Текст книги "Собрание сочинений. Том 1"
Автор книги: Петр Павленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 39 страниц)
Фридрих Великий любил говорить, что три человека в тылу неприятеля стóят больше, чем пятьдесят перед ним.
Шли сорок самолетов над тайгой к океану.
Первый полк гиринских охранных войск на рассвете входил в глиняную крепость ханшинного завода.
Капитан Якуяма, временный военный советник, глядел с гребня заводской стены на суетню у ворот. В угловые башни поднимали пулеметы. На дворе расседлывали лошадей.
Якуяма всем дыханием нажал на свисток, который он не вынимал изо рта, как трубку. Унтер-офицер замер невдалеке.
– Эту рвань надо привести в порядок, – сказал капитан, кивнув на китайских солдат, воодушевленно расхаживающих у чанов с суслом.
В эту минуту во двор въехал на бородатой монгольской лошадке командир полка, маньчжур с умным и злым лицом. Он с увлечением хлестал плетью, водворяя порядок.
Капитан Якуяма поглядел вокруг. Свет то тут, то там проносился солнечным туманом, но утра еще не было. Оно выделялось отдельными пятнами на волне бледно-синих остатков ночи. Судя по приметам, день предстоял жаркий. Якуяма дохнул в свисток.
– Просить командира ко мне.
На заводском дворе все мало-помалу приходило в порядок. У северной стены вытягивались пулеметы, двуколки занимали западную. Ханшинный завод у большой дороги напоминал старую крепость.
Затрещали костры. Повара, сидя на корточках, раздували огонь под жаровней с потрескивающим на ней соевым маслом.
Японец-вахтер бросил к их ногам окровавленный чувал.
– Эй, ты! Сколько? – спросил капитан сверху.
Вахтер ответил:
– Двести одно, господин советник.
Вестовые разложили на гребне стены цыновки, поставили маленький лакированный столик, принесли чай.
Командир полка Хэй Ху медленно поднимался по крутой лесенке на стену.
Якуяма сказал ему, морща глаза:
– В вас по крайней мере три пуда неисполненных желаний, три пуда жира.
– Это от моего характера, – ответил командир, – доброта мягчит.
– Наши потери? – спросил его Якуяма.
Молодой гибкий адъютант отрапортовал на дурном японском языке:
– Ранеными сто двадцать восемь, убитыми тридцать, отставших одиннадцать.
– В плен взято сто шестьдесят один, – вставил командир полка. – Заметьте, что дело было ночью.
– Солдат не должен знать, что такое день, – поучительно заметил Якуяма. – Это можете знать вы, да и то в частной жизни. Война – это ночь. Постоянная ночь, без луны.
– Для старых, опытных армий, для старых солдат… Мы же молоды, очень молоды, господин советник.
Якуяма взглянул вниз, во двор. Запах соевого масла щекотал нос. Пузырясь и играя, масло весело кипело на жестяных сковородках. Вахтер вынимал из чувала человеческие уши и аккуратно укладывал их в кипящее масло. Уложив, он легонько поворачивал их с боку на бок острой палочкой. Когда на мочке уха взблескивала серьга с цветным камушком, повар осторожно вынимал ухо и извлекал серьгу.
Вахтер стоял возле с длинным шпагатом и иглой в руках. Как только ухо поджаривалось, он протыкал его иглой и пропускал на шпагат. Связки с поджаренными ушами (чтоб не портились) отправляли в штаб для получения премий.
– Мы не можем считать эту операцию благополучной, – сказал Якуяма, берясь за карту местности, иссеченную синими и красными стрелками и кружками.
Прошлой ночью полк окружил партизан в ущелье между двумя деревнями. Кольцо полка смыкалось, вдруг третья рота подалась в сторону. До сих пор никто не знал, как это в действительности произошло, но противник выскользнул из охвата и отошел к железной дороге. Полк прошел сквозь деревни и, опередив противника, вышел на грунтовую дорогу, с дянем, постоялым двором, в двух километрах от железнодорожного полотна. Слышно было, как в ворота дяня ломились люди. Конная разведка, захватив вахтера с чувалом, тотчас понеслась туда.
– Вечная история, – сказал тогда командир полка. – Пока держим бандитов за горло, они налицо, стоит отвернуться – ничего нет. Эта ваша маневренная война – блеф. Надо воевать, не трогаясь с места, пока есть хоть один живой житель.
