Текст книги "Собрание сочинений. Том 1"
Автор книги: Петр Павленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 39 страниц)
Большинство партизан воевало лет по шести, но были среди них и такие, что хунхузничали с самого детства.
Теперь завелись политруки и комиссары, партизаны не только воюют, но и ведут пропаганду, они знают своих командиров, хотя конспирация попрежнему очень сильна, и на зиму не распускают народ.
– Теперь братка – партийный человек, не хунхуз, он заведует разведкой и связью, через него старшинка запасается провиантом и сбывает трофеи. От братки зависит все, но теперь братка свой человек.
– А японцы не бегут к вам? – спросил Луза.
Партизаны переглянулись.
Тай Пин ответил:
– Если человек наш – ему незачем бежать в партизаны, у него и в своем полку много работы. А если чужой прибежит – убьем.
Тай Пин был очень доволен, что взял в плен Мурусиму.
– Менять его буду, – говорил он Лузе. – За такого старика три пулемета дадут и патронов к ним тысяч сто.
Луза убеждал, что Мурусиму надо везти в штаб и менять немыслимо, преступно.
– Э-э, – весело говорил Тай Пин, – надо немножко заработок иметь. Три пулемета возьму.
– За меня и пять пулеметов дадут, – убеждал Мурусима. – Конечно, меняй. Проси пять и двести тысяч патронов. Дадут. Взял меня в плен – пользуйся. А в штабе ничего за меня не получишь. Я слово даю: если вы меня обменяете, дарю на отряд пятьдесят тысяч гоби, честное слово, а потом уеду домой, ну вас совсем.
Луза отговаривал Тай Пина, но тот был упрям, хитрил и однажды сознался, что начал переговоры – запросил пять пулеметов.
По ночам Мурусима будил Лузу и шептал ему:
– Василий Пименович, помоги, как земляк земляку, не мешай обмену. Отпустите меня домой, старика.
– Тебя, суку, удавить – и то мало. Купец! Я, брат, тебя знаю. Я твоего Шарапова на ветер пустил.
– Так ему и надо, – спокойно ответил японец удивленному Лузе. – Я ему, собаке, денег стравил, трудно сосчитать.
– Я и тебя один раз чуть не трахнул, – эх, ночь была темна – не попал, – сказал Луза.
– Спас Христос, бог наш, – хихикнул старик, ластясь к Лузе. – Да не враг я, не враг вам. Вот я перекрестился, смотри. Вот слушай, что я тебе скажу: вернешься домой, поезжай в бухту Терней, найди десятника Зуя – это брат Шарапова, бери его с потрохами. Я от тебя ничего не скрываю.
Как-то ночью Луза проснулся – разгружали ящики с вьючных лошадей. Пулеметчик Хан длинным ножом вскрывал доски. «Пулеметы», – подумал Луза. Вдруг Хан залопотал что-то так быстро, что Луза не разобрал, всадил нож в землю и стал бить себя по лицу кулаками. Прибежали партизаны с лопатами и закопали ящики, даже не вскрывая их. Наутро Тай Пин был очень сконфужен, и когда Луза спросил, где старик Мурусима, он засмеялся, взмахнул рукой и ничего не ответил. От Хана Луза узнал по секрету, что пулеметы пришли никуда не годные.
На привалах партизаны, как могли, развлекали русского гостя. Один из них, рябой, называющий себя Семкой, пел русские песни, которые он выучил, работая во Владивостоке, и плясал казачка, щелкая языком. Старшинка Тай Пин крякал от удовольствия.
Ехала ялмалка ухала купеза,
Ухала купеза, шибка молодеза…
Китайцы улыбались, высоко подняв брови.
– Хорошая песня, – говорили они.
Плиехали дилена, кони искупай,
Кони искупай, сама напевай…
Кыласна лубашика, синя иштанай,
Вышла на улица сама выпивай,
Сама выпивай, длугой не давай…
Потом пели все вместе любимую песню прикордонных китайцев: «Солнце всходит и заходит».
Соньца юла и ми юла
Чего фанза пушанго,
Калаула юла-юла
Мию фангули в окно.
В один из привалов старшинка послал человека за водкой и с пышным гостеприимством ласково угощал Лузу горьким вонючим спиртом.
