Текст книги "Цивилизация Просвещения"

Автор книги: Пьер Шоню

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 44 страниц)

Эволюция Бюффона исключительно интересна. Этот великий универсал принадлежит почти что к другой эпохе: можно вспомнить о химиках-еретиках, об антимеханицистах-антиаристотеликах XVII века, о людях горячей вселенной, терзаемых холодом. Его тоже мучила теплота и остывание Земли, которые он пытался понять путем ребяческих экспериментов с нагретыми докрасна пушечными ядрами – ухищрения, имевшие столь же малую научную ценность и такую же психологическую значимость, что и бычий язык Монтескьё. Бюффон и преэволюционисты избегали механистической жесткости. Владелец замка Монбар, антимеханицист, с его тяжелым взглядом на вопросы жизни и пола, ввел в натурфилософию понятие длительности, превратив ее в естественную историю. Предпринятая им атака затронула не только ортодоксальный библейский конкордизм. не составлявший большой проблемы, но и всю структуру мышления. Он заставил признать внечеловеческое время. Именно поэтому в конечном счете Бюффон был опасен. Высказанные слишком рано, его идеи могли помешать завершению работы по возведению здания механицизма, служащего для науки наставлением и пропедевтикой.

Вернемся к «Эпохам природы» и проследим за коварным ходом времени. Восемнадцатый век заканчивается. На дворе 1778 год. Осторожное и частичное осуждение со стороны Сорбонны не помешало мэтру из Монбара, новому патриарху из нового Ферне. Процесса над Галилеем больше не будет – только убийство Лавуазье. Сорбонна – это еще не вся Церковь; кроме того, осуждение касается скорее побочных вопросов, нежели сути. Суть – это история; история, которая с трудом завоевала общественную и политическую сферу, история, которая опрокинула картезианскую парадигму и которую механистическая вселенная пока еще не готова полностью принять, потому что она привносит в чертеж четвертое измерение, и это внезапное усложнение грозит все испортить.

Бюффон первым «дерзнул высказать суждение о точной длительности геологических эпох: „расположенные друг над другом слои… есть результат оседания под водой, продолжавшегося в течение тысячелетий, а не только в течение сорока дней потопа”. Также не отказываясь от разделения истории Земли на эпохи, он с исключительной смелостью оценил ее общую продолжительность минимум в 75 ООО лет» (Р. Фюрон).

Было ли это такой уж смелостью? Полутора веками раньше Декарт и Мерсенн с удовольствием жонглировали несколькими десятками тысячелетий в дополнение к шести тысячам ортодоксальной библейской хронологии. Но в действительности им нечего было делать с этим бесполезным временем. Мир Аристотеля, пространственно замкнутый, бесконечен во времени (а не вечен, как принято говорить): святой Фома Аквинский великолепно к этому приноровился. И таким образом, время до двойного – на уровне природы и человека – привлечения в XVIII веке исторической составляющей оставалось пустым, незаполненным, бесплодным. Время естественной истории Бюффона, как и историческое время «Опыта о нравах», с которым оно сходно, несмотря на все различия между авторами, – это время XVIII века, конкретное и насыщенное, а не пустое время философов. «В ответ на возражения он разработал методику подсчета длительности оседания. [Ее применение показалось комичным и неэффективным.] Отметив тонкость пластин сланца, он указал, что один прилив обычно не может унести осадочных пород больше, чем на 1/12 их толщины, что <…> потребовало бы 14000 лет для образования глинистого холма высотой 1000 туазов…» (Р. Фюрон).