Командир так надоел Якуяме, что советник ничего не ответил. Впрочем, сам он был новичком в боевых делах, его привели в полк иные соображения.
Вообще-то говоря, командир Хэй Ху был не плохой офицер, то есть не лучше и не хуже тех молодых людей, которые сначала окончили университеты, а потом, вследствие безработицы, – военные школы, и армией интересовались до получения службы по ученой своей специальности. Но он был хорош с японцами, храбр в рамках приличия и в конце концов, если б война приносила ему большой доход, мог вырасти в генерала.
– В такой стране, как ваша, могут воевать только лучшие солдаты мира, – сказал капитан. – Для всех остальных здешняя война – смерть. На вашем месте, – любезно добавил он, – я бы приказал осмотреть дянь еще раз.
Это была обычная вежливая форма приказа, и командир полка с готовностью принял совет, решив осмотреть постоялый двор лично.
Конная разведка окружила дянь и никого не выпускала ни со двора, ни во двор.
– Мы не бандиты, мы крестьяне, – вопила толпа, окружая подъехавших командиров.
– Выберите из толпы всех детей, – сказал Якуяма унтер-офицеру разведки.
Командир полка улыбнулся советнику.
– Я понимаю правильность ваших действий, но для нервов это ужасно. Детей можно было бы освободить от экзекуции, я полагаю.
– Детей? Простите мое мнение, но дети болтливее взрослых и я, на вашем уважаемом месте, начал бы именно с них.
Командир не исполнил его совета, и Якуяма, привстав на седле, крикнул:
– К допросу мужчин!
Командиры спешились и вошли в фанзу харчевни.
Людей втаскивали со двора по одному, переводчик бросал их ударами ноги на колени и спрашивал скороговоркой:
– Сколько человек, кто, откуда, вооруженные, лошадей, пулеметов сколько, имена?
Приведенные на допрос, стоя на четвереньках и испуганно глядя снизу вверх на допрашивающих, не поспевая за вопросами, невпопад лепетали:
– Восемнадцать, не знаю, семь или восемь, не видел, я из другой деревни, четыре, я не видел…
– Что четыре?
– Я из другой деревни…
Человек не успевал сообразить, чего от него хотят, как нож вахтера касался его левого уха.
Раздавался крик, голова на минуту замирала, пригвожденная болью к ножу, но тут человека подбрасывали ударами палок и выставляли за дверь.
Волокли следующего. Вахтер бросал ухо в чувал.
Древний старик, в старческой неловкости своей похожий на искусственного человека: так был он неповоротлив, несообразителен и податлив движениям вахтера, тихо кричал, не слушая никаких вопросов.
– Их триста, ваша дорогая милость… У них семь пулеметов… Все не из наших мест, дорогая милость. Не надо резать мне ухо… Они Хунцзюнь, Красная армия, будь они прокляты…
– Кто главарь? – спросил капитан.
– Не из наших мест, не из наших мест…
– Имя!
– Мое недостойное имя…
– Скотина! Не твое, а его…
– Ваша милость, не знаю.
От дверей, вымазанных липкими отпечатками окровавленных рук, отделилась фигура молодого китайца. Он поднял руку, как бы ораторствуя.
– Чтобы узнать все, что вам нужно, не стоит резать полсотни ушей, – сказал он. – Прошу меня выслушать. Имя начальника красных? Ю Шань.
– Откуда вы знаете? – спросил Якуяма.
– Я знаю и ваше имя, господин офицер, – сказал он, пожав плечами.
– И мое? О! Кто сказал?
– Жизнь, господин Якуяма.
– Отметить, – приказал капитан. – Спрячь глаза! – крикнул он. – Они выдают тебя. Выколи их. Вырви язык.
– Все выдает тебя… Отметить…
Вахтер подскочил к молодому китайцу, занося нож, кровь с которого текла ему за рукав.
– Сделай осторожно, – крикнул вахтеру китаец, – не порти щеки. Вот так.
Он сам бросил в мешок отрезанное ухо, даже не взглянув на него.
– Могу предложить второе, – сказал он, бледнея.
Командир полка встал и, глядя в другую сторону, замахал на него руками.
– Вон, вон!
