Текст книги "Черная Пасть"

Автор книги: Павел Карпов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 33 страниц)

– И Алдан ничего не знает о степняке, который стал спасителем? – спросил Виктор Степанович.

Ковус-ага с досадой посмотрел теперь уж не на сынишку, а на седеющего литератора, который тоже страдал мальчишеским нетерпением.

– Верблюда не увидели, а орешки его заметили! Так?..– со стариковской колкостью сказал Ковус-ага, желая подкузьмить в чем-то гостя.

– Я поясню, Ковус-ага...

– Мне Алдан все пояснил! Он и про этого верблюда мне напомнил. Алдан на меня за этот же самый вопрос так обиделся.!. Он так и сказал: нас часто спрашивают и упрекают... того-то вы не видели, этого не запомнили, а про того и совсем не слышали... Ругают, что мы верблюда-то не заметили... Видели мы самых сильных инеров. Даже таких, про которых в народе говорят: когда в караване есть такой инер, груз на земле не залежится. Но мы все делали и жили не для похвальбы. Делали так все от сердца, искренне и жертвенно, как народ и как Ленин велели! Делали все по велению сердца, а наши сердца навсегда народу и делу Ленина отданы. Так говорит мой друг Алдан. И я так думаю. Про того чабана, судьбой которого во многих книгах интересуются, Алдан сказал: был он такой же, как мы, бедняк, свое богатство при себе носил: кибитка за плечами, ложка – за поясом. Ходил за отарой, искал счастье. Только никак не мог его догнать: он за ним пешком, с чабанской гнутой палкой спешил, а счастье – на скакуне убегало. Не сразу оно к нам в этот край и после Октября пришло, за бедняцкое счастье еще долго мы дрались с интервентами и басмачами. Когда друг Алдана, казах из Мангышлака бросился спасать революционеров, он не думал, что совершает подвиг, что когда-то его разыскивать и прославлять будут. Чабан был настоящий человек, делал все по совести и по сердцу. Алдан говорит, что он его всегда называл просто – чабан... Тот его курдючным салом, бешбармаком и кумысом баловал, а рыбак Алдан снабжал красной рыбешкой, кавказским табачком, дробью, порохом и новостями... После того самого случая, как сказал Алдан, его друг будто, бы на нефтяные промысла, на Эмбу или к себе на Мангышлак подался.

– А другие говорят, что соль на Кара-Богазе собирал, – подстраиваясь под рассказчика, вставил Виктор Степанович.

– Дослушай заику до конца... – продолжал Ковус-ага. – Вспомнил я про спасенных, которых потом провожал в Красноводск. Как ни торопился Алдан, добрался он до Кара-Ада после казаха и ученого со свистулькой в горле... Те уже копошились на берегу, отделяя живых от мертвых. Живых снесли к кострам. Отхаживали их водой и водкой... Другого лекарства не было под руками. Первым пришел в себя матрос. Он косоглазо взглянул на приплывших и упал без памяти на руки чабану. Уже в лодке удалось от него кое-что узнать. Из пленников Кара-Ада, брошенных в штормовом, январском море белогвардейцами, осталось в живых только пятнадцать... Кости остальных до сих пор находят в разных концах острова и сносят в братскую могилу, которая пока не приняла все останки... Змеиный остров не хотел отпускать своих жертв. Приходилось бороться за жизнь каждого. Алдан помогал спасителям, выносил пострадавших, указывал путь между рифами. Из тех, кого переносили в лодку, тоже не все увидели солнце. В ту же ночь умерло еще шесть... Оставшиеся в живых разделились на две группы: шестеро в сопровождении чабанов ушли в сторону Красноводска, а трое остались в дощатом домике у разинутой, ненасытной Черной пасти, вместе с соледобытчиками Кара-Богаза.

