Текст книги "Собрание сочинений. Том 1"
Автор книги: Петр Павленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 39 страниц)
Ударная группа второй армии двинулась юго-восточнее Пограничной, через городок Санчагоу.
Командующий группой генерал Одзу, пятидесятисемилетний старик, смелый и энергичный солдат, лично руководил прорывом границы из капонира на сопке за городом.
Участник и герой русско-японской войны, дважды раненный в голову и плечо, он хотел умереть за железобетонным поясом русских. Это был тот самый генерал Одзу, который недавно просил милости лично расстрелять своего сына-бунтовщика, лейтенанта, попавшего в плен к китайцам, перешедшего на их сторону, пойманного в Фушуне и расстрелянного за измену своему императору.
«Мы разорвем их пояс девственности, как мужчины самого плодовитого в мире народа», – написал генерал в приказе, который передан был на марше через специальные репродукторы, установленные на мотоциклах связи впереди каждой роты.
Армия его шла к советской границе потоком маленьких фабрик и заводов на гусеницах и колесах. За колоннами грузовых автомобилей, везущих пехоту, орудия и химустановки, шли автомобили-склады, автомобили-водянки, автомобили-бензиноцистерны, автомобили-печи для уничтожения зараженных газом вещей, автомобили-кузницы, лазареты, радиостанции. За ними двигались передвижные базы службы снабжения, автомобили-прачечные, в которых стиралось и дезинфицировалось обмундирование, снятое с убитых, перед отсылкой в тыл для перешивки и штопки. Шли ружейные мастерские, электромонтажные бюро и опять бесконечные цистерны и патронные склады.
С армией автомобилей ехала армия грузчиков. Они должны были доставлять патроны и воду стрелковым цепям и перетаскивать материальный лом с поля сражения.
В пограничных деревнях шныряли японские вербовщики. Все мужчины забирались ими в отряды носильщиков. Ван Сюн-тин терялся, не зная, что предпринять. Медлить, однако, было нельзя, и седьмого он отдал два приказа: ребятам итти в отряды носильщиков и группироваться вокруг своих старшинок, а женщинам и детям сообщить, что пожары желательны во всех случаях жизни. Все, что может гореть, пусть горит весело.
Дивизии второй японской армии развертывались в бою, имея артиллерию и танки в авангарде.
Отряды «запоминателей», воспитанные капитаном Якуямой, рассыпались по батальонам и батареям за день до штурма. Старые пограничные шпионы довольно хорошо знали русский рубеж. Они сообщил», что на переднем плане красных обычная тишина, заметно лишь небольшое движение мехчастей на дальних дорогах в расположении дивизии Винокурова.
Надвигалась ночь штурма. В частях ударной группы надевали опознавательные знаки для ночных операций: солдаты – белую повязку на левую руку, унтер-офицеры – белые повязки на обе руки, командиры взводов – белые ленты через плечо, командиры рот – белые ленты через плечо и повязку на правую руку, командиры батальона – две ленты крест-накрест через плечи, и командиры полков – белые ленты на шлемах.
Граница была в трех километрах. Из глухой темноты ночи изредка доносился лай сторожевых псов.
Ван Сюн-тин оделся японским солдатом и перешел советский рубеж в хвосте первых штурмовых цепей, задыхаясь от непривычки в мешке противогаза.
Несколько раз его оглядывали очень внимательно, и он решил солдатскую белую повязку на левой руке заменить белыми лентами через плечо, как командир взвода. Суета всюду была невероятная. В ожидании атаки в ротах и взводах досказывались последние приказы. Командиры фаланг то и дело передавали по цепям: «Ки воцуке! Внимание. Тише там!»
Старшие офицеры, вглядываясь в темноту, рычали ругательства.
Какой-то офицер схватил Ван Сюн-тина за хобот противогаза и ударил сапогом в живот.
– Сиккей симбаи!.. Нашел время прогуливаться. Кто такой? Ой, цетто кой! – Держа за противогаз, он несколько раз позвал: – Эй, там сюда! Ой, цетто кой!
Но так как никто не появлялся, офицер ударил Ван Сюн-тина по шее и велел отправляться в часть.