После Семки вызвался петь старик-хунхуз. Он спел, шмыгая носом, древнюю печальную песню:
Ланше мине купеза била…
пел он скороговоркой, под общий хохот слушателей, —
Дзеньги мине много била,
Моя война ходила,
Тятика, мамика пулпадила.
Все хохотали как сумасшедшие, потому что Семка переводил, а хунхуз, как выяснилось, действительно был в молодости купцом.
…Дьесят сутика муника била,
Тятика, мамика тоже била…
Он смеялся вместе с другими, скреб голову и в конце концов забыл конец песни.
– Сама хунхуза пасыла, – сказал он прозой и махнул рукой.
В начале четвертого дня добрались до штаба. Это было крохотное селеньице в глуши Ляолинских гор.
Партизаны оживились. Никто из них, кроме старшинки, ни разу не был в этом таинственном месте, откуда суровая рука Главного штаба направляла их судьбы.
Старшинка строго сказал Лузе:
– Дорого буду за тебя просить, так и знай.
– Я разве пленный?
– Пленный не пленный, а расход сделал. Ты подтверди, если спросят, что много труда имели мы найти и доставить тебя.
Селеньице было набито народом, как в праздник. Кривоногие, плечистые монголы валялись на кошмах, подле стреноженных лошадей. Высокие, белолицые китайцы южных провинций возводили новые фанзы. Маленькая кузница тарахтела от ударов молота, и полуголый кузнец картаво пел отрывистую песню, похожую на цепь проклятий.
Штаб помещался в кумирне. У входа группой стояли сытые, чистые офицеры, один из них спросил:
– Это русского товарища привезли? – и велел Лузе итти внутрь.
Старшинка закричал, что ему велено передать русского в руки командира Ю Шаня.
– Ничего, – ответил военный, – я его братка, начальник штаба его.
– Расход также большой мы понесли, – сказал старшинка и, не ожидая ответа, пошел по улице, не оборачиваясь на зов военного.
Глава втораяШло триста самолетов над тайгой к океану.
Луза поправлялся быстро. 2 ноября его выпустили погулять во двор, а через три дня перевезли во Владивосток. Он написал, что хочет седьмого быть на параде. Но об этом нечего было и думать. Он был еще слаб.
Готовясь к семнадцатой годовщине Октября, город поспешно чистился. В гавань сходились корабли: дымил просторный «Алеут» – китобойное судно; стоял посреди Золотого Рога «Красин», иностранные флаги мелькали во всех концах бухты.
Восемьдесят лет тому назад в Золотой Рог, называвшийся Майской бухтой, вошли первые корабли. Они стали на якорь в том месте, где недавно встречали челюскинцев. Вековые сосны и кедры спускались к берегу залива, и пройти в конец его, в теперешний Гнилой Угол, было нельзя. Пять лет спустя основался военный пост «Владивосток», и жителей было в нем сорок один человек.
Жил город до революции беззаботно. Воду для питья ввозили из Японии, веники для подметания полов – из Чифу, тарелки – из Гамбурга, мясо – из Тяньцзина, яйца – из Маньчжурии, со станции Маоэржань, – так рассказывала Лузе Варвара Ильинична, приехавшая с ним в город.
– Упо, – пробурчал он. – Хупо, упо.
Потом набросал на бумажке: «Глупо».
Она обиделась и замолчала.
Луза думал: «Веники из Чифу – это ничего не значит, зато была крепость. Гарнизон тысяч сто, да артиллерия, да флот. А теперь кругом институты, да жить страшно…»
На другой день Варвара Ильинична привела к нему в гости Зверичева. Инженер ехал на Сахалин и был весел.
– Васька, жив! – закричал он еще из коридора. – Ты, смотри, не вздумай до времени помереть. Поднажми на свои гормоны, скорей окисляйся, поедем границу смотреть.
– По… оили?
Он написал: «Построили?»
