Текст книги "Собрание сочинений. Том 1"
Автор книги: Петр Павленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 39 страниц)
В тот же день Тан имел три разговора: с Лузой, с Ю Шанем и американским летчиком Лоу.
Беседа с Лузой касалась границы и приграничных партизан. Тан смеялся, когда Луза рассказывал ему о Ван Сюн-тине, потому что этот тип людей он давно знал. Сам Ван Сюн-тин, однако, злился на шутки.
– Выдам тебе десять винтовок, а Тай Пину, который привез Лузу, подарю маузер, хотя он дурак, отпустил Мурусиму, – сказал Тан…
В тот же вечер Тан два часа просидел с огородником Ван Сюн-тином, и за стеной было слышно, как они хохотали.
Но дольше всего Тан говорил с Лузой о Мурусиме.
– Видели вы такого – Якуяму? – спросил Тан и, узнав, что Якуяма допрашивал Лузу, сказал, что этот капитан представляет опасность большую, чем старый Мурусима.
– Во всяком случае, задачей Ван Сюн-тина является уничтожение их обоих, – сказал он и тут же спросил: – Этого можно добиться?
Луза развернул ему подробный план, как это легче всего осуществить.
Чэн, командующий отрядом «Общества любителей храбрости», всегда внимательно прислушивался к их разговору.
Когда они переговорили о многих вещах, вызван был Ю Шань.
– Вы хотели предложить мне ваш план действий… – сказал Тан.
– Да, начальник.
План Ю Шаня заключался в организации нового рода партизанских отрядов – городских партизан, партизан в промышленности и партизан на транспорте. Сам он желал бы организовать последних и, тяжело дыша от волнения, чертил планы железнодорожной войны.
Адъютант приволок и поместил перед ним рельефную карту Маньчжурии. Касаясь руками гор и проводя пальцем по рекам, Ю говорил о еще не происшедшей войне как человек, уже переживший ее тяжелые испытания.
Когда раненый Ю лечился у русских, он впервые увидел там географическую карту и долго не мог от нее оторваться. Маленькая земля лежала перед ним, как вскрытый механизм таинственной машины. Он видел воображением, как работали ее отдельные части – дороги, тропы, постоялые дворы, города и фабрики, как шли потоки грузи и людей, и восторгу и страху его не было границ, потому что сквозь все это он видел судьбы людей.
Вернувшись от русских к себе домой, Ю пошел наниматься в отряды. Предложений было немало, но Ю требовал от командиров предъявить карту, и так как карт ни у кого не было, Ю отказывался иметь с ними дело. В поисках командира с картой он добрался до Харбина и попал к хунхузу Безухому, который становился известным в прихарбинских местах.
Безухий показал Ю рельефную карту и сказал, что он может ощупать и погрузить палец в ущелья. Он развернул перед ним карты ремесел, дождей, почв, растений и дорог, по сторонам которых были нарисованы кружочки постоялых дворов, колодцев, хуторов, кладбищ, сел и городов. Все было маленьким на кусочке разрисованной бумаги, даже самые большие города и глубокие реки, но дороги вели свои линии четко и грубо, – страна лежала в них, как в силке. Стоило развязать узел – вся сеть расплетется и земля выпадет, как дичь из дырявой сумки.
– Я тебя знаю, ты Ю Шань, – сказал Безухий. – Возьми эту карту и служи у меня. Я научу тебя многому, чего ты не знаешь.
Хунхуз Безухий тогда как раз входил в моду. Он вступил в организацию революционных повстанцев и держал свой штаб в Харбине. Он увлекался «городскою войной» и размалевывал стены домов лозунгами и плакатами, разбрасывал листовки, распространял песни и наклеивал на дома богачей афиши с цифрами их доходов, что производило громадное впечатление на рабочие массы.
Ю воевал у Безухого четыре месяца, а затем вернулся в Нингуту, где основал свой первый железнодорожный отряд из бывших стрелочников. Сначала он сбрасывал с путей товарные поезда и создавал пробки на узловых станциях, как бы проверяя на опыте общую идею своего плана, но в это время к нему Тан прислал молодого офицера из Фучжоу, и Ю решил торопиться. Офицер был храбрым, восторженным человеком. Он становился во фронт перед Ю и никогда не садился в его присутствии. Однажды, выпив стакан ханшина, Ю открыл ему свои планы. Лицо офицера вздрогнуло от волнения.