Счастье, что было темно и никто не заметил, что Ван Сюн-тин однорукий. Оторвавшись от стрелковых колонн и миновав танки, он приблизился к левому флангу кавгруппы.
За рекой чернели силуэты колхозных строений, сторожевой вышки и обелиска над могилой четырех партизан. Вой забытых псов тревожно стоял в воздухе. Можно было сейчас же перебраться через речушку по колено в воде и постучать в знакомое окно Лузы, но дом был пуст, как вся природа на переднем плане красных.
Ван Сюн-тин быстро нырнул в темный узкий овражек и прижался к земле.
«Эх, Васька! Надолго теперь зашумит земля».
Он лег и стал думать воспоминаниями и догадками о своей жизни, которая в какой уж раз начиналась заново и конца которой никто предсказать не сможет. Вот он был огородником. Да был ли? Не отец ли это его сеял репу и продавал ее русскому попу? А кто ходил к русским драться с офицерами? Опять он. А потом опять сеял репу. А потом пошел в партизаны, и на огород нет дороги. А теперь война, и он командир. И, вспоминая самого себя, думал он о себе – огороднике, как об отце партизана, о себе – партизане, как отце командира, и, улыбаясь, гордился, что он из себя родил двух новых людей и еще родит много. Он думал об огороднике Ван Сюн-тине и хвалил его, что он был хозяин и честный труженик, но знал отлично, что огородник человек жестокий, прижимистый и любил иногда обмануть соседа.
Партизан же Ван Сюн-тин был совсем другой. Это был смелый человек и злой, ничем не похожий на огородника. Смелый человек, злой, очень прямой на слово, не хитрец. У него никакой жалости ни к кому не было. У него было одно слово: убить.
А командир Ван Сюн-тин стал немножко похож на огородника, который казался дедушкой, – командир любил думать, петь песни, умел смотреть людям в глаза и понимать, когда они говорят правду, а когда ложь. Но он не был ни хитрецом., ни тихим, ни злым и ничего не хотел для себя, и ничего не жалел для людей. Он был умнее и огородника и партизана. Так из одного человека вышло трое.
В это время начался штурм советской земли.
Ван Сюн-тин услышал дальний грохот орудий, но он не смутил его размышлений. Промчались через реку японские эскадроны. Быстрый свист воздуха пронесся с русской стороны. Ван Сюн-тин сбежал к реке. Впереди ползли связисты, саперы сколачивали мост, у моста на корточках сидели шоферы, и повара говорили, что никакого обеда сегодня не будет.
Ван Сюн-тин пошел вброд. Раненые кони бились в мелкой речушке. На дворе Лузы, привязанный к столбу, катался на земле Банзай. Издалека узнав Ван Сюн-тина, он замер и прижался к земле, а когда огородник отстегнул цепь, пес кинулся ему на грудь, повалил его, схватил за горло и крепко прижал к земле. Так он долго стоял, всматриваясь в темноту, прислушиваясь к скрежету пуль и быстро нюхая воздух.
Темный дом Лузы бесновался. Окна его лопались с треском. Стекла бились на мелкие осколки, трещали рамы, взлетали с крыши куски железа, и пули выклевывали штукатурку стен. Дом трещал, дымился, распахивал двери, будто выгоняя на двор непрошенных гостей, и махал ставнями. Радиорупор хрипел, захлебываясь: «Браво, браво! Бис!» – и чей-то мужественный голос запевал громкую песню.
Банзай взвизгнул и отпустил Ван Сюн-тина.
Вернувшись к себе, Ван Сюн-тин разбудил дежурного ординарца, мирно спавшего в погребе, и послал сказать старшинкам, что план действия тот же – мешать и вредить, где и как можно, жечь машины и портить дороги, сохраняя секретность.
И еще не наступил день, как встали пожары до горизонта.
На командном пункте командира ударной группы все было готово к сражению. В траве лежали или сидели на деревьях офицеры генерального штаба с телефонами, звукоуловителями и полевыми книжками, каждый – на своем направлении. Офицеры-ординарцы наблюдали в бинокли, каждый – на своем направлении. Тут же наготове лежали конные и пешие вестовые, каждый – на своем направлении.