– Ну-ну! Поедем, покажу. Да ведь ты ни фига не видал, брат ты мой. И флота нашего не видал? И промышленности? Понастроили! Воду, Васька, нашли, вот что приятно! В полосе вечной мерзлоты. А передний пограничный план не узнаешь. Электричество вам провели, ученых людей поселили, такое изобретают – голова, брат, кружится. Пантелеев, конюх твой, нынче парашютный инструктор. Да! Шестьдесят парашютных вышек поставил в Георгиевском районе… А Тулякова, сторожа вашего, помнишь? Снайпер первого класса, дьявол. Всех старых партизан собрал на границу. Ну, о пограничниках и не говорю. Теперь готовы. Можем обороняться до самого Шанхая, – сказал он со значением и захохотал своей остроте.
Потом, успокоившись, стал пространно рассказывать, как идет приграничная жизнь, и, сам того не замечая, хоть и старался говорить понятно, называл множество вещей, совершенно неизвестных Лузе.
Василий слушал, перебивая инженера, а потом махнул рукой, – все равно обо всем не расспросишь, – но удивление его было велико, и он в душе не всему верил из рассказов Зверичева. Ему трудно было понять, зачем нужны на границе профессора, электромеханики и ученые физики, чем будут заниматься институты и лаборатории и где они там все разместились на узкой полоске приграничных колхозов.
Седьмого ноября Лузу положили у окна. Он видел кусок мутного снежного неба и гребни сопок. С Ленинской улицы доносились музыка и грохот танков.
Луза продолжал вспоминать, что с ним произошло в Маньчжурии.
…В штаб, куда Лузу велел поместить начальник северных отрядов Ю Шань, съезжались командиры со всей Маньчжурии. Приехал из Аньдуна на корейской границе Чу Шань-хао. У него было четыре пехотных бригады и два кавалерийских полка. Пять самолетов без горючего стояли у его штаба на корейской границе. Приехал из Хайлара полумонгол, полукитаец Сяо Дай-вань, герой бергинских стычек. С японцами, приехал Бей Лай, атаман приуссурийских таежных волков. Цин Линь, похожий на иностранца, в крагах и с тросточкой, безрукий Ван Сюн-тин, командовавший теперь большим горным отрядом. Маленький старшинка Тай Пин также был приглашен на совет, в знак внимания к его заботам о Лузе. Приехали молодые командиры из красных армий юга и добровольцы-студенты – из Манилы, Гавайи, Гонконга и Индии. Говорили только по-английски, на «пиджине», так как на родном невозможно было сговориться из-за сотни наречий. Ю Шань и Луза английским не владели, им дали переводчика, студента из Бейпина.
Ожидали Тана из Маньчжурского комитета революционной партии. Предстояло серьезное дело – выбрать командарма на всю Маньчжурию.
– Шансы имеешь? – спрашивал Луза Ю Шаня.
– Наверно, не имею, – отвечал Ю Шань. – Я не знаю, как тут считают. Я бы хорошо командовал. Я молодой. У меня грехов мало.
В ожидании Тана командиры обсуждали прошлые свои операции и приглядывались друг к другу. Все были знамениты и все хорошо командовали. Ю Шань говорил Лузе:
– Наверно, я не имею никаких шансов. Но я хочу получить одно – армию, которой еще нет. Я сделаю ее на глазах у всех, она победит.
– А на границу обратно не хочешь?
– Там народ есть, – отвечал Ю. – Я хочу туда, где никого нет. Теперь не надо делить – тайга, долины, реки, север, юг… надо делить – промышленность, деревня, транспорт, – убежденно замечал он, и Луза, хоть и не мешался в партизанские дела, не мог не одобрить его деловых планов.
Представители Маньчжурского комитета Китайской народной партии спешили на совещание из Гирина. Пробираясь лесами и спускаясь на лодках по маленьким деревенским рекам, они торопились, хотя и были, как всегда, осторожны.
Один из них был тем самым Таном, знаменитым партийным конспиратором, который являлся бессменным руководителем Маньчжурского комитета народно-революционной партии. Он был складный, невысокого роста старик. С ним ехал молодой командир 4-й Красном армии, только что прибывший из Советского Китая, ловкий кантонец с красивым, нежным лицом и тонкой, бескостной фигурой акробата. Они познакомились третьего дня ночью, за час до отъезда, и разговорились в пути.