Китаец выхватил нож из рук вахтера и чиркнул им свое правое ухо, и, отбежав к двери, бросил в лицо Якуямы пухлый от крови комок.
– На! На-днях я получу с тебя.
Пинком ноги в низ живота он отбросил подбежавшего вахтера, раскрыл дверь и пропал в толпе.
Древний старик лежал, между тем, ничком на полу харчевни. Лицо его, перемазанное быстро подсыхающей кровью, покрылось кровавым загаром.
Он шептал, взглядывая с земли на командиров:
– Дорогая милость, я имею кое-что сказать…
– Ты знаешь этого? – спросил Якуяма, стирая кровь с мундира.
– Да, ваша милость, это недостойный мой сын.
– Ага. Доставить старика в штаб. Пойдемте, – сказал он командиру. – Здесь окончат без нас.
Командир пожал плечами и выразил лицом невозможность встать. Ему было дурно.
– Глупости, – сказал Якуяма. – В рапорте о вчерашнем деле вашей сентиментальности нет места. Я бы на вашем почтенном месте немедленно встал…
Они вышли из фанзы, и воздух ночи ударил им в глаза, как спирт…
– Где вчерашний старик? – спросил теперь капитан, присев к столу.
Старика приволокли тотчас же.
– Стой! Говори медленно… Еще более медленно…
Старик рассказал о том, что в отряде, назвавшем себя Хунцзюнь, то есть Красная армия, все были пришельцами, кроме трех человек. Вот о трех знакомых старик и хотел рассказать. Один из них всеми уважаемый Миу Дан-цзыр, пусть господин запомнит имя: это святой человек, которого водят под руки, такой он старый и всеми уважаемый, два других – его сыновья.
– Этот святой человек Миу Дан-цзыр – знаменитый хунхуз, самый старый хунхуз на свете.
Якуяма вынул из походной сумки справочник господина Мурусимы: «Деятели хунхузского движения с 1898 по 1932 год».
Найдя имя Миу Дан-цзыра, он углубился в чтение, почти не слушая старика.
– Что делает хунхузский праведник в банде? – спросил он потом.
– Кто его знает, что делает! Один сын его офицер, другой – чиновник в Бейпине. Такой человек все может сделать, ваша милость. Я думаю, он хочет подписать договор на поставку оружия.
– Слушай хорошо. Ты проведешь к старому хунхузскому человеку моего офицера. Будем просить Миу Дан-цзыра к нам в гости. Вернешься – вот, смотри, – он вынул бумажку в три доллара, – это тебе.
Двое хунхузов, коренастых, кривоногих ребят в меховых ушанках, приехали в конце дня вместе со стариком. Лицо его было закрыто большими железными очками. Он был сух, морщинист и казался умирающим.
– Питаю редкую надежду, что вы представляете, кто этот старец? – сказал капитан Якуяма командиру полка. – Взгляните в справочник – он бандитствует с тысяча восемьсот девяносто восьмого года по европейскому летоисчислению, он облагал данью девять уездов в течение двадцати лет, дважды грабил Мукден и упомянут в двадцати двух английских, четырех французских и трех русских трудах о Маньчжурии. Меня почти не интересует, что он владеет акциями одного из мукденских банков.
– Вы подумали о вашем поручике Одзу, оставленном в штабе банды заложником?
– Жизнь его подлежит славному завершению во имя родины и микадо. Я завидую поручику Одзу. Прикажите поднять полк. Операцию можно считать законченной.
Приехавший хунхуз чинно расположился на цыновках, медленно достал из рукавов халата бумагу и спокойно ждал, пока Якуяма закончит свой тихий разговор с командиром. Потом он произнес тонким, искусственным голосом старого царедворца, какими их изображают актеры:
– Почтенный, всеми уважаемый покровитель и отец наш Миу Дан-цзыр благодарит вас за гостеприимство и за подарок…
– Что он бормочет? – спросил Якуяма командира полка. – Я никак не привыкну к местному говору.
…Я имею в виду поручика Одзу, – продолжал хунхуз.
– Это – не Миу Дан-цзыр, – командир полка вежливо улыбнулся японскому советнику. – Он сам не будет у нас? – быстро спросил командир у хунхуза.
– Он посетил вас, господин офицер. Возрасту его простительна усталость. Тем более, что деловые вопросы требуют очень долгого обсуждения. Я позволю своему слабому разуму изложить условия моего покровителя.
