Текст книги "Театр французского классицизма"

Автор книги: Пьер Корнель

БРИТАННИК
Трагедия в пяти действиях

Перевод А. Кочеткова

Из всех произведений, предложенных мною вниманию публики, нет ни одного, которое снискало бы мне больше похвал и порицаний, чем это. Как ни много труда приложил я для создания этой трагедии, все же оказалось, что чем больше я старался улучшить ее, тем сильнее пытались некие лица ее опорочить: нет таких козней, к которым бы они не прибегли, нет хулы, на которую бы они не решились. Нашлись такие, которые даже стали на сторону Нерона против меня: они говорили, что я сделал его слишком жестоким. Что касается меня, то я полагал, что самое имя Нерона говорит о чем-то более чем жестоком. Но, быть может, они вдаются в тонкости истории и хотят сказать, что в первые годы своего правления он был добропорядочным человеком; однако стоит только прочесть Тацита,[150]150
  Тацит (I в.) – римский историк времен Империи, автор жизнеописания Агриколы (изд. в 97 г.), «Германии» и «Анналов», из которых Расин почерпнул сведения об эпохе Нерона.


[Закрыть] чтоб узнать, что, если он и был некоторое время хорошим императором, он все же был всегда чрезвычайно злым человеком. В моей трагедии речь идет не о делах политических: Нерон представлен здесь в частной жизни и в семейном кругу. И они избавят меня от необходимости приводить все те цитаты, которые легко доказали бы, что я ни в чем не погрешил перед ним.

Другие, напротив, говорили, что я сделал его слишком добрым. Признаюсь, что я не представлял себе доброго человека в облике Нерона: я всегда считал его чудовищем. Но здесь он – чудовище рождающееся. Он еще не поджег Рима, он еще не убил мать, жену, воспитателей; кроме того, мне кажется, что от него исходит достаточно жестокостей, чтоб воспрепятствовать кому-либо заблуждаться в нем.

Иные приняли участие в Нарциссе и сетовали на то, что я сделал его очень злым человеком и наперсником Нерона. Достаточно одного отрывка, чтоб им ответить. «Нерон, – говорит Тацит, – с ропотом воспринял смерть Нарцисса, ибо в этом вольноотпущеннике было поразительное соответствие с затаенными еще пороками императора»: Cujus abditis abhuc vitiis mire, congruebat.[151]151
  Коего скрытым дотоле порокам он изумительно соответствовал (лат.).


[Закрыть]

Некоторые оскорбились тем, что я избрал героем трагедии столь юного человека, как Британник. Я сообщил им в предисловии к «Андромахе» воззрения Аристотеля на героя трагедии, – что он не только должен быть совершенным, но ему надлежит всегда обладать каким-нибудь несовершенством. Но я добавлю еще, что юный принц, семнадцати лет, с большим сердцем, большой любовью, большой искренностью и большим легковерием – качествами обычными у юноши, – казался мне вполне способным возбудить сочувствие. Я не желал большего. «Однако, – говорят они, – этот принц умер, едва достигнув пятнадцати лет. Его заставляют жить, его и Нарцисса, на два года дольше, чем они жили». Я не стал бы отвечать на это возражение, если б оно не было с жаром поддержано человеком, который позволил себе[152]152
  …человеком, который позволил себе… – Намек на Корнеля, который говорит в предисловии к трагедии «Геракл», что он продлил на двенадцать лет царствование Фокаса.


[Закрыть] заставить одного императора, царствовавшего лишь восемь лет, царствовать двадцать, хотя это изменение гораздо существеннее для хронологии, где время исчисляется годами царствований.

Юния также не избегла критики: говорили, что старую кокетку Юнию Силану я обратил в целомудренную молодую девушку. Что бы они мне могли ответить, если б я им сказал, что эта Юния – вымышленное лицо, как Эмилия в «Цинне», как Сабина – в «Горации»? Но я-то могу сказать им, что, если б они внимательно читали историю, они помнили бы некую Юнию Кальвину из рода Августа, сестру Силана, которому Клавдий обещал Октавию. Эта Юния была молода, красива и, как говорит Сенека, «festivissima omnium puellarum».[153]153
  Прелестнейшая из всех девушек (лат.).