В три часа пятнадцать минут раздался грохот орудий. В короткие паузы между орудийным ревом проник треск пулеметов.
Гвардейские дивизии двинулись к советской границе.
Слева от гвардейской дивизии генерала Орисака шла танковая дивизия Нисио-младшего, брата командующего третьей армией, прозванного «французским воробышком». Во время большой войны он был на Западном фронте и даже сражался на Сомме, за что получил – ко всеобщему удивлению – румынский орден.
Справа двигалась кавдивизия генерала Када. Было очень темно. С высокой сопки командира группы все же был виден тусклый отпечаток холмов и долинок за рубежом. Ветра не было.
Одзу приказал произвести обстрел переднего плана красных химснарядами короткого летучего действия и двинул на прорыв танковый полк и легкие бомбардировщики.
– Не будем терять времени, встретим солнце на русской земле.
Русская земля засветилась. Огонь сигнальных бомб и пламя взрывов побежали по ней низкими молниями.
Через городок Санчагоу пробежали минеры, гранатометчики, химики. За ними пошла вторая волна пехоты.
Первый пояс укрепленных точек оказался почти на географической черте границы. Разведчики Одзу еще слышали урчанье пограничных псов и негромкие голоса патрулей.
Первый удар приняли на себя пограничники.
Еще третьего дня они почувствовали войну и, всегда готовые к ней, теперь с особым чувством упрямства залегли на краю страны. Проводники с собаками на перекрестках троп и в ложбинах, электрики в проволочной колючке, снайперы перед бродами. Тарасюк покинул свою заставу в начале ночи. Приехавший в родные места Луза был с ним. Они вошли на узкую тропу в густом кустарнике.
– Стой! Ложись! – прошептала впереди них ночь, и они легли.
Стройный ясень пошептался с Тарасюком и, взмахнув ветвями, тотчас отошел в сторону, слившись с темной грядой зелени, обступившей тропу. Ночь была проста, обыкновенна. Приоткрыв молодое лицо, ясень, что только что подходил к ним, бросил вслед Василию Лузе букет едва распустившихся полевых цветов. Василий поклонился ночи, кустам, деревьям.
– Спасибо за ласку, товарищи! – одними губами сказал он, касаясь руками зелени на краю тропы и не зная точно, люди ли то, или деревья.
Выйдя на поля колхоза «25 Октября», уже безлюдного, они легли в том месте, где когда-то стоял полевой шалаш Лузы.
В два часа ночи лес, пригибаясь и падая, бесшумно придвинулся к самой реке. Вслед ему осторожно заковыляли большие камни, стога сена, пни и муравейники.
Тарасюк лежал с наушниками на голове.
– Переправляются, – прошептал он в начале третьего, и у реки звонко и весело взлетело эхо первого выстрела. Фазаны, шлепая сонными крыльями по сухой прошлогодней траве, рванулись прочь. Залаял, взвизгивая, пес слева.
– Похоже, что у тебя на усадьбе, – произнес уже громко и как-то освобожденно Тарасюк, снимая трубки и растирая замлевшие уши.
Оружейный огонь запрыгал с места на место и враз, стеной, определился вдоль берега. Пограничные снайперы били по первым группам переправляющихся, но земля за ними еще молчала.
От Тигровой сопки, за хатой Лузы, шел самый сильный и раскатистый грохот стрельбы, он слабел у бывшей лавки торгсина и вновь начинался у старых корейских хуторов.
– Как полагаешь действовать-то? – спросил Луза.
– Вот поздоровкаюсь с ними за ручку разок-другой, а там оттянусь за точки, – сказал Тарасюк, подтягивая ремень и пряча в футляр бинокль. – А камешки я им оставлю.
– Те-то? – спросил Луза, намекая на недавно проковылявшие мимо них к реке предметы.
– Угу!
Но у реки уже сам по себе затевался штыковой бой. Сообщения приходили одно за другим – противник скапливался перед участком мехсоединения Богданова и территориальной дивизии.
– Раз такое дело, лучше валяй к своим, – решил тогда Тарасюк.
– У меня интересу мало. Толкану их штыком раза два да оставлю перед точками. Всего и работы.
