Текст книги "Цивилизация Просвещения"

Автор книги: Пьер Шоню

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 44 страниц)

Итак, в наших руках ключ одновременно к двум разным формам коллективного поведения – английской и французской. В Англии в конце XVII века контрацепция была в ходу: вспомним пэров, вспомним падение рождаемости в Колитоне в таких масштабах, которые исключают всякое другое объяснение. Это тактическое средство, его применение не афишируется; как только обстановка улучшится, оно будет отброшено без всякого сожаления. Начиная с 1730-х, а особенно с 1750-х годов Франция и Англия расходятся. В псевдоаскетической неоавгустинианской атмосфере предохранение путем прерывания полового акта практически неискоренимо без радикального изменения образа чувств и мыслей. Экономические рычаги здесь бессильны. Этическая награда за отказ от жизни, расцветающая в таких условиях пышным цветом, – это яд, извращающий ценности и желания, пускающий корни и распространяющийся – этакий душевный сифилис. Когда около 1750 года церковь осознала масштаб подмены, а значит, степень опасности, она лишилась власти; ей все-таки удалось затормозить распространение этой практики в традиционно набожных районах (например, в Бретани), впрочем мало затронутых неоавгустинианским образом чувств; но она так и не сможет искоренить интеллектуально и морально чудовищную традицию наделять этической ценностью добровольное прерывание сексуального контакта между двумя людьми. Отказ иметь детей, обусловленный аскетизмом, а не гедонизмом, составляет специфическое извращение психологического климата Франции.

Незаметно мы достигли уровня переменных. Контрацепция применялась всегда и везде. Ее методы могут быть достаточно грубыми, ее использование может быть более или менее широко распространенным. В общем и целом она обычнее для городов, чем для сельской местности, она легче приживается в открытых странах, чем в закрытых, она характерна в первую очередь для тех стран, где из века в век обитает много людей, для стран, дольше и гуще населенных. Как мы помним, ее масштабы варьируют в среднем чуть больше, чем в соотношении два к одному. В рассматриваемых обществах, тяготеющих к позднему браку, отклонение от среднего значения может составлять пять лет без учета аристократических браков, как правило очень ранних, что, впрочем, компенсируется более важной ролью полного отказа женщин от замужества. Рост населения повсюду подчиняется некоему и поныне во многом загадочному ритму, относительно которого мы только начинаем понимать, что он выстраивается вокруг интервала, равного, как минимум, одному поколению. В Англии ускоренный рост объединил несколько поколений в продолжительный период всплеска – с 1750 по 1860 год.

Взглянем на Францию – поистине несоразмерную и потому создающую лишь иллюзию целостности: она расплачивается скромными показателями XVIII столетия за очень долгий рост с середины XV века по 1680-е годы и относительно небольшой спад конца XVII века. Тем не менее, несмотря на наличие мальтузианских микрорегионов, в 1730—70-х годах население Франции растет в общеевропейском темпе. Обратимся к Англии: к 1300 году ее население достигает 4 млн. человек и до середины XIV века едва удерживается на этой отметке; в то время оно концентрируется в районе Лондона. С 1350 года оно стремительно сокращается – до 2 млн. человек в 1380—90-х годах, в течение 50 лет не может вновь начать расти – и утраивается рывком с 1430—40-х по 1630—40-е годы. Когда разражается первая революция, на авансцене появляется шестимиллионная Англия; плотность населения в ее центральных областях не превышает средневековую, зато в той же мере освоенными оказываются герцинские окраины запада и севера в направлении труднодоступных областей Шотландии. За это утроение Англия расплачивается не депопуляцией, а столетним топтанием на месте. С 1640 по 1750 год график изменения численности ее населения образует почти идеальную горизонталь. Вероятно, именно в XVII веке Англия подготавливает тот взрывообразный рост, который произойдет в конце XVIII века. Застой XVII столетия обусловлен не столько внешне неблагоприятной экономической и эпидемиологической обстановкой, сколько падением рождаемости за счет повышения возраста вступления в брак. Посмотрим на Колитон и попробуем, пусть бегло, сделать на основании этих цифр вывод для Англии в целом.