– Командир, да здравствует ум народа!
Его смущало лишь отсутствие арсеналов, и он не совсем понимал, откуда он будет брать взрывчатые вещества для войны дорог.
– Отбивать у японцев, – сказал Ю.
– Командир, этого мало, и это не всегда под рукой.
– Тайно покупать в городах.
– Командир…
– Хорошо. Мы будем их делать сами, не о чем разговаривать.
Через два месяца он получил три сотни консервных банок.
Коробка «сардин» взрывала железнодорожное полотно на пространстве пятнадцати метров, но для мостов он предложил «ананасы» в банках по полкило и «маринованные огурцы» в банках по пяти кило. Получив бомбы, Ю разработал маленькое железнодорожное сражение под Нингутой и, забрав шесть поездов с бобами, два вагона пшеницы и сто пятьдесят тысяч патронов к винтовкам, был занесен японцами в особые списки, а человек, поймавший его, мог получить десять тысяч иен.
Теперь Ю Шань предлагал Тану план железнодорожной войны от Хингана до моря.
– Я отрежу японскую армию от ее портов, – говорил он. – Для этого я разрушу мосты и тоннели Корейской дороги. Я ударю по японским деньгам; разрушив линию Фушун – Дайрен, дорогу угля. Я отрежу японцев от моря и уничтожу пути между городами. Я заставлю японцев пройти по нашей стране своими ногами, и тогда все дороги поведут к смерти.
Тан улыбнулся, сказал:
– Дорогой Ю, существует авиация…
– Птица, которая питается летающими в воздухе насекомыми, и та нуждается в земле, но пищу воздушным машинам не принесут на своих крыльях орлы.
– Хорошо, – сказал Тан, – оставьте мне ваш проект.
– Я хочу, чтобы все добро, что привезут к нам японцы, осталось у нас. Мы вернем микадо только шапки его солдат, – сказал Ю, подавая проект и козыряя, как подобает дисциплинированному солдату.
Затем Тан просил войти американца Лоу.
Луза сидел у окна фанзы, заклеенного промасленной бумагой. За окном ветер нес желтый, пополам с песком, снег, сухую траву и охапки света, похожего на солнечный, но, может быть, то была пыль. Облака с колючими краями, похожие на куски цветного стекла, скоблили небо из края в край.
На стенах фанзы висели на гвоздиках улы, разбитое зеркало, дешевая лампа, ходики русской работы, подкова. Всюду, на ящиках, дверях, стенах, пестрели новогодние красные бумажки с иероглифом «Фу» – счастье.
Разговор зашел о Китае и Азии вообще.
– Китай – это выносливость под видом покорности, – сказал Тан. – История скрутила пружину нашего характера в жгут, но попробуйте распустите пружину. Говорят, арабские клинки хранятся свернутыми в кружок и перевязанными бечевой, но развяжите веревку – и сталь прыгает в воздух и вонзается в любое препятствие. Мы лежали свернутыми в кружок.
– Но если удар взвившегося клинка придется по цивилизации? – с любопытством спросил Лоу.
– Он одет, как плохой кинорежиссер – в ковбойку, кожаные штаны с индейской бахромой, расписной свитер, а на голове шляпа, напоминающая панаму. Можно подумать, что он только что вернулся с киносъемки.
– Я не знаю, что вы имеете в виду, – осторожно ответил Тан. – Я бы хотел вас спросить, как отнесется американское общество к вам, пришедшему работать с революционерами?
– Я пришел работать против японцев. Мой опыт, надеюсь, окажется не безынтересным и для моей родины.
– Академически, мистер, – рассмеялся Тан. – Только академически. Я не верю в то, что Соединенные Штаты будут когда-нибудь воевать с Японией. В европейской войне, мистер, ваша страна победила не силой оружия, а силой экспорта. У вас было больше нефти и солонины, чем у противника. Сегодня положение иное. Япония гонит вас со всех рынков и выгонит, если мы ее не побьем. Соединенным Штатам нужно, чтобы кто-нибудь другой воевал с Японией, пока Штаты будут возвращать себе старые рынки и захватывать новые.