Вызвав связиста, он быстро и сухо отправил с ним Лузу, веля бойцу доставить Василия в штаб полковника Богданова, а сам ползком заторопился к обрыву темного берега, откуда сквозь выстрелы уже слышались иногда бессвязные, скрежещущие звуки человеческих голосов.
Первые группы гвардейцев дивизии Орисака, мокрые с ног до головы, карабкались на гребень советского берега. Иные окапывались или протягивали телефонные провода, другие крепили шныряющий взад и вперед понтон, за который, сдержанно кряхтя, держалось множество раненных при переходе речки солдат.
Пограничники подобрались к ним, катя впереди себя пулемет.
Тарасюк бросил сигнальную ракету – и все, что было живого на советском берегу, молча ринулось к воде в штыки. Встречный бой завязался на середине речушки. Тогда первый взрыв японского снаряда потряс советскую землю – она еще молчала, – и за этим первым ударом забушевал воздух, в котором поникли и растворились отдельные звуки.
Все затряслось и задымило. Сухой и тяжелый ливень каменьев, горячих, сожженных огнем ветвей и раздробленных деревьев пал на землю.
Советская сторона все еще молчала. С маньчжурского берега показались танки-амфибии и осторожно спустились к реке, как бы поджидая конца артиллерийской подготовки.
Бросив понтон, Тарасюк отвел и уложил своих пограничников в подземные норы, на пути танков.
В воздухе заурчали японские бомбардировщики. Что-то загорелось у Георгиевки. Неистовый грохот снарядов, слившись в катастрофическое безумие звуков, тряс молчаливую землю. Стало почти светло, но свет был жуток, слепящ. Казалось, десятки молний плясали над тихими и сонными сопками, врезались в них и отскакивали, дробясь на горящие точки и превращаясь в яркую пыль.
Это была гроза, свирепствующая низко, на земле, и клубы дыма и пыли, и яркое пламя, и грохот – все сообща плясало и билось не в небе, а пожирая траву и раскаляя камень.
В зареве чудовищного грохота пронеслись тени самолетов.
Вдруг – смолкло почти сразу, хотя тишина воспринялась зрением, а не слухом. Вернулась ночь. Но слух был мертв. И – повалили танки. Левее «25 Октября» загудели кони японской кавалерии, предшествуемые маленькими танкетками, за танками и броневикам» вынеслись стрелки.
Снайперы Тарасюка залегли в подземные норы, проводники спустили бешеных от напряжения псов.
Части еще укладывались в газоубежище, за шоссе, и полковник Богданов, стоя на коленях у радиоприемника в узенькой рубке командования, зевал, подергивая плечами, когда Луза и проводник его прибежали с переднего плана.
Артиллерийская подготовка развертывалась.
– Ну, как, не дождешься все? – закричал Богданов, здороваясь с Лузой.
– Столько лет ждали, теперь недолго.
– Тарасюка видел? – спросил Богданов.
– Только что от него. Переправляются там.
– Встреча у вас! – соболезнующе произнес Богданов. – Судьба у тебя – товарищей хоронить, – и, видя, что Луза не понимает его, он включил радио; воздух заревел и заскрежетал в рубке.
– Кипяток, – сказал, подмигивая, Богданов. – Не то что наш брат, а микроб, честное мое слово, и тот не выдержит. Слышишь, что делают? Ну, да, как говорится, несчастья бояться – счастья не видать.
Сквозь страшную музыку вопящего металла иногда раздавались крики людей. «Давай, давай!» – кричал кто-то на переднем плане. Звенело дальнее «ура». И кто-то бил тяжелым молотом по земле. Она ахала глубоко и глухо.
– Ну, значит, прощай, Андрей Тарасюк! – негромко произнес Луза; челюсти его свела судорога нежности.
– Там уж, брат, ничего нет, – горько сказал Богданов, – и от хаты твоей ни пуха не осталось.
Он выключил передний план.
В это время на сигнальной доске блеснула красная лампочка. Еще блеснули лампочки, – загорелся ряд, другой.
– Вся первая линия начала, – торжественно сказал Богданов, встав с колен.