Командир полка, вздрогнув, поглядел на советника. Тот молчал.
– Господин поручик Одзу оценен нами в пятнадцать пулеметов и сто тысяч патронов к ним. Молодость послужила ему на пользу, за капитана Амори мы взяли, как вы помните – тысячу винтовок и пятьдесят тысяч долларов, но капитан был штабным офицером. Господина Одзу мы ценим дешевле, хотя он и сын вашего генерала. После выкупа Одзу мы уведем своих людей и оставим вам красных, как будет условлено. Другие вопросы, требующие нашего обсуждения…
– Какие вопросы? – машинально спросил Якуяма.
– Вопросы чувства, господин офицер. Человек, подаривший вам правое ухо, сын уважаемого Миу Дан-цзыра. Ваш поступок относительно левого его уха требует дружеского рассмотрения. Я, недостойный писец харбинского банка, жду вашего всемилостивейшего ответа, – закончил старик, снимая и складывая очки.
За стеной полковой адъютант с казначеем составляли проект донесения.
– «Мы были взяты в кольцо, но пробились…» – писал адъютант.
Казначей водил пальцем по грязному длинному циркуляру.
– Сказано, что «если часть, будучи окружена хунхузами, пробилась и уничтожила шайку, то выдается награда от двухсот до пятисот долларов», – читал он.
– Мы пробились, рассеяв противника, – говорил адъютант. – Посмотри, сколько за это?
– За это нет ничего… Пробились и уничтожили… – в этом случае от двухсот…
– Но перед нами красные… Красные не хунхузы…
– Нет, тут про это ничего не сказано… Совершенно ни одного слова…
– Мгм… Придется записать так: «Полное уничтожение противника было затруднено незнакомством с местностью…»
– Да, верно. А то уши есть, а трофейных винтовок нету. Теперь подсчитаем: ушей двести восемьдесят два, каждое по десять долларов, итого две тысячи восемьсот двадцать… Трое раненых пленных…
– Почем они, посмотрим, – сказал адъютант.
– «За убитого главаря шайки от двухсот до десяти тысяч. За каждого убитого хунхуза десять долларов, за каждого пленного особо…»
– Особо, значит, ничего, – сказал адъютант. – Лучше им обкарнать уши – все-таки двадцать долларов… Ну, что еще?
– «За исправную винтовку, захваченную у хунхузов, тридцать долларов…»
– Дальше.
– «За каждый револьвер…»
– Дальше, дальше.
– «За каждый ружейный патрон три цента».
– Стой. У нас маленькая экономия в патронах за эти дни… Тысяч двадцать… Я показал их в ведомости израсходованными… просто ошибка.
– А-а. Значит плюс шестьсот долларов. Все-таки.
– Ну, это пустяки. Главное – этот старый подлец, который в наших руках. Верных пятьдесят тысяч.
– С тех пор, как ввели хозяйственные расчеты в военные операции, и хороший бухгалтер может вылезти в полководцы. Приход – лучший показатель победы. Я бы только ввел премию за взятие территории, с квадратного километра.
– Ну, это сложно. Не таскать же с собой землемеров…
В это время дверь отлетела в сторону. Старый хунхуз, распластавшись в воздухе, вылетел из комнаты капитана.
– Мне восемьдесят два года, и все суды, какие есть в Китае, уже судили меня, – сказал он, поднимаясь с пола. – Мне все равно. Все суды Китая уже судили меня.
Шестьдесят самолетов шли на Восток к океану.
1
Чист и легок воздух. Рыжая, фазаньей расцветки, земля с подмерзшими травами, не утерявшими кровяного цвета, звенит, как жестяной могильный венок на ветру. По утрам на деревьях сушатся фазаны, сидя огненными букетами на серых ветвях. Мороз и пыль. Можно отморозить нос и загореть одновременно.
– Есть, начальник, три сорта охотников, – говорит Луза Зверичеву, которому до смерти надоело ходить на ледяном ветру. – Вот какие сорта – шлепалы, бахалы и охалы. Так мы с тобой – охалы.