Сначала они расспрашивали друг друга о том, о сем и отвечали подробно. В вопросах и ответах оценивали друг друга. Называли общих знакомых, известные даты, декреты. Пытались установить, что каждый из них знает и насколько умен и осведомлен в политике. К рассвету они замолчали, потому что почти сдружились. Перетолковав о сражениях, земельной реформе, внутрипартийных новостях и настроениях армии, они точно выяснили общие контуры своих биографий, хотя о личной жизни не было сказано ни слова, и к утру стали говорить с тем сдержанным равнодушием и той недосказанностью мыслей, какие характерны для очень близких людей, с полуслова понимающих друг друга.
Спутник Тана молча выслушивал воспоминания о партизанских стычках, расспрашивал о погоде, о том, долга ли зима, о дождях и реках Маньчжурии. Тан отвечал кратко:
– Да, зимы ветрены, снега мало. Дожди затяжные, с мая по август. Реки непостоянны, опасны. Разливаются бурно. Летом нет дорог из-за грязи. В моде высокие колеса. Летом воевать трудно, хотя партизаны предпочитают лето.
Тогда Чэн сказал:
– Вы не спрашиваете меня, как я провел время на канале Кра, и я понял, что вы не узнали меня.
Тан взглянул на него мельком:
– Я ждал, насколько хватит у вас молчания. Вы изменились неузнаваемо. Эго почти смерть?
– Люди, выжившие после Кра, по-моему, должны быть бессмертны. Нас привезли на три месяца и по окончании срока из пятисот осталось в живых двадцать восемь. Я бежал непонятным образом в Кантон, в родной город, и с удовольствием просидел в тюрьме месяц. Это был отдых, хотя что такое кантонская тюрьма, вы знаете. Остальное просто. Когда я выбрался из тюрьмы, я просил ЦК, чтобы меня снова послали к вам.
– Когда мне говорят о страданиях, я спрашиваю одно – их можно терпеть или нет?
– Нет.
– Люди наши оставлены там?
– Да.
– Во сколько жизней обойдется канал?
– Тысяч в пятьдесят, шестьдесят.
– Голод в одной провинции Гуандунь стоил дороже. Пятый поход Чан Кай-ши также. Но что такое Сиам?
– Это ничто. Это хуже Индии. На полуострове есть только одно сокровище – Сингапур, иначе говоря – каучук.
– И после Кра сразу тюрьма в Кантоне?
– Я скрывался в Панаме на французской концессии, затем пошел кочегаром на греческий пароход.
В последний вечер они пробирались через таежные чащобы Ляолинских гор. Молодой командир смотрел и сравнивал.
Все было невиданным, неиспытанным, неизученным.
В Кантоне, где он родился и вырос, и в провинциях, вдоль великой реки Янцзы, где он воевал, леса редки, реки густо населены и окружены оросительными каналами, деревни часты, поля культурны и открыты для глаза. Здесь же редкие поля похожи были на подлесок, заросший гаоляном, реки дики, человек редок, леса запутаны. Столько леса он никогда не видел.
Холмистые леса, ряженные в желто-красные, дырявые рубахи кленов, в кумачовые платки рябин, в легкую, почти вспыхивающую, сияющую зелень лиственниц и коричневые лохмотья дубов, стояли праздничными молодцами, дремотно ожидая зимы.
Они ехали верхами по узкой тропе. Солнце зашло, но зарево его еще носилось по краю неба, сливаясь с рекой, идущей по лесу. Река шла полосой света, раскаленного до багряности и, как бы остывая, парила. Это был свет, который не мог исчезнуть. Он нес в себе отражение леса и берегов, сжимая их, как пестрое корье, в своем голубо-сизом зеркале. Все ждало ночи.
– Немецкая строевая муштровка у японцев отменена, – говорил Тан негромко. – Офицер обедает в казарме. Служба солдата продолжается до отхода ко сну. Все письма прочитываются начальством. Солдат лишен права иметь собственные вещи. Никаких отлучек в будние дни. Пять раз в году отпуск до девяти часов вечера. Их офицеры любят повторять: «Дом солдата тяжелее горы, а смерть легче пуха».
Покрикивая в воздухе, птицы быстро осматривали бесцветную пустоту неба, смахивая крыльями последние следы голубоватых неясностей, еще кое-где видневшихся глазу.
На краю полей, всосавшись в небо, стоял тихий вечерний дым фанз.
