Текст книги "Собрание сочинений. Том 1"
Автор книги: Петр Павленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 39 страниц)
– О нет, нет. Ваша доброта не имеет границ.
Генерал похлопал себя по колену и вежливо улыбнулся, наклонясь вперед и делая вид, что поднимается.
Когда садились в машину, Нельсон сказал:
– Есть такая китайская народная сказка. К богатому Туе пришел бедняк просить помощи. Чтобы отделаться, богач сказал: «Я окажу помощь, если ты правильно ответишь на мой вопрос». Бедняк согласился. Тогда богатый спросил его: «Который из моих глаз стеклянный?» Бедняк ответил: «Правый – стеклянный». Богач удивился и спросил бедняка, как он мог узнать это. Бедняк говорит: «Я сразу узнал, который твой глаз стеклянный. Он на меня так жалостливо посмотрел». Нужны комментарии?
– Скромно предполагаю, что у генерала оба глаза стеклянные, – вставил Локс. – Доброты и наивности он предельной.
– Если бы он не был японцем, я бы сказал, что его сочинил Диккенс.
Из Гирина их повезли в Корею.
Вагоны экспресса были комфортабельны по-американски. Метрдотель во фраке принимал их заказ на ужин в уютном и дорогом поездном ресторане. За столиками сидело много японских купцов.
– Вы посмотрите, – сказал Нельсон, – как они едят мандарины. Снимут шкурку, обсосут мякоть и выбросят. Таков японец – он все на свете только обсасывает.
Мурусима улыбнулся и, с шумом вбирая в себя воздух, вежливо сказал:
– И это надо уметь, господа.
Вдруг радиорупор прервал веселую песню, смятенный голос прохрипел: «Русскими убит доблестный капитан Якуяма. Позор нам».
Мурусима схватился за голову. Лицо его засияло желтым румянцем.
– Это был святой человек! – закричал он. – Святой и прекрасный человек! Мой ученик, радостная, простая душа, ученый.
Он хрипло завизжал, руки его тряслись.
– Надежда нации! – кричал он. – Свет доблести и чистоты, милый, простодушный Якуяма!
Англичане взяли Мурусиму под руки и увели в купе.
Он выпил немного рому и тотчас лег, совершенно изнеможенный. Когда англичане покинули его, он раскрыл свою записную книжку и привел в порядок счета. «Теперь надо держать ухо востро, – сказал он себе. – Наши, видно, решили начать дело на Севере. О господи Иисусе Христе!» – прошептал он, крестясь, как истинный православный.
В начале марта японская Главная квартира в Маньчжурии приняла давно оттягиваемое решение: армиям двигаться к границам Советов.
Медлить больше было нельзя.
С тех пор как грянула над миром новая Советская Конституция, сроки подготовки к войне сократились для Японии втрое. Антияпонское движение в Китае повсеместно рождало энергию борьбы против японцев. Города против городов, села против сел, улица против улицы, семья против семьи.
Борьба внутри Китая была сложна, запутанна. В нее сразу вовлечено было много классовых сил, в ней использовано было множество внешних влияний.
Мурусима, ученик Дойхары, представителя «тайной военщины», шпиона, свергавшего министерства, политика, работавшего на мировых биржах, один из немногих понимал глубокий смысл и глубочайшую ясность цели в хаосе начинавшегося.
Китай следовало связать по рукам и ногам. Он хотел изгнания японцев? – Воззвать к этим чувствам его. Он думал о помощи Англии? – Обещать ее. Мечтал о демократии? – Возвестить ее. О диктатуре? – Дать ей дорогу.
Мурусима давно проникся любовью и нежностью к английским разведчикам и американским купцам.
– Действуйте, действуйте, – говорил он им вдохновенно, – Китай принадлежит всем.
Он мечтал включить в игру и голландских резидентов, и тибетских националов, и гуансийских федералистов.
Когда бойкот японских товаров принял размер общекитайский, он предпринял шаги к тому, чтобы все, чем существует Китай, подозревалось в японском происхождении: чай, рис, шелк, шерсть, бобы – все было теперь подозреваемо.
Следовало умереть с голоду или плюнуть на бойкот: весь Китай казался сделанным в Японии и привезенным на распродажу.