Луза встретил инженера, возвращаясь домой с двухдневной прогулки по сопкам. Было у него свиданье с одним китайцем-дружком из-за рубежа, но оно ничего не дало. Ночь проторчал он перед «Катькиным двором», как называли трактир на китайской стороне, содержимый дочкой попа Иннокентия, ужасной девкой даже по местным понятиям. В трактире шел кутеж. Раздавались русские песни, но к границе никто не выходил, а между тем на лугах были следы, Луза их видел. И сено трогано, и в шалаше не тот вид, что раньше. Тут чужой человек ходил безусловно.
Инженер же возвращался с объезда работ, что шли где-то невдалеке, отпустил машину и привязался на весь день к Лузе. Застрелив штук шесть фазанов, они легли за сопкой на солнцепеке.
Инженер говорил:
– Живем в интересное время. На, говорят, строй себе памятник, ну, кому-нибудь из нас, ну, хоть тебе, говорят. На, строй. Строй так, чтобы остался стоять. Устоит – и ты останешься. Свалится – и тебя нет. Хочешь быть великим человеком – не стесняйся, будь, чортов сын.
– Это ты все насчет своего? – отозвался небрежно Луза, так как был занят другими размышлениями.
– Ясно, насчет своего.
– Так что ж, построишь, выходит?
– Построить не штука. Вот выстоит ли? Должно выстоять. Блоки кладу, как живых людей. Похлопаю, поглажу. Поцеловать готов.
– А много готово?
– Три тысячи пятьсот километров границы – хозяйство не маленькое, его сразу не пробежишь. Воды вот еще, на грех, нету.
– Какой тебе воды! От воды погибаем, бери ее, сколько хочешь.
– У тебя ее много, а в Сковородине нет. Поезда еле ходят.
– Так то Сковородино, вот оно где…
– Все равно граница, Василий. Дороги не будет – провалимся.
– Ну, брат, так судить тоже нельзя. Сковородино если граница, так чего тебе – Москва, тоже, значит…
– И Москва.
– Ну, нет, это брось… Значит, строим завод на Печоре…
– Граница.
– Смеяться тебе охота. Лучше пойдем к Тарасюку чай пить, застыл я.
По дороге Зверичев говорил о войне.
– Общий вес снарядов, выпущенных во время артиллерийской подготовки только в сражении на Ипре, сто семь тысяч тонн, и стоило это двадцать два миллиона фунтов стерлингов. Это, знаешь, что значит? Это столько металла, сколько потребляет вся Румыния за год. Теперь слушай другое: в середине прошлого столетия для вывода из строя одного человека расходовалось количество металла, равное весу человека, – скажем, пять пудов; а в последнюю войну уже нужна была тонна металла на человека. Теперь понял, что такое война? Понял теперь? Вот и пойми, почему Япония лезет на Маньчжурию. В Японии мало угля и нет нефти, нет меди, нет прочих цветных металлов, все это ей надо привозить издалека, а в Маньчжурии есть что хочешь. Помнишь, что Сталин, подводя итоги первой пятилетки, говорил на объединенном пленуме ЦК и ЦКК в январе? Нет? А надо бы наизусть знать. Вот тогда послушай.
Он процитировал медленно и торжественно:
«…мы не могли знать, в какой день нападут на СССР империалисты и прервут наше строительство, а что они могли напасть в любой момент, пользуясь технико-экономической слабостью нашей страны, – в этом не могло быть сомнения. Поэтому партия была вынуждена подхлёстывать страну, чтобы не упустить времени, использовать до дна передышку и успеть создать в СССР основы индустриализации, представляющие базу его могущества». Сильно, а?
– Сильно.
– Вот тогда-то и поднялась страна. Тогда, брат, как помчалось все вперед – и не понять, что от плана, что от себя самого. Советскому человеку строить, как дышать: чем глубже, тем лучше.
Они шли не торопясь, так как ветер качал их шаг и пыль забивала глаза.
От Тарасюка, захватив его с собой, пошли домой, к Лузе. Тарасюк мог теперь говорить только о японцах, строящихся за рекой. Он точно знал, какой у них рабочий день, какие батальоны идут впереди, а какие отстают.
Он крутил головой, не глядя на инженера, и говорил со значением:
– Ловко они работают, товарищ начальник!
Зверичев отмахивался:
– Японцы не строят, а устраиваются.
