Вопросы мобилизации и меры, связанные с борьбой с большевиками (нужды фронта).

3. Вопрос о восстановлении сгоревших станиц.

4. Доклад войскового атамана и членов войскового правительства.

5. Рассмотрение и утверждение смет.

6. Положение о самоуправлении в Оренбургском казачьем войске.

7. Текущие дела».

Войсковая казна не скудела, потому как атаман грабил вольно, с размахом. А уездный город Троицк превратился с этого времени в столицу всего степного Южноуралья. В эти дни в городе всюду скребли, мыли, чистили, убирали снег не только потому, что поселился тут главный начальник края, но ожидался приезд самого́ верховного правителя России – Колчака.

Завертелись местные буржуи, как черти на мельнице. Шутка ли, когда еще в этакую глушь залетала столь важная птица! Полновластный правитель всей России! Правда, границы его владений неуклонно сужались, уступая место Советской республике. Но в пылу подготовки к торжествам об этом некогда было думать.

Срочно комплектовались делегации именитых граждан – от городской Думы, от мусульман. Изготовили правительственные адреса с излиянием немыслимых восторгов и, как водится по русскому обычаю, – хлеб-соль. Само собою, и триумфальную арку не забыли соорудить на въезде в город.

Но больше всего хлопот и беготни было в женской гимназии, потому как именно там предполагалось чествовать высокого гостя. Готовился знатный и многолюдный банкет.

17 февраля, в день приезда Колчака, на всем неблизком пути от вокзала до города и по Гимназической улице до самой женской гимназии по обеим сторонам дороги на небольшом расстоянии друг от друга, будто аршин проглотив, стояли казачьи пластуны. Проезд и проход по всей дороге был запрещен. Старания делегации мусульман из пяти человек пропали даром: им не разрешили проехать.

Думскую же делегацию из трех человек пропустили по живому коридору на лихой тройке до привокзальной площади. А дальше офицерская охрана преградила ей путь. Самые искренние заверения делегатов, что, кроме хлеба-соли, адреса и добрых намерений, у них ничего нет, не помогли. Не только на перрон, их даже в вокзал не пустили. Там по-домашнему дутовская свита разместилась.

Более трех часов приплясывали думцы на колючем февральском ветерке. От этого мозги у них проветрились, и поняли делегаты, что никто им тут не рад. А между тем гудок послышался – поезд правителя подкатил. Уговорили они войскового старшину из личной охраны Дутова, чтобы он самому верховному шепнул о делегации.

Через недолгое время с перрона донеслись торжественно-радостные звуки оркестра. И тут подбежал к делегатам какой-то молоденький прапорщик и сообщил, что САМ разрешил его приветствовать. Хватились, а каравай-то стучит, как деревянный, – промерз, и соли в солонке почти не осталось – просыпали. Со всем этим и двинулись на рысях к вокзалу.

В дверях стеснились от поспешности. К тому же увидели, что верховный входит со свитою в противоположные двери вокзала. Делегата, идущего впереди, подтолкнули нечаянно – солонка с мерзлого каравая соскользнула и раскололась вдребезги. Замешкались, конечно. А Колчак – вот он, рядом. Тут, у дверей, и произошла торжественная встреча делегации с временным правителем.

Колчак сдержанно поблагодарил за адрес и за поднесенный хлеб-соль, а в это время под его подошвой предательски громко хрустнул осколок злополучной солонки. Вся эта историческая встреча заняла не более двух минут, после чего пышная свита вывалилась на площадь. А думскую делегацию не пригласили даже на банкет в женскую гимназию.

Кортеж из двух автомобилей и нескольких десятков верховых офицеров двинулся по живому коридору из бородатых пластунов. Зеваки близко не допускались к этому коридору. В открытом переднем автомобиле рядышком восседали временный верховный правитель России и главный начальник здешнего края, тоже, конечно, временный.

* * *

Степка Рослов и Яшка Шлыков, следуя наказу Чебыкина и не без его содействия, явились в тот день в кожотдел, где находились мастерские. Опытные мастера сапожного дела поучили их полдня главным секретам, а потом выдали по три пары выкроенных заготовок и велели дома сшить сапоги на пробу. Это и будет им экзаменом.

Делать дратву, приращивать к ней щетину и держать шило умел в ту пору всякий крестьянин, потому как делали и чинили сбрую своими руками, на соседа не надеялись. Так что строчку пройти ребята умели и раньше, а нужда заставила схватывать науку на лету.

Заготовки сапожные упаковали они в куски брезента и, подхватив их, отправились на свою квартиру, к бабушке Ефимье. Ходить могли теперь, без оглядки, поскольку в кармане у каждого лежала заверенная печатью бумага, в которой утверждалось, что они законно отпущены на поправку после болезни. Да и с тех пор, как схватили Виктора Ивановича, перестали наезжать в хутор охотники за дезертирами.

Обстоятельство это приметили все и поняли, что главной заботой ловцов был Виктор Иванович. Страшил дутовцев этот человек на свободе. Много лет еще до войны знали его в Бродовской, да только не догадывались, чем он занимается.

На подходе к Гимназической улице ребята заметили толпы людей и вспомнили, что в мастерской говорили, будто бы Колчака в город ожидают.

– Давай поглядим! – предложил Степка.

– Да ну его к черту! – возразил Яшка, закрываясь от холодного ветра. – Он, может, и не приедет, а люди вон все от холода посохли.