– Я не представляю особу президента, и чорт его знает, что там думает Вашингтон, – говорит Лоу. – Но я офицер и собираюсь работать практически. Дело ваше большое, хотя белому человеку трудно согласиться с вами во всем. Даже у меня есть чувство неприязни, а я не худший.
– Что вы думаете о наших силах?
– Буры были когда-то храбрее англичан, а сербы храбрее австрийцев – и, однако, буры побиты, а сербов резали, как поросят. Храбрость – чудное дело… Храбрость… мне иногда думается – это часть вооружения, доставляемого солдату отечеством вместе с патронами и консервами. И это есть у вас. Производство храбрости у вас поставлено здорово.
– Я человек узкий и ограниченный, – говорит Тан смеясь. – Говорите без обиняков, каковы ваши планы?
Американец смотрит на него очень долго и говорит:
– Я скажу вам, как проповедник: «Дайте мне бензин, и вы войдете в царство небесное».
– Вы ничего не можете предложить?
Американец пожимает плечами.
– Тан подходит к Ю Шаню, сонно глядящему на беседующих, так как он не понимает по-английски, и говорит ему:
– Ваш проект начинает мне нравиться.
Потом все встают и идут в кумирню обедать.
Накануне отъезда Тана командиры собрались еще раз.
Тан принимал на себя командование всеми антияпонскими революционными силами.
Чэн получил армию, носящую имя «Общества любителей храбрости». Ю Шань назначался командующим армией тыла. Чу Шань-хао – командармом Корейской; Цин Линь – представителем военного отдела партии в районе Хайлара; Ван Сюн-тин возглавил пограничных партизан, которыми раньше командовал Ю.
Луза решил ехать вместе с Ю в Мукден, помочь созданию армии тыла.
Немедленно после совещания с Таном волонтеры, прибывшие с Формозы и Манилы, обступили командиров. Они требовали немедленной отправки на места и бранились с Ю, командармом тыла, который не брал ни одного приезжего человека.
– В полевой армии они будут очень полезны, – говорил он Лузе, – а мне нужны местные кроты.
21 октября армия Ю открыла военные действия. Партия № 1 выехала под видом сезонных рабочих на Цзиндуньскую железную дорогу, в сторону Кореи. Она имела задание взорвать тоннель по линии Гирин – Дуньхуа и Дуньхуа-Дайрен, чтобы задержать переброску японских войск в глубь Маньчжурии от берегов моря.
Сам Ю сидел в это время в старой каменоломне, у аптекаря Ангеловича.
В то же самое время Осуда выехал на Футунские рудники, а Ю от аптекаря помчался вдогонку своей партии, сопровождаемый начальником штаба.
Начальник штаба был человек осведомленный и всю дорогу шопотом просвещал своего командарма.
– Немцы, отходя из Франции в марте тысяча девятьсот семнадцатого года, – говорил он, – разрушали дороги таким образом, что на каждые три километра приходилась воронка от взрыва мины до сорока метров в диаметре каждая. Они уничтожили тысячу метров рельсового пути, две тысячи стрелок, тысячу станционных сооружений, полторы тысячи мостов, восемнадцать тысяч заводских зданий. Разрушения лишили восток и север Франции восьмидесяти процентов литейного производства, шестидесяти процентов меди и двадцати пяти процентов свинца.
Немцы устанавливали замаскированные мины замедленного действия, с расчетом взрыва через три месяца, так что взрывы продолжались во Франции до весны тысяча девятьсот девятнадцатого года. Это делать несложно. Бурится шпур метров восьми глубиной и уширяется взрывом нескольких патронов. В конце шпура делается минная камера, ее наполняют бомбами, из которых одна снабжается кислотным взрывателем. Мины укладываются под рельсы, в дом, под улицы, везде. Французские крестьяне, вернувшись в родные деревни, не смели войти в дома, боялись коснуться стен, деревьев… Вот какая война нужна нам. Я проповедую вместе с вами войну бомб и пакли, пропитанной нефтью.