Но Лузу больше всего волновали шпионы, и он свернул разговор на свое:
– Вот я вам сейчас одну историю расскажу, – сказал он, прихлебывая чай. – Обыкновенная совсем как будто история, а вы подмечайте, что в ней заложено. Вот слушайте… В году двадцать первом, когда закончилась японская интервенция, ихний народишко повалил домой. Такие, которые по двадцать лет жили у нас, и те раз-раз – и на пароход. Мало ли что, мол, будет. Вот в одном городишке, в каком – не скажу, заварилась эта самая паника – отъезжать. Все попродали добро и едут. Приходит в прокаженный дом старуха, бледная такая японская женщина, и говорит… Тут хорошенько слушайте, что она будет говорить. И говорит: вот, мол, уезжаю, такое смутное, мол, время, и вот советуюсь, как быть. Есть у меня, говорит, сын, лет семнадцати парень, теперь признаюсь вам – он прокаженный, а жил со мной. Вынимает она удостоверение, что-де такой-то и такой-то японец болен проказой и надлежит его поместить в заразный дом. А она, значит, в свое время бумажку-то получила, а парня своего не отдала и держала дома. Кто там будет проверять? Кругом война. А тут этот японец со своей проказой. Ну, все, конечно, забыли. А она жила тихо. Вот она и спрашивает: как же мне, говорит, его домой везти? Имею, мол, право, или это преследуется? Что-нибудь в таком роде. Ей говорят, конечно, не имеет, и что парня давай сюда, в дом, а там, если и война с Японией, его все равно не выгонят, не бросят, а будут содержать, как прокаженного. Он, как бы сказать, теперь и не японец, просто заразный человек.
Ну, если так, так так. Старуха подчинилась, парня записали по удостоверению и – в палату. А она и говорит: вы его все-таки не очень строго держите, он один остается японец, и я, старуха, уезжаю, он один на белом свете и не имеет понятия, что такой заразный. Я, говорит, не давала ему понять это. Ну, знаешь наших докторов? Да, да, мамаша, будет, мол, все учитываться, поезжайте себе спокойно на ваши острова. А парня – в камеру. Просто и не осматривали, раз удостоверение имеется. А парень дикий, нелюдимый, все плачет, все зовет: «Мама, мама», – а с ним даже некому поговорить по-японски. Только какая-нибудь дверь откроется – он шмыг в нее, как мышь. Ночь, полночь, зима холодная – ему все равно. Только бы убежать. И так навострился, что, бывало, суток по-трое, говорят, бегал. А потом ничего. Придет, сопит носом, ест, пьет. Ну, в общем, долго ли, коротко ли, а в этом году его накрыли с поличным – шпион. Сделали анализ – и ни черта подобного, никакой он не прокаженный, можете себе представить. Обыкновенный здоровый шпион!
– Сюжет приятный, – замечает Зверичев. – А не враки ли?
– С какой стати враки… – обижается Луза. – Эх, не знали вы нашей старой жизни, до революции. Шпион на шпионе. Во время интервенции все выяснилось.
– Это-то так, – согласился Зверичев, – да я что-то не верю в силы японцев. По-моему, они и шпионы дрянь.
Не глядя на уговоры остаться еще на сутки и сходить на диких свиней, он собрался уехать в тот же день, но усталость взяла свое, и он заснул на диванчике, не дождавшись ужина.
Он скрежетал зубами во сне, но ни за что не хотел просыпаться.
Но в полночь, когда, истерзанный сновиденьями и усталостью, он лежал, раскинувшись, как большой ребенок, выстрел из-за реки поднял его раньше всех. Он сел, вздрагивая.
– Хо-хо, – промычал он. – Что такое?
За окном раздался топот людей, потом бешеный крик Лузы:
– Стой! Ложись!
На пожарной вышке заорал сторож:
– Стой! Ложись!
Завыли псы.
– Товарищ начальник, не война? – шепнула Надежда, жена Лузы.
– Ерунда, не может быть, – сказал Зверичев, почесывая голову и соображая, что предпринять.
За окнами шумели люди.
– Ты кто? – ревел Луза, держа за ворот какого-то китайца.
– Партизан я. Патрон давай.
– Пошлите за Тарасюком! – крикнул Луза и ввел китайца в комнату.
Тот вошел, устало сел на лавку и стал пространно рассказывать, какой у них сегодня тяжелый день.
Пока говорили, на дворе снова раздался собачий лай, и сторож крикнул:
– Стой! Ложись!