– Приедет. Видишь, до женской гимназии народ, и пластуны там стоят, а дальше никого нету. Сюда, стало быть, и ждут его.

– Да вон они, вон едут! – закричал Степка, выходя от цирка на середину Гимназической улицы и круто поворачивая к гимназии.

С этой стороны улица была свободна, и до гимназии – рукой подать. На сквозной оси торчал лишь один пластун, мешая обзору. Но ребята подались немного левее, к гимназии, тут и остановились. К этому времени передний автомобиль приблизился настолько, что можно стало разглядеть лица едущих в нем.

– Гляди-ка ты, – дивился Степка, впившись в адмирала взглядом, – а правду ведь сказывали, что Колчак-то чисто как наш есаул Смирных: черный, горбоносый, и усы такие же.

– А этот, постарше, толстый-то, Дутов, стало быть? – спросил Яшка.

– Дутов. Видал я его мельком в хуторе у нас, как с Черной речки поперли их красные. А ты не видал?

– Нет.

– Гляди, гляди, вон вылазиют! Ляжки-то у Дутова, как у Кестерихи. В ватных штанах он, что ль? А еще бекешку на брюхо-то напялил, как молодчик. Будто хорунжий али сотник.

Высокие начальники скрылись за толпой, пластуны сошли со своих мест, и народ хлынул через улицу к гимназии. Больше глядеть нечего. Повернули назад новоявленные сапожники и под ветерок двинулись к бабушке на квартиру. А потом еще засветло уехали домой.

15

Вроде бы совсем недавно сверкали окна женской гимназии ярким электрическим светом, клубился и шумел за ними пышный банкет, устроенный в честь временного правителя. Всеми способами атаман Дутов выказывал правителю свою преданность и верность. Желая потешить Колчака его любимым напевом, весь вечер в различном исполнении звучало: «Гори, гори, моя звезда…»

И звезда временного горела синим пламенем. Восточный советский фронт, набирая силу, неумолимо нажимал с запада. В конце апреля и войсковой атаман всплакнул в тряпичку, жалуясь по секрету своему покровителю в письме:

«Главный Начальник

Южно-Уральского края.

24 апреля 1919 года

№ 2109,

г. Троицк.

Совершенно секретно.

В собственные руки.

Ваше Высокопревосходительство.

Глубокоуважаемый Александр Васильевич.

…Мы в настоящее время берем от деревни все – и солдат, и хлеб, и лошадей, – а в прифронтовой полосе этапы, подводы и пр. лежат такими бременем на населении, что трудно представить.

Исходя из этого, казалось бы естественным некоторая забота Минвнутдел о деревне. В прифронтовой полосе, а особенно в местностях, освобожденных от большевиков, земства не существуют. Налоги земские не вносятся, а служащие разъехались. Больницы в деревнях почти везде закрыты, лекарств нет, денег персоналу не платят, содержать больницы нечем. Школы не работают, учителей нет, жалование им не платили за ¹/ ₂года и больше, все почти поступили в чиновники или же в кооперативы. Никаких агрикультурных мероприятий нет, дороги не исправляются, мосты не чинятся, все разваливается. В деревнях нет ситца, нет сахара, нет спичек и керосину. Пьют траву, самогонку, жгут лучину. И вот эта сторона очень и очень важна. Та власть будет крепко-крепко поддержана всем народом, которая, кроме покоя и безопасности, даст хлеб, ситец и предметы первой деревенской необходимости… Суда в деревне нет, во многих селах нет священников, хоронят без церкви, крестят без обряда и т. д. Все это в деревне приучает к безверию и распущенности. Религия – основа Руси, без нее будет страшно…

…Есть губернии, где нет волостного земства, есть – с ним, а есть и такие, где земство частью в уездах введено, частью нет. Это необходимо урегулировать, т. е. признать волостное земство или его упразднить и соответственно этому ввести организации.

Суды и следователи работают из рук вон плохо. 60 % судейских служили и при большевиках, а до деревни суд совсем недоступен. Сейчас начался сезон летних работ. У многих крестьян есть машины, но нет запасных частей, и никто им не приходит на помощь…

Меня за эти мысли здесь называют демократом; я, право, не нуждаюсь в кличке, ибо ни к одной из партий никогда не принадлежал и не принадлежу, а говорю только то, что вижу.

А. Дутов.

Его Высокопревосходительству Верховному Правителю Государства Российского, Адмиралу А. В. Колчаку».

Демократом, называли, наверно, потому, что стеснялись открыто назвать демагогом. Словно только что проснулся атаман и увидел бедственное положение деревни, кем-то доведенной до отчаянного положения. Хотя в первых же строках своего письма признается, что его войска берут от деревни все, что можно взять. А ситец, чай, сахар, соль и другие товары первейшей необходимости стали исчезать уже в четырнадцатом году, когда началась воина с Германией. То же самое было с лекарствами, запасными частями к машинам. И никакой Колчак, будь он семи пядей во лбу, не смог бы обеспечить деревню необходимым. Брать с нее брали, но ничего взамен не давали. И атаман это знал не хуже других.

И все-таки крепко надеялся Дутов на свои казачьи войска, потому как дрались они не только за его, атамановы привилегии, но и за свои собственные. Великими планами манил своих подданных. Ровно через неделю после нытья в письме Колчаку он издает бодрый приказ, вселяя уверенность в казачьи души. А до изгнания атамана с его войском из Троицка оставалось всего три месяца.