Ковус-ага и его слушатели несколько минут молча смотрели в сторону острова Кара-Ада, который угадывался по гудкам пароходов, огибавших его восточные, причудливые берега при выходе из порта и как будто салютовавших павшим героям. Мурад сидел на ковре прямо против Ковус-ага, положив руки на колени и вытянув шею. Он старался не перебивать отца, чтобы все до конца дослушать, и хотя знал наперед, чем все кончится, ждал чего-то нового... И действительно Ковус-ага всякий раз добавлял к своему неувядающему рассказу не только новые подробности и детали, живые интонации и краски, но и совсем незнакомые повороты событий. Только недавно он сказал, что оставшийся в живых и временно поселившийся на Баре, у залива матрос несколько раз потом переплывал вместе с Ковус-ага и Алданом на таймуне широкую морскую протоку между мысом Бекташ и островом Кара-Ада. Он все удивлялся тому, как сумел ее одолеть изможденный студент из Темир-Хана. Не раз плавал потом матрос с Ковус-ага на остров, подолгу бродил в тех местах, где свалил их тиф, голод, и где, по словам матроса, полумертвый ученый человек растерял какие-то записки про Черную пасть.

– Спрашивал я после про эти бумаги, – заговорил снова Ковус-ага, – дознавался у своих и приезжих людей. Спасенный нами тогда грамотей оказался геологом, дельным человеком. В Кара-Богазе потом жил и, говорят, много полезного сделал, и хотел сделать еще больше. Того инженера беляки дважды приговаривали к расстрелу, а тиф его без всякого приговора уложил умирать на ледяные камни острова, но когда он поднялся на ноги, то сразу же пошел искать в наших краях клад для народа. Хотел он построить такой завод, чтобы прямо из рассола залива добывать сразу несколько разных солей. Будто бы, победивший семь смертей человек даже советовал строить такой завод прямо в Красноводске, а рапу к нему по трубам гнать... Я не академик и не знаю, как лучше вытягивать химию из каспийской воды, но только скажу, что человек, которого беляки к стенке ставили, на которого натравили борзую тифозную вошь, спасенный нами человек хотел видеть Кара-Богаз богатой житницей Каспия, и жизнь не жалел для этого. Какой пример для всех нас и особенно для молодежи?.. Я вот иной раз думаю: кого бы из наших сегодняшних молодцов можно сравнить с тем искателем?..

– Меня спрашиваешь, Ковус-ага? – поднявшись со своего плетеного стула, Пральников в синем сумраке побродил по комнате и остановился против занавешенного окна, за которым буйствовало солнце и ворочалось море. Из порта слышались кустистые звуки губной гармошки, на которой перекликались стоеросовые и мешковатые портальные краны. Виктор Степанович прислушался к портовой музыке и взглянул на коленопреклоненного Мурада.

Быстро поднявшись с ковра, Мурад неожиданно выпалил:

– Дядя Сережа Брагин такой же, как революционеры!

Ковус-ага молча обнял парнишку и не отпускал, от себя. Слова Мурада Виктор Степанович истолковал тоже в пользу Сергея Брагина, но решил про себя, что Мураду в этом изречении принадлежит, видимо, в лучшем случае, подстрочный перевод, а оригинал, несомненно, исходил от самого Ковус-ага.

Словно догадавшись, о чем думает гость, старик любовно шлепнул парнишку по голой спине и подул на ладонь, словно обжегшись.

– Лошадь куют, а ослик ногу поднимает! – сказал Ковус-ага.

Своей обиды Мурад не выказал, да, пожалуй, и не было никакой обиды, но досада была: все разумное и дельное взрослые приписывают только себе. Чтобы излить эту досаду, он тут же нашел блестящий повод.

– Угли, наверно, уже в золу превратились, – сказал он нарочито холодно.

– В какую золу? – всполошился старик, для чего-то выключив синюю люстру. – Беги, Мурадка, помахай фанеркой!..

– Саксаул без маханья свое дело знает!..

– Махай, говорю, чтобы ровней горело! – более внушительно сказал старик.

– Горит где-то! Меня берите на помощь! – участливо отозвался Виктор Степанович, не совсем понимая – для чего и где надо было махать фанеркой.

– Шашлыком мы решили побаловаться, – признался наконец Ковус-ага. – Сынок где-то осетринки достал... Говорит, сам поймал!

Мурад на этот раз по-настоящему обиделся:

– Кто поймал, тот лучше меня все знает!..