Будучи приведена в действие, эта машина вызвала у правоверных механицистов смутный страх. Можно было следить за двигавшимися на ощупь предгеологией, предпалеонтологией, предысторией, чьи первые шаги, как и сами прозрения Бюффона, не вполне относились к XVIII веку. Абстрактное пространство небесной механики было прозрачным и, благодаря акту крещения, совместимым с духом Просвещения; громоздкая плотность геологических периодов была плохо уловимой, предромантической. Это значит, что дух Просвещения был нестойким, для Просвещения представляли угрозу его собственные успехи. В географическом смысле мир в XVIII веке как раз закрывался; но XVIII век создал другую, куда более ненасытную «границу», которая непрерывно росла: «границу» знания и информации. В конечном счете множитель эпохи Просвещения стал основой единства культуры.

Геологическое время появилось поздно. Оно оставалось в запасе до того самого момента, когда научная мысль смогла его освоить. В человеческой истории природы время появилось одновременно с квантовой физикой. Тем не менее десятилетие 1680-х годов питалось временем. Но время эпохи Просвещения было человеческим временем. Восемнадцатый век пренебрегал историей; одновременно он стал веком создания гуманитарных наук как отдельной области знания. Об этом свидетельствуют два эпохальных труда: «О духе законов» (1748) и «Опыт о нравах» (1756).

Оценен ли по достоинству труд, стоящий за двумя этими главными книгами XVIII века? Если верить мадам де Шатле, которая не любила историю, Вольтер написал очерк всеобщей истории, в конечном счете получивший название «Опыт о нравах». Конечно, существует антиисторизм эпохи Просвещения, шумный и искажающий перспективу. Механистическая революция отвернулась от истории. Научные законы исключали события. Когда около 1680 года целая плеяда умов проникла в закрытую ранее область политики и религии, поспешное конструирование, которым рационалисты стремились заменить мудрость традиции и истину, заключенную в Откровении, слепо копировало картезианский априоризм 1630-х годов. Присоединение рационалистов к картезианской парадигме было картезианским в худшем смысле этого слова, априористским, теоретико-дедуктивным. Рационалисты были богословами, которым недоставало только Божьего Слова.

К этому типу принадлежали и Руссо и Дидро. Отпрыском их семьи был англичанин Толанд. «Когда Руссо задался вопросом о происхождении неравенства, он начал с замечательных слов: „Отбросим все факты”. После чего, благодаря безупречной диалектике, он вывел то, что должно было быть» (Р. Помо). У Дидро было слишком богатое воображение; его узколобый детерминизм не мог бы принять капризов истории. Вольтер написал «Век Людовика XIV» вскоре после «Метафизики Ньютона». Но несмотря ни на что, Вольтер был из другого теста; он держал XVIII век за оба конца: посткарте-зианский рационализм, английский эмпиризм и сенсуализм. Вольтер пересек Ла-Манш, он был на коне в обеих империях. Рене Помо тонко заметил: «„Опыт…” родился среди философов Сире как отклик на диалог между Лейбницем и Локком, продолжавшийся в течение всего века. Рассудочным построениям разума Вольтер противопоставляет эмпирическую реальность истории. Он стремится объяснить своей подруге [и своему веку], что существование человечества может быть только историческим, и никаким другим; что метафизика и математика возникают только в тех обществах, где для этого складываются благоприятные обстоятельства. Он стремится убедить Эмилию, что история в таком ее понимании стоит того, чтобы ею интересоваться, потому что это история человеческого духа». «Опыт» совершенствовался в течение семнадцати лет; от издания к изданию (1756,1761,1769,1775) Вольтер вносил в него все новые поправки. Издание «Истории Карла XII» датируется 1731–1732 годами, «Век Людовика XIV» растягивается на период с 1739–1740 по 1751 год, «Заметки об истории» выходят в 1741-м, «Новые размышления об истории» – в 1744 году. «Краткий очерк истории царствования Людовика XV» выдержал несколько изданий, начиная с 1751 года, «История войны 1741 года» вышла в 1755–1756 годах, «История Российской империи в царствование Петра Великого» – в 1763-м. Этого достаточно, чтобы считать историю главным делом всей жизни Вольтера.