Ахнули сопки вокруг, ложбины между сопками, лес, ямы, копны прошлогоднего сена, камни, борозды полей и звериные норы.
В это время адъютант протянул Богданову расшифрованную телеграмму.
– Василий Пименович, – произнес Богданов, прочтя ее – народ тебя требует. Партизаны и охотники выбрали тебя командиром. Помнят! – добавил он завистливо. – Ну, дай им наслаждение, не стесняйся.
Под огнем красных батарей японские батальоны первой волны расчленялись на мелкие звенья, и командиры их сами избирали пути для сближения с противником. Он был всюду, и его нигде не было.
От низкого огня точек задымилась сухая трава, завыл воздух. Шарахаясь от взрывов снарядов, ползли цепи японских минеров и снайперов. За ними, волоча пулеметы, ползли стрелки. Наседая на них и перегоняя их, катились танковые отряды.
Перед ними, опоясанная низкой завесой пулеметного огня, лежала земля без людей.
Роты ползли на укрепленные точки, охватывая их флангами и стремясь забросать гранатами, заткнуть телами их амбразуры.
– Это опять Чапей, – сказал Одзу, когда ему сообщили о положении.
– Чапей, где каждый вооружен пулеметом.
Он приказал выбросить полковую артиллерию к стрелковым цепям, а полкам не отвлекаться атакой отдельных точек.
– Если они хотят сидеть в земле, не надо их трогать. Главное, подвигаться вперед.
В это время генерал Када, во главе кавалерийской дивизии с бронеотрядами на флангах и артиллерией в центре, вступил на луга колхоза «25 Октября». Впереди чернели сопки, силуэты хат, скирды прошлогоднего сена.
– До железной дороги? – спросил он адъютанта.
– По воздушной прямой – сорок, – ответил тот.
– До ближайшего села?..
– Двенадцать.
– На двенадцать километров одной дивизии хватит, – сказал Када, давая сигнал к атаке.
Он бросился в сопки, как в реку, надеясь проскочить, промчаться, проползти эти получасовые двенадцать километров, ни на что не оглядываясь и ни из-за чего не задерживаясь. Батареи отстали при первом рывке эскадронов. Пулеметные взводы сгрудились в овраге, между колхозом и пограничной заставой, где залегли уцелевшие пограничники. Легкая авиация освещала путь наступлению, прочесывая долины.
Широко рассыпавшись, эскадроны по отделениям помчались меж сопок, не отвечая на огонь красных снайперов, заскакивая в ущелья без выходов, карабкаясь на крутые склоны или спешиваясь для расстрела молчаливого камня этой холмистой долины.
Раненный в голову унтер-офицер скреб руками землю и присыпал себя сверху, как бы укрываясь от выстрелов. Лошади в противогазах, без седоков, катались по земле.
Все это пронеслось и осталось позади в одно мгновение. Затем появились проволочные плетенки поперек дорог, проволока в дубовом лесу, проволока в оврагах.
– Это сейчас кончится, – сказал Када. – Ну, еще два, ну, еще три ряда.
Проволоку рубили саблями, бросали на нее раненых коней и трупы убитых.
– Сколько времени мы в атаке?
– Час двадцать восемь минут, – сказал адъютант.
Генерал поглядел на него не понимая. Ему казалось, что прошло не более десяти минут.
– Это сейчас кончится, – сказал он, слезая с коня, чтобы пропустить мимо себя эскадроны, сгрудившиеся на узкой дороге.
В эту минуту Богданов получил приказание принять на себя дивизию Када.
Перебравшись через реку вброд, вслед первой колонне, командующий ударной группой генерал Одзу подъехал к точке, только что занятой частями дивизии Орисака и, заглянув внутрь, увидел груду стального лома и железобетонной крошки.
– Умирая, они растворяются в воздухе, что ли? – пожал он плечами.
Русские снаряды часто ложились на перевале. Лес редел. На горизонте поблескивали цинковые крыши Георгиевки. Широкие поля перед селом и за ним были пустынны.
– Русские всегда умели прекрасно обороняться, – сказал Одзу раненому командиру четырнадцатого полка. – Я все же не могу понять, в чем их секрет.