Мурусима поддерживал противояпонское движение и финансировал бойкот японских товаров, поддерживал террористов и много работал с вождями паназиатских групп, не жалея для них ни денег, ни времени.
И все завертелось в сумасшедшем урагане.
В ночь с седьмого на восьмое марта генерал Минами двинул японо-маньчжурские силы к границам СССР.
Ранней весной в приморских сопках климат разный. Мелкие извилистые ущелья между горушками похожи на переулки и тупики. Когда они упираются в сопки, воздух в них глух, тепел и пахнет сухими травами. Когда выходят они в открытые долины, в них становится ветрено, морозно, и земля лишается запахов. Весна начиналась в теплых ущельях и скачками неслась от одного теплого угла к другому, пропуская холодные. В тех закутах, где она копошилась, уже победно вспархивали какие-то мушки, зеленела маленькая трава и озабоченно галдели птицы. А в долинах носился запах керосина и нефти – чудесный запах ранней посевной, и дороги были заляпаны машинным маслом.
Михаил Семенович вторую неделю бродил по уссурийским колхозам и пропитался запахом прошлогодней листвы, птиц, нефти и чеснока. Надо было еще поглядеть на образцовые хозяйства километрах в сорока к морю, заехать на стекольный завод инвалидов, а там и во Владивосток – заседать, не спать ночей, отправлять пароходы и людей на далекий Север, на зимовки и в экспедиции. Впрочем, впереди дел шел праздник – 8 марта – день женщины.
Дорога юлила между сопок, то ныряя в заросль молодых лиственниц, то карабкаясь по лысым взгорьям. Солнце было по-зимнему ослепительно и утомляло. К вечеру Михаил Семенович добрался до китайского колхоза «Волна революции» и, едва поговорив с председателем, заснул сидя. Его не тревожили, и он очнулся от сна глубокой ночью с беспокойной мыслью, что не позвонил в город о том, где ночует. Где тут может быть телефон, он не знал и вышел во двор.
Ночь была вся в голубом ветре. Она неслась вместе со звездами и луною. Низенький человек, сгорбившись, сидел у стены дома на обрубке дерева.
– Есть тут у вас телефон? – спросил его Михаил Семенович.
– Я нездешний, Михаил Семенович, – сказал человек и махнул рукой. – Тоже, как вы, прибыл вечером.
– Откуда? – спросил Михаил Семенович, садясь с ним.
– Из Биробиджана.
Это был молодой бледный человек, неизвестно для чего отпустивший себе могучую черную бороду, которая смешно свисала с короткого и худого лица.
– Я ювелир, – сказал человек. – Можете мне поверить, что ювелиру уже нечего делать в Биробиджане. Наш председатель мне говорил в прошлом году: ювелиры – это выродки из металлистов, как все равно ящерица из крокодила. Он понимает.
Михаил Семенович засмеялся.
– Давно в крае? – спросил он.
– Э-э, не очень давно, – ответил бородатый юноша. – Годов пять или четыре. Да я вам скажу, дело не в этом. Я вас прошу, считайте, что я приехал сегодня. – Он пожал плечами, поглядел на Михаила Семеновича большими лунными глазами и засмеялся над собой тихо и грустно, как над ребенком.
– Я ювелир, – сказал он, – папа мебельщик из Витебска, а мама варила маковники на меду. И вот мы, представьте себе, приезжаем в Биробиджан. Встреча с музыкой. Эго была зима прямо-таки в пятьдесят лошадиных сил, и я не знаю, как мы выжили, стоя на платформе без шапок и слушая приветствия. Я взял голос и прямо сказал, в виде шутки, встречающим: евреи, это же смех – замерзнуть при встрече. Еще пять минут, и мой папа отдаст вам «валюту». Он же приехал в медвежьей шубе, он сибирский купец, – сказал я им, показывая на папин пиджак. Они тут думали, что мы знаем, что такое морозы, умеем сеять хлеб и добывать уголь. А мы не знали, как и едят хлеб. С чего начинается жизнь, мы тоже не знали. Ходили, как после большого потопа, и делали венские стулья и варили маковники, а земля перед нами лежала пустой. Потом мы топили печи венскими стульями. Потом мы взялись за землю, и теперь мама мне говорит: «Моисей, евреи всего мира смотрят на нас, а мы не выкорчевываем свои остатки», – и она идет на ферму выкармливать поросят. Она ударница, вы сами дали ей премию.