Таблица 1

Браунли даже помещает 1741 год чуть ниже 1711-го. Небольшой прирост на Британских островах в 1701—1750 годах обусловлен исключительно подъемом кривой в Шотландии и Ирландии. Ничто так не отличается друг от друга, как рост в Ирландии и рост в Англии, и это несмотря на явное сходство графиков: за сто лет в Ирландии население удваивается, в Англии – увеличивается на 60 %. В Ирландии рост достигается без каких-либо существенных изменений, за счет сохранения высокой рождаемости при высокой же смертности и низкой продолжительности жизни, за счет распашки ланд и скромных побед над дроком и торфяниками. Тяжело пострадавшая в XVII веке, Ирландия восстанавливается и обретает власть над своей землей. Ее крестьянский XVIII век соответствует континентальному XIII.

Для Англии XVII века характерно мальтузианское торможение, позволившее экономнее относиться к людям и вкладывать деньги в обучение. Это осторожное торможение было вызвано главным образом повышением возраста вступления в брак и коллективным аскетизмом, который при этом не рассматривался как этическая или эмоциональная ценность. Эта драматическая осторожность не смогла воспрепятствовать небольшому снижению продолжительности жизни по сравнению с захватывающими дух завоеваниями XVI века. Отступления и спады нельзя оставлять без внимания, но более справедливо было бы выдвинуть на первый план упрочение того, что было достигнуто на объективно сложном этапе развития.

Парадоксальным выглядит возвратное движение, – в аспекте рождаемости оно наблюдается в двух формах: медленное снижение возраста вступления в брак и уменьшение интервалов между рождениями у хорошо питающегося населения. Демографический рост не предшествует продвижению технологической границы, а сопровождает его. Главная особенность английской формы развития – сохранившаяся изменчивость такой модели семьи. Глубинная причина этого отличия в поведении коренится в психологическом климате французского предмальтузианства. Вместо тактической уловки, временного отступления сельская Франция прибегла к переоценке ценностей, которая привела к формированию чувства вины по отношению к нормальному акту воспроизводства. Структура общества, сохранение во Франции мелкого крестьянского землевладения, небольшое несовпадение во времени открытия технологической границы способствовали закреплению этого различия. Тем не менее отличие Франции и ее окраин от Англии проявлялось только в течение 20 лет, предшествовавших революции. По большому счету все происходит в 1770–1790 годы.

В XVIII веке население Франции выросло на 7 млн. человек, из них 1 млн. – за счет завоеваний; какими бы маленькими ни казались цифры прироста, это все же в три раза больше, чем в Англии в 1700–1789 годах, и в полтора раза больше, чем на всех Британских островах. Понятно, что это неравенство ускользнуло от внимания людей XVIII века, больше привыкших считать суммы, а не пропорции. Франция выросла на целую Англию – этот факт поражал воображение. «Относительный прирост за 90 лет составил порядка 32 %, что соответствует всего 3 % в год». Больше 3/4 этой прибавки пришлись на 1730–1770 годы. На протяжении примерно 30 лет темпы роста держались на уровне 6 %. В 1772–1773 и в 1779–1783 годах все рухнуло. Рост 1730–1770 годов был ростом по английскому образцу, обеспечивавшим скорее качественную, чем количественную прибавку. Но слишком ранний всплеск рождаемости свел все достижения на нет. С наступлением тяжелых десятилетий 1770-х и 1780-х годов (самое обычное изменение конъюнктуры к худшему) непрочное равновесие французского подъема разлетелось вдребезги. У Франции больше не было необходимого запаса прочности. С 1750 по 1770 год цифры колебались от 7,8 до 10,7 %; в 1789–1794 годах уровень рождаемости в 37,7 % едва превышал уровень смертности, подскочивший с 31,4 % (вполне приличный, почти скандинавский показатель) до 36 %.