– Они сидят под землей, – сказал командир полка, – вот и все. Мы минуем одну из точек, она принимается за следующую колонну, а мы попадаем под огонь соседней точки. Весь вопрос в том, что мы не знаем, сдохли они там или нет, никто из нас не видел, чтобы они вылезали наружу, будто их вовсе нет. Мы не видели ни одного русского. Все время атакуем глухую землю, которая не просит пощады. Мы не знаем, жива или уже мертва эта земля.
– Слишком длинный рапорт для командира полка, – заметил Одзу, садясь в машину и веля ехать назад, к реке.
Командир полка, получивший шесть ран в правую руку, шатаясь, пошел к цепям.
Получив приказание взять на себя дивизию генерала Када, Богданов занял своими частями левофланговый участок, с одной стороны приткнувшись к батареям перед Георгиевкой, а с другой – почти в центре прорыва японцев – касаясь ударных групп Винокурова. Перевал перед Георгиевкой он поручил партизанам, которыми командовал Луза. Сам же – с мотомехчастями – оттянулся назад, чтобы создать себе условия для маневра.
Артиллерийская и воздушная подготовка прорыва закончилась, японцы вывели танки, за ними стрелков гвардии. Точки обороны открыли огонь по наступающим. Гвардия залегла и стала окапываться, но танки местами уже миновали первую линию обороны, а кавалерия необыкновенно смелым рывком навалилась на пограничников, промчалась сквозь их заслоны и, под огнем точек обороны левого сектора, стремилась выйти к лесу, перед Георгиевкой, зарево которой стояло в полнеба, обнадеживая наступающих.
Луза с пятью сотнями партизан окапывался на перевале. Подъехал на броневике засаленный, забрызганный краской комдив Губер, начальник укрепленного района.
– Накопаете вы тут у меня на боевом направлении, – угрожающе сказал он, поманив к себе Лузу.
Спустились в узкий холодный колодец. Открылась стальная дверь. Вошли.
– Садись, – и стал звонить по телефону в точки обороны, с трудом втыкая громадный мизинец в маленькие дырочки автоматического телефонного диска.
– Ну, как, Чаенко? – спросил он. – Держитесь? Колодец в порядке? А блоки? Я ж тебе говорил. Насчет бетона можешь не беспокоиться. Сам следил. Вот что: пойдет японская кавалерия – пропусти.
Потом он позвонил еще несколько раз, повторяя, чтобы кавалерию не задерживали и пропустили к перевалу, и стал объяснять Лузе его задачу. Генерала Када следовало пропустить до самого перевала, на нем задержать до рассвета, а потом быстрым рывком отойти, оставив дивизию перед Георгиевкой, со стороны леса.
– На батареи, голубчик, сажай их, вот в эти места и эти.
– Да чего тут, Егор Егорыч, куда ж тут отступать? – мрачно отмахнулся Луза.
– Ты мне храбрость не показывай, сажай, куда говорят, – сказал Губер, потрепав усы, – сам, брат, всего дела не переделаешь. Другим оставь. Тут у нас физика будет действовать, – кратко добавил он.
Позвонили из точки впереди перевала. Кавалерия шла на карьере.
– Ну, действуй, Василий Пименович.
Он вышел, сел в броневик и поехал с перевала к Георгиевке, оглядываясь и махая рукой партизанам.
Гудело грозой моторов небо, грохот сражения раздавался крутом: у реки, и у Георгиевки, и на перевале, и за Ольгинским, где стояла дивизия Голикова.
«Чорт их знает, пробились они где-нибудь, что ли?» – думал Губер, едучи в штаб командующего сражением.
Машина шла без огней, шофер был тренирован на темной езде. В лощине, за перевалом, Губер наткнулся на колхоз имени Тельмана – всадники ожесточенно чистили коней, готовясь к фланговому удару.
Председатель колхоза сидел на земле, прислонясь спиной к дереву, дымил папиросой. Под головой его стрекотало радио. «Ура, ура! – гремело в нем. – Да здравствует Сталин! Ура…»
Перед Георгиевкой, у казарм строительного батальона, толпа бойцов лежала вокруг рупора. На машину Губера раздраженно оглянулись и замахали руками. Говорил Сталин…
Начиналось сражение в воздухе. Оно шло, собственно, с первых минут сражения на земле, но сейчас развивалось в обширную и самостоятельную операцию.