[Закрыть] Она нежно любила своего брата, и их враги, говорит Тацит, обвинили обоих в кровосмесительстве, тогда как они были повинны лишь в некоторой нескромности. Пусть даже я изображаю ее более сдержанной, чем она была, – я не слыхал о том, что нам воспрещено исправлять нравы действующего лица, тем более лица неизвестного.

Находят странным, что она появляется на сцене после смерти Британника. Разумеется, велика изысканность – не желать, чтоб она в четырех стихах, достаточно трогательных, говорила, что идет к Октавии.[154]154
  …она в четырех стихах… говорила, что идет к Октавии. – Позднее Расин опустил эту сцену (шестое явление действия пятого).


[Закрыть] «Но, – утверждают они, – из-за этого не стоило заставлять ее возвращаться; кто-нибудь другой мог бы рассказать за нее». Они не знают, что один из законов театра, это – повествовать лишь о том, чего нельзя показать в действии, и что все древние часто заставляют появляться на сцене актеров, которым нечего сказать, кроме того, что они пришли из одного места и что они направляются в другое.

«Всего этого не нужно, – говорят мои критики, – пиеса кончается рассказом о смерти Британника, и нет необходимости слушать остальное». Его слушают, однако, и даже с таким вниманием, как никакой другой конец трагедии. Что касается меня, я всегда полагал, что трагедия есть воспроизведение действия завершенного, где совместно действуют многие лица, и действие отнюдь не окончено, если неизвестно, в каком положении оно оставляет этих лиц. Так, Софокл пользуется этим почти всюду; так, в «Антигоне» он посвятил такое же число стихов изображению неистовства Гемона и наказания Креона после смерти царской дочери, какое употребил я для проклятий Агриппины, возвращения Юнии, наказания Нарцисса и отчаяния Нерона после смерти Британника.

Что же надлежало сделать, чтоб удовлетворить столь требовательных судей? Дело было бы легким, пожелай я лишь изменить здравому смыслу. Нужно было бы только отойти от естественного, чтобы броситься к необычайному. Вместо действия простого, не слишком перегруженного событиями, – каким и должно быть действие, ограниченное одними сутками, – поддерживаемого только интересами, чувствами и страстями персонажей, которые постепенно ведут его к концу, надлежало бы наполнить это самое действие множеством происшествий, для каких не хватило бы и целого месяца, большим числом перипетий, тем более поразительных, чем менее они правдоподобны, нескончаемой декламацией, во время которой актеры принуждены были бы говорить как раз противоположное тому, что следует. Надлежало бы, например, представить некоего героя пьяным и желающим для забавы возбудить ненависть в своей возлюбленной, спартанца – говоруном, завоевателя – изрекающим один лишь сентенции на любовную тему, женщину – дающей урок гордости победителю.[155]155
  …представить некоего героя пьяным… спартанца – говоруном… – Намеки на героев корнелевских трагедий «Аттила», «Агесилай», «Помпей».


[Закрыть] Вот что, без сомнения, вызвало бы восторженные клики этих господ. Но между тем, что сказало бы малое число разумных людей, коим я стараюсь понравиться? С каким лицом осмелился бы я предстать, так сказать, пред очи тех великих мужей древности, которых я избрал образцом? Ибо, говоря словами одного античного писателя, вот – истинные зрители, перед которыми нам подобает воображать себя; и мы должны постоянно спрашивать себя: что сказали бы Гомер и Вергилий, если бы они прочли эти стихи? Что сказал бы Софокл, если бы увидел представленной эту сцену? Как бы то ни было, я отнюдь не пытался воспрепятствовать критике моих произведений; мои притязания были бы тщетны. Quid de te alii loquentur ipsi videant, – говорит Цицерон, – sed loquentur tamen.[156]156
  Что говорят о тебе другие – их дело, но говорить они будут (лат.) Цит. из сочинения Цицерона «О республике» (кн. VI).


[Закрыть]

Я прошу лишь читателя простить мне это маленькое предисловие, сделанное, чтобы разъяснить основания моей трагедии. Ничего нет более естественного, как защищаться против нападок, почитаемых несправедливыми. Я вижу, что сам Теренций сочинял прологи, кажется, только для того, чтоб защитить себя от нападок некоего старого злонамеренного поэта (malevoli veteris poetae), приходившего возбуждать голоса против него до тех часов, когда начиналось представление его комедий.