Время Вольтера – недавнее время: «Век Людовика XIV», призванный служить образцом для просвещенного абсолютизма, был для него, как и для всей Европы, точкой отсчета Нового времени; его историческое время – это время сменяющих друг друга этапов цивилизации. Его хронология располагается на полпути между традиционной периодизацией, основанной на катастрофах, и непрерывным циклическим времени Канта и Гегеля. В начале «Века Людовика XIV» упоминаются «четыре счастливых века», которые были отмечены «совершенствованием искусств и которые, знаменуя собой величие человеческого разума, и поныне служат примером для потомства». Век «Филиппа и Александра, а также Периклов, Демосфенов, Аристотелей, Платонов, Апеллесов, Филлид, Праксителей… второй век… век Цезаря и Августа… Третий… последовавший за взятием Константинополя, век Медичи, Флоренции, итальянских городов… Четвертый век – тот, который принято именовать веком Людовика XIV… из этих четырех он ближе всех к совершенству. Обогащенный открытиями трех остальных, он достиг большего… чем первые три, вместе взятые… Лишь в это время стала известна здравая философия [ясно, что век Людовика XIV продолжается и поныне], в наших искусствах, в наших умах, в наших нравах, как и в нашем правлении, произошла всеобъемлющая революция, которая должна вечно служить свидетельством подлинной славы нашего отечества.

Это благотворное влияние… распространилось на Англию, оно возбудило дух соперничества, в котором в ту пору нуждалась эта умная и отважная нация, оно принесло вкус в Германию, науки – в далекую Россию, вернуло к жизни угасавшую Италию…». Здесь есть все: и прогресс, и ответная реакция окружающего мира, и осознание движения, и солидарность XVIII века с механистическим XVII, отправной точкой непрерывного прогресса. И дележ мирового интеллектуального господства между Францией и Англией, и, наконец, смешение истории с историей прогресса человеческого разума.

Эта склонность к недавнему времени, времени насыщенному и плотному, в случае Вольтера не исключала внимания к более отдаленному прошлому – вплоть до начала истории цивилизации. Удобный повод выпустить несколько стрел. Восемнадцатый век со вниманием относился к истокам. Вот коротенькие «Заметки об истории»: «Какой толк повторять, что Менее был внуком Ноя?», специально для доброго Роллена. «Насколько же несправедливыми надо быть, чтобы насмехаться над генеалогиями Морери, когда мы сами придумываем такие же?.. Ну конечно, Ной отправил свое семейство в далекое путешествие – одного внука, Менеса, в Египет, другого внука – в Китай, еще какого-нибудь внука – в Швецию. В ту пору путешествия служили для молодых людей источником образования… нам, современным нациям, потребовалось десять – двенадцать столетий, чтобы хоть немного выучиться геометрии, но стоило путешественникам, о которых идет речь, прибыть в какую-нибудь дикую страну, как там начинали предсказывать затмения… Конфуций упоминает о тридцати шести, тридцать два из них подтвердили миссионеры-математики. Но это обстоятельство нимало не смущает тех, кто превратил Ноя в дедушку Фу Си…»

Прогресс древней историографии, почерпнутой у других цивилизаций: так был поставлен вопрос после 1680 года. Это хорошо чувствовал Боссюэ. Библейский конкордизм – об этом было уже достаточно сказано – был неуклюжим ответом на поставленный вопрос, грубый, тупой вопрос в духе Смердякова. Вольтер в совершенстве использовал ошибку своих оппонентов: он был обязан им расширением исторического кругозора. История Древнего Китая – заслуга миссионеров конца XVII века. Поскольку китайская хронология длиннее хронологии Книги Бытия (хотя сама китайская цивилизация объективно моложе средиземноморской), экзегеты старались их примирить. «Хорн (1666) и о. Пецрон (1691) предполагали, что Фу Си [первый китайский император согласно традиционным хроникам] был не кто иной, как Адам» (Р. Помо). Идеальное решение. Вальмон (1696), более умеренный, отождествлял его с Ноем, а отец Фуке (1730) – с патриархом Енохом. Что до древности китайских затмений и точности сведений, сообщаемых в хрониках, Вольтер, судя по всему, заимствовал их из истории китайской астрономии о. Гобиля (1732), который относил первое затмение, отмеченное китайскими астрономами, к 2155 году до н. э. Подобно тому, как претрансформизм и креационизм суть следствие умножения биологических знаний, конкордизм и релятивизм – одновременное следствие умножения историографических и географических сведений.