– Соли больше сыпь на угли, чтобы пламени не было,– с отцовской лаской заговорил старик. – Поди, верблюжонок, соль не жалей. Сыпь, только фанеркой с бочков, фанеркой!

Мурад и тут нашелся:

– Махать буду так, что осетру станет жарко! А вам придется... хрен тереть. Очки черные за зеркалом, в комнате Нины Алексеевны...

– Зачем очки? – не понял Ковус-ага.

– Без очков хрен сразу заест! Он так ударяет, что даже очки потеют!

Ковус-ага поднял над дверью занавеску и выпроводил Мурада из комнаты.

– Сегодняшний воробей – вчерашнего чирикать учит.

– Не веришь, я видел, как от хрена очки потеют! – не унимался Мурад.

– А разве я говорю, что не видел? – засмеялся Ковус-ага. – Слепой идет в одну сторону, а глухой – в другую.

– Папа! – крикнул Мурадик. – Без меня ничего интересного не рассказывай.

– Якши, верблюжонок!

20

...Приготовление шашлыка всегда связано не только с шумной возней, но и с таинственным исполнением обряда огнепоклонников. Ковус-ага не очень-то любил кухню, но огонь боготворил. Он умел понимать язык костра на отмелях, после того, как морской отлив «жарь» оставлял после себя скользкий холод, а рядом был не только огонь, но и рыбачья пожива: судачок, белорыбица или каспийская севрюжка, которую знающие люди прямо из моря кладут на огонек. В жизни каждый человек старается угостить близкого самым дорогим; так поступил и Ковус-ага. Для Виктора Степановича он задумал сделать шашлык из свежей осетрины. Саксаул для такого случая у старика специально хранился в дальнем углу кладовки, сложенный не вчера, и не год, а лет пять назад, и ставший не костяным, а железным. Ковус-ага заранее рассчитал, сколько понадобится кусков железного дерева и сложил их возле жаровни. Разводить огонь старик начинал не с основного топлива: хозяйке дома и Мураду он наказал приготовить сначала огонь для того, чтобы потом уложить и жечь выдержанный саксаул. Сейчас наступал тот момент, когда мастер должен был занять место у жаровни, как усса – кузнец возле горна и наковальни.

Мешать старику в это время никто бы не рискнул. Он головой ушел в приготовление рыбацкого лакомства, которое мало походило на обычную стряпню и напоминало скорее сложную операцию, проводимую непременно на открытом воздухе. Виктор

Степанович Пральников знал, что старик, как и он, мысленно продолжал прерванный разговор, но отошел в сторонку и присел в тени под длинными и крепкими перистыми листьями айлантуса. Наблюдая за Ковус-ага, Пральников не прекращал своей внутренней работы над постижением старика и закреплением в памяти всего, что связано с его рассказами, с бытностью и окружением Ковус-ага. Все это было неповторимо, и не столько по колориту, сколько по жизненной устойчивости и суровой правдивости старика. Виктора Степановича покоряла цельность и убежденность Ковуса-ага в оценке жизненных явлений, которые он рассматривал всегда непременно в свете той государственности, какую усвоил и выстрадал в огне боевых испытаний, завоеваний и утрат. Разговор, по всей видимости, был прерван надолго, и Виктор Степанович не отваживался мешать старику, который на глазах у всех превращался в грозного и неприступного жреца.