– Моя китайса, партизана… Зачем ваша едрена мать наша человека держала? – закричал новый партизан, отстраняя сторожа с винтовкой и вламываясь в хату. – Луза которая человека? – закричал он с порога. – Ван Сюн-тин кричал – патронов нету, иди Луза – свой человек, давала патрона четыре ящика.
Он тоже сел на лавку, отер пот с лица и обратился к Зверичеву:
– Твоя командира есть? Давай приказ. Ай-ай-ай, – покачал он головой, – така нельзя делать, партизана фанзу сажай, патрона не давай. Семь партизана задержал Тарасюка, один Луза держал – ай-ай-ай! Рабочка и крестьянска помогать нада, – сказал он с горечью и подошел к окну, прислушиваясь.
Бой приближался.
Он покачал головой.
– Давай приказа, – повторил он Зверичеву, опять садясь на лавку.
– Вот теперь ты и поговори насчет нейтралитета, – вздохнул Луза, взглядывая искоса на инженера.
Зверичев молча ходил по комнате.
На дворе опять завозились, и какой-то китайский голос визгливо прокричал длинное русское ругательство.
Партизаны рванулись к дверям, но Луза опередил их. Кто-то скакал по двору на коне.
– Тихо поделай, Тарасюка, – услыхал Луза голос самого Ван Сюн-тина.
– А, чорт огородный, и ты здесь? Шляешься, дерьмо, по ночам.
– Но-но-но, – обидчиво ответил Ван Сюн-тин. – Я тебе не торгсин приходи, я дело приходи.
Он оттолкнул Лузу, повернулся к входящему Тарасюку и закричал на него, топая ногами.
– Японцы третий день теснили отряд командира Ю, обрезали уши раненым и убитым, насиловали женщин и жгли фанзы. Партизаны дрались жестоко, но испытывали нужду в патронах.
– Здоровую ты нам бузу затеваешь, – сказал Тарасюк.
– Патроны давай! – кричал Ван Сюн-тин. – Такая слова писал: соединитесь, соединитесь, бедный человек – все умеете, а нам патрона нада – давай патрона! – и он беспощадно ругался с украинским акцентом.
– Забирай своих корешков и уходи, будто тебя и не было. Топай назад!
– С ума ты сошел, Степка! – крикнул Луза. – Это ж люди, сукин сын, это ж живые люди, наши ребята!
– В плен их лучше возьмите, – сказала из-за ширмы Надежда. – Ван Сюн-тин, родной, зови всех на нашу сторону, будете жить у нас…
– Такие слова писала – соединитесь, бедный человек, а?.. – теперь уже совсем не стесняясь и царапая грудь, орал Ван Сюн-тин.
– Ах, душа из тебя вон! – Луза отвернулся, махнул рукой и вышел в сени.
Зверичев молча глядел на происходящее, прислонясь к печке.
– Или я тебя заберу, или возвращайся назад сей момент, – сказал Тарасюк. – И так незаконно действую, – взглянул он на Зверичева.
Ван Сюн-тин что-то сказал своим партизанам. Те щелкнули языками и пошли вон из хаты.
– Сердись, народ, – пояснил Ван Сюн-тин и подал всем по очереди свою узкую грязную руку. – Живи много, Васика. Живи много, Надя. Живи много, начальник. Сегодня наша кончинка.
Луза рванул рубаху у ворота и разорвал до пупка.
– К господней матери! – промычал он. – Уйду, сил нет!..
– Хватит! Тебя еще недоставало, – тихо заметил Зверичев.
– Нервов не имею так жить.
– Хватит! – повторил Зверичев. – Никто тебе не железо.
– Уйду партизанить, уйду! Жить не в силах…
Надежда взглянула в окно и шепнула:
– Погодите кричать. Слушайте.
– Что такое?
За рекой, на сопках, тонко и зло запевали партизаны. Пело много людей.
– Начали, – шепнула Надежда. – Дай им бог пробиться.
Луза выскочил к сторожевой вышке.
– Подыми красный флаг! Пусть! – крикнул он и, не остерегаясь пуль, уже посвистывавших над крышами, бросился к берегу.
Зверичев удержал его.
Вместе они прошли несколько шагов и остановились у пограничного кустарника. Ночь быстро уходила, светлело. Бой приближался.