Взрывообразное расширение Средиземноморья до всемирного экономического пространства – достижение 1480– 1530-х годов. Распространение миссионерства– явление 1560—1650-х. Огромная масса сведений была собрана воедино. Поскольку миссионерское служение не может полностью избежать взаимовлияния культур, миссионеры создали сравнительную этнографию, историю и географию цивилизаций. Это богатство вернулось в Европу в среднем через полвека. Ответная реакция наметилась около 1680 года. В сфере информации, необходимой для создания гуманитарной науки, чудо 1680-х годов соответствует научному чуду 1630-х.

В Китае эффект множителя был в еще большей степени чисто историческим. В десятой главе «Опыта о нравах» Вольтер посвящает себя похожему упражнению, основанному на более обширной информации и более тяжеловесной иронии. Его халдейская ученость была почерпнута из лучшего источника, у отцов и корифеев истории. Но ключевую роль в этом эпизоде сыграла эрудиция литературная. Летом 1754 г., чтобы избежать встречи с Мопертюи, своим врагом в религиознофилософских вопросах, в Пломбьере и спокойно подготовить к печати «Опыт о нравах», Вольтер удаляется в Сенонское аббатство. После Шёпфлина и Пфеффеля в Кольмаре: «Эти люди знают историю не хуже, чем наши французы – песни», его ждет встреча с отцом Кальме: «Отправиться в логово врага, чтобы обзавестись артиллерией». Отец Кальме, по характеру – копия Гермагора; «„он никогда не видел и никогда не увидит Версаля; но он почти что видел Вавилонскую башню, он считает ее ступени…”: отец Кальме, настоятель Сенона, к тому времени достигший восьмидесяти трех лет, никогда не слышал о мадам де Помпадур, но написал много десятков томов о Ветхом и Новом Завете и даже всеобщую историю. Рядом с этим кладезем мудрости Вольтер ищет сведения о происхождении церковных иерархов. Он с беспокойством следит за тем, как старик карабкается вверх по шатким лестницам, чтобы дотянуться до огромных фолиантов. Весь монастырь впрягается в работу над нечестивым „Опытом…”; монахи разыскивают нужные страницы, строки и цитаты…» (Р. Помо).

Жан Орьё тоже остановился в Сеноне: «Счастливая передышка… Дьявол стал отшельником… ему нет необходимости ломать комедию, он всецело остается самим собой. Мы видим этого клирика-антиклерикала, этого католика, преисполненного католицизма и бунтарства, мы видим его в своей стихии. Он дышит воздухом своего усердного детства, воздухом своей настоящей семьи – семьи Людовика Великого. Библиотека приводит его в восторг: своим богатством она не уступит библиотеке Сен-Жермен-де-Пре! Его восхищают скромность и опрятность трапезной, чистота и благочестие, ученая речь монахов, дисциплина, труд, мир и спокойствие: это его идеал, и он находит его в Сеноне. Он говорит, что чудесно провел здесь время. Он не говорит, что провел его благочестиво. Никто его об этом не спросил».

Этот эпизод символичен. Он подчеркивает преемственность. Историческая наука имеет глубокие христианские корни. Последующие события это подтверждают: из Сенона Вольтер отправляется в Женеву; там он вновь обретает свою собственную библиотеку… «Он черпает сведения также из женевской библиотеки, которой заведует эрудит Абози. Кроме того, он обращается к научным знаниям своих друзей-пасторов – всех этих Верное, Верне, Боттенов» (Р. Помо).