Лицо человека кажется худым и бледным, потому что борода вцепилась в его узкие щеки и тянет их книзу.
– Я много читал и знаю много, – произнес человек. – И вот что я вам скажу – еврей не любил природы. У евреев никогда не могло быть Тургенева. Зачем? «Хороши и свежи были розы»? Заря? Цветы? Какие розы и какие цветы? Еврей не имел права на них. А теперь мой отец бьет кабанов, он любитель охотиться, мама коптит окорока, а я, кажется, стану садоводом. Я хочу какую-нибудь красивую русскую профессию.
Пока человек говорил, в воздухе позеленело и звезды сощурились. Далеко или где-то высоко родились первые звуки недальнего утра.
– Это птицы? – спросил человек. – Я знаю только городских птиц, – и он вздохнул с громадным наслаждением и радостно, как всегда дышится на рассвете.
Звуки издалека делались гуще, и скоро можно было разобрать, что это звучат моторы. Потом что-то звякнуло на дороге, и за колхозными фанзами залаяли псы.
И еще раз, но громче, прозвучало моторами небо и медленно, как бы заикаясь, откашлялось на горизонте, у моря. Человек встал и оглянулся.
– Это война, – сказал он. – Товарищ Михаил Семенович, уверяю вас, это типичная война.
Небо стало розово-бледным, и было хорошо видно, как вонзались в него, стремглав вылетая из-за сопок, серые стрелы самолетов. Они как бы спали в тихих гнездах, среди лесистых и безлюдных гор, и вот проснулись, услышали зов издалека и взмыли в небо.
Через минуту-другую Михаил Семенович сидел в машине. Человека с бородой он взял с собой.
Дорога еще была пустынна, но звонкий ход металла чувствовался за первым ее поворотом. Шла артиллерия. Впереди нее, оглушительно тарахтя, катились танки.
– Сворачивай направо и через Зайцево – к железной дороге, – приказал Михаил Семенович шоферу и закрыл глаза, стараясь ни о чем не думать, пока не доберется до своего вагона.
Черняев стоял на подножке вагона и, зевая, глядел в небо.
– Неужто японцы? – спросил Михаил Семенович.
– Пожалуйста, – ответил Черняев, кивая на небо, с недовольным и раздраженным видом. – На заре начали.
В руках его был самоучитель французского языка.
– Романсы все поешь, гад, – сказал Михаил Семенович, неуклюже взбираясь в вагон. – А того нет на уме, чтобы вынести телефон куда-нибудь в закуток.
– Михаил Семенович, да кто ж их знал. Я сию минуту.
Но, махнув рукой, Михаил Семенович уже присаживался к столу.
– Включайся в междугородную, – сказал он, набрасывая текст первой телеграммы.
Человек с бородой вошел в вагон.
– У нас в Витебске жил слесарь Аврамчик. В пятом году он примкнул к движению. Еврею семьдесят лет. Ему говорят – иди домой и закрой ставни, что-нибудь сделаем и без тебя. Так он – комик – пришел к себе и вывесил объявление: «Бомбы паяю бесплатно».
– Сядь сюда, подшивай телеграммы, – сказал Черняев, – вот папка, нитки. Регулируй! – и, укрыв голову пиджаком, приник к телефону.
Время от времени бесшумно, на носках, вбегал проводник вагона и бросал на стол пачку депеш. В купе без перерыва стучал металлический зуб радио и чья-то рука, голая до плеча, выбрасывала в столовую записи полученных и расшифрованных сообщений.
«Вагон особого назначения № 2.
2.30 японцы произвели первый налет. Население организованно вывожу сопки. Полухрустов».
«Вагон особого назначения – по нахождении.
Немедленно двигайте Сучан два состава горючим застрявшие пути также все свободные паровозы.
Комдив 11 Нейман».