Тан придержал лошадь и взволнованно оглядел яркую тишину вечереющего октябрьского леса, как бы остановленный чьим-то далеким окриком.
Потом он повернулся к спутнику:
– С авиацией у них плохо, – сказал он. – Очень. Они теперь выписывают немецких летчиков. Я вижу – вы еще не знаете японцев, – добавил он. – Да, да, встречали, я знаю, встречали и видели, но – я хочу сказать – еще не били их.
– Нет, – ответил командир и добавил: – Знаю, что противник сильный, опасный, умный.
Ему показалось, что Тан настроен чересчур самонадеянно.
Узкая улица деревни вобрала их в себя почти незаметно. Забрызганные кляксами птичьих гнезд, пронзительно прокричали галочьими голосами тополя у околицы. С другого конца деревни тополям ответила рогатая кумирня, похожая на шляпу старого мандарина с приподнятыми краями. Бородатые коротконогие лошади дружно чесались о ворота кумирни.
К прибывшим подбежал сторож с длинной тонкой бородой.
– Все благополучно к вашему прибытию, – сказал он. – Все в сборе.
Делегаты стояли кружком во дворе. Толкаясь, они двинулись гурьбой, чтобы поздороваться с Таном, и, обхватив его со всех сторон, повели в кумирню.
Небо быстро падало синим туманом ранней осенней ночи. Шел запах сырости и покоя, от которого клонило ко сну.
Тан жал протянутые руки.
– Уважение сунгарийским бунтовщикам, – говорил он, разглядывая, узнавая и приветствуя окружавших его. – Почтение диктатору Монголии. Привет волкам тайги, уважение и привет корейским братьям.
В кумирне они уселись на продранные цыновки. Сторож внес чай.
– Есть новости, которые следует услышать изо рта в уши. Вот потому мы и приехали, – сказал Тан.
– Ваш путь благополучен был? – медленно спросил Тана похожий на финна коренастый Сяо Дань-вай.
– Да, мы ехали хорошо. Всем нам необходимо быть осторожными накануне больших событий, – сказал Тан, отпивая чай из крохотной чашечки с таким видом, будто еще и не произносил ни слова.
– Сегодня обмен мыслей коснется Японии, – сказал Тан. – Мы получили известия, что японцы решили начать войну с Советами. Это печальное событие произойдет, по-видимому, весьма скоро. В связи с японскими намерениями находится и наше дело.
Тан обернулся и попросил у сторожа еще чашечку чая, чтобы запить усталость.
– Какой видим мы вашу работу из Мукдена? Я говорю на память, простите возможные маленькие ошибки. Что мы видим? Единый фронт еще слаб. Низы запутаны. Это большое зло. Главари партизан еще блокируются с офицерами и помещиками. Низы должны знать, в чем политика партизан. Партизаны оторваны от наших комитетов. Это зло. Отряды все еще мелкие, техника войны слабая. У нас много отрядов, а создавать новую жизнь им негде.
– Мы слабы, потому что нас очень много, – сказал цицикарский военрук.
– Каждый бьется там, где ему выгодно. Отсюда выгнали – идем туда. Там прогнали – ищем место третье. Своей земли нет.
– Наши главари не хотят объединяться, – сказал сторож кумирни. Он был сам главарем крупного отряда, пока не потерял ногу. – Они говорят: тогда заставят служить, как солдат, и власти у нас не будет, и заставят воевать по приказу, но – будьте великодушны – мы по приказу не умеем, – говорят они.
– Мне известны все эти случаи, – сказал Тан, – но будем смотреть вперед. Японцы помогают этому мнению главарей, потому что они любят слабых.
– У нас в Корее, – сказал делегат из Дзиндао, красивый, щеголеватый человек в роговых очках, – мы усиленно развиваем отряды «Поджигателей полей». Они бросают свои деревни и уходят в горы, сжигая поля помещиков. В горах они скрываются, не платя налогов, а в месяцы уборки урожая возвращаются с гор и жгут урожай.
– В такой работе есть план. Но вот последняя новость, которую я, собственно, и хотел вам передать прежде всего и притом лично… Скоро появится отряд «Общество любителей храбрости». Передайте всем нашим друзьям – это наш отряд… Ваши имена и клички известны начальнику «Общества любителей храбрости».
Люди зашевелились на цыновках, но никто ничего не сказал.