Ю догнал партию № 1 в жестком и грязном вагоне поезда. Поезд пересекал хребты на восток от Гирина. Каменные тоннели Людохэ и Ляоелина вставали сплошной грядой. Потом поезд выскочил в долину реки Лафахэ и снова поднялся на крутизны Цинлина и Вэйхулина ходами тоннелей. Ю пытливо любовался природой. Ему понравился железнодорожный мост через Сунгари у Гирина, на девяти устоях, длиной почти в полкилометра. Под мостом свободно шли пароходы.
– Какой прекрасный мост, – сказал он зажмурившись. – Картина его разрушения была бы потрясающа.
С любопытством всматривался Ю и в начало тоннеля, между станциями Людохэ и Ляоелин, которые показались ему покойными и очень приветливыми. Тоннель в тысячу восемьсот метров казался отлитым из стали, так звонко отскакивали от его стен звуки бегущего поезда. Ю выходил на площадку вагона и глядел в темноту. Иногда огненные точки освещали край полотна – это возились ремонтные рабочие. Он любовался мостами, телеграфными линиями и железнодорожными станциями, везде отмечая в памяти картины уединения, как истинный любитель природы, каким он был.
Он слез со своими людьми на станции Наньян и пешком двинулся обратно на запад, в сторону Гирина.
Поденщики требовались, куда ни зайди. Они работали артельно на разработке карьеров, укладывали шпалы, разгружали вагоны и так пришли к станции Хаербалин, где и остановились на долгий срок.
В Хаербалине Ю разделил партию на три части и послал две взорвать Хаербалинский тоннель, а сам с третьей частью взял на себя большой и красивый тоннель Людохэ.
Ближайшей ночью две первые партии поползли в тоннель. Первым полз человек из Синьцизинского комитета партии, имя его неизвестно. Он принял на себя выстрелы часового, ответил на них броском ручной гранаты и пропал в темноте.
К тоннелю приближался пассажирский поезд из Сейсина. Услышав выстрелы, машинист дал контрпар, вагоны, скрежеща колесами, остановились в самом начале тоннеля. Трое немедленно бросились к поезду и под вагонами пробрались к паровозу, проползли внутрь тоннеля и бросились бежать изо всех сил в глубь его, чтобы заложить бомбы подальше от входа.
В это время камень тоннеля раскатисто ахнул, и они поняли, что первый парень заложил и взорвал мину.
Повидимому, никакой боли никто не чувствовал, и смерть наступила вместе с окончанием мысли, но взрыв бомб в их умирающих руках был ужасен. Тучи едкого голубоватого дыма с летящими осколками камней вырвались из тоннеля, схватили и поставили паровоз на попа, качнули состав назад и подняли высоко в воздух будку часового и нити телеграфных проводов. Они летели по воздуху, свистя, как перепуганные журавли, или чудовищными кнутами, взвиваясь, хлестали землю.
Ю с двумя товарищами находился в это время перед тоннелем Людохэ. Наутро он уже знал, что произошло. Тоннель был поврежден, но не уничтожен.
Когда несчастье в Хаербалине забылось, Ю запрятал в своды тоннеля Людохэ восемь мин замедленного действия и две мины у входов в тоннель с обоих концов, а три «ананаса» заложил в глубокий шурф под тоннелем. Приехав в Гирин, он прочел в газете об ужасной катастрофе – взрыв тоннеля вызвал оползни, дорога исчезла под съехавшей горой. Там, где вчера ходили поезда, стояла новая гора. Это произошло в конце октября, когда на Фушунских копях началась забастовка.
Поезда на Дайрен, к морю, прекратились. В первый день забастовки в Дайрене произошло два неожиданных взрыва – на угольном складе и на военной пристани. Их никто не ожидал. Выпущенное в воздух, как птица, восстание началось. События стали обгонять друг друга в еще не объяснимом и непредвиденном порядке.
Все действовало, и все стояло.
Биржа функционировала, но сделки были мелочны, не настоящи, надуманны. Пароходы в Японию отходили по расписанию и казались пустыми, но каюты и трюмы были доотказу набиты людьми, покидающими Дайрен. Как всегда, воровски скользили в порту джонки, поскрипывая суставчатыми парусами, похожими на раскрытый веер.