«Со стройки 214
Вагон О/Н № 2
Всю ночь шли бои над тайгой разрушены многие стойбища промысла зпт зверобои и рыбаки отовсюду собираются на войну
Марченко».
«Из колхоза им. Сун Ят-сена
Вагон О/Н № 2
Узнав нападении наши границы требуем полной (неразборчиво) хлебных запасов (неразборчиво) сожжем ничего не оставим врагу
Общее собрание».
«Вагон О/Н № 2
Жители прибрежных деревень района рабочие служащие промыслов поголовно записываются добровольческие отряды зпт рыбачья флотилия вышла партизанить командой Хлебниковой тчк Воздействую смысле возвращения людей мирной работе
Полухрустов».
«Михаилу – по нахождении
Японцы захватили шесть промыслов забираю восемь моторных баркасов три парусника выхожу партизанить море привет.
Варвара».
«Стройка 214 – Марченко, копия райисполкомам
Сидеть на месте работать полный ход все хорошо
Михаил».
«Вагон О/Н № 2
Телеграфируйте Полухрустову соблюдать спокойствие паника недопустима преступна тем более что налета больше не будет
Комфлота».
«Со стройки 214
Вагон О/Н № 2
Завтра пускаю цеха 7 и 8 настроение бодрое мобилизованных сегодня ночью отправляю зпт можем принять случае необходимости пятьдесят тысяч народу
Шлегель».
«Полухрустову
Как только кончишь паниковать сдай дела Федоровичу
Михаил».
«Владивосток – Федоровичу
Замени Полухрустова зпт выбрось все желдорсоставы на запад освободи подъездные пути зпт протолкни Нейману два состава горючим
Михаил».
«Стройка 214 – Шлегелю, Марченко
Назначаю Шлегеля начальником Амурской речной магистрали все силы доставку горючего стоп Янкову быть уполномоченным жилстроительству тыловой полосы нужны бараки для трехсот тысяч с тем чтобы использовать дальнейшем размещении пленных
Михаил».
«Полухрустову
Выезжай Посьет выясни обстановку куда зачем выезжает Варвара целесообразно ли стоп Камчатскую рыбу возлагаю большие надежды удвоить планы стоп Рыболовную кампанию побережье не сворачивать война войной, а рыбу ловить прежних темпах это и есть война всей страны целом каждого своем участке
Михаил».
«Колхозу Сун Ят-сена
Воспрещаю панику зпт колхозу сидеть на месте всеми силами использовать погоду для раннего сева зпт примите детей и женщин включите работу зпт соответственно увеличьте план года
Михаил».
«Стройка 214 – Марченко
Вышлите воздухом двести плотников
Михаил».
Бухта Лаврентьева – Зверичеву
Справляйся делами один.
Михаил».
«Вагон О/Н № 2
Город понемногу успокаивается зпт заводские разрушения исправим стоп Полухрустов Посьет не выезжал плохо нервами стоп Сейчас отправил Нейману горючее составы сто пятьдесят слесарей монтеров
Федорович».
«Полухрустову
Немедленно садитесь самолет через два часа радируйте положение Посьете
Михаил».
«Владивосток – Фраткину
Культурная жизнь города не должна ослабевать ни на градус зпт музыку театры радио на улицы стоп Покажите образцы мужества спокойствия изобретательности
Михаил».
«Владивосток – профессору Звягину.
План ваших летних экспедиций не меняется готовьтесь походу организуйте держите под рукой кадры жму руку
Михаил».
«Владивосток – Федоровичу
Как дела?
Михаил».
«Вагон О/Н № 2
Хлебникова вывезла море женщин детей решила партизанить промысла разгромлены возвращаюсь
Полухрустов».
«Посьет – Полухрустову
Промысла разгромили потому что происходит война как ты думаешь что другое с ними должно быть зпт сообщи сроки восстановления стоп Что Варвара ушла партизанить знал давно сообщи вызывается ли необходимостью вникни в дело не торопясь зпт выезжать некуда
Михаил».
«Дальсевер – Зуеву
Копия всем зимовкам, всем пароходам у берегов.