Гигантская подготовительная работа. То, что верно по отношению к «Опыту…», еще во много раз более верно по отношению к «Духу законов». За каждой строкой проступают сотни ин-кварто и ин-фолио учености, накопленной в течение столетия. Чтобы написать «О духе…», Монтескье, как мы помним, объехал всю Европу. Он объехал всю Германию в поисках «Гроция, Пуфендорфа, Барбейрака, Гейнеция». Мы читаем кое-где среди его размышлений («О духе законов», XI, 191): «Я благодарен гг. Гроцию и Пуфендорфу, с гениальностью, мне недоступной, создавшим то, что требовала от меня значительная часть этого труда». История литературы, охочая до источников, выявила в списке прочитанных им книг (которые в двадцать лет едва не стоили ему зрения) перечни, занимающие множество страниц. Легкость «Духа законов» еще в значительно большей мере, чем ученость «Опыта о нравах», представляет собой следствие невероятной и безупречно использованной эрудиции.

Множитель истории и «гуманитарных наук». Механистическая философия слишком часто заставляла забыть об этом другом аспекте великого приключения духа. Она имеет другой масштаб; а главное – она развивается по другой схеме. Развитие гуманитарных наук началось гораздо раньше. Оно происходило поэтапно. Сначала философия и критическое изучение текстов: впервые оно достигает совершенства благодаря Лоренцо Валле (1411–1457); известно его влияние на события эпохи Реформации; в период механицизма к нему относились с некоторым недоверием. Самое главное – ме~ тоды анализа и понимания текста не имели применительно к будущим наукам о человеке той всеобъемлющей власти, которую впоследствии приобрела математика. Гуманитарная наука создавалась в XVIII веке по образцу точной науки, в соответствии с представлением о законах, и пыталась со связанными ногами двигаться по старому пути филологического развития. «Законы в самом широком значении этого слова суть необходимые отношения, вытекающие из природы вещей; в этом смысле все, что существует, имеет свои законы: они есть и у божества, и у мира материального, и у существ сверхчеловеческого разума, и у животных, и у человека («О духе законов», I, 1). Обратите внимание на последовательность: «Законы [механистической философии] есть… и у мира материального… и у человека».

Классическая философия переживает XVII век незамеченной и вновь выходит на авансцену в самом его конце благодаря Дюканжу и Ришару Симону. Изначально итальянская, она постепенно становится принадлежностью нижненемецких земель. Лейден, эти филологические Афины, дает приют беглецам из протестантской Германии – Филиппу Клюверу (Клювериусу), основателю исторической географии, и Фридриху Гроноу (Гроновиусу, 1611–1671), нумизмату и востоковеду. Позже Адриан Реляндус (1676–1718) изучает там древнееврейский, древнеперсидский, языки Индии и Малайи. Лейден, расположенный недалеко от столицы, от Ост-Индской компании, перебрасывает мост между классической античностью и отдаленным Востоком.

У филологии тоже были свои 80-е годы. Научный ренессанс в Германии, последовавший за демографической черной дырой времен Тридцатилетней войны, имел филологический стержень. Вспомним о роли Кристофа Келлера (Целлариуса, 1638–1707) в образовании Галле: профессор и библиотекарь, он был привлечен Великим Курфюрстом к созданию в 1694 году университета, который в XVIII веке прославил Христиан Вольф (1679–1754). Целлариус был современником Дюканжа (1610–1688). Именно в конце XVII века происходит научное освоение Средних веков. В 1677 году Целлариус издает учебник народной латыни, «Antibarbarus latinus sive de latinitate mediae et infimae latinitatis» («Латинский антиварвар, или О латыни средней и низшей»); его же «Historia medii aevi» («История средних веков») выходит в 1688 году, спустя несколько лет после «De re diplomatica» («О дипломатике») Мабийона, посвященной Кольберу.