Вполголоса охая, хозяйки выгоняли за сопку скотину из плетневых ивовых закут и уносили верещавших детей.
За рекой улицы китайского городка были пусты. Изредка ковыляла женщина в синих штанах, с ребенком на спине, да проползал раненый, стучась в двери безмолвных фанз.
– Возьмут меня теперь за машинку! – весело крикнул Тарасюк, подымая коня с места в галоп. – Готовьтесь гостей принимать! – и поскакал к заставе.
Гости появились к обеду. Пулеметы японцев гнали их быстро. Первыми перешли реку женщины, с тюками одеял и ребятами за спиной. Некоторые из них несли по пяти и больше ружей. Но мужчины держались до темноты. Луза велел топить баню и печь на пару пампушки с луком. Когда стемнело, партизаны отправили на нашу сторону первых раненых.
Пограничники торжественно отбирали ржавые ружья Гро, Мурата и Мартини, заряжавшиеся с дула, и сбрасывали их в кучу вместе с ножами, косами, пиками и ручными бомбами в консервных банках.
Пока шла сдача первой партии, человек семьдесят вместе с командиром Ю Шанем рыли окопы на том берегу и покрикивали, чтоб наши поторопились с приемкой.
Маленький китаец, с ног до головы забинтованный, внимательно следил за движением его людей на колхозной площади. Это и был знаменитый Ю Шань.
Луза шнырял между ранеными, ища Ван Сюн-тина. Было уже совсем темно, он должен был пригибаться к земле, чтобы разглядеть лица.
– Эй, Васика!
Ван Сюн-тина вынесли на одеяле из пожарного сарая, где при свете свечи лекпом накладывал повязки и делал срочные операции. Головастый мальчишка нес деревянное блюдо, на котором лежала, судорожно распялив пальцы, знакомая коричневая рука.
– Эй, Васика, – сказал огородник, гримасничая от боли и делая вид, что это не его боль. – Кончала огорода, исделать капуста теперь не могла.
Он, не глядя, кивнул на отрезанную руку.
Луза припал к носилкам.
– Ах, Вансюнтинка, шибко рад, что живой, – и без стыда прижимался к неровной бритой голове огородника. – Будет тебе огород, ну тебя к чорту! Свой отдам, – говорил он плача.
Потом он пошел и зарыл руку в могилу пяти и карандашом написал на обелиске:
«Здесь также покоится боевая рука огородника Ван Сюн-тина».
Он долго затем стоял у могилы, глядя на маньчжурскую сторону. За рекой оставалось еще человек двадцать, а с колхозного двора в район трогались первые подводы с детьми, женщинами и тяжелоранеными.
В пожарном сарае, где только что перевязывали раненых, накрыли стол человек на тридцать.
Было уже темно, густой туман крался по реке с минуты на минуту могли явиться последние гости с Ю Шанем. Запах пирожков с луком гулял над колхозом.
– Идут?
– Не слыхать. Стой-ка… Нет, не слыхать.
Районные власти курили и перешептывались. Луза на животе лежал в кустах, у реки, вместе с пограничным патрулем. В зарубежном городке шумели автомобили, кричали «банзай» японские роты, и странный долгий шорох стоял в камышах.
– Идут?
Луза влетел в сарай, крикнул: «Идут!» – и расстегнул ворот, готовясь к речи. Но все было тихо.
Вдруг раздались быстрые шаги нескольких человек, чья-то рука рванула дверь, и на пороге сарая вырос Ю, маленький, ловкий, с кровавым рубцом через весь лоб.
За ним стояли Кривенко и Туляков, сторожа у брода.
– Больше никого не осталось, – шепнул Туляков. – Сначала пятеро шли, трое упало. Ю поднял четвертого на спину, потом, видим, положил в траву, один пополз.
Ю взглянул на стол, накрытый на тридцать персон, и коснулся окровавленной рукой тарелок, блюд с пампушками, пивных бутылок и кусков вареной свинины.
– Встречайте гостей, – сказал он, ударив рукой по столу. – Я один.
Все молчали. Луза тер волосатую грудь.
– Налейте все стаканы, – сказал Ю. – Встречайте гостей. Положите пампушки на каждую тарелку и по куску свинины. Пусть гости пьют и едят. Эй! – крикнул он тонким, отчаянным голосом. – Налейте всем!