Коряга саксаула была выбрана не дупластая и не слишком усохшая и перележавшая. Короткие чурки, были словно свинцовые слитки. В широкой, на трубчатых ножках жаровне Ковус-ага разгреб вспыхивающие синеватыми язычками угли и принялся не укладывать, а устанавливать друг к другу куски звенящего дерева. Даже на приготовленных углях они вспыхнули не вдруг, а сначала прокалились, потемнели и только после этого покрылись по бокам темно-красными цветочками, которые нескоро соединились в огненный букет костра. Зная заранее, что надо делать, Мурад принес в бадье воду, целую пачку соли, фанерку, сделанную в виде веера, и две кастрюли. Шашлык – дело мужское, и причем – строго единоличное, поэтому Ковус-ага не то чтобы важничал, нет, он делал все с достоинством и держал всех на дистанции. Анна Петровна превосходно знала самолюбие и привередливость Ковуса-ага, когда он стоял около жаровни, словно хирург возле операционного стола, и требовал строгого порядка и беспрекословного повиновения. При другом шашлычном варианте, когда мясо или рыба заранее маринуются с лучком и перчиком и заливаются уксусом, Петровна допускалась к предварительным операциям, но сейчас готовился шашлык самый лакомый простой и пряный, какой готовят рыбаки у костра, едва успев вытащить рыбину из сети, снять с крючка перемета или подпуска. Ковус-ага уже видел, какого долгоносика втихомолку принес от маячного дружка расторопный Мурад. Молодой осетр лежал под ванной в мокрой парусине, не очень крупный, но телесный, с комковатым брюшком, икряной. Было похоже, что у маячного служаки осетр плавал в садке на привязи: из-под жаберного панциря торчал обрывок телефонного провода. По всему было видно, что морской гуляка недавно заснул и старому рыбаку немного было жалко красавца, но охотничьи страсти бурлили в крови Ковус-ага, и он не мог им противиться. Чтобы не только никто не мешал, но даже не смущал взглядом, Ковус-ага унес осетра вместе с небольшим столиком за угол веранды.

У жаровни остались дежурить Мурад и Виктор Степанович. Подошла Анна Петровна. Шепнула что-то Мураду, и тот опрометью слетал в кухню за ложкой и миской.

– Без икры не обойдется, – сказала потихоньку Анна Петровна. – Приятель наш с маяка холостого осетрика не пошлет. Ковус-ага не любит тревожить друзей по пустякам, и если просит, то – острая нужда; значит, надо самое лучшее. Сам-то в долгу не останется!

– Зачем, мама, так говорить про отца! – обиделся Мурад. – Он и не просил, дядя Маяк или как его... сам прислал. Увидел меня и дал. Я не хотел брать, сам таких ловить умею!

– Умеешь, сынок, умеешь!.. И я про то же говорю. Надень очки, возьми тёрку и корешки построгай. Только слезы кулаком не вытирай.

– Не бойся, мама, не заплачу! – На кухню Мурад ушел не очень охотно, и тереть едучий корень ему не хотелось. От интересных разговоров не любил он уходить.

Анна Петровна смахнула фартуком песок с табурета и поставила его в тени, около кадушки с мохнатой пальмой.

От приглашения посидеть Виктор Степанович отказался.

– На огонь посмотрю. Люблю огонь, – приговаривал он, обходя жаровню. – У саксаула затаенное неяркое тяжелое пламя, почти как у каменного угля. Недаром он такой плотный, должно быть солнце все лишнее уже выжгло. Саксаул напоминает кокс пустыни!..

– А мне кажется – саксаул это дерево старости, – сказала Анна Петровна со вздохом. – От рожденья он горбатенький. И сама земля здесь кажется мудрей и старше, чем в других местах. От трудовой усталости и пота вся солью пропиталась...

Замечание это понравилось Виктору Степановичу.

– Давно приехали в эти края?

– Я и сама не знаю! – усмехнувшись, Анна Петровна скрестила на груди руки. – Ведь по-разному можно время измерять: веснами, морщинами, получками... У меня свой счет, я по вспышкам памяти время меряю: что помнится, то я и считаю прожитым, а остальное время снова вернется, чтобы запомниться чем-то важным. Смешно и горестно!

Жалко дни, которые гаснут, не вспыхнув пламенем, не осветив ничего впереди, не оставив доброй памяти... А есть видные дни, как верстовые столбы в жизни – с пользой для народа прожитые. Вот по ним и надо вести счет времени!..

– У вас, Анна Петровна, свое летоисчисление, по светящимся дням и годам. Интересно, сколько же вы кладете себе световых лет?

– Смех смехом, а кажется мне, что я только вчера приехала сюда!

– Что же было необычного в тот день? – Виктор Степанович все больше удивлялся привязанности многих людей к этому пустынному месту и замечал какие-то коренные, осмысленные и долговременные связи между жителями Прикаспия. Особенно была видна эта товарищеская спайка в семье Ковус-ага.