Различные отрасли науки «за пределами механистической философии» сближаются, тянутся друг к другу и подталкивают друг друга к взрывообразному росту 1680—1730-х годов: они образуют тот фундамент знаний, на котором Монтескьё и Вольтер возводят элементы своего синтеза.

Мы Видим рождение донаучной, но уже рациональной лингвистики. Латынь проиграла – в Испании с XVI века, во Франции, вопреки видимости, в XVII, в Италии в XVIII веке. В первых двух третях XVIII века последние ее бастионы возвышаются на севере. В германских странах она защищается успешнее, но начиная с 1770 года немецкий выметает латынь. В сфере лингвистики, как и во всех остальных, 80-е годы эпохи Просвещения испытывают шок от расширения мира до масштабов планеты: «На смену 72 языкам Традиции [возникшим в наказание строителям Вавилонской башни] приходят оценки, колеблющиеся от 1500 до 6000 идиом» (Гусдорф).

Семнадцатый век подготовил почву для работы множителя эпохи Просвещения. Методическое и систематическое изучение европейских языков – вотчина немцев, голландцев и англичан. В 1664 году Рот, миссионер, принимается за санскрит; но по-настоящему лакомый кусочек – это китайский. По сравнению с Атанасиусом Кирхером (1667) и Кристофом Менцелем (1685), великими синологами из Компании 1680-х годов, пионерские работы Брайта (XVI век) выглядят доисторическим лепетом. Лейбницу принадлежат первые связные наброски теории сравнительно-исторического языкознания. «Лейбниц рассматривал лингвистику как природное царство» (Гусдорф). Лингвистика в таком ее понимании должна была служить источником сведений об истории человеческого разума. В этой области Лейбниц предвосхитил Монтескье с его сравнениями различных форм права и институций: «Необходим индуктивный метод: следует за счет заранее подготовленного исследования собрать прямо на месте как можно больше документов». Лейбниц, протестант и иренист, без колебаний заключал соглашение с королями информации – миссионерами, которые в XVII веке еще практически поголовно были католиками. В соответствии с замыслом Лейбница благодаря Екатерине II и Палласу появились «Linguarum totius orbis vocabularia comparativa Augustissimae curae collecta» («Сравнительные словари всех языков и наречий, собранные десницею всевысочайшей особы»; 1787–1789).

Параллельно с этими грандиозными проектами создавались грамматики основных европейских языков. Франция гордится «Всеобщей и рациональной грамматикой» Арно и Лансло (1660), «неотделимой, как замечает Гусдорф, от „Логики, или Искусства мыслить” Арно и Никола (1662)», в которой логика понимается как метаязык, что предшествует современному пониманию логики как метаматематики, в то время как англичане силами Джона Валлиса и Джона Уилкинса обращаются к физике языка.

Тогда же, в 1680-е годы, одним из формирующихся разделов гуманитарных наук становится библейская герменевтика. Она теснейшим образом связана с кризисом сознания.

В центре гуманитарных наук и множителя, приведшего к потрясению умов в конце эпохи единства культуры, стоит та самая история, которую Вольтер черпал из фолиантов отца Кальме в Сеноне. Мифическая история и чистая хроника ушли в прошлое, вершиной которого, возможно, стало «Рассуждение о всеобщей истории» Боссюэ (1681) и его продолжение – полемическая «История протестантских церквей» (1688). Боссюэ подошел очень близко к полному успеху, став жертвой – парадокс для католического теолога – своего чрезмерного пиетета перед текстом Ветхого Завета. Ему не хватило подхода к чуду, присущего периоду веротерпимости. Боссюэ остановился на второй эпохе – эпохе Карла Великого.