 
Occepta est agi
Exclamat, etc.[157]157
  Едва лишь начали, как он закричал… (лат.) Цит. из Пролога к комедии «Евнух» римского комедиографа Теренция (II в. до н. э.). О злонамеренном поэте говорится в Прологе к его же комедии «Андрия».


[Закрыть]
 

Мне можно было бы сделать упрек, которого, однако, не сделали. Но то, что ускользнуло от зрителей, могут заметить читатели: а именно, что я заставил Юнию удалиться к весталкам,[158]158
  …удалиться к весталкам… – то есть стать жрицей богини Весты. Весталки давали обет безбрачия.
  Авл Геллий (II в.) – римский писатель-компилятор, автор сочинения «Аттические ночи». В нем содержится много ценных сведений по античной цивилизации.


[Закрыть] хотя они, согласно Авлу Геллию, не принимали никого до шести лет и старше десяти. Но народ берет здесь Юнию под свое покровительство; и я счел, что из уважения к ее происхождению, к ее добродетели и к ее несчастью ей могло быть дозволено нарушить закон о возрасте, как нарушали его для консульства столь многих великих мужей, заслуживших эту привилегию.

Наконец, я убежден, что можно было сделать множество других замечаний, коими мне лишь оставалось бы воспользоваться в будущем. Однако я горько сетую на участь человека, работающего для публики. Те, кто лучше всех видят наши ошибки, наиболее охотно скрывают их. Они прощают нам места, возбудившие их неудовольствие, ради тех, которые доставили им радость. Напротив, нет никого несправедливее невежды: он всегда считает, что восхищение есть удел людей, ничего не понимающих; он осуждает всю пиесу за одну сцену, им не одобренную; он нападает даже на места самые блестящие, чтобы доказать, что он обладает остроумием; и за тот слабый отпор, который мы даем его мнениям, он считает нас самонадеянными, не желающими никому поверить, и не подозревает даже, что он часто извлекает больше тщеславия из весьма плохой критики, чем мы из достаточно хорошей театральной пиесы.

 
Homine imperito numquam quidquam injustius.[159]159
  Нет ничего несправедливее невежды (лат.).
  Цитата из комедии Теренция «Адельфы».


[Закрыть]
 

Вот та из моих трагедий, над которой, должен сказать, я больше всего трудился. Однако, признаюсь, успех вначале не оправдал моих ожиданий: едва появилась она на театре, как поднялось такое множество нападок, что, казалось, они должны были ее уничтожить. Я и сам полагал, что судьба ее будет менее счастливой, нежели судьба других моих трагедий.

Но в конце концов с этой пиесой случилось то, что всегда случается с произведениями, обладающими некоторыми достоинствами: нападки забыты, пиеса осталась. Теперь она – та из моих пиес, которую наиболее охотно вновь и вновь смотрят и двор и публика. И если я создал что-нибудь значительное, заслуживающее некоторой похвалы, то большинство знатоков сходится на том, что это именно «Британник».

Действительно, я работал по образцам, которые поддерживали меня в том изображении двора Агриппины[160]160
  Агриппина – сначала жена проконсула Сицилии Домиция Агенобарба, потом жена Криспа Пассиена. Став в 49 г. супругой императора Клавдия, своего родного дяди, Агриппина заставила его усыновить ее сына от первого брака; добившись этого, Агриппина отравила мужа (54 г.).


[Закрыть] и Нерона, которое я хотел дать. Я нашел своих героев у величайшего живописателя древнего мира, – я говорю о Таците, – и был так увлечен чтением этого превосходного историка, что в моей трагедии нет почти ни одной яркой черточки, которая не была бы подсказана им. Мне хотелось привести в этом сборнике самые лучшие места, коим я стремился подражать; но оказалось, что выдержки эти заняли бы почти столько же страниц, сколько вся моя трагедия. Вот почему читатель найдет справедливым, что я отсылаю его к этому автору, чьи сочинения не стоит труда раздобыть, а здесь удовольствуюсь лишь несколькими его высказываниями о каждом из персонажей, выведенных мною на сцене.

