Текст книги "Черная Пасть"

Автор книги: Павел Карпов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)

25

...Разве мог подумать Сергей Брагин, что ему так повезет с самого начала. На этот счет у него были свои приметы: настоящие удачи в поездках к нему приходили почему-то чаще всего перед обратной дорогой, накануне отъезда, а на этот раз все складывалось как-будто иначе. Заявившись в Управление химической промышленности пораньше, Сергей Брагин, как обычно, решил сначала походить по отделам, чтобы самому показаться и поразведать насчет последних новостей и настроений. И что сразу заметил, – управленцы старались поменьше рассказывать, а побольше норовили расспрашивать. Удалось узнать о бурной деятельности Евы Казимировны Кагановой, которая в столице уже успела везде побывать и многих «навострить» против бекдузских «рутинеров», которым не удалось захоронить оригинальнейшую техническую идею, близкую к полному и триумфальному воплощению... Именно об этом управленцы больше всего и заводили разговор с Брагиным; Кара-Богаз-Гол был далеко от Ашхабада и не всем удавалось бывать в глубинке; к тому же последние события получили такой резонанс, что к приезжему инженеру Брагину интерес был особый. Сергей рассчитывал узнать обстановку, но ничего дельного не выведал. Завершить полный круг хождений ему помешал сам начальник Управления Максаков, к которому Сергей Брагин собирался зайти в последнюю очередь, имея уже про запас необходимую устную информацию от работников управления. Хитрости в этом, прямо сказать, никакой не было, и Сергей быстро понял, что «царедворец» из него никогда бы не вышел, а интриган и прислужник-тем более... Брагин не выгоды искал во время своих кабинетных скитаний, а готовил себя исподволь к решающим встречам и разговорам на высшем уровне. Хотел внутренне собраться, подготовиться. Увидев в конце коридора высокого светловолосого юношу в сером, элегантном костюме, Сергей Брагин второпях даже не заметил, что тот поклонился ему. Свою оплошность он обнаружил лишь тогда, когда в приемной столкнулся с ним поближе. Опять, как и в прошлый свой приезд, Сергей Брагин принял молодого человека с красивым, открытым русским лицом за хорошо воспитанного спортсмена, а ведь знал, что новый начальник управления Николай Иванович Максаков именно и есть тот, атлетического сложения, уважительный человек, с которым он до этих пор лишь говорил по телефону. Максаков был моложе Брагина, недавно окончил институт, но уже успел поднатореть на северных промыслах в Кучукег и даже в Министерстве работал, но почему-то не усидел в Москве, кажется, даже напросился в Туркмению.

– Я вас, Сергей Денисович, ждал вчера, – сказал Максаков, приглашая Сергея в свой крохотный, с чайным столиком в левом углу, у окна, уютный кабинетик. – Да, я уже знаю, когда вы приехали. – Максаков предупредительно сделал ему знак рукой не возражать пока. – Не в укор говорю, а просто хотелось встретиться с вами до отъезда Кагановой.

– Не знал я, что будет такая нужда! – удивленно ответил Сергей, стоя около знакомой карты Каспия, родного Кара-Богаз-Гола... Карта занимала почти весь простенок и была как бы огромным окном в пустынный, далекий и близкий мир.

– Ева Казимировна очень торопилась с убытием!..

– Не потому ли, что мы не встретились? Максаков осторожно, не касаясь бокового зачеса, вытер пот со лба кончиком платка, подошел к карте. Глядя на него, Сергей Брагин снова удивился его моложавости и в то же время твердой самостоятельности, мужественности и умной выдержке. Не зная, чем это объяснить, Сергей чувствовал к Николаю Максакову неподдельное расположение и даже добрую зависть... Он завидовал тому, как Максаков, оставаясь красивым, лихим и щеголеватым парнем, мог быть таким уверенным, полноценным и уважаемым руководителем огромного химического хозяйства богатейшей республики. "По всему видно – трудом дошел до этой высоты. С запасом идет по жизни: и молодость, и такое доверие. Надежный парень!" – подумал Сергей, глядя в лицо Николая Максакова, которое было загоревшим и удивительно нежным, словно в первый раз побритое.