Всех свободных врачей отправьте тайгу Демидову зпт раненые находятся шалашах зпт зверобойных фанзах стоп ни один человек не должен погибнуть тайге
Михаил»
Вдруг все потемнело в вагоне. Но не мрак охватил его, а черно-зеленый огонь, тяжелая огненная гуща взрыва, – она, ревя, прошла сквозь стены вагона и взнесла впереди себя людей и вещи.
Лицо человека с бородой вспыхнуло и сделалось маленьким и старым, он ударил себя по лицу обеими руками и долго бил, кричал и плевался, пока не потушил огонь в кудрявом пепле бороды. Тогда он осторожно открыл глаза и увидел неровно окантованный медальон – обрывок проселочной дороги, два низких дерева, горбатых от ветра, низ голубого запыленного неба. Все это стояло в оправе вагонной стены и было дырой в пространство.
Черняев стоял, опершись на стол. А на столе, на сброшированной папке, откинувшись на затылок, лежала оторванная снарядом голова Михаила Семеновича.
В это время со скрипом открылось купе радиста и голая рука без слов протянула пачку листов. Осторожно перешагнув через тело Михаила Семеновича, скомканное на полу, Черняев принял депеши и нерешительно положил их на стол.
– Ну, что тут делать? – произнес обожженный человек. – Ай, ай, ай, – тихо и часто зашептал он, жмуря глаза, и вдруг подбежал к пробоине в стене и закричал отчаянно: – Эй! Сюда! Эй!
– С ума сошел! – Черняев схватил его за плечи и вернул к столу. Он сорвал с дивана плед, накрыл тело, придвинул к пробоине стулья, крикнул проводника:
– Товарищ, завесьте пробоину. Вход в вагон воспрещается. Поняли? Таково желание самого, – подчеркнул он особым тоном.
– Борода! Становись к телефону. Эх, что я наделал, что наделал…
Черняев схватил верхний листок радиограммы из стопки.
«Из Ворошилова
Вагон О/Н № 2
Охотники партизаны четырех колхозов русского китайского еврейского ненецкого назвали свой отряд твоим именем зпт командиром я Луза».
– Да, да, пишите, – закричал обожженный человек. – Кто этот Луза?
И, подчиняясь стремительной воле кровавого пузырчатого лица с обомлевшими глазами, весь отдаваясь охватившему его чувству энергии, силы и азарта, которые делали его в тот момент героем, Черняев схватил карандаш и размашистым почерком покойного быстро, почти не думая, написал:
«Город Ворошилов – Лузе
Живой или мертвый – я всегда с вами
Михаил».
Глава втораяВойна – явление, которое может быть то в большей, то в меньшей степени войной.
Клаузевиц.
Воздушную армию вел генерал Сано. Из многих вариантов налета им был выбран тот, который давно лелеял японский штаб, знающий, что его авиация хуже советской, это – молниеносный, внезапный удар по Ивановской авиабазе. Пока существовало это могучее объединение, в Японии никто не чувствовал себя спокойно.
Генерал Сано предполагал застать Ивановский аэродром врасплох, разрушить огнем фугасных бомб поле, поджечь постройки, разбить советские самолеты, стоящие на земле, и быстро вернуться к границе, на помощь армии Накамуры.
Еще прошлая война показала, что лучшее средство воспрепятствовать налету противника – это затруднить его вылет. К тому же японская авиация никогда не чувствовала себя сильной в ведении воздушного боя и во всех случаях предпочла бы сражаться с землей, памятуя, что только сильной авиации выгодно добиваться решающего сражения в воздухе, явления мало изученного и страшного по возможным своим итогам: в воздухе ни одна сторона не располагает средствами принудить другую к бою.
И генерал Сано избрал план разгрома Ивановской авиабазы. Вначале он предполагал выслать несколько слабых отрядов для ложной демонстрации своего маневра. Силы эти должны были встретиться с пограничной авиацией красных. Ивановская бригада оставалась бы, вероятно, в этом случае на аэродроме, в ожидании дальнейших перипетий сражения. Но Сано допускал, что она может опередить его и подняться над ним раньше, чего он решительно не хотел, но что красным было выгодно во всех отношениях.