Осуда под видом безработного монтера прибыл в Фушун и, предъявив прекрасные рекомендации, получил место смазчика вагонов на железнодорожной станции. Он вел себя человеком спокойных правых взглядов, несколько раздраженным личными неудачами. Дня через два он побывал в фушунской подпольной организации и выяснил там, что готовиться в сущности некогда. Местный комитет мобилизовал что мог, но следовало признать, что ничего не готово.
В полдень раздался взрыв на пороховом заводе. Осуда в это время торчал на станции. Он обомлел.
Вот что стало известно потом об этих днях.
К перрону подавали экстренный состав из Дайрена. Вдруг завыли гудки лесопильного, недалеко от станции. Завыли паровозы. Публика, ожидавшая еще не поданных поездов, ринулась на платформу и, отбрасывая служителей, атаковала запертые вагоны экстренного состава. Взрывы на пороховом мчались по небу, делая его вечерне-бурым. Осуда не понимал, в чем дело. Дежурный по станции пробежал на двенадцатый путь, чтобы там, вдалеке от народа, собрать три вагона особого назначения в сторону Дайрена. Под навес вагонного парка скромно прошла группа молчаливых пассажиров в штатском. Вокруг них суетилась охрана и лежали тяжелые стальные ящики. Их грузили в салон-вагон.
Толстый японец в коричневом цилиндре, никого не слушая и ни к кому не обращаясь, все время спрашивал в пространство:
– Так что же, выяснилось, в чем дело?
Когда были погружены ящики, бегом провели арестованных. Осуда узнал в одном из них работника комитета, с которым вчера познакомился. За арестованными, как детские колясочки, провезли два пулемета.
Человек в коричневом цилиндре бросил сигару и взмахнул рукой. Дежурный дал машинисту знак отправления.
Не думая и ничего не взвешивая, боясь упустить оставшиеся секунды, Осуда вынул бомбу из ведра для смазочного масла и, быстро справившись с часовым механизмом, сунул ее в карман оси. Кажется, механизм был заведен на час. Осуда степенно прошел потом на второй путь и, почти не стесняясь, нагло заложил новую бомбу – под последний вагон большого воинского состава. Забастовка повсюду переходила в восстание.
Горел, вздымался в воздух пороховой завод, на коксовом рабочие разбирали машины и уносили части неизвестно куда. Телеграф, радио, почта находились в руках рабочих.
Никто не хотел бастовать, все требовали восстания, которое казалось менее страшным. Той строгой выдержки и уменья выжидать, которые делают успешной любую стачку, не было. «Восстание! Восстание!» – кричали на улицах. Толпами неслись ребята и пели. Женщины пекли какую-то снедь, напевая тоненькими фарфоровыми голосами сонные лирические мотивы.
Толпы трусов тянулись в горы.
В штабе Осуда застал шумную дискуссию о том, быть ли восстанию.
Простаки полагали, что есть еще время вернуться к спокойной, хорошо организованной стачке, стоит лишь штабу ясно высказать свое отношение к маневру.
Штаб, утром еще бывший в глубоком подполье, теперь осаждался тысячами рабочих. Многие явились с оружием.
Они твердо вздымали коричневые и черные свои кулаки и требовали действий, зная уже, что такое восстание, по тридцать первому году.
Тогда секретарь комитета крикнул:
– Война! Приготовьтесь к борьбе.
Толпа довольно закричала. Люди пришли отдать революции что-то большее, чем жизнь, и они боялись, что им не удастся внести ничего, кроме жизни.
Наскоро набросали план боевых действий.
Осуда настоял на немедленном движении в сторону Дайрена, где ждут портовые рабочие, где шаток японский гарнизон. Он предложил немедленно разобрать железнодорожный путь на Дайрен и выдвинуть вооруженные отряды километров на двадцать во все стороны от Фушуна.
– Между нами и Дайреном мы еще успеем возвести хорошую баррикаду из банкирских салон-вагонов. Я заложил в их поезд бомбу.