– Согласен, Сергей Денисович: одна сторона спешила, а другая – не торопилась, – Максаков через полуоткрытую дверь сказал секретарше, чтобы его соединили с директором машиностроительного завода. – Впрочем, Каганова успела свое сказать! Мне хотелось бы вас послушать. Только знаете, Сергей Денисович, хочу полной откровенности между нами. Не для готовящейся коллегии и министерских реляций. Я хочу лично уяснить... Один ваш товарищ из Бекдуза пригрозил народным контролем и особым разбирательством....

– Зачем же грозить! – Сергей вдруг почувствовал себя почему-то свободнее, глубоко вздохнул и, переступив с ноги на ногу, оперся рукой о простенок с картой, утвердив ладонь как раз посредине Каспия. – Грозить не следует, но для улучшения дела и развития Кара-Богаза не грешно воспользоваться помощью заинтересованных организаций.

– Следствием, инспекцией?

– Прояснением...

– Согласен. Такая помощь не повредит. Прояснение необходимо, хотя и без того многое стало для нас проясняться.

Сергея удивила осведомленность Максакова не только в делах с печами "кипящего слоя", но и в более пикантных вещах, касающихся как общих знакомых, так и самых близких друзей.

– В раскаленную печь бросаться, по меньшей мере, безрассудство, – сказал между прочим увлеченный откровенной беседой Максаков, – но я на твоем месте, Сергей, поступил.бы так же! Ты правильно все понял и оценил: и для себя, и еще больше для других это надобно сделать! Вот это и я считаю живинкой, божьей искрой в человеке! Увлечься и зажечь других – к этому надо нам всегда стремиться. – В эту минуту юный Максаков был еще меньше похож на начальника управления, и с ним стало как-то еще надежнее, чувствовалось рядом плечо друга, и светлая сила. – И я верю, что Игорь Завидный тебя не понял... Главного он не понял: зачем ты полез гореть в "их" печь, как бы не веря в нее, отвергая!.. Но я тебя отлично понял. В этом есть что-то более важное, чем сам предмет. Я тебе это так поясню...

– Не надо, – ответил, волнуясь, Сергей, – я побывал за той чертой...

Они сели на простенькую кушетку, совершенно не канцелярского типа, с двумя тоненькими валиками и выпуклым клеенчатым брюшком.

– Ева Казимировна похвалила тебя, Сергей, за огненную прыть, – сказал Максаков, – но заподозрила в фиглярстве и заискиваньи перед ней, мол, на всякий случай! Обещала рассказать о твоей доблести своим друзьям. Прославишься.

– Лихая слава, если она от Евы Казимировны! – выкрикнул Сергей так громко, что секретарша поспешила притворить дверь кабинета. Находило такое на Брагина: от чрезмерной искренности он порой возвышал голос до скандального крика.

В разговоре с начальником управления Сергей со стыдом подумал о своих хождениях по кабинетам, чтобы подготовиться к беседе с начальством. И он лишний раз убедился, что такие встречи, как у них с Максаковым, готовятся самой жизнью, по ее велению. Не раз потом будет Сергей Брагин вспоминать про задушевный, искренний разговор, который помог разобраться во многих жизненных вопросах. Узнал Сергей от Николая Максакова то, о чем все время думал: готовился к утверждению Правительством грандиозный план реконструкции и промышленного оснащения всего огромного и богатейшего химического бассейна Кара-Богаз-Гола; намечалось использование не только природного газа и мощной электросети, но и атомной энергии... Намечалось перекрытие пролива, зарегулирование стока Каспия в бездну Черной пасти; химики получали возможность регулировать режим залива, влиять на процесс образования драгоценных солей. Намечалось строительство химических комбинатов по комплексной переработке рассолов. И теперь уже речь шла не о печах...

Не дозвонившись до директора завода, на котором делались сульфатосборочные машины для Кара-Богаза, Николай Максаков вместе с Брагиным поехали прямо на завод. И эта поездка сильно помогла.

В первый же день Сергею удалось разрешить самую главную заботу с машинами и капроновой пряжей для щеток, которую "контрабандным" путем ловкий Бамат приспособился добывать у рыбаков. Знал Максаков и о нуждах бишофитной установки. Тут все обстояло сложнее, было связано с Ферганой и Главком, однако и в этом Максаков помог. Перед концом работы он уехал в Совет Министров, пообещав позвонить вечером на квартиру Виктору Праль-никову, с которым, оказывается, Николай Максаков был близко знаком. Сближали их, по всей вероятности, не только жгучие проблемы Кара-Богаз-Гола. Они вместе писали историю Прикаспия и, как оказалось, крепко дружили с пограничниками, вместе выезжали в долину Гяурса и предгорья Копет-Дага поохотиться на красавчиков, турту-шек и более крупную живность – архаров, облюбованных к "отстрелу".