– Я прочту вам отрывок из воззвания партии и правительства Советского Китая. Вы поймете, с чем я приехал к вам.
Он стал читать, волнуясь:
«Все сыны и дочери великого народа,не желающие быть колониальными рабами; все командиры и солдаты,имеющие национальное самосознание, все партии, группы и организации, желающие участвовать в священной национально-освободительной народной борьбе; вся честная молодежьиз членов Гоминдана и синерубашечников; все китайские эмигранты,желающие спасти свою родину, – он поднимал голос, словно скликал народы сюда, в кумирню, – все братья из угнетенных нацменьшинств,монголы, мусульмане, корейцы, тибетцы, мяо, но, мань, ли, фан и другие – все, как один, поднимайтесь на борьбу. Все, как один».
Тан протянул руки вперед.
– Отныне мы создаем единую революционную армию. Кто против всех и неизвестно за кого – тот против нас. Маньчжурская Красная армия начинает свое славное существование. Имя командира – товарищ Чэн. Вот он.
В ту минуту, как названо было имя, сильный, медленный голос громко и весело произнес:
– Начальник Тан, мы создадим хорошую армию.
Многие встали и оглянулись, – голос принадлежал молодому спутнику Тана.
Чэн, сын и внук портового рабочего, родился в Кантоне. В дни Кантонской коммуны ему было девятнадцать лет и он штурмовал гоминдановский штаб с рогаткой в руке.
– Он может попасть камнем в летящую пулю, – говорили о нем.
И правда, он пробил не один офицерский глаз.
После разгрома коммуны Чэн бежал в глушь Гуандуня и скоро вступил в отряд Чжу Дэ, теперь главкома.
Под командой Чжу Дэ он дрался рядовым, взводным командиром и, наконец, политруком, после чего был послан агитатором в незанятые уезды – вовлекать в Красную армию молодежь. Он научился немного петь, плясать, показывать фокусы и уже достаточно разбирался в вопросах политики на селе. Он бродил из деревни в деревню под видом фокусника и напевал песню аграрной революции:
Через месяц, когда он привел с собой двести добровольцев, его отправили в школу комсостава с учителями-иностранцами. Школа шла в обозе, слушатели ухаживали за мулами, лекции читались на стоянках. На дневках устраивали тактические занятия, и сражения армии прорабатывались у карты и затем в поле в присутствии старшего командования.
Командуя ротой под Чанша, Чэн ранен был в руку и отправился в полевой госпиталь с американским врачом, не знавшим ни слова по-китайски. Пришлось учиться его языку.
Когда Чэн вернулся в полк, там уже выходила большая стенная газета. В отделе «Личных вопросов» Чэн написал самое большое желание своего сегодняшнего дня – он хотел бы жениться.
В продолжение месяца его имя упоминали во всех смешных положениях, вышучивали на все лады в столовках и приглашали на диспуты по бытовым вопросам, прося высказаться подробнее. Однажды он выступил, и речь его была коротка.
– Я хотел бы жениться. Я это повторяю. Но я так занят, что у меня нет знакомых женщин. Я не вижу в этом ничего дурного.
Это выступление отчасти повлияло на то, что ему не дали полка, как было уже предположено.
После диспута к нему подошла девушка из Поарма и спросила, как именно он предполагал бы жениться.
– Я думаю, это зависит от любви, – ответил он и получил приглашение зайти к ней вечером.
Он забежал, рассчитывая просидеть не больше часа, и остался до рассвета. Потом они пошли вместе в сельский совет зарегистрироваться. Их записали в книге, – они три раза поклонились портрету Маркса и вышли женатыми.
Чэн довел жену до Поарма и бросился в часть, забыв условиться, где они встретят друг друга вечером. Он искал жену в клубе, в театре, в госпитале и, нигде не найдя, долго сидел потом у стены ее дома, злясь на свое дурацкое положение.
Ха-Чуань тоже его искала и так же, как он, злилась на трудности брачной жизни.
В тот день они поругались и решили жить порознь.