– Поезжайте тогда в паровозный парк и ждите там товарища Одзу, – сказал секретарь комитета. – Весь путейский состав – японцы, и вам двоим будет нетрудно сговориться со всеми ребятами. Одзу – сам машинист, да заодно и бывший офицер. Я сейчас пришлю его к вам. Итак, командуйте восточным боевым участком. Часа через два я пришлю вам людей для заслона от Дайрена.
Осуда помчался на станцию. Он был еще в грязном костюме смазчика, со множеством карманов, забитых паклей… Он вбежал в комнату отдыха машинистов.
– Не приходил ли Одзу?
Машинисты переглянулись.
– Он дежурил, когда пришли и забрали его. Вы разве не были здесь?
– Нет.
– А где вы были?
– Я уходил в город.
– Вы семейный? – спросил Осуду один из машинистов, старик с длинными усами.
– Нет, я один.
– В такой день, как сегодня, нужно держаться товарищей, – заметил старик.
– Я член штаба, – на риск сказал Осуда, – мне сообщили в комитете, что сейчас придет сюда Одзу и представит меня вам. Мы должны немедленно прервать движение на Дайрен и завалить пути.
– Одзу не придет, – ответил старик машинист, – его увезли в Дайрен еще поутру, а поезд взорвался в дороге. Так что путь и так завален, мой друг. Вы, может быть, поедете со мной, с аварийным составом, если вам туда нужно? – спросил он, переглянувшись с товарищами и подмигивая им.
– Хорошо. Штаб вышлет туда заслон.
– Да, да, очень хорошо. Сядьте, мы сейчас выйдем к паровозу.
В комнате возникло молчание.
– Как товарищи относятся к событиям? – спросил Осуда, спеша познакомиться. Машинисты молчали.
– Нам пока известно немногое, – строго сказал старик, – мы действуем на основании совести. Пойдемте, – позвал он Осуду.
Аварийный поезд тотчас же двинулся. Осуда тут только сообразил, что он едет напрасно, так как, очевидно, ему не особенно верят, и надо вернуться. За выходной стрелкой он решил спрыгнуть на полотно.
– Далеко ли произошло крушение? – спросил он машиниста.
– Часа полтора ходу, – ответил тот не оборачиваясь.
Осуда ринулся вниз. Все произошло в пределах одного движения. Схватясь за поручни, он оттолкнулся руками – и горячий свист пронизал его со спины в грудь. Рука машиниста схватила его за шиворот.
– Так я и знал, – сказал он. – Так я и знал, что ты сволочь!
Он быстро ошарил штаны и куртку Осуды, вынул револьвер и бросил Осуду в угол паровоза, на кучу угля.
– Спасенья тебе нет, – сказал он. – Давай говорить, как люди.
Кочегар вел поезд один.
– Кто ты? – спросил машинист.
– Мое имя Осуда, оно незнакомо тебе. Я приехал с севера, член вашего штаба.
– Довольно болтать.
– Не будем спорить. Ты сделай одно – сообщи, что произошло, комитету. В том, что случилось, никто не виновен. Сообщи комитету, как было. Осуда мое имя. Запомни. Осуда. Осуда. Очень важно. Не перепутай. Конспирация не терпит откровенности, но имя мое не забудь, оно важно для дела. Повтори его.
– Осуда, – сказал покорно старик, разгибаясь, и добавил: – Рана, я думаю, не опасна. Патроны только что выдали, чистенькие, как ребятишки. Крепись.
– Заткни мне грудь паклей, – сказал Осуда. – Возьми ее в моих карманах. Вот так. Крепче. Ах, чорт возьми… жми, жми… Так. Хорошо… Поезд, значит, взорвался? Взрыв под последним вагоном?
– От кого слышал?
– Моя работа. Очередь за воинским, что на втором пути.
Вдруг он крикнул:
– А если штаб пустит заслон с этим составом? А? Они могут бросить отряды с этим составом. Под четвертый с конца заложена мина.
Старик впился руками в регулятор.
– Теперь я вам поверил, товарищ Осуда, – сказал он бледнея.