Был еще третий выход – самим ждать удара главных авиасил противника, ускользнуть из-под него и затем последовать за наступающим, который, сработав горючее, будет возвращаться к себе, поймать его на аэродромах обессилевшим и не готовым к защите. Но этот третий вариант был рискованным и не соответствовал тому духу внезапности, который составлял славу японской армии, хотя и не всегда означал собой ее решительность.
Соблазнял генерала Сано и удар по городу в нижнеамурской тайге – там была вся душа большевиков, все их будущее. И он решил – тяжелыми бомбардировщиками ударить по новому городу, средними же и легкими силами действовать против Ивановска.
На север выделил он флагмана Сакураи, себе взял Ивановск.
И тотчас же, как только поднял он свои эскадрильи в воздух, с переднего пограничного плана на восток, к северу, на запад, в Москву ринулся короткий сигнал красного воздушного пограничника:
«Вышли в воздух на нас».
Потом другой сигнал от Тарасюка:
«Прошли над нами».
Сигнал из Георгиевки:
«Идут на север».
Дальний Восток просыпался в эту ночь сразу от Японского моря до океанов Арктики. Его будили коротко. И города вставали, вставали фактории, просыпались затерянные в тайге зверобои, поднимались рыболовецкие станы на далеких северных реках.
Радист Жорка в ту страшную ночь был всюду.
«Вставайте, вышли на нас!»– кричал он в телефоны и радиорупоры, мечась в эфире над тайгой.
Уже бежали к аэродрому, скользя на обледенелом снегу, Янков и Зверичев – на Дальнем Севере. На юге, спотыкаясь в черном хаосе сырой мартовской ночи, выходила к морю с винтовкой Варвара Ильинична. Рыбаки на Камчатке собирались к своим баркасам. В тайге нанайцы запрягали собак. Врач на арктическом пароходе, зимующем во льдах, говорил в эфир: «Самолет, я, медсестра готовы вылету любом направлении».
Летчики меняли в воздухе свои маршруты. Просыпались матери. Перекликались города:
Вставайте, идут на нас.
И – встали все.
Штабом генерала Сано служил двухмоторный «мицубиси» ТБ-91, вооруженный пятью пулеметами и орудием. Эскадра его состояла из бомбардировочных самолетов и крейсерского конвоя.
Ветер не был попутным, а ночь казалась особенно темной, как часто бывает в марте с его непостоянной погодой. Ровно в двадцать один час восьмого марта воздушная армия Сано прошла незаметную земную черту, означающую рубеж Союза.
Примерно в два часа ночи воздушный флот Сано достиг места стоянки Ивановской авиабригады. Разведчики, планируя с большой высоты, спустились с выключенными моторами к земле и выбросили осветительные бомбы – флот несся над Ивановском. Слева от линии эскадры открылось пятно аэродрома с пунктирами низких домиков по краям его. Разведчики выбросили осветительные бомбы, включили моторы и, открыв пулеметный огонь, пошли над строениями аэродрома. В широких взрывах бомб замелькали очертания самолетов, покрытых брезентом. Флот генерала Сано обрушился на Ивановский аэродром.
Радиостанция флагманского самолета не улавливала ни одного звука русских передатчиков. Земля молчала. Для генерала Сано становилось ясно, что на Ивановской земле пусто. Авиасоединение красных скрывалось на тайных аэродромах или заранее ушло в воздух, поджидая там Сано.
Путь над тайгой исстари труден и для бывалых птиц. Воздухом над тайгой управляла земля, на которой жили Михаил Семенович, Шлегель, Шершавин и Зверичев, давшие клятву не уступать ни одной ее пяди. Они берегли небо над родиной и запирали его дороги.
О смерти Михаила Семеновича в области не знали несколько дней. Узнав же, не сразу поверили. Казалось, что не может исчезнуть и перестать думать и рождать новое этот могучий мозг, это бодрое сердце. Но вместо печали смерть Михаила Семеновича породила гнев и жажду мщения. Будто стоял он, как всегда безоружный, на самом переднем плане границы и сравнивал свои всходы с их всходами, свои советские огороды с их огородами, свои хлеба с их хлебами, стоял и откровенно радовался, что у него все лучше, и казалось, что его убили за эту радость. Убив Михаила Семеновича, в каждом убили часть его собственной веселости, и это озлобило всех, кто знал покойного.