Затем Чэн был послан командиром партизанской группы в деревни Хубейской провинции и первый раз в жизни увидел Янцзы, великую реку Китая. Ему удалось списаться с женой Ха-Чуань, и она приехала к нему погостить недели две. Здесь впервые он просил ее объяснить, откуда она и кто, и много ль училась, и каковы ее взгляды на жизнь. Покорная аннамитская кровь, смешавшись с японской, дала смесь удивительного упорства – Ха-Чуань сама удивлялась своему мужеству и упрямству. Она родилась в Макао, в богатой семье, окончила американский колледж, болтала по-испански и что-то делала в подпольной китайской организации. Ей часто приходилось выдавать себя то за богатую женщину, то за служанку или девушку рискованной профессии, и она умела говорить разными голосами и ходить разными походками, чему ее специально учили два года. Она очень любила свою работу и всегда, когда волновалась, начинала подражать голосу и жестам какой-нибудь своей старой роли. Целыми днями она рассказывала Чэну о шпионах, и он затосковал: жизнь ему казалась гораздо проще.
Из Хубейской провинции он выехал с женой вверх по Янцзы, она – под видом богатой женщины, он – в качестве слуги. Теперь он умел плести цыновки и делать бумажных драконов.
– Посмотрим, что такое шпионство, – говорил он. – Если это толковое дело, я им займусь.
Вскоре вышел он с тридцатью джонками [40]40
Джонка —китайское трехмачтовое парусное судно.
[Закрыть]по реке к Ханькоу, забрав с собой Ха-Чуань, которая сменила богатое платье на синюю кофту и варила рыбу, сидя на корточках, как другие женщины отряда.
Ханькоу начался за двадцать или тридцать ли [41]41
Ли —китайская мера длины, равная 274 саженям.
[Закрыть]до того, как они его увидели. Не город – страна лодчонок, парусов, моторов и кораблей, страна наречий таких непонятных, что люди, сходясь, молчали, или объяснялись на плохом английском, или прибегали к помощи толмачей [42]42
Толмач– устный переводчик.
[Закрыть], которые им все перевирали за сравнительно большие деньги.
Чэн немедленно нанялся толмачом и выколачивал по пяти долларов в день.
– Я думаю, половина здешних людей шпионы, – говорил он жене.
– Больше, гораздо больше, – отвечала Ха-Чуань.
Ханькоу – богатый торговый город, с иностранцами и большим гоминдановским гарнизоном. Чэн, осмотревшись, решил действовать. Скоро он потопил две баржи с военным грузом, приготовленным для Ханьяна, моторку чиновника речной полиции и пловучий чайный домик для офицеров.
Ха-Чуань поселилась на берегу и открыла лавку близ главного порта. Чэн изредка бывал у нее и однажды прошел с ней на выставку живописи.
– Наша и японская живопись не созданы для мыслей, – заметил он после, глубоким вечером, когда Ха-Чуань лежала в его джонке и пела детским, необыкновенно ласковым голосом.
На реке вздрагивали паруса, пьющие воду, как бабочки. Морские корабли, опустив в воду железные усища якорных канатов, покачивались большими пчелами. По воде шли синие, красные, голубые и белые пятна, будто река поедала цвет всего того, что на ней жило.
– Чэн, я слышала, что тебя ищут, – сказала Ха-Чуань, – тебе нужно быть более осторожным.
– Нет ничего надежнее храбрости, – ответил он.
Но она повторила об осторожности еще раз и снова вернулась к этому разговору много дней спустя, когда они снова проводили ночь вместе.
– Через неделю тебе отрубят голову, – сказала она.
– В таком случае надо поторопиться с делами, – ответил он и в ту же ночь, отослав Ха-Чуань в город, потопил железную баржу с орудиями и поджег два интендантских пакгауза. Преследуемый полицией, он бежал со своими джонками вниз по реке до самого Гуанцзы.
Но осень уже влезала в реку, рассветы сковывались холодком, речная сырость делала вялой мысль.
Когда он твердо решил ехать один в Ханькоу, Ха-Чуань появилась сама. Она привезла тяжелые новости. Чэну следовало распустить речных партизан и зарыться в подполье. Они проговорили несколько дней и приняли такой план: Ха-Чуань возвращается к Ханькоу и оттуда потихоньку перебирается в свою армию, а Чэн распустит речных партизан и уйдет на север, к Нанкину, и там переждет зиму.