Если начать с Нерона, следует вспомнить, что он дан здесь в первые годы своего царствования, которые, как известно, были счастливыми. Поэтому мне не было дозволено изображать его столь жестоким, каким он стал впоследствии. Равным образом, я не изображаю его и человеком добродетельным, ибо таковым он никогда не был. Он еще не убил мать, жену, воспитателей; но в нем уже таятся зародыши всех его преступлений: он уже начинает рваться из своей узды. Под лживыми ласками он скрывает от них свою ненависть, factus natura velare odium fallacibus blanditiis.[161]161
  Умея от природы скрывать ненависть притворными ласками. (Тацит, Анналы, кн. XIV, гл. VI.) (лат.)


[Закрыть] Одним словом, здесь он чудовище нарождающееся, но не осмеливающееся еще проявиться и ищущее оправданий для своих злодейств. Hactenus Nero flagitiis et sceleribus velamenta quaesivit.[162]162
  До сих пор Нерон старался прикрывать свой разврат и злодейства. (Там же, кн. XIII, гл. XVII.) (лат.)


[Закрыть] Он не переносит Октавию, принцессу примерной доброты и непорочности, fato quodam, anquia praevalent illicita: metuebaturque ne in stupra feminarum illustrium prorumperet.[163]163
  Либо по какому-то року, либо из-за стремления к недозволенному. К тому же опасались, как бы он не бросился развращать знатных женщин. (Там же, кн. XIII, гл. XII.) (лат.)


[Закрыть]

Я даю ему в наперсники Нарцисса. В этом я следую Тациту, который говорит, что Нерон не мог покорно снести смерть Нарцисса, ибо в этом вольноотпущеннике было поразительное соответствие с затаенными еще пороками государя: cujus abditis adhuc vitiis mire congruebat. Этот отрывок свидетельствует о двух вещах: он доказывает и то, что Нерон уже был порочен, но скрывал свои пороки, и то, что Нарцисс поддерживал его в дурных наклонностях.

Я избрал Бурра, чтобы противопоставить честного человека этому зачумленному двору; я предпочел выбрать его, а не Сенеку, и вот по какой причине: они оба были воспитателями молодого Нерона, один в военном деле, другой в науках; они были знамениты: Бурр – военным опытом и строгостью нравов, militaribus curis et severitate morum; Сенека – красноречием и благородным складом ума, Seneca, praeceptis eloquentiae et comitate honesta.[164]164
  Тацит, Анналы, кн. XIII, гл. II.


[Закрыть] Вследствие добродетельности Бурра о нем чрезвычайно скорбели после его смерти: Civitati grande desiderium ejus mansit per memoriam virtutis.[165]165
  Граждане не переставали сожалеть о нем, помня о его доблести. (Там же, кн. XIV, гл. I.) (лат.)


[Закрыть]

Все их усилия были направлены к тому, чтобы противостоять надменности и свирепости Агриппины, quae, cunctis malae dominationis cupidinibus flagrans, habebat in partibus Pallantem.[166]166
  Которая, разжигаемая необузданною страстью к пагубной власти, имела своим пособником Палланта. (Там же, кн. XIII, гл. II.) (лат.)


[Закрыть]

Больше я ничего не говорю об Агриппине, ибо слишком многое можно было бы сказать о ней. Я старался изобразить именно ее особенно хорошо, и моя трагедия – не в меньшей степени трагедия опалы Агриппины, чем смерти Британника. Эта смерть была для нее ударом; и казалось, говорит Тацит, по ее испугу и горестному изумлению, что она была столь же неповинна в этой смерти, как Октавия. Агриппина теряла с ним свою последнюю надежду, и это преступление заставило ее бояться другого, еще большего: Sibi supremum auxilium ereptum, et parricidii exemplum intelligebat.[167]167
  Она поняла, что у нее отнята последняя опора и что подан пример убийства родственников (лат.).


[Закрыть]

Возраст Британника был так хорошо известен, что мне не было дозволено представить его иначе, как молодым принцем, обладавшим большим сердцем, большой любовью, большой искренностью, – качествами обычными для юноши. Ему было пятнадцать лет, и, говорят, он был очень умен; может быть, так это и было, а может быть, его несчастья заставили поверить тому, невзирая на то что он не мог этого проявить: Neque segnem ei fuisse indolem ferunt, sive verum, seu periculis commendatus, retinuit famam sine experimento.[168]168
  В действительности ли он, как говорят, обладал неплохими природными дарованиями, или это мнение вызвано сочувствием к его опасному положению, – но такое мнение о нем удержалось без подтверждения фактами. (Тацит, Анналы, кн. XII, гл. XXVI.) (лат.)