Ночью красные истребители и штурмовики работали неутомимо. Артиллерийская подготовка прорыва, произведенная генералом Накамурой, вызвала и первую встречу в воздухе. Истребители японцев, прикрывая свои артиллерийские самолеты и аэростаты, вынеслись первыми. Навстречу им вышли разведчики и истребители красных. Когда бросились в атаку танки генерала Нисио, кавалеристы Када и пехота Одзу, поддержанная гвардией Орисака, – воздух заполнился новыми силами. Вступили в дело войсковые самолеты танковых эшелонов. Далеко обходя поля сражения, отряды красных штурмовиков и легкие бомбардировщики атаковали наступающие части.
Борьба в воздухе разгорелась с новой силой. Красные истребители все прибывали, и сражение воздушных машин все более отрывалось от связи с землей. Красные срывали разведку, ослепляли колонны и час за часом уходили все дальше от полосы прорыва, в Маньчжурию. Война спешила на чужую землю. Над сражением появились штурмовые эскадрильи, рассвет предавал им несчастную землю с десятками тысяч сражающихся на ней людей.
Красные штурмовики не задерживались в горле прорыва, а уходили за пределы огня красных батарей, обрушивая свои удары на японские резервы и коммуникации, задерживая перевозки и уничтожая связь.
Штурмовики уходили волна за волной, и небо над полями прорыва становилось все тише, беззвучнее и бездеятельнее. И вдруг из-за горизонта появлялась новая колонна машин. Она проносилась почти над головами сражающихся, трудно уловимая на фоне холмов и земли. Невидимые, грохотали где-то высоко бомбардировщики. Война спешила на чужую, напавшую на нас землю.
Следы ночного сражения в воздухе виднелись вокруг. Разбитые, взорванные и сгоревшие машины дымились одинокими кострами. Свежий предутренний ветер тащил по дорогам лохмотья парашютов.
Иногда огромной падающей звездой проносился и падал с запоздалым грохотом горящий самолет.
Когда Губер подъехал к штабу, совсем рассвело. Штаб из шести машин стоял западнее Георгиевки, под крутой лесистой сопкой. Отсюда село, долина перед ним и полоса приграничных холмов были видны отлично. Винокуров в одной рубахе и шароварах невозмутимо заканчивал утреннюю гимнастическую зарядку. Поодаль от него начальник штаба с начальником разведки суетились у маленькой радиостанции на полутонке. Человек десять связистов лежали кружком вокруг телефонной станции, приглушенно говоря в трубки. Помощник начальника штаба обходил по кругу. Не вставая и не оборачиваясь, они сообщали ему что-то, он выслушивал и, подойдя к карте, висевшей на кузове автомобиля, передвигал на ней стрелы и значки, показывающие положение частей на земле и в воздухе. Ни один знак на карте не находился в состоянии безмятежного покоя. Все ходило в ней ходуном, лишь красные ромбы, означавшие точки обороны, пребывали в надменной неподвижности, хотя синие овалы японских частей рисовались далеко впереди них. Рядом с этой висела карта тылов противника. Молодой командир, с трубками радиотелефона на ушах, задумчиво набрасывал на ней разноцветные линии обозов, скопления эшелонов, беженцев и продовольственных баз. Он как бы искал поля будущих битв, осторожно накладывая на них мазок за мазком, меняя краски или вовсе стирая их. Радиоосведомление держало его в постоянном творческом напряжении.
– Как там у вас? – спросил Винокуров Губера.
– Держимся.
– Держитесь? Лузу с партизанами напрасно вперед пустили, – недовольно сказал Винокуров. – Мне поле для маневра надо, а он там зарылся в земле, и отвести назад никак не могу. Я вам ведь сколько раз говорил, я вам сколько раз твердил, чтобы на земле ни одного воробья не было. Говорил я вам?
– Третий раз сшибает японцев с перевала… – сказал начальник штаба, но Винокуров прервал его:
– Перевала, перевала… Зачем он ему, перевал этот, когда японцы должны войти в Георгиевку, и чем скорее, тем лучше. Партизанщина. Все – по-своему.