Французская территория была крайне неоднородной. «Густонаселенная Франция запада Парижского бассейна и Бретани замирает» (Ж. Дюпакье). В Бретани население сокращается из-за огромной смертности, в Нормандии – из-за преобладания молекул с демографическим поведением мальтузианского типа. Четверть Франции, стремительно нагоняющая другие регионы, – Лотарингия, Эльзас, Эно, Юг, Лангедок, Альпы, долина Роны, Центральный массив, предгорья Пиренеев, Корсика – обеспечивает 3/5 французского роста. На этой французской «границе» население увеличивается минимум вдвое, как во Франш-Конте, а максимум – вчетверо, как в Эно; в частности, в Эльзасе наблюдается почти троекратный рост (может быть, эти цифры несколько преувеличены за счет недооценки первоначального количества). Мы лучше поймем Францию, наблюдая за тем, что происходит на ее рубежах. В Пьемонте кризис, подобный французскому кризису в последние годы Старого порядка, наступает раньше и в более драматичной форме: первая половина XVIII века – процветание, Пьемонт идет к двукратному росту в течение ста лет; после 1750 года все рассыпается. В 1750–1806 годах Пьемонт теряет 2/3 прироста, достигнутого в первой половине столетия (вековое колебание очень архаичного типа). Эта остановка в росте обусловлена массовой эмиграцией и всплесками смертности. Во французской Швейцарии к эмиграции добавляется снижение рождаемости; этот процесс распространяется и на немецкую Швейцарию. Такие города, как Цюрих, Базель, Берн, в конце XVIII века представляют собой «дома престарелых» с ничтожной рождаемостью: французское влияние и распад священного протестантизма на фоне либеральной теологии.

Истощение, подобное французскому, широкое использование контрацепции – таков общий диагноз в отношении альпийских и рейнских областей, граничащих с Францией. В противоположность экспоненциальному росту в Германии восточнее Эльбы, Рейнская область после умеренного подъема застывает на месте, Вюртемберг после успешного восстановления в конце XVII – начале XVIII века набирает крейсерскую скорость, в немецких городах Рейнской оси наблюдаются ранние попытки контрацепции.

Соединенные провинции, испанская Голландия, перешедшая в руки Австрии, и Льеж служат великолепной иллюстрацией тезиса о колебаниях темпов роста в древних странах. Как ни парадоксально, Бельгия чем-то напоминает Англию, тогда как Голландия XVIII века (Монтескьё был поражен ее физическим и моральным упадком) следует французским путем. Но Бельгия, в отличие от Франции, восстанавливается после долгого и болезненного XVII века. Австрийская администрация показала себя относительно деятельной и эффективной. Наоборот, Соединенные провинции в суровом XVII столетии были островком процветания и подъема. Разве XVII век не был голландским в той же мере, что и французским? С 1500 по 1700 год Нидерланды характеризовались поразительно устойчивым и равномерным темпом роста, в конце концов перегнав страны Южной Европы – невиданное событие для двух тысячелетий истории. Удвоение в течение двух веков: 1500 год – от 900 тыс. до 1 млн. жителей; 1700-й – от 1,85 млн. до 1,95 млн; 1750-й – от 1,9 млн. до 1,95 млн; 1775-й – 2 млн. 78 тыс. Почти идеальная горизонталь в XVIII веке, увеличение более чем в два раза в XIX веке и вновь в два раза с 1900 по 1950 год. Характер голландской кривой в XVIII веке объясняется веком семнадцатым: технологическая «граница» польдеров, причем польдеров легко осваиваемых, и внутренний эффект от огромного масштаба колониальной торговли обеспечивали возможность непрерывного роста на уровне XVI века. Голландия XVIII столетия – это не столько контрацепция, сколько «экспорт» населения. В Америке и на востоке повсеместно можно встретить голландцев и выходцев из нижненемецких земель. В XVIII веке Голландия поставляет миру таинственных и суровых поденщиков на самые передовые работы.

Нормандская мозаика отлично подходит в качестве завершающего примера: на узком пространстве она демонстрирует максимально широкий спектр возможностей. И в то же время не много найдется столь же девиантных регионов. Во Франции, которая, как мы видели, была лишена единственного подлинного богатства – щедро воспроизводимого ресурса, Нормандия представляет собой катастрофический вариант. Нормандская смесь включает в себя все разновидности молекул поведения, она многообразна, но ее состав аномален. Ограничимся 20 тыс. кв. км нижней Нормандии. Мы обнаружим здесь зоны самой что ни на есть активной демографической экспансии. Это север полуострова Котантен, давняя приграничная зона, недавно освоенная. Здесь население удваивается за 60–70 лет за счет высокой, но не чрезмерной рождаемости – от 6 до 7 детей на семью, – низкой смертности и высокой ожидаемой продолжительности жизни. Условия жизни здесь наилучшие. Особенно благоприятную динамику демонстрирует в лидирующей группе Вильдьё-ле-Пуаль, маленький городок медников.