[Закрыть]

Не следует удивляться, что около него не было никого, кроме столь жестокого человека, как Нарцисс, потому что уже давно был дан приказ, чтобы около Британника были только люди без веры и чести: Nam ut proximus cjuisque Britannico neque fas neque fidem pensi haberet olim provisum erat.[169]169
  Давно было предусмотрено, чтобы все приближенные к Британнику лица были людьми без чести и совести (лат.).


[Закрыть]

Мне остается сказать о Юнии. Не нужно смешивать ее со старой кокеткой, которую звали Юния Силана. Здесь другая Юния, – Тацит называет ее Юнией Кальвиной, из рода Августа, сестра Силана, которому Клавдий обещал Октавию.[170]170
  Юния Кальвина. – Этот персонаж у Расина существенно отличается от своего исторического прототипа. Юния Кальвина из рода Августа изображена в записках Сенеки и у Тацита легкомысленной и безнравственной женщиной. Она была выслана из Рима за кровосмесительную связь со своим братом еще при предшественнике Нерона, императоре Клавдии, и потому не могла быть невестой юного Британника.
  …которому Клавдий обещал Октавию. – Клавдий – Клавдий Нерон, был императором Рима с 41 по 54 г.
  Октавия – дочь императора Клавдия; стала женой Нерона, но супруг ненавидел ее и дважды отправлял в ссылку. По приказанию Нерона ей вскрыли вены, и она умерла, когда ей не было еще двадцати лет.


[Закрыть] Эта Юния была молода, красива и, как говорит Сенека, festivissima omnium puellarum (прелестнейшая из всех девушек). Ее брат и она нежно любили друг друга, и их враги, говорит Тацит, обвинили обоих в кровосмешении, тогда как они были виновны лишь в некоторой нескромности. Она дожила до царствования Веспасиана.

Я заставил ее удалиться к весталкам, хотя они, согласно Авлу Геллию, не принимали никого моложе шести лет и старше десяти. Но народ берет здесь Юнию под свое покровительство; и я счел, что, из уважения к ее происхождению, к ее добродетели и к ее несчастью, ей могло быть дозволено нарушить закон о возрасте, как нарушали его для консульства столь многих великих мужей, заслуживших эту привилегию.

Нерон, император, сын Агриппины.

Британник, сын императора Клавдия и Мессалины.

Агриппина, вдова Домиция Энобарба, отца Нерона, и по второму браку – вдова императора Клавдия.

Юния, возлюбленная Британника.

Бурр, воспитатель Нерона.

Нарцисс, воспитатель Британника.[171]171
  Нарцисс – историческое лицо, вольноотпущенник, любимец императора Клавдия.


[Закрыть]

Альбина, наперсница Агриппины.

Стража.

Действие происходит в Риме, в одной из палат дворца Нерона.

Агриппина, Альбина.

Альбина

 
Как! Вы, боясь спугнуть Нерона поздний сон,
Пришли здесь ожидать, пока проснется он?
Мать цезаря, одна, без стражников и свиты,
Блуждает близ дверей, что для нее закрыты?
Молю вас, госпожа, вернитесь в свой покой.
 

Агриппина

 
Альбина, каждый миг теперь грозит бедой.
Я здесь его дождусь: он стольких мук мне стоит,
Что даже сон его меня не успокоит.
Увы, свершилось то, чего давно я жду:
С Британником Нерон вступает во вражду.
Он буйством одержим, пока еще таимым;
Он страшным стать готов, наскуча быть любимым.
Британник тяготит его; и потому
Сама я, что ни день, докучливей ему.
 

Альбина

 
Как! Вы, кому Нерон обязан возвышеньем,
Величьем царственным, самим своим рожденьем?
Кем так отважно был сын Клавдия смещен
И властью цезаря Домиций облечен?[172]172
  ...властью цезаря Домиций облечен? – Речь идет о Нероне; до того, как Клавдий усыновил сына Агриппины, тот носил имя по отцу – Люций Домиций Агенобарб. Именем «Тиберий Клавдий Нерон» он стал называть себя только в 50 году н. э.


[Закрыть]
Всей чести от него достойна Агриппина:
Долг сына – вас любить.
 