Возвратившись с завода в управление, Сергей Брагин получил от секретарши бумажный квадратик с номером телефона... Звонил Виктор Степанович. Он сегодня дежурил з редакции по выпуску номера и просил Сергея хозяйничать в доме.

Это было к лучшему. Сергею хотелось побыть одному и позвонить в Кара-Богаз, как было условлено, Чары Акмурадову. Новостей хоть отбавляй, надо было о многом рассказать, посоветоваться. Отъезд Сергея из Ашхабада видимо, задержится, хотя несколько сульфатосборочных машин уже отгружалось. Появились новые хлопоты, куда более важные: принято решение о форсированном строительстве завода. Но и после этого печи "кипящего слоя" оставались темой для самых серьезных разговоров. История с печами многому научила, надо было сделать здоровые выводы для новых дел. Это был наглядный урок, когда жизнь расчищала дорогу новому, передовому и убирала с пути мелкие, непрочные и недолговечные поделки. После беседы и совместных хлопот с Николаем Ивановичем Максаковым для Сергея стали более отчетливо видны новые горизонты и широкая поступь Большой химии.

Сергей долго бродил по городу. Обедал на "Горке", на вершине древнего кургана ашхабадской крепости, приспособленной под летний ресторан. На обильно политой площадке, с которой открывается замечательный вид на Копет-Даг и зеленые разливы города, во вьюнковой беседке, на ветерке Сергей засиделся дотемна. После зашел в Ленинский садик, постоял возле удивительных узоров на памятнике Ильичу, о которых сложено множество стихов, а фотографии этих литых ковров ходят по всему свету. Хотелось подольше побродить по родному городу, меняющемуся и растущему с неимоверной быстротой и ширью; тянуло побывать в парках и на площади Карла Маркса, где шипели и лучились фонтаны... По проспекту Свободы, считавшемуся до войны самым длинным в мире, Сергей неторопливо пошел к стадиону, возле которого приютился легонький, сборный домик Виктора Пральникова.

Тихий особнячок был обсажен беспорядочно, но щедро и старательно, с нескрываемой жадностью к растениям. В небольшом дворике росли и урючные деревья, и яблони, и сливы, и айва, и кустики узколистного граната, и тутовник, и даже колючий куст вирджинского можжевельника. И вся эта разнородная, стесненная, но пышная зеленая мозаика была окружена плотным витьем виноградных лоз, а внизу, в зеленом сумраке, клубилась на влажных грядках черная смородина. Плодоносили деревья в этом диковатом царстве скупо, но росли буйно и космато, прикрывая и оплетая тонкостенный домик со всех сторон до самой трубы.

Дворик был полит. Цементная дорожка к крыльцу блестела лужицами. Значит, хозяин ушел недавно. Ключ, как и полагается, спрятан под пустой банкой у крана... В комнатах полумрак и прохлада. На столе около телефона записка: наказы, просьбы, наставления насчет газовой плиты и холодильника... Семью Виктор Степанович отправил на все лето в дачное местечко Фирюзу, а самому, как всегда, было не доступно такое житье, о чем он и не жалел.

Сергей позвонил в редакцию и получил от Пральникова дополнительное указание: до его прихода – не ложиться. Обещал что-то принести. И очень робким, почти просящим голосом Виктор Степанович попросил Сергея между делом, после звонка в Кара-Богаз, почитать то, что он оставил на столике возле телефона... Виктору Степановичу очень хотелось, чтобы Сергей прочел это внимательно, в тишине, один. И чтобы сразу об этом ничего не говорил, а сказал бы после, когда все отлежится в памяти. А если забудется, то и совсем не вспоминать... Вот какие условия поставил автор перед читателем. Пишет он об этом давно, по настоятельной просьбе московских друзей, потому что кроме него, Пральникова, об этом так подробно и широко никто не знает, а знать про это интересно, такое – неповторимо в жизни...