– Приехала я сюда жарким летом и прямо с автомашины бросилась к морю... Бежала по песку изо всех сил, без памяти; бежала, а моря будто и не увидела: все на свете каменный остров заслонил. Как это случилось – не пойму, но только островок больше моря стал... Он к себе звал... Не каменный истукан, а Захар мой, муж погибший, у которого последнюю кровинку взял и впитал в себя этот остров.

– Вы посмотреть эти места приехали?

Ветерок тихонько и бережно шевелил седые волосы и какой-то старомодный бантик на груди у Анны Петровны.

– Только прикоснуться хотела к этой земле, а как ступила, так и приросла к ней. Боялась потеряться здесь, думала людей близких не встречу и ничего не узнаю про казненного тифозной смертью астраханского шорника, моего Захара Мусатова. А потом друзей тут нашла, все разузнала и про него и про других бунтарей. Повез меня на остров молчаливый, смуглый лицом перевозчик в узкой лодке – бударке. Много дней мы плавали с ним вместе. Он все молчал, а когда я собралась уезжать, бородатый лодочник вдруг нарушил обет молчания. "Остров, говорит не отпустит тебя... Оставайся жить в моей хижине". "Как же так? – удивилась я. – Ведь не перекати поле; у меня какой ни есть, а свой домишко, и не где-нибудь, а возле астраханского Кремля, в центре города, где когда-то челн Петра Первого причаливал". Бородатый рыбак сказал, что у него ничего нет, кроме этой кибитки. Правда, была еще собака, бочка с пресной водой... Но и это хозяйство рыбаку стало обузой. На сейнере он плавал, а домик оставлял без присмотра. "Хочешь – хозяйничай, Айна!" Запросто предложил бородач. Имя свое мне подобрал, и не только имя, но и ключик к сердцу нашел ловкий рыбак. Уговорил остаться. Бросила я знаменитый петровский причал в Астрахани и осталась с собачкой полновластной хозяйкой вот этого особняка у синего моря. Уплыл мой рыбак в тот же день, а вместо себя оставил двустволку, лодку и весло именное с росписью "Ковус"... Весло это до сих пор хранится. В курятнике насест из него сделан.

– Эй, тузлук! – послышалось из-за веранды.

– Несу! – откликнулась поспешно Анна Петровна. – Так я и знала – икряной. Другого ему не пришлют.

Наблюдая за стариковскими хлопотами, Виктор Степанович улыбнулся.

– Капитан дает команду!

– Почтение к нему какое-то особенное. Все стараются для Ковуса-ага добро сделать, – говорила Анна Петровна, склонившись над кастрюлей и пробуя на язык крепость тузлука. – С таким же уважением к Ковусу, который спасал друзей моего Захара, и я вошла в его дом. Оно известно: если уважаешь человека, то не отблагодарив, не уйдешь... Мне долго благодарить его надо. Вот я и решила вековать вместе под этой крышей. А теперь и вовсе – сын у нас!.. Миловаться мы не набалованы, но когда соберемся всей семьей, то радостно и светло в рыбачьем теремке.

– Туз-лук!

Хозяина дома отлично понимали, это было видно по тому, с каким проворством Анна Петровна бросилась с кастрюлей к бочке с пресной водой, а потом начала щепотью сыпать соль в посудину. Подбежал от жаровни Мурад и они вместе понесли рассол в тень от веранды и одинокой, изнывающей от зноя белой акации. Виктор Степанович уже не чувствовал себя посторонним в этом доме, тем более, убегая, Мурад показал ему на жаровню, и гость понял это как просьбу приглядывать за строжайшим режимом горения саксаула. Вероятно, только в лабораториях так изнурительно следят за тиглями, в которых собираются для взвешивания остатки после выпаривания. Свою задачу Виктор Степанович понял правильно: во-первых, ничего не трогать, а во-вторых, оберегать походную кухню от длинномордой, поджарой и на редкость волосатой свиньи, непонятной масти и непостижимого возраста. Собакообразная свинья все время норовила почесаться о ножки жаровни, и Виктор Степанович применил против нее самый варварский способ внушения: уронил уголек на спину, но тут же сбил его острой шпагой, приготовленной для шашлыка.