Агриппина

 
Да, это – долг, Альбина:
Коль благороден он, – гордиться должен мной,
Возненавидит мать, – коль низок он душой.
 

Альбина

 
Коль низок он душой? Ах, госпожа! не всё ли
Нам знаменует в нем задатки доброй воли?
Три года правит он, народом свято чтим,
И доблестью своей он украшает Рим.
Наш край, обласканный его рукой державной,
Правленья консулов припомнил опыт славный:
Народ в нем чтит отца.[173]173
  Народ в нем чтит отца. – Еще в должности консула Нерон сумел обещаниями снискать себе расположение сенаторов и народа; став императором, Нерон также поначалу осуществил несколько полезных для государства мероприятий.


[Закрыть] И юноша Нерон
Со старцем Августом почетом уравнен.
 

Агриппина

 
Мы можем блеском дел и торжеством закона
С закатом Августа сравнить рассвет Нерона;
Но не пришлось бы нам, восторги взяв назад,
С рассветом Августа сравнить его закат.[174]174
  …с закатом Августа сравнить расцвет Нерона; но не пришлось бы нам… с рассветом Августа сравнить его закат. – Сосредоточив в своих руках всю власть в Риме и положив конец Римской республике, первый император Октавиан Август (63 г. до н. э. – 14 г. н. э.) старался замаскировать сущность произведенного им переворота и разыгрывал роль великодушного и миролюбивого государя. Однако путь Августа от консульства к триумвирату, а потом к императорскому трону был ознаменован массовыми казнями, предательством, междоусобными войнами.
  …в нем Домициев дух сумрачный и дикий… – Нерон по отцовской линии происходил из знатного рода Домициев Агенобарбов (Рыжебородых). По свидетельству историка Светония, представители этого рода отличались необузданной жестокостью и вполне заслужили характеристику, данную одному из них оратором Крассом: «Железная голова, свинцовое сердце».
  Он взял из чресл моих Неронов пылкий нрав. – Агриппина происходила из знатного рода Неронов.
  …не мог когда-то Рим налюбоваться Гаем… – Когда Гай Цезарь Калигула (12–41 г.), брат Агриппины, был избран императором, он сначала показал себя как гуманный правитель, заинтересованный в том, чтобы улучшить положение народа в Риме и особенно в провинциях. Однако вскоре Калигула превратился в необузданного тирана; его жестокость вошла в легенду.


[Закрыть]
Напрасно скрытен он: его чело – уликой,
Что в нем Домициев дух сумрачный и дикий:
Гордыню злобную в крови их почерпав,
Он взял из чресл моих Неронов пылкий нрав.
Тиранов мы всегда вначале величаем:
Не мог когда-то Рим налюбоваться Гаем,
Но вскоре ложный блеск поблек, и в их глазах
Недолгую любовь сменил упорный страх.
Не все ли мне равно, что, не рожден тираном,
Прославится Нерон усердьем непрестанным?
Зачем я в длань его вложила руль страны,
Когда сенат и плебс его учить вольны?
Пусть он для родины отцом примерным станет,
Но пусть родную мать ценить не перестанет!
А между тем назвать нам прозвищем каким
Бесчестье, в эту ночь затеянное им?
Он знает (их любовь от взоров не таима),
Как пылко Юния Британником любима,—
И добрый наш Нерон, вершитель славных дел,
Похитить Юнию средь ночи повелел!
Что затевает он? Им движет страсть иль злоба?
Иль веселит его, что страждут эти оба?
Иль их мученьями, коварство затая,
Он мстит за помощь ту, что им сулила я?
 

Альбина

 
За помощь, госпожа?
 

Агриппина

 
Не возражай, Альбина!
Я, я их обрекла преследованьям сына;
С вершины, что ему рождением дана,
Когда-то свергла я Британника одна.[175]175
  …когда-то свергла я Британника одна… – Хотя законным наследником Клавдия был его единственный сын Британник, но, по воле Агриппины, действовавшей через любимцев Клавдия, юноша был отстранен, и Клавдий объявил своим наследником Нерона.
  ...на брата Юнии погибель навлекла я… – Стремясь женить сына на своей падчерице Октавии, дочери императора, Агриппина обвинила жениха ее, Люция Силана, в кровосмесительной связи с его сестрой Юнией. Силан покончил жизнь самоубийством в день свадьбы Нерона с Октавией.