Виктор Пральников знал, что Сергей по-настоящему, серьезно и глубоко любил литературу, выступал в газетах и по радио, работал неторопливо над сборником документальных очерков о людях Кара-Богаза, и просил его помочь в окончательной отделке материала. Зная прямоту и неподкупность суждений Сергея Брагина и здоровую жизненность его взглядов, Пральников очень дорожил его мнением о своей новой и необычной работе. Это были воспоминания...

После такой просьбы. Сергей не сразу отважился прикоснуться к синей папочке, в которой лежала перепечатанная на машинке рукопись. Листы добротной бумаги с простой скрепкой были прикрыты сверху газетной страницей. Сергей решил не читать до тех пор, пока не позвонит в Кара-Богаз, чтобы потом получше сосредоточиться.

День был по-настоящему везучим. Междугородняя откликнулась в тот же час, и Сергей сумел поговорить с парторгом комбината Байрамом Сахатовым. Директора Чары Акмурадова не оказалось в Кара-Богазе. Он срочно вылетел в Красноводск. Это было очень интересно. Готовился большой сбор химиков в туркменской столице, на который приезжали ученые Москвы и Ленинграда во главе с президентом Академии наук СССР. Все это совпадало с тем, что узнал Сергей от Максакова в Управлении.

В приподнятом настроении Сергей сел за столик и раскрыл рукопись. Виктор Степанович много раз заводил разговор о своих встречах с "редкими людьми"... И Сергей ожидал интересного рассказа. Открыв первую страницу, он прочел не напечатанное, а бережно, любовно выписанное от руки "Олеша". Дальше шли живые, короткие заметки.

Это были разрозненные записи, между которыми белели небольшие просветы. Сразу же становилось очевидным, что это зарубки памяти, строки раздумья... Сколько Сергей просидел за этими записями, он не помнил. В чтение ушел с головой, а потом долго ходил по комнате и думал. Такого в жизни читал он немного.

* * *

Юрий Олеша.

... "Ни дня без строчки". Так называется эта книга, вышедшая в свет уже после... ухода Олеши. Но помнится, Юрий Карлович говорил, что он готовит книгу "Что я видел на земле"... Разговор об этой книге произошел во время одной из первых наших встреч в Ашхабаде, во время войны.

Про эту необычайную встречу, пожалуй, надо рассказать поподробнее.

Познакомил меня с Олешей ашхабадский поэт Борис Шувалов. Летом. На улице. Под вечер. Я работал тогда в пограничной газете, был одет по всей форме и держался, как подобает военному. Сдержанно, горделиво и несколько скованно. Но выдержки мне хватило не надолго. Юрий Олеша быстро втянул в разговор и через несколько минут мы уже о чем-то увлеченно шумели на пустынной улице. Кстати, другого места для беседы у нас и не было, и я пригласил Олешу с Шуваловым в пограничную офицерскую столовую. Возражений не последовало, и мы отправились на улицу Житникова. Успели как раз... к закрытию столовой, когда рфициантки уже покинули зал, а буфетчица Нина Ермолович только что закрепила замочек и пломбу на медном кранике боченка с "Безменном". Положение создалось незавидное, и дело было вовсе не в моем уязвленном воинском самолюбии; Шувалов сказал, что Юрий Олеша не прочь был бы закусить. Не шиковал Олеша в те военные, скитальческие дни. Выручил нас Борис Шувалов, поэт общительный, находчивый и смелый. Он очень трогательно и с такой церемонной длительностью стал извиняться перед буфетчицей за беспокойство, что та не вытерпела, растрогалась и усадила нас за крайний столик. С кухни принесла не очень остывшей каши. Это был отлично разваренный и сдобренный хлопковым маслом маш, который, как потом оказалось, Юрий Карлович обожал до конца своей жизни. Снизошла буфетчица и к моему положению, уважила хозяйскую гордыню: доверила мне ключик от жбана с вином... Она торопилась домой. Вряд ли такое великодушие проявила бы какая-нибудь старорежимная шинкарка.

...Так в первый раз мы сидели с ним рядом, и я не сводил глаз с его характерного, лукавого, умного и усталого лица с густыми, очень подвижными бровями. Олеша сразу же показался мне почему-то похожим на знаменитого артиста Москвина. Когда я ему после напомнил об этом, Юрий Карлович согласился и даже сказал о чем-то общем у него с Москвиным... Приятно и немного страшновато было сидеть старшине в зеленых пограничных погонах с этим добрым и лукавым кудесником...