– Эх, чорт какой, я же его предупредил, – сказал Губер, обращаясь к начальнику штаба. – А все ж он три раза пугнул японцев.
Тот, улыбнувшись, кивнул головой.
Винокуров прошелся несколько раз вперед и назад перед картой, на которой работники штаба все время передвигали флажки и чертили стрелы.
– Так, – сказал он, поджав губы. – Очень прекрасно… Вся, что ли, уже армия втянулась у них в дело?
– Так точно, вся, – ответил начальник штаба. – Танковые части генерала Нисио второй атакой достигли корейских хуторов. Вся корпусная артиллерия тоже вступила. Конница у Георгиевки. Второй эшелон тоже, видно, сейчас бросят.
– Ох, этот Луза, – вздохнул Винокуров. – Помну я его сейчас, ох, как помну.
Он опять прошелся взад и вперед, глядя под ноги.
– У них еще полбака горючего в каждом танке, пусть сработают. Торопиться не надо, – сказал начальник штаба, понимая, о чем думает Винокуров.
Но тут подали расшифрованную радиограмму. Винокуров негромко ахнул.
– Эскадрильи вернулись. Задание выполнено.
Сотрудник быстрым взмахом руки протянул по карте от берегов Приморья жирную красную стрелу.
– А вы говорите! – произнес Винокуров, медленным шагом охотника приближаясь к карте.
– А вы говорите – торопимся! – повторил он и, раздраженно повернувшись к начальнику разведки, спросил:
– Да точно ли вся армия Накамуры в деле? Уверены?
– Вся ввязалась, товарищ комкор. Группа Одзу идет головной, гвардейская дивизия чуть правее, кавалерия у Георгиевки, мотомехдивизия приближается к озеру Ханка. Вторая, семнадцатая и сорок вторая дивизии вцепились в Посьет. Жмут везде здорово.
– А как же, а как же, – одобряя сообщение, сказал Винокуров. – Жать надо, без этого в нашем деле никак нельзя… Значит, приморская авиация освободилась? Так. А ну, дайте ему (он имел в виду Накамуру), дайте ему по правому боку конницей Неймана, девятым полком штурмовиков да эскадрильей бомбардировщиков, – сказал он озорно и обернулся к Губеру. – Держать передний план до полудня. В полдень выпущу танки. Пропустить танки – и выводите людей из точек. Поняли? С двенадцати часов дня вы – командир первого авиадесятка, комиссар Шершавин – второго. Выйти в воздух и занять десантом, вот и вот, – он щелкнул по карте. – Буде обнаружите там каких партизан, приписывайте к себе. А лучше всего посоветуйте им подождать. Кончу я – им еще полный рот дел будет.
– Есть, товарищ командир корпуса. Принято к исполнению.
Кругом несся шторм взрывов. Земля вздымалась вверх, как море у скалистого берега. Земляной ливень падал непрерывно, катились осколки камней, открывались глубокие ямы с мягким горячим дном, тлела сухая трава. Из горящей травы вдруг раздавался подземный крик, вырисовывалась окровавленная рука. И снова взлетевшая земля закрывала все впереди своим тяжелым дождем.
Японская пехота работала лопатами и штыками, выковыривая, как прилежный огородник, каждого снайпера из бетонированных нор, и этому занятию не видно было конца. Когда удавалось раскрыть такую нору – находили снайпера в противогазе, окруженного грудой расстрелянных гильз, но выкопать всех их было, очевидно, нельзя. Земля жила и боролась, охваченная неиссякаемой яростью. (В это мгновение самолет Евгении Тарасенкавой упал далеко на востоке).
К полудню командующий второй армией Накамура прибыл к границе. Одзу доложил, что танковый полк миновал четыре линии и впереди него все те же точки, гнезда снайперов, химические фугасы и ни одной живой человеческой фигуры. Гвардейцы Орисака и кавалеристы Када окружили Георгиевку, но линия подземной обороны еще держалась. Она крошила неутомимым огнем полковые обозы, дивизионные резервы и штабы, подвигавшиеся в хвосте ударной колонны.