– Надо так сделать, – сказал Осуда, приподнимаясь с помощью кочегара. – Наверно, будет какой-нибудь поезд в Фушун. Передай с кем-нибудь из своих: первое – Осуда ранен, пусть присылают другого, второе – состав на втором пути осмотреть, он опасен, третье – выслать вам директивы о действии…
– Третье ты дашь, – сказал машинист. – Я передам людям все, что прикажешь, я парторг здесь.
– С твоим поездом едет кузница? Надо склепать концами два рельса, как вилку.
– Сделают.
Они замолчали.
– Тебя сейчас перевяжет наш фельдшер. Не разговаривай. Не отвечай на вопросы, – сказал потом машинист.
На месте крушения поезда стоял оживленный гул. Железнодорожная рота копошилась в остатках вагонов. Паровоз, прижавшись спиной к земле, изредка всхлипывал перебитыми трубами.
Санитары грузили раненых на открытые платформы с песочной подстилкой, чтобы впитывалась кровь.
Машинист, как приехали, тотчас крикнул знакомого фельдшера, и Осуда был аккуратно перевязан. Жизнь его, сказал фельдшер, была в трудном положении. Когда Осуда очнулся, машинист сказал ему:
– Рельсы склепали вилкой, говори дальше. Скажи все, что надо, чтобы Я знал.
Тонкий вечер едва держался в зыбком небе. Минута, другая, он дрогнет, и ночь промчится по его беззащитным краскам.
– Попробуй так сделать, – сказал Осуда, глядя через плечо старика на небо, последнее, которое ему суждено было видеть. – Оба свободных конца вилки прикрепи к вагонной оси, их тут валяется много, а ось, чуть-чуть расширив, втолкни колесами между рельс. Понял? Дай карандаш, я тебе покажу.
Он набросал ему дрожащей рукой, что делать.
– Ось эту прикрепи к заднему вагону поезда, что вернется в Дайрен. Оружие есть? Как только рота погрузится и поезд пойдет – начни стрельбу.
– Что выйдет?
– Они будут пахать за собой путь. Рельсы полетят к чорту. Только надо их гнать, чтобы они не остановились.
– Будет сделано, – сказал машинист. – Ты лежи, – и ушел распорядиться.
Осуда закрыл глаза, погружаясь в туманный жар тела. Кто близок был к смерти, тот знает, как обидны воспоминания перед последним вздохом. Человек прожил всю жизнь маленьким, скромным и вдруг, за минуту до смерти, начинает понимать, что он могучий ум, гигантски я воля, что он имел силу десятерых, страсть безумца, смелость героя и что все, чем когда-то гордился он, только маленькая доля той настоящей жизни, которая была заложена в нем, – и тогда великие и печальные мысли осеняют его. Он ясно видит, где он свернул с героического пути, где ослабел, где струсил, он видит себя таким, каким был он и каким мог быть. Счастье тому, кто после этих видений преодолевает смерть. Ничто не устрашит его теперь, ничто не свернет с дороги.
– Опоздали! – крикнул над его ухом старик.
– Что? Кто?
– Началась война с русскими! – крикнул старик, схватившись за горло. – Все опоздало.
Он сел возле Осуды и заплакал мелкими и редкими старческими слезами.
– Старик. Ты принес такую новость… – сказал Осуда, становясь на четвереньки. – И умереть можно. Это самая важная новость в моей жизни. Брось плакать – теперь победим. Поезд ушел? Уходит?.. Прицепляй ось, прицепляй. Откройте стрельбу… Встань, крикни солдатам: «Война!» Встань, крикни всем: «Война! Война!»
– Молчи! Тихо! Я уже рассказал, все знают, – увещевал Осуду машинист, но Осуда был сильный и очень упрямый человек, с ним нелегко было сладить.
Старик упал с паровоза и побежал в темноту. Следом за ним, жуя от боли клочок пакли, выплевывая и вновь засовывая ее в рот, спустился на землю Осуда. Глаза его ничего не видели. В глубине их была разлита мутная потная слабость. Он шел умирать, и все мешало ему в этой тяжелой дороге. Валялись трупы – он бил их ногой. Трещала щепа – он отшвыривал ее прочь.
Переживи восстание, поверь в товарищей, взгляни в глаза будущему – и ты поймешь, что нет на свете ничего, что было бы радостнее борьбы.