– На поплавок яйцо неси! – распорядился старик, выбегая из-за веранды с охотничьим ножом, которым разделывал осетра.

– Вареное или с желтком? – послышался растерянный голосок Мурада.

– С желтком... Фу ты, сырое! – ответил второпях Ковус-ага. – На поплавок.

– А куга не пойдет для поплавка? – хотел побыстрее услужить Мурад, припоминая, где оставил свои удочки.

– Без торгов и перекоров не можете обойтись. – Анна Петровна захватила ладонью со дна кастрюли тузлук, попробовала на язык и, не довольствуясь этим, пропустила мутноватый рассол между пальцами, как делала это со щелоком. – В норме. Никаких поплавков не нужно. Опускай... Пусть схватит!

– На глазок штопаешь, по-бабьи! – проворчал Ковус-ага. – Мерка в каждом деле требуется. – Старик стоял с поднятыми руками, а Мурад подвертывал ему рукава рубашки, и сопел, приподнявшись на цыпочках.

– Хвастаешь, что на рыбалке один икру запросто обделываешь, а тут всем табором пригузывают! – не сдержалась Анна Петровна.

– Сравнила плешивого с гололобым! – возмутился старик. – У моря мне полная свобода, никто не мешает!

– Ах, так... Уйди, Мурадик!

– Не трогай, он сито будет держать, а ты неси к огню осетрину. – В густом, охрипшем голосе старика уже не было прежней ворчливости: он уверился, что рассол приготовлен добротно и в нем не только яйцо, но и камень, пожалуй, не утонет. Для свежей икры тузлучная крепость была самая подходящая. Оставалось отделить чудесные дробинки осетровой икры от жира и пленки, закалить их в рассоле, а потом сдобрить пряностями, в которых Ковус-ага знал толк.

Оглядываясь на жаровню, подошел Виктор Степанович. В руках он держал острый шампур для шашлыка, которым только что гонял свинью. Зеленые, немнущиеся брюки у него были в золе, а на лице, во всю щеку, сажевая широкая полоса.

– Не помешаю, Ковус-ага? – спросил он просяще, заглядывая в алюминиевую чашку с дырявым дном.

– Э, милый человек! – пробасил Ковус-ага и погрозил гостю мухобойкой. – Железочка эта не для игры. Положи, а то наколешься, Виктор Степанович!

– Там много этих стальных спиц! – смутился Пральников.

– Лишних нет. Боюсь, что за столом не хватит. Осетринка – лучший сорт!

– Блин – не клин, живот не разорвет! – этой шуткой Виктор Степанович хотел прикрыть свое смущенье.

– Потерпите немного, Виктор Степанович! Начинаем. Пусть же не сгорит ни шашлык, ни вертел! – Ковус-ага потрогал бороду и натужно крякнул: – Полный вперед!