Каждый почувствовал пулю у своего виска и, сжав губы, бросился в огонь, нисколько себя не жалея и нисколько не думая о себе, а как бы обходя смерть стороной.
И каждый принял в себя навек образ покойного. Не раз, засыпая в смертельной усталости или падая от раны, думал дальневосточник о том, что он отомстил за Михаила Семеновича, и ему становилось легче, и он чувствовал, что еще не все силы иссякли в нем, но кипят, бурлят и требуют новых дел и новой славы.
Флагман Сакураи сначала не верил этому, но, споткнувшись о красный аэродром минут через двадцать после выхода в воздух, понял, что будет трудно. Чтобы прилететь неслышно, нужно лететь издалека, взлететь потаенно и вдали от противника, то есть нужно было быть в ином положении, чем воздушные силы генерала Сано.
На тридцатой минуте красные разведчики обнаружили группу флагмана Сакураи, истребители ударили по его флангам. Началось сражение в воздухе, не входившее в план рейда. Красные, дав развернуться вражеским эскадрильям, брали их в клещи.
Сано немедленно отдал приказ флагману соединиться с главными силами.
Всей массой своих машин он намерен был теперь обрушиться на город Георгиевку. Вызвал из пограничной маньчжурской полосы отряды штурмовиков для действий против ПВО, приказал в Маньчжурию: отрядам истребителей быть готовыми к вылету в воздух навстречу ему, если понадобится, и пошел к границе.
В три часа сорок загрохотало в Георгиевке. Треск и скрип оконных рам, звон стекла подняли на ноги жителей, вздремнувших в противогазах. Никто не ждал, что противник начнет с Георгиевки, к сигналам штаба ПВО отнеслись недоверчиво. Мало ли тревог пережили все за последние годы, да и – признаться – как-то привыкли к ним. Грохот сразу поднял на ноги все живое. Завыли собаки, испуганные кони захрапели в конюшнях. Чудовищная тяжесть упала и багровой тучей вскочила кверху на площади перед исполкомом. Рядом – другая. Грохот, представить который немыслимо, потряс человеческое сознание.
На улице имени Василия Лузы сверкнули желтые языки огня. Дождь битого кирпича и деревянных обломков падал не переставая. Глинобитная, похожая на село, Георгиевка была открыта ударам сверху, легка для огня.
В райкоме не расходились с вечера, и как только штаб ПВО предупредил о близкой опасности, Валлеш поделил Георгиевку на районы и прикрепил к ним уполномоченных для вывоза населения в сопки, хотя дети, кормящие матери и больные были эвакуированы еще вчера.
Луза, с вечера отправившийся на передний план к Тарасюку, передал с нарочным соображения пограничников: с часу на час ждут открытого боя. Партизаны, колхозники и комсомольцы заводов звонили в райком о формировании отряда. Вдруг загрохотало рядом.
– По районам! – сказал Валлеш. – Женщин и детей в сопки, мужчин – на тушение пожаров.
Красноармеец Ушаков, помощник Лузы по осоавиахимовским делам, схватив старенькое клубное знамя, пробежал с ним по улицам, и все, что металось на них, бросилось за Ушаковым, потому что знамя куда-то вело их. К толпе примкнули партизаны и охотники с ружьями, школьники с плакатами, окровавленный китаец с топором в руках. Ушаков выводил толпу на Ворошиловский бульвар – поперек бульвара стоял грузовик, в кузове его виднелась кожаная фигура Валлеша. Группа красноармейцев быстро и молча разбирала рухнувшее строение, из-под которого слышались крики. Вид молча работающих людей был неожидан. Человек тридцать мужчин отделилось от толпы и примкнуло к бойцам, но остальные держались знамени.
Пожилой уссурийский казак вскочил в грузовик Валлеша, крича неистово:
– А винтовка где, в Христа твоего Иисуса? Давай винтовки!
Валлеш махнул рукой в край бульвара. Голоса его не было слышно. Толпа двинулась, куда он махнул!