На другом полюсе – «дома престарелых» Канской равнины. Идиотское мальтузианство на фоне повышенной смертности. Без всяких видимых причин. Здесь умирают, сюда приезжают с периферии, чтобы умереть. Еще на одном полюсе – земли Ож: чудо, опасное чудо, обманчивое чудо равновесия. Путь к земному раю здесь проходит через одновременное снижение рождаемости и смертности. Однако радоваться рано: после 1770 года это опасное равновесие было нарушено, и во многих случаях в отрицательную сторону. Эта чрезмерная осторожность преграждает путь дальнейшим изменениям. Мальтузианство района Лизьё изначально представляло собой разновидность аскетического извращения.

Между этими полюсами – серый пейзаж Бессена. Байё – это маленький «дом престарелых», Бессен же демонстрирует незначительный прирост при небольшом объеме использования контрацепции, ограниченном страстным темпераментом его жителей. Это район, очень рано достигший оптимальной плотности населения. Умеренное распространение контрацепции привело к ложному равновесию, которое к концу века оказалось в полной зависимости от последствий старения.

Наряду с территориальной вариативностью отмечается социальная. Для нескольких привилегированных групп населения она может быть выявлена на большом временном интервале благодаря генеалогиям (С. Пеллер, Т. Г. Холлингсворт, Л. Анри). Как минимум, три вывода. Семьи, находящиеся на самом верху, в том, что касается брака, отличаются от всех остальных. Более ранний брак. Более высокая ожидаемая продолжительность жизни. Исследования Пеллера позволяют проследить за динамикой успехов в борьбе со смертью. Сравнение данных Холлингсворта и Анри выявляет принципиальную разницу между французской и британской моделями начиная с 1730 года. В 1670–1730 годах герцоги и пэры Франции, богатейшие семьи Женевы и пэры Англии переживают примерно одинаковое падение рождаемости как следствие контрацепции. С 1730 года герцоги и пэры Франции и крупные буржуа Женевы впадают во все более бесплодное мальтузианство, тогда как английские аристократы вновь проявляют благосклонность по отношению к жизни, уподобляясь в этом простым людям. За исключением случаев Франции и Женевы, аристократическая модель в XVIII веке вообще имеет тенденцию сближения с народной. За счет небольшого снижения жизненной силы богатых и знатных и увеличения жизненной силы бедняков, предшествовавшего мальтузианским перекосам XIX века, эпоха Просвещения, если говорить о Европе в целом, смягчает социальные различия в демографическом поведении, тем самым усиливая региональные. Территориальное единство перевешивает все прочие факторы. И это тоже одна из характеристик Европы XVIII столетия.

Историческая демография все шире раздвигает свои границы. Среди новых путей – физическая антропология, вновь введенная в научный оборот Эмманюэлем Леруа Ладюри. Параметры человеческой жизни, которые мы стремимся выяснить, – это в том числе и физические параметры. В XVIII веке человек в среднем был ниже ростом. Блондинов в Европе эпохи Просвещения было больше, чем сейчас. Распределение антропологических типов изменилось – мы уже начинаем узнавать, в каких пропорциях, – и вариации позволяют косвенным образом судить об уровне жизни и миграциях населения. Исследование только-только началось. Составлены первые карты. Можно проследить вариации физических данных людей по всей Европе. Вспомним о возможностях, которые дает нам торговля наемными солдатами, о почти безграничных возможностях прусских военных архивов, не говоря уж о 2,2 млн. досье из Венсенна за один только XVIII век.

Да, физические особенности; но насколько же увлекательнее первые подступы к сфере культурной антропологии! Когда мы будем располагать общеевропейским набором последовательно сменяющих друг друга карт овладения грамотой и перехода от местных диалектов к национальным языкам, в наших руках будет самый надежный ключ к неравномерности роста и движения вперед… Еще по крайней мере десять лет работы с церковно-приходскими реестрами, книгами наставлений, дневниками. О книгах наставлений иногда забывают. Между тем, например, книга наставлений Пьера-Игнация Шаватта, умершего в 1693 году в Лилле, на родине примечательной Антуанетты Буриньон, многое сообщает нам, благодаря Андре Лоттену, о начальном этапе обучения грамотности представителей традиционного общества. Шаватт был бедняком, рабочим без перспектив роста, середняком, не сумевшим продвинуться в своей профессии. Несмотря на это, качество его почерка, его владение французским поражают. За сто лет до того представители низших слоев Лилля постепенно начинают читать. Первые школы появились в Лилле в 1554-м, затем – в 1584 году. Горожан подхлестывала близость протестантских земель. Об этом говорится в указе магистрата от 1664 года: «Настоятельно необходимо, чтобы дети всякого звания и происхождения с самой ранней юности были тщательно наставляемы во всем, что касается и относится до апостольской римско-католической веры, для чего в первую очередь и была учреждена означенная школа».