... Тот, кто хоть раз ел шашлык прямо с огня, обжигаясь поджаристой, сочной и солоноватой убоинкой, держа в руках раскаленный шомпол, тот никогда не забудет этого первобытного деликатеса. Ну, а кому довелось у костерка отведать только что пойманной и зажаренной на вертеле осетринки или севрюжки, с приставшим угольком и горьковатым дымком, тому рыбный шашлык нигде и никогда в жизни не заменит ни одно самое изысканное и дорогое кушанье! Если же при этом шашлык из свежей осетрины приготовил сам Ковус-ага, то равного этому шашлыку не найти на свете. От одного вида закованной в хрустящую корочку жареной осетрины, от щекочущего, сладковатого запаха можно сойти с ума!.. Об этом с Ковусом-ага не надо лучше спорить. Старик был в этом так же уверен, как и в красоте своей бороды и существовании тайных подземных ходов, по которым Черная пасть уводит куда-то Каспий. Науку старик уважал, но в вековую тайну залива верил и бороду свою любил, а осетровым шашлыком и свежей икрой угощал самых близких друзей. Виктору Пральникову повезло, он сразу же пришелся по душе старику и все больше входил в доверие, хотя после случая с волосатой свиньей и шашлычным шомполом впал в немилость... Опустив икру в рассол и поколдовав над ней, молча и в одиночестве, Ковус-ага занял место около жаровни. Раскаленный добела саксаул с яростью выбрасывал из себя огонь солнца, накопленный в пустыне. Тяжелые, литые бруски этого крепкого дерева, отпламенев, не рассыпались, а переливчато краснели и полыхали золотыми слитками. Вооружившись деревянной кочерыжкой, Ковус-ага сгрудил крупные уголья и головешки в левый конец жаровни, освободив середину с жестяной решеткой. Подкатив самую жаркую, огненнобелую бабку, он счистил с нее пушок пепла и бережно разбил на дольки. Угольки быстро спаялись между собой и образовали огнистый под: там, где пробивались язычки пламени, Ковус-ага поворошил палочкой, и угольки покраснели. По всему поду от движения воздуха побежали разноцветные язычки. Фанерной лопаточкой Ковус-ага смахнул с углей сначала голубоватые, потом фиолетовые, не дал устояться и желтоватым цветочкам... Он высветил из угольков солнечно-белый налив и только после этого взял в руки смоченный в ведерке плоский шомпол. Анна Петровна подала ему шампур с насаженной осетриной, но старик, осмотрев насадку, отложил в сторонку. Первую вязку Ковус-ага сделал сам, нанизав на вертел куски поровнее и пожирнее. Подумав и пошептав что-то, он уложил шампур с левого края, несколько раз примерив его поперек жаровни. Два других повисли над углями чуть правее, и только четвертой коснулась огня тщательно подправленная стариком вязка, которую приготовила Анна Петровна. Закапал на угли желтоватый жир и под вертелами запылало. Пошевеливая левой рукой шомпола, Ковус-ага в другую руку взял фанерку и помахал над жаровней, а потом бросил в пламя горстку соли и снова помахал фанеркой. Запахло жареным. Затрещало в жаровне, жирный, вкусный дымок зачадил по двору, и не было от сладкого плена никакого спасения; и не один Мурад уже глотал слюнки, притворно смахивая слезинку от натертого хрена.

– А про хрен никто не вспоминает! – закрывая от огня лицо рукой и сжалившись над сынишкой, проговорил Ковус-ага.

– Яшули, да к такому яству ничего и не надо. Божественно! – воскликнул Виктор Степанович. С нескрываемым вожделением смотрел он на шашлык, облюбовав самый увесистый и румяный шомпол слева.

– На рыбалке мы так!.. – Ковус-ага очень уж неожиданно выхватил из жаровни пахучую гирлянду с кипящими, румяными кусками осетрины и подал гостю.

– Держи на пробу!..

– Куда же такой пай! – восторженно удивился Виктор Степанович. – Помогай, Мурадик!

– За стол сначала усади, – засуетилась Анна Петровна.

Но старик запротестовал:

– Вкус испортишь! Сольцы и корочку хлеба. И больше ничего, по-рыбацки...

Подумав и прицелившись, с какого конца лучше начинать, Виктор Степанович неожиданно для самого себя впился в средний, самый соблазнительный, с запеченным бочком кусок. С этой минуты он словно потерял дар речи, разучился слышать и видеть. От сочного, продымленного осетрового шашлыка нельзя было оторваться. Ковус-ага, довольный тем, что угодил, сам посолил ему второй, еще более тяжелый шомпол, на котором красовалась спинка с подгоревшими шипами, из-под которых капал жир. Не думал никогда раньше Виктор Степанович, что может существовать на свете такое объедение. Похвалить хотелось эту горячую, прокопченную и поджаренную на углях саксаула осетринку, но не было сил оторваться от шашлыка, и он лишь глазами улыбался старику, который успевал угощать и гостя, и своих домашних. Все происходило так, как хотел Ковус-ага, и как бывает на рыбацком бивуаке. Хорошо получалось, непринужденно, по-семейному, с грубоватой простотой. Угощались, забыв на время обо всем, что творилось вокруг за пределами двора, который мало походил на хозяйский двор в обычном понимании: во дворе рыбацкого особняка был тот же берег моря, с крупным, светло-серым песком и ракушками, которые острее бритвы резали не только голые ноги, но и обувь, проникали даже в закрытые ботинки, переносились ветром и застревали в волосах, втыкались иглами в телеграфные столбы, оконные рамы, и случалось, ранили летящих птиц. Сугробы песка лежали около веранды, внутри сетчатого курятника, а в центре двора возвышался пологий барханчик с бельевым шестом на вершине.