Говорить с ним было легко, но не просто. Олеша не только вслушивался, но и всматривался в каждое слово, иногда казалось, что он нарочно вызывал и даже выпрашивал какое-то интересное, редкостное слово, которое он долго искал, ждал и надеялся найти. Хитрить с ним было нельзя: это могло обидеть его, а главное – бесполезно было хитрить и лукавить; он сразу же замечал неискренность и, видимо, никому ее в душе не прощал...

После этой, как бы случайной встречи у нас завязалось довольно длительное знакомство. Наше первое застолье затянулось допоздна из-за оживленной и страстной беседы...

Юрий Карлович говорил о своей книге, которую "пишет всю жизнь".

– Что я видел на земле... Так я хочу ее назвать. Пойдет? – неожиданно, очень доверчиво, без всякой подготовки спросил он. – Нравится такое название? Только – честно. Это книга о виденном, пережитом... Она уже готова, но пока в лоскутах. Надо собрать, а главное – выбрать. Что я видел... Мое море... Мое небо... Хорошо бы дать название каждому отрывку... Море... Солнце... Отец... Учитель...

– А не будет ли такое название книги слишком поминальным, похоронным? "Что я видел на земле"... Все уже в прошлом! – осмелился я заметить.

– Так находишь? Значит, может такое показаться? – быстро ответил Олеша, как будто только и ждал этого замечания и уже давно готовился к возражению. – Загроб-но?.. Пожалуй. Что я видел... Накликать? О, это страшно! Книжка заранее старится... Это, пожалуй, верно. А если иначе: Мое открытие мира или просто – записки... Моя жизнь... Нет, надо еще подумать; такое название, видно, не годится. Сразу же – в прошлое! – Что я видел... Я еще думаю кое-что увидеть!..

В разговоре он несколько раз возвращался к этому, и все время в чем-то сомневался. Помнится и другое: о названии вышедшей потом книги – "Ни дня без строчки" – он ни разу не сказал.

В тот вечер толковали о многом. Олеше очень не понравилось чье-то суждение о прозе Алексея Толстого, о ее "сделанности и нарочитой утяжеленности..."

– Как можно не видеть, что Алексей Толстой делает медальончики! – воскликнул Олеша. – Надо все умеючи видеть и слышать в написанном. Какая лепка в "Петре Первом"!.. Меньшиков приложился щекой к царской панагии и на щеке у него остался отпечаток: и тут он весь "без лести предан!.." Какой вздор иной раз несут о тяжелой прозе Алексея Толстого. А у него все зримо, выпукло – медальончики!..

* * *

...Шли по улице, до половины дороги залитой лунным светом. Луны снизу не было видно за деревьями. Юрий Карлович остановился и поднял вверх руки.

– Мой длиннолицый друг! – тихо и грустно сказал он молодому, буйному клену, закрывшему ветвями луну. – Освободи светило!..-До конца квартала шли молча. Кленочки остались позади, начинался холодный лунный разлив во всю уличную ширь. – Вот и нет моих длиннолицых... Трудно без друзей. Когда я один, то часто думаю: все равно за меня кому-то попадет... – Потом он вдруг тихо рассмеялся.-Жить опасно. Можно умереть!.. Что я видел на земле!.. Надо попытаться разорвать этот круг. Не подойдет такое название книге!..

* * *

Встретилась стайка парней и девушек. Они так искренне и заразительно смеялись, что казалось, кроме весны, смеха и шуток в мире ничего нет.

– Они даже и не думают о том, почему им так хорошо и весело, – сказал Олеша. – В них бродит и буйствует молодость!

* * *

На республиканском конкурсе Юрий Олеша получил премию за рассказ "Клыч". Я сказал ему, что вчера слушал рассказ по радио.

– И я слушал, – ответил Юрий Карлович. – Бросился к репродуктору с карандашом, чтобы вычеркнуть одно... лишнее слово!

Помнится, что Олеша писал только карандашом. Однажды, показывая лист из тетради, исписанный простым карандашом, он сказал:

– Ничего не нашел сегодня интересного почитать. Пришлось самому написать. Ничего, читается!..

* * *

– Досадно, – жаловался Олеша, перечитывая свой перевод туркменской повести. – После редактора Садовского текст оказался побитым!

В другой раз он откровенно признался в беседе:

– Мне трудней писать, чем другим... У меня совершенно нет обязательного служебного языка. Всякий раз я как будто начинаю все с самого начала, учусь писать. Язык для меня всегда, – новая, неизведанная стихия... разная, трудная и желанная!..