Шаватт умеет читать, Шаватт умеет писать, но все-таки этот современник Бейля был человеком XVI века: его культура и образ чувствования несколько напоминают те, которые можно было почерпнуть из Голубой библиотеки Труа. Обучение грамоте составляет важнейший этап; только всеобщая грамотность может дать шанс технической революции, которая прежде всего представляет собой революцию в умах. Однако это условие – необходимое, но не достаточное: Шаватт может служить примером механического наложения без продвижения вперед или, если угодно, культуры грез и бегства от действительности. Выучившиеся грамоте представители низов не обязательно оказываются на перепутье вне пределов традиционной культуры, по-прежнему передающей свои навыки словом и делом; тем не менее именно в их среде усовершенствование приемов, улучшение орудий, рационализация производства имеют наибольшую вероятность осуществиться и распространиться.

Обучение грамоте распространяется лавинообразно в XVIII веке; но ход ему был дан в конце XV – начале XVI века. Реформация могла находить новых приверженцев только при наличии больших групп потенциальных читателей и достаточного количества средств для копирования и распространения написанного. Раскол, произошедший между двумя христианскими конфессиями, в дальнейшем приводит к усилению различий, существовавших изначально, С этой точки зрения протестантская реформа предстает не как причина, а как катализатор неравенства. Обучение грамоте предполагает прежде всего начало языковой унификации, которую оно впоследствии ускоряет. На службе этой унификации, естественно, стоят церковь и государство.

В Италии – тосканский, во Франции – диалекты междуречья Сены и Луары, на востоке – средненемецкий, английский против кельтских языков далекого и отсталого запада – реформы в Уэльсе в XVI веке осуществлялись на валлийском; в Испании, на территории процветающей Кастилии, толедская языковая норма в начале XVI века сменяется бургосско-вальядолидской, но каталонско-валенсийский, потеряв Арагон, продолжает противостояние; португальский отделяется от галисийского и к XVII веку преодолевает искушение уступить свое место кастильскому. В XVIII веке, действуя более тонко, французский в масштабах всей Европы предпринимает на уровне местной и государственной элиты маневр, который приносит ему контроль над 200 тыс. кв. км окситанских диалектов. В Германии эта операция достигает наибольшего успеха около 1770 года, затем следует глубокий спад под натиском upper middle class [39]39
  Upper middle class – верхушка среднего класса (англ.).


[Закрыть], в России – пятнадцать лет спустя, как раз в тот момент, когда Ривароль провозглашает французский язык всеобщим. Для успеха не хватило государства.

Лингвистическая география в XVIII веке сохраняется в качестве географии культурной. Леруа Ладюри наблюдал ее рождение в XVI веке. Начиная с XVI века появляется два Юга, противопоставленных друг другу: один – преждевременно ставший двуязычным, охваченный Реформацией, подписывающий документы у нотариусов, и другой – дальний, недоступный для французского. На другом конце своего географического ареала французский благодаря королевскому двору с XVI по XVIII век добрался до центра Брюсселя и, через города и местную элиту, привлек двойственную Валлонию, перекресток романских и нижненемецких влияний, в лагерь франкофонов. Вернемся на юг и позаимствуем у Леруа Ладюри замечательный образ: течение французского языка к югу вдоль русла Роны, стекающей с гор Центрального массива, становится «движением пионеров освоения культурной целины», «оно контрастирует с соседними областями тени… со всеми регионами, которые еще долго будут отсталыми: в 1750 году, согласно статистике подписей, как и в 1680–1686 годах, согласно картам Маджоло, культурная деградация постепенно усиливается, если последовательно двигаться с нижней Роны к верхней Гаронне».