Обещание написать следующее рассуждение осталось невыполненным; такая необязательность не случайна. Современная история, которой упивался Вольтер, тяготила Боссюэ. Теология истории не воплотилась немедленно в конце истории, и детали замысла Творца, сколь бы он ни был тверд, ускользают от тех, кто, по вере своей ожидает Второго пришествия как отсроченного конца времени и истории. Боссюэ, знавший об этом, пренебрегал новой библейской герменевтикой. Родившаяся в протестантских странах, она могла поколебать протестантскую теологию. Но она не должна была стать помехой для католической теологии, построенной на концепции непосредственного Откровения. Итак, на примере Боссюэ мы можем наблюдать один из любопытных перевертышей: в XVIII веке галликанская церковь принимает «протестантскую», почти фундаменталистскую экзегезу. Этот католик-интеллектуал отвергает расширение времени и пространства, которое несут с собой иезуитские миссионеры и бенедиктинские монахи. Его хронотоп по умолчанию исключает Китай и Америку из Божественного Промысла. Его кратчайшая из возможных хронологий (в конце жизни он пошел на уступки, добавив тысячу лет по сравнению с Септуагинтой) исключает из Божественного Промысла только что обретенное далекое прошлое.

Потребовалась реабилитация истории. Правоверные картезианцы долгое время не замечали огромного труда, совершавшегося их последователями. Показательна враждебная реакция Мальбранша (1638–1715), противоположная заинтересованной реакции Лейбница (1646–1716). Мальбранш был француз, вскормленный «Логикой Пор-Рояля», Лейбниц – протестант, иренист и немец, внимательно следивший за расцветом католической историографии. Сопротивление истории исходило прежде всего из среды картезианцев и христиан, отстаивавших церковные догмы. Вот почему круги, близкие к Пор-Роялю и Оратории, арнольдианская, а потом мальбраншистская ветвь галликанской церкви на рубеже 1680-х годов служили образцом двойственного отношения к исторической составляющей науки; это относится, в частности, к Луи Томассену (1619–1695) и Бернару Лами (1640–1715).

Ораторианец Луи Томассен был теологом Благодати и историком догмы; когда в 1687 году он опубликовал второй том «Трактата о единстве Церкви», его оппонент, протестант Банаж, вынужден был признать за ним «превосходное знание писаний святых отцов и глубокое понимание текста». Бернар Лами, мальбраншист, склонный к янсенизму, в 1680-е годы крупнейший, наряду с Томассеном, из теологов «второго ряда», посвятил свою жизнь распространению и прогрессу механистической философии. Его «Беседы о науках» многократно переиздавались, но не меньше внимания он уделял Писанию, Евангелию и происхождению церковных праздников. Его отношение к новой учености напоминало отношение будущих «физиков» к «лирикам». «Что это за человек, который знает все восточные языки… Он представляется мне кем-то вроде вьючного животного». Еще более интересна реакция гуманитария Томассена на трактат Мабийона о видах святых даров. Она яснее показывает, какая пропасть лежала между ними. «…Примерно в 1674 году в связи с диссертацией Мабийона „De Pane eucharistico azymo ас fermentato” („О пресном и дрожжевом хлебе причастия”) преподобный, обычно столь миролюбивый, пришел почти что в ярость, порицая бенедиктинца за то, что он без малейшего снисхождения назвал ученостью столь же неуместной, сколь и поверхностной» (Гусдорф). Эта реакция обнаруживает, сколь трудно было разглядеть, как с течением времени видоизменяются церковные догматы. Отец Томассен был болен атипичным изменением времени. Его реакция напоминает реакцию Вольтера по отношению к Бюффону. Множитель эпохи Просвещения вобрал в себя и революцию мавристов.

Изменения в истории, несомненно, связаны и с соперничеством между христианами, расколотыми на протестантскую и католическую Европу. На «Виттенбергские тезисы» посттри-дентский католический мир некогда ответил «Церковными анналами» Барония. Перемены в историографии связаны с затянувшимся ответом католиков. После того как Тридентский собор в ответ на усиление роли Писания поместил непрерывность Откровения во временную перспективу, католическая ученость была приговорена к истории точно так же, как протестантская наука – к библейской герменевтике.