В таком дворе трудно поднять шум, звуки глохли в песчаных глушителях, и даже шаги не слышались. Только этим можно было объяснить, что появление нового человека вблизи жаровни осталось никем не замеченным.

– День добрый! – напевно поздоровался пришелец.

– О, Игорь Маркович! – так же восторженно приветствовал его Виктор Пральников. – Вы совсем запропали!

– В бегах и поисках изнываем! – поморщился Завидный, надвинув на очки шляпу. – Одного нашел, а троих потерял. – Он скривил рот и выплюнул изжеванный окурок на песок.

– Зачем сердиться! – заметил Ковус-ага. – Молодому джигиту приветливость к лицу. Подходите к огню. Угощайтесь! ..

– Нину Алексеевну не видели? – спросил Завидный, втягивая носом пряный дымок от жаркого.

– Полагается сперва закусить, а потом дела решать, – Ковус-ага покосился на жену, вздохнув, перевел глаза на Виктора Степановича. Но и на нем не остановил взгляда, а зыркнул под столик, где стояло ведерко с водой и плавающими ледяшками из холодильника. Укоризненно и издевательски покачивая белой головкой и высовывая из сту-денной воды гладкие плечики, плавала бутылка с водкой, слегка начатая. – Хотя сегодня и не выходной, но паек... есть паек! – Старик притворно ссутулился и зашелся кашлем.

– Что за паек? – заглушая не очень-то убедительное покашливание, спросила Анна Петровна.

Отказавшись от намерения тронуть сердце жены страдальческим видом и болестями, старик решил брать рассудительностью.

– Пайки разные бывают: фронтовой, арктический, высокогорный... Даже змееловам от укуса кобры или гюрзы нормочка спирта полагается. Опять же за отдаленность спецпаек существует!..

– А за такие штучки по рукам бьют! – Анна Петровна теперь ворчала от обиды, нанесенной ей как хозяйке. Старик самовольно извлек посудину из ведра и мокрую поставил на скатерку, посматривая, во что бы побыстрее разлить постылую.

– Неприлично, когда маячит посуда, – решил побыстрей покончить с зельем Ковус-ага.

– Лишнее стекло – с глаз долой! – с суетливым участием и живым интересом отнесся к этой веселой находке Виктор Степанович. – А шашлычок великолепен! Интересно, что больше ловится в этом году: осетр или севрюга?..– начинался тот условноактуальный и в то же время совсем не обязательный разговор, в котором обычно участвуют и знают скрытый смысл только собутыльники. – И то сказать, осетр нынче хорош!..

– Белуга – та похитрее, у нее ятови посложнее осетровых, – срыву подхватил разговор старик, наклоняя бутылку. – Осетровое ятовье – ямы для схорону, ближе к берегу бывают, особенно зимой. Белуга просто не попадается!.. Если что после шального шторма, когда надоест ей на дне отлеживаться.

– Не греши, старый, такая вот белорыбица в любую погоду у тебя ловится! – уже никого не стесняясь, выговаривала хозяйка.

– Айна, ты же у меня настоящая капитанова подруга! Для нас с тобой в жизни одна байдарка, – растрогался вконец старик. – Кроме байдарки нам ничего и не надо. Поплывем далеко-далеко, Айна, паруса у нас крепкие! Ты только, Айна, правь семейным кулусом, а на веслах и у паруса я не подкачаю. Про это скажет сам Алдан!

– Библейский человек ваш Алдан, – подтвердил Виктор Степанович, желая поддержать старика. – Крупная и романтическая личность.

Хозяйке слова Виктора Степановича показались такими серьезными, что своей ворчливости она устыдилась.

– Неси, Айна, икру! – распорядился Ковус-ага, начиная тот широкий разворот, какие иногда у него случались, особенно после долгих отлучек из дома. – Пусть гости знают рыбацкий стол! Да, икру я сам принесу, а тебе, Айна, еще надо отлучиться...