Вот «основанное на статистике подписей сравнение Востока и Запада (Монпелье – Нарбонн); в Монпелье… около 1575 года… среди ремесленников было только 25 % неграмотных против 33 % в Нарбонне. Кроме того, в Монпелье образованное большинство ремесленников было куда более просвещенным: в этом городе большинство грамотных ремесленников умели полностью писать свое имя; в Нарбонне в те же годы половина представителей этой же группы населения ограничивалась инициалами… В Монпелье французский стал разговорным языком уже с 1490 года. В Нарбонне – позже». Эти диспропорции обладают важным свойством: они сохраняются и усиливаются. «Век спустя, в 1686–1690 годах, карты Маджоло по-прежнему демонстрируют плавный спуск, ведущий из Тара (где 30–39 % жителей способны написать свое имя) в Эро (20–29 %), потом в Од (10–19 %) и, наконец, на Верхнюю Гаронну (менее 9 %)».

Поскольку все остается как было, около 1680-х годов во Франции, везде понемногу, открывается второй фронт: ликвидация безграмотности, обучение французскому языку (5—10 %), великий труд начала XVI века. И наконец, в 1680–1700 годах, – по всей Европе (исключая Польшу и Россию). Обучение городской элиты и сельской аристократии грамоте повсюду, на 3/4 европейской территории, предполагает фактическое двуязычие. Для более узкого круга элиты это двуязычие с учетом латыни в действительности оказывается трехъязычием. Например, в Тулузе – окситанский, французский, латынь. В Польше и Венгрии, далеко на востоке, происходит возвращение к фактическому двуязычию: латынь там еще в XVIII веке сохраняет функцию культурного языка-посредника, в других странах уже утраченную.

Протестантская Европа имеет давнее и значительное преимущество. Возьмем Англию и Шотландию, где оно проявляется на всех уровнях. Лоуренс Стоун выделяет пять ступеней. Уровень 1 – умение разбирать буквы. Именно этот уровень и отражают наши церковно-приходские книги. Он не дает возможности дальнейшего самостоятельного обучения. Уровень 2, плохо поддающийся определению, – это уровень подлинных изменений, овладение практическим чтением, письмом и счетом. Именно этот уровень характеризует большинство приходских школ шотландской пресвитерианской церкви, это и уровень части английской равнины. Уровень 3 позволяет вести бухгалтерию. Уровень 4 – или, точнее, разновидность уровня 3 применительно к другой социальной группе – включает освоение классической культуры. И 5 – это университетский уровень (собственно университеты и Inns of Court [40]40
  Судебные Инны, четыре школы барристеров в Лондоне.


[Закрыть]). Мы можем с уверенностью измерить лишь уровень 1, но между ним и остальными ступенями имеется корреляция. В XVII веке в Англии происходит настоящая культурная революция. Это доказывается стремительным ростом числа достигших первого уровня. В 1600 году 25 % населения могут читать и подписываться (против 15 % в Шотландии и 16 % во Франции, согласно Уэлмари и Флери). В 1675 году в Англии этот показатель достигает 45 %, во Франции в 1688–1720 годах – 29 %. Шотландия стартует позже, но движется быстрее: с 1680 года она выходит в лидеры. В XVIII веке темпы распространения грамотности в Англии и Франции одинаковы, но это означает лишь, что Англия сохраняет приблизительно двукратный перевес, достигнутый к 1680 году – началу эпохи Просвещения. Кроме того, если учесть, что среди студентов университетов широко представлены все социальные слои, становится очевидно – вспомним об очень высоком проценте yeomen и husbandmen [41]41
  Yeomen – фермеры; husbandmen – земледельцы (англ.).


[Закрыть], умеющих читать и подписываться, – что преимущество Англии перед континентом на уровнях 3 и 5 – уровнях распространения цивилизации – было гораздо более значительным. Именно в XVII веке Англия набирает козыри для взлета конца XVIII века. В XVII столетии в Англии шло инвестирование мозгов. Не так давно Ф. Крузе хорошо продемонстрировал преимущество Англии на примере экономики. Эта революция сопровождается полной победой английского языка, который бесповоротно оттесняет кельтские диалекты все дальше и дальше на отсталый Запад.