[Закрыть]
Позднее, жениха Октавию лишая,
На брата Юнии погибель навлекла я;
Силан мной умерщвлен не по одной молве:
Он мил был Клавдию и с Августом – в родстве,
И вот награда мне: сын веселится троном,
Я ж мир должна хранить меж ними и Нероном
Затем, что будет день, и тот же мир дурной
Британник охранит меж цезарем и мной.
 

Альбина

 
Какие замыслы!
 

Агриппина

 
От бурь приют ищу я…
Ужасен станет сын, узды моей не чуя!
 

Альбина

 
Ужель на мать свою вдруг посягнет Нерон?
 

Агриппина

 
Иль я ему страшна, или мне страшен он!
 

Альбина

 
Гнетет вас, может быть, пустое опасенье.
Но если б и росло в Нероне охлажденье,
Он перемены той не выдал никому,
Лишь вам одной она известна да ему.
Любой народный дар и каждый титул новый
Передает он вам, делиться всем готовый.
Щедр в дружбе, ничего он не зовет своим:
Не ниже цезаря чтит Агриппину Рим;
А скорбь Октавии затаена неслышно.
Сам Август Ливию[176]176
  Ливия – третья жена Августа; как это сделала впоследствии Агриппина, Ливия заставила своего супруга усыновить ее сына Тиберия от первого брака и назначить его наследником трона.
  …вам свиту ликторов дал цезарев устав… – По воле Нерона сенат назначил Агриппине свиту из двух ликторов; обычно ликторы сопровождали только высших должностных лиц.


[Закрыть] не величал так пышно:
Вам свиту ликторов дал цезарев устав,
Лавровой зеленью их связки увенчав.
Какого, госпожа, еще желать признанья?
 

Агриппина

 
Поменьше почестей, побольше почитанья!
От этих милостей растет моя напасть:
Все выше мой почет – и все ничтожней власть.
Увы! Прошли те дни, как юношей Нероном
Мне был доверен двор, плененный новым троном;
Когда державу мне он уступить был рад,
Когда на мой призыв сбегался весь сенат,
И, спрятана от глаз, всесильна и незрима,
Я, я была душой в громадном теле Рима!
Тогда еще толпы не покорил Нерон
И не был собственным величьем опьянен.
Как живо помню я мгновенья роковые,
Нерону мощь его раскрывшие впервые,
В тот день, когда послов прислали короли,
Чтоб увенчать его признаньем всей земли.
К престолу своему воссесть с ним рядом шла я.[177]177
  К престолу своему воссесть с ним рядом шла я. – В день провозглашения Нерона императором Агриппина хотела взойти на императорское возвышение (трибунал) рядом с сыном, чтобы потом заставить его признать ее соправительницей. Но Сенека предупредил цезаря об этих замыслах, и он вступил на возвышение, опередив мать.


[Закрыть]
Кем рождена была в Нероне ревность злая?
Не знаю! Только он, свой взор с моим скрестив,
На миг разоблачил враждебный свой порыв.
Мне душу сжало вдруг дурное предвещанье.
Наружной льстивостью прикрасив поруганье,
Обманщик с ласками встал на моем пути
И не позволил мне к престолу подойти.
Так прогремел удар, сразивший Агриппину.
С той встречи, что ни день, я ненавистней сыну.
Исчезла мощь моя. Один лишь Бурр им чтим,
Да имя Сéнеки[178]178
  Сенека (см. прим. 86) – был наставником юного Нерона.


[Закрыть] имеет власть над ним.
 

Альбина

 
Коль вы предварены тревогой не напрасной,—
Зачем в своей груди растите яд опасный?
Откройте цезарю, чем дух ваш возмущен.
 

Агриппина

 
Наедине со мной не остается он.
На людях, в должный час, мне жалуют свиданье.
Его ответ внушен, как и его молчанье.
Два вечных аргуса, что правят им и мной,
Посменно стерегут наш разговор любой.
Но, как он ни бежит, я все ж настигну сына:
Бесчинства цезаря на пользу мне, Альбина!
Чу! Открывают дверь! Внезапно мы войдем,
Отчета требуя в неистовстве ночном:
Возьмем его врасплох нежданным появленьем…
Как! Бурр был у него!