Переживи восстание – и станешь крепким, как родившийся заново, и если ты победишь – никогда не отступай от счастья; будешь разбит – научишься ненавидеть, а погибнешь – имя твое останется нам.
Но не хотелось умирать Осуде. Он грыз землю и вытирал паклей подвернувшуюся под руку железную шпалу, потому что уже не понимал, где ему больно – здесь ли, в груди, или вот там, в блестящей гайке, что валялась невдалеке.
А от Фушуна мчался поезд с отрядом рабочих. Над местом крушения снижались первые остро свистящие пули.
Фушун брался за оборону.
В тот самый час, когда полумертвый Осуда лежал на железнодорожной насыпи, Чэн с отрядом «Общество любителей храбрости» поднимал восстание за восстанием в далеких уездах Гирина.
Весть о войне, начатой японцами против Советов, последняя новость, слышанная Осудой перед судорогой смертельных мучений, была ошибочна: военные действия откладывались японцами со дня на день. Минами упорно собирал пополнения, воинские составы шли от берегов Японского моря на северо-запад и север почти непрерывной цепью. На их пути вставали восстания, их тыл тревожили мятежи и диверсии, горел Фушун, заводы его стояли, бастовал портовый Дайрен, на Сунгари тонули пароходы, взрывались тоннели – и в декабре японские дивизии, став спиной к северу, всей силой первого удара обрушились на бунтовавшую Маньчжурию. Деревни исчезали с земли, города разбегались. Древний Рим не проявлял большей жестокости, и сказания об умерщвлении Палестины оживали в кровавых образах Харбина и Гирина.
Минами издал приказ, запрещающий китайцам передвигаться по железным дорогам, – и, бросив поезда, население страны пошло пешком. Вторым приказом Минами запретил передвижение из уезда в уезд, и пришлых стали карать, как бродяг, шпионов и изменников родины. Тогда Маньчжурия залегла в своих фанзах и притаилась загнанным зверем для смертельного прыжка, в котором было последнее спасение.
Японские армии стояли, оборотясь лицом внутрь страны. Маньчжурия замерла перед их штыками. В декабре полки медленно возобновили прерванный путь на север, к границам Союза. Тотчас позади них обнаружились партизаны. Дивизии вновь обернулись к стране.
Тан полагал, что теперь Минами до осени не предпримет решительных действий, но Чэн не был согласен с ним и переубедил его без труда.
– Потери антияпонского фронта велики, – говорил он Тану, – страна терроризирована, японцы, несомненно, используют передышку для удара по красным. Две-три новых победы на фронте восстановят их положение. – Чэн считал поэтому необходимым неустанно тревожить японскую армию, идя вслед за ней к северу, и писал товарищу Чу Шань-хао, командарму Корейской, чтобы тот не давал японцам отдыха на границах Советского Приморья. Чу Шань-хао медлил с ответом, и теперь с твердыми директивами Тана ехал на север Луза. В день его отъезда пришло известие из Шанхая от Меллера, что Осуда жив и отправлен домой, в Японию, как железнодорожник, пострадавший при исполнении долга. Это было хорошей вестью. Меллер писал еще, что начинались бои и в самом Шанхае. Нападение японцев во многом повторяло их действия в январе 1932 года. Тогда они выступили глубокой ночью, и адмирал Шиозава заявил иностранным корреспондентам, что Чапей будет взят через несколько часов. В бой тогда вошла японская морская пехота, впереди которой с факелами в руках двигались добровольцы из местных японских жителей. Той же ночью японцы бегом вернулись обратно.
Теперь японцы выступали не ночью, а утром и без факельщиков впереди, но тем не менее тоже вернулись бегом к своим позициям. Наступление же их шло по старому фронту – из района Ханькоу, опорной базы японцев в Шанхае, через железнодорожные пути в Чапей, к Северному вокзалу.
Чапей запылал вторично. Но это уже не тот Чапей, что был в 1932 году, и люди его не те.
После 1932 года на месте сметенной с земли снарядами деревушки Цзянвань была построена значительная часть нового китайского города, Большого Шанхая, – ратуша, музей, публичная библиотека, огромный стадион, больницы, парки и первая очередь Цзюганских доков.