Болландисты в первую очередь Херберт Росвейде. Поскольку он был логиком, новое историографическое измерение Европы родилось на кровоточащей границе, в разорванной Фландрии, на нескольких километрах протестантских земель: Антверпен, 1607. Сообществу святых необходимо придать историческое измерение. Так появляются «Acta sanctorum» («Жития святых»). Первые два тома выходят из печати в Антверпене в 1643 году. С 1659 по 1714 год серия процветает под руководством Папеброха (Даниэля ван Па-пенбрука, 1629–1714). Ради этого образцового предприятия Папенбрук наладил переписку с европейским сообществом историков-эрудитов: Муратори, Мабийоном, Балюзом, Дюканжем, Ленен де Тильмоном и множеством других… «Всем святым из всех мест, включая православных, было предписано явиться в суд: была провозглашена цель „очистить” историю христианства от всех легендарных деталей, которые мало-помалу скопились за прошедшие века» (Гусдорф). Превосходная просветительская программа и отправная точка просвещенного католицизма, который – между зилотами и янсенистами – образует религиозный костяк католической Европы XVIII столетия.

Второй этап касается критической и научной истории церкви. Над ней работали Жан де Ланнуа, Дюканж и Адриен Беле (1649–1706), нашедший теплое местечко при «Энциклопедии». Но подлинными творцами ученой революции, предугаданной Янсением и Сен-Сираном в их преисполненном трудами убежище «в полях», несомненно, стали мавристы. Для исторической науки они были тем же, чем Виет для алгебры, Ньютон для небесной механики и Лавуазье для химии. Бенедиктинская реформация начинается в XVII веке в Лотарингии.

С 1618 года вся бенедиктинская Франция переходит под патронат мавристов. Отец Грегуар Тарисс, избранный гроссмейстером в 1630 году, опираясь на советы отца Люка д’Аршери (1604–1685), составлявшего ученые руководства по новому критическому методу, придал движению новый импульс.

Гигантская машина мавристов за миллионы часов работы сформировала материальную базу исторического синтеза последующих столетий. Она ввела правила установления истинности текстов и фактов в соответствии с рациональной процедурой, намеченной Лоренцо Валлой и доныне составляющей основу исторической критики. В этом громадном коллективе трудно выделить отдельных авторов. Отчетливо видны лишь самые великие: Жан Мабийон (1632–1707) и, конечно, Бернар де Монфокон (1655–1741). Кружок в Сен-Жермене, ученой столице Европы, включал даже нескольких мирян – в первую очередь Дюканжа (1610–1688), всемогущего повелителя средневековой латыни и бенедиктинца по духу, и убежденного порроялиста, Луи-Себастьяна Ленена де Тильмона (1637–1698), историка школы Пор-Рояля. Семья из круга высшего парижского дворянства мантии, где культуру впитывали с молоком матери. Как и следовало ожидать, Ленен посещал Маленькие школы, потом янсенистскую семинарию в Бовэ; он был рукоположен в 1676 году, после медленной и методичной подготовки в строгом духе Сен-Сирана. В дискуссии по поводу формуляра он был на стороне ригористов. Этот историк – провозвестник эпохи Просвещения был спиритуалистом Чистой Любви, человеком, исключительно близким к Паскалю. Об этом необходимо помнить, чтобы ясно понять: преемственность нигде не была нарушена. Этот автор духовных брошюр, этот строгий богослов-августинианец был в первую очередь превосходным историком школы античной учености. «Если „История императоров” и „Справочные материалы по истории Церкви” создали Тильмону имя среди историков христианства, то его авторитет у медиевистов уже по крайней мере сто лет зиждется на „Жизни Людовика Святого”» (Брюно Невё).