Социологический кальвинизм, по времени совпадающий с ранним распространением обучения чтению, атакует Европу эпохи Просвещения с фланга. Леруа Ладюри дал ему язвительную характеристику: «…формальный отказ от удовольствий, скрытая терпимость к ростовщичеству, говорим аскетизм, подразумеваем капитализм»; однако у него есть по крайней мере одна заслуга – точное совмещение во времени двух революций. Его власть над человеческой массой была долгой: «Житель Севенн 1500 года, кутила и весельчак, до безумия влюбленный в танцы, папист, суевер и колдун, тонет во мраке забвения и в глубинах подсознания. Нарождается новый народ… с очищенной религией, подавленным либидо, буржуазной бережливостью и христианской свободой. Это народ унылый и свободный: он останется таким даже спустя много лет после камизаров… И это приводит на память другую историю, бесконечно более значимую и бесконечно похожую: историю, которая привела от Merrie Old England [42]42
  Merrie Old England – добрая старая Англия (англ.).


[Закрыть]к Англии пуританской». Пуританская Англия выигрывает второй раунд и индустриальную революцию. Контрреформация, особенно августинианская контрреформация во французском духе, устремляется за ней в погоню чуть позже. Пытаясь сэкономить на национальном языке в роли культурного посредника, она вынуждена, например в Бретани, быть одновременно более амбициозной и более скромной.

На другой стороне победоносного приобщения к культуре посредством книги – огромное множество французских служащих. Пионерская «граница» культурной экспансии в конце XVII века постепенно устремляется на завоевание великого Запада. Вдвое больше людей, но вдесятеро больше читающих, причем читающих больше и лучше. И самое главное, пионерская «граница» около 1680 года приводит к великому умножению возможностей, а значит – стоит ли добавлять? – к усилению диспропорций.

То, что в XVI веке было впервые осуществлено благодаря частной инициативе, что было создано тут и там протестантскими церковными советами, тем самым подготовившими будущий триумф диссентеров, великие государства эпохи Просвещения сделали обязательным. В 1698 году Людовик XIV предписал введение по всей Франции начальных школ; на исполнение потребовалось три четверти века. Там, где существовала мощная читательская элита, атака «границы» была стремительной: взгляните, как с раннего времени вдоль течения Роны среди трудновоспитуемого населения окситанских департаментов выстраиваются подписи обученных грамоте; взгляните на Нормандию, где в 1770–1790 годах умели подписываться 90 % мужчин и 60 % женщин… на земли Ож, на Бессен, на северную оконечности Котантена, где эти цифры и для мужчин и для женщин достигают пика в 90–95 %. Франция, рано начавшая читать, сосредоточивается вокруг Парижа, охватывает Нормандию, движется на восток и спускается по Роне. От читателей XVIII века – всего несколько шагов до индустриальной Франции XIX–XX веков. И примерно в то же время, во второй половине XVIII века, был преодолен предпоследний этап завоевания страны французским языком. Он неотделим от подлинной революции в обучении грамоте, охватившей почти 50 % населения. Как уже отметил Ф. Брюно, это государство и нужды всепроникающей администрации разрушают патуа и диалекты до такой степени, что «незнание французского языка» становится «неудобным и опасным». С момента введения муниципального управления на всей территории государства, о котором было объявлено 25 июня 1787 года, свободное владение французским – сначала для мужчин, значительно позже для женщин – превращается в обязательное требование повседневной жизни.

Пруссия, включившая в свой состав Силезию, в конце XVIII века набирает темп и окончательно догоняет культурный запад. По крайней мере, такова была воля Фридриха. «После Семилетней войны» в этом королевстве, потерявшем 5 млн. человек, «вводится обязательная начальная школа для детей 5—13 лет. Родители платят за приглашение учителей и несут ответственность за усердие своих отпрысков. Утилитарный характер этого указа явственно виден из того, что все преподаватели обязаны были предварительно пройти в берлинской семинарии обучение „культуре шелка”: оставалось только поверить, что старые солдаты, инвалиды войны под надзором пасторов сделаются превосходными школьными учителями» (Франсуа Блюш). Аналогичную роль, пусть и немного более скромную, старые солдаты играли во Франции: в XVIII веке армии были вспомогательными частями победоносной «границы» письменной культуры. В отличие от разношерстной орды Валленштейна, солдаты, обученные строевой подготовке, действительно вели на свой лад некую Kulturkampf [43]43
  Kulturkampf – битва за культуру (нем.).


[Закрыть]. За тридцать лет Пруссия, эта непонятная славянская Германия, эта, с точки зрения иностранных инженеров, отсталая колония, эта излюбленная арена деятельности гугенотской диаспоры, совершила один из самых впечатляющих культурных прорывов в истории. Прусская школа, дочь казармы, подготовила Германию 1890—1930-х годов – Германию Нобелевских премий.