На небольшой трибунке, с которой затейники пели по утрам песни ребятам, стояла Надежда, жена Лузы, георгиевская казачка родом. В руке она держала древко красного плаката, на плакате было написано: «Все на копку свеклы!» Пионер бил в барабан.
– Товарищи казаки! – закричала Надежда – Братья! Наши колхозы на переднем плане…
– Давай, давай, Лузиха!..
– «Двадцать пятое Октября» как один человек, Луза на переднем плану, Чепурняк на переднем плану, Гончаренко тоже с ими… – прокричала Надежда.
– К границе! – раздался крик.
Все подхватили:
– К границе!..
Люди становились в ряды, скликали родных. Женщина с коровой на поводу, крича, привязывала веревку к автомобилю, ее уговаривали не делать этого. Со всех сторон собирались музыканты.
Взволнованная душа каждого требовала дела, в котором потонула бы боль всего личного, которое было бы выше, лучше и дороже всего того, что отобрала эта ночь. На бульвар стекались новые толпы и колонны. Подъехал, стоя на грузовике, Валлеш.
Степенные казачки стали выходить из колонн и, поправляя головные платки, становились за Надеждой.
– Пиши: к оружию, – говорили они сухо.
Воздушный бой относило к границе. Бомбардировщики Сано, врасплох захваченные красными крейсерами и окруженные истребителями, выходили в ту ночь к Георгиевке уже не той компактной массой, которая способна родить катастрофу. Барражи воздушного заграждения усиливали дезорганизацию японских эскадрилий.
Стальные тросы аэростатов воздушного заграждения, поставленные на высоте семи и восьми тысяч метров перед Георгиевкой, надвое разрезали наткнувшиеся на тросы машины, и вторая партия, растерянная этой неуловимой, невидимо висящей в воздухе опасностью, произвела свой залп раньше срока.
Третья группа, наиболее плотно атакованная красными истребителями, превратилась в беспорядочную стаю машин-одиночек, здесь и там бестолково сбрасывающих бомбы, чтобы покинуть еще не начатое, но уже проигранное сражение. Поля вокруг Георгиевки горели и дымились. Вызванные генералом Сано из приграничной Маньчжурии штурмовики между тем были уже в пути и с минуты на минуту могли обрушиться на противовоздушную оборону Георгиевки и ее подвижные цели, и казалось, что противник именно здесь ищет решения стратегической задачи.
Спешили из приграничной Маньчжурии и вызванные генералом Сано истребители, готовясь встретить возвращающиеся бомбардировочные отряды и вырвать их из окружения красных.
Воздушный бой развертывался вые всякой связи с прорывом армии Накамуры. Красные сковывали и держали японского генерала в стороне от наземных событий, уже развернувшихся во всю мощь.
В шесть часов утра восьмого марта Сано, видя бессмысленность сражения в воздухе, отдал приказ эскадре вернуться на свои аэродромы. Это был первый и последний бой над советской границей.
Но командующий второй армией Накамура потребовал авиацию в сражение у Георгиевки.
В канун женского дня Тарасенкова ночевала с самолетом близ старого нанайского стойбища. Бен Ды-Бу, здешний уроженец, ездивший делегатом стойбища в Москву и вернувшийся авиабомбардиром, устраивал вечер. Евгению посадили в президиум между пионеркой, совершившей два парашютных прыжка, и древней старухой, открывшей ясли. После доклада Бен Ды-Бу началась художественная часть – участники вечера слушали патефон, рассматривали виды Москвы и глядели, как Бен Ды-Бу танцует с Евгенией западные танцы.
Старики много смеялись и от души благодарили танцоров за старание. Потом сами выступили со сказками. Сказки были неожиданные, только что ими выдуманные, – все слушали весело и дополняли их дружно. В разгар сочинения Евгению вызвали к радиотелефону. Говорил Жорка.
– Женя, идут на нас! Срочно летите в… – Он назвал ей один из военных аэродромов третьей зоны.
– А что случилось?
– Японцы чего-то замахиваются.
– Война?
– Похоже. Ну!
– Что «ну»?
– Сколько лет я вас знаю, Женя, а никогда не видел. Я ж вас искал, когда украли вас эти Френкели.
– Я тоже не знаю, какой вы.