Они попрощались, и Чэн повез жену в город, в сопровождении мальчика-лодочника.
Стояла ночь силуэтов, когда подходили к Ханькоу. Лишь очень опытный глаз мог определить дорогу среди тысяч лодок. Они пристали к знакомому берегу, недалеко от рисовых складов.
– Иди, – сказал Чэн. – Весной мы встретимся.
Ха-Чуань, с лодки на лодку, побежала к берегу.
– Уйдем, начальник? – спросил лодочник-мальчик.
– Подожди, она что-нибудь крикнет нам.
И сразу, точно подслушав его мысль, раздался крик. В нем был зов о помощи. Чэн разобрал знакомый тембр голоса.
– Я здесь, Ха-Чуань! – крикнул он и встал, чтобы прыгнуть на соседнюю лодку, но мальчик схватил его за ногу, повалил и тотчас оттолкнул лодку.
– Когда женщина так кричит – тебе нельзя выходить на берег, – шепнул он.
– Ее убили, дурак ты, – сказал Чэн.
– Такую женщину нельзя просто убить, – сказал мальчик одними губами и выгреб на середину реки.
Они вернулись в отряд. Чэн распустил людей и вдвоем с мальчиком ушел в Нанкин.
Там он вел работу в порту, учился русскому языку и одиноко страдал оттого, что не знает судьбы Ха-Чуань.
Его пугало, что она может вывернуться не так, как следует коммунистке. Затем он получил приказание ехать на север, в Мукден, в распоряжение Маньчжурского комитета партии, но из Шанхая выехал на канал Кра. С тех пор как он поступил в армию, прошло целых три года. Когда он вспомнил свои первые дни у Чжу Дэ, ему становилось стыдно, как много дней потеряно зря.
Тан хотел остаться в партизанском штабе еще дня два, так как ожидали приезда корейских товарищей.
Он обходил фанзы, занятые представителями отрядов, отдыхающими разведчиками, работниками политических организаций и молодежью, бросившей города и семьи, чтобы вступить в антияпонскую армию. Обычно его сопровождал кто-нибудь из больших командиров и обязательно Луза, которого Тан неутомимо расспрашивал о советских делах и Дальнем Востоке.
В фанзах суетились наборщики газет, резчики плакатов из дерева, фокусники-агитаторы. Минеры штаба ковырялись на берегу реки с керосиновыми бидонами.
Американский летчик Лоу, похожий в своем синем комбинезоне на приукрашенного китайца, сколачивал маленький планер на опушке леса.
Как только Тан выходил из кумирни, его окружали толпа ребят, вслед за которыми сбегались приезжие издалека. Это были рабочие кустарных маслобоек и гончарных заводов, обезумевшие от голода и ненависти к жизни. Они предлагали свои услуги в качестве тайных мстителей.
Тан обратил внимание Лузы на группу этих ребят, раскачивающейся походкой подошедших к нему.
– Снимите-ка штаны, – сказал он одному парню. – Это работающие на токарных станках, – объяснил он Лузе. – Видите, у него грыжа, и обратите внимание на ноги. От движения ног при нажиме на педали станка и трения о край деревянной лавки образуются кровавые мозоли. Через год он не сможет ходить, как и все его товарищи. Это профессиональное.
– Откажите ему в приеме в армию, – сказал Луза.
– Нельзя, – ответил Тан. – Нельзя. Таким, как он, ни в чем нельзя отказать. – Он перевел глаза на крепкого, средних лег крестьянина, очень коренастого, почти толстого, с широчайшим лицом бурята, который стоял, заложив руки за спину.
– Покажи руки!
Крестьянин улыбнулся и, щелкнув языком, отошел в сторону.
– Будешь так выбирать, начальник Тан, – никого не найдешь.
– Ты гончар? – спросил Тан.
– Сам видишь, – и протянул вперед руки ладонями вверх: на них чернели крутые кровоподтеки, и кожа до локтей была покрыта трещинами и мокрыми лишаями.
– И ноги? – спросил Тан.
– Да, – ответил крестьянин.
– Я всех вас приму, – сказал Тан, – только я подумаю, куда направить. Им нельзя отказывать, – заметил он Лузе, – потому что таким людям некуда деться. А кроме того, героизм свойственен им больше, чем кому-либо другому.