...Когда заходил разговор о спорте, Юрий Олеша неизменно вспоминал, как сам когда-то играл за одесскую футбольную команду, с увлечением говорил о своем большом друге Старостине и каком-то очень полюбившемся ему "стелющемся хавбеке".

* * *

...В московском Доме литераторов Юрий Карлович пригласил нас с писателем Александром Аборским в биллиардную. По крутой,– почти отвесной шаткой лестнице мы поднялись на второй этаж и оказались в тесноватой комнате, где стояли два стареньких стола.

– В... комнате пахнет дыней! -неожиданно провозгласил Олеша и спросил меня: – Знаешь такую новеллу? Вот ее автор. Знакомьтесь: Василий Барохвостов!..

Олеша подвел нас к столику, из-за которого встал серьезный, очень сосредоточенный человек с мягкими, красивыми движениями.

Познакомились. Это был автор широко известной в 30-х годах новеллы "В комнате пахнет дыней" и других рассказов.

– Главный игрок, – шепнул мне Юрий Карлович, – и здесь и во всей Москве. Предпочитает – на интерес... Имеет здесь постоянный гонорар. Из вас кто-нибудь играет?– спросил Олеша.

Я считал себя игроком со стажем, и Аборский увлекался биллиардом. Олеше очень хотелось сделать приятное нам, ашхабадцам, выходцам из недавнего землетрясения, и в то же время он опасался за исход этого культпохода.

– Основное, – наставлял Слеша, – не порвать сукно, а за время – сумеем расплатиться....

Олеша играл с Аборским, а меня "стравил" с маститым Барохвостовым. Играли любительские партии, без денежной нагрузки. Первыми нашими ударами по шарам Юрий Олеша остался доволен. Похвалил и за результат встречи. Я выиграл у маркера контровую. В последнем шаре, на дальней тонкой резке, "через всю десятину" стола.

Когда покидали биллиардную, Юрий Карлович сказал на крутой, коварной лестнице, с которой, говорят, когда-то последний русский мойарх падал:

– Молодец Вася Барохвостов, был и остался новеллистом. С таким блеском проиграл. И как он тебя затягивал!

– А как же с последним шаром? – я готов был обидеться. – Такого трудного пришлось класть, на предельной резке!..

– Об этом и речь. Именно такая блестящая концовка ему больше пришлась по душе. Новеллист!...

– Юрий Карлович, но ведь должна же быть в этом и моя доля!..

– Как у всякого действующего лица. Но не герой строит сюжет, а новеллист. И тут авторское право остается за Барохвостовым. Он великолепно поддавался и достиг желаемого твоим блестящим ударом!..

Обидно было слышать такое, но пришлось склонить голову перед великим новеллистом: Олеша умел найти сюжет в самом незаметном и обыденном. Эта гигантская внутренняя работа не прекращалась у него никогда.

* * *

...После горячих и бурных поэтических волнений в зале, спорщики стали растекаться по соседним комнатам и коридорам. Продолжались они и возле однорукой Венеры, украшающей собою приземистый особняк Союза писателей. Перед тем, как спуститься с лестницы, Олеша постоял около холодно и блестяще красивой статуи:

– Наша героиня стиха не такая кичливая, как Венера, но гордая!.. Отвернулась от парня, ушла и даже не оглянулась. Какова.!, Уверен, что друг мой, Кара Сейтлиев, был когда-то и сам опален такой встречей. С пониманием об этом у него написано. Горячо, порывисто и тонко!.. – Юрий Карлович увлек своих слушателей вниз по лестнице, потом во двор, на мороз и снег. – Когда я переводил это стихотворение, то, кажется, не все в нем увидел. Сейчас на слух выверил. Живучий стих!

И Олеша в который уж раз продекламировал это небольшое лирическое стихотворение туркменского шахира, которое он переводил лет десять назад, и которое вдруг на декаде получило такое широкое хождение. О нем много говорили. Покинув шумную компанию, мы с Юрием Карловичем оказались в охотничьем зале Дома литераторов.

– Надо посидеть и подумать, – сказал Олеша, подходя к огромному, закопченному камину. – За что же так хвалят это стихотворение? Три раза сегодня упоминали. Под конец сам Николай Тихонов о нем заговорил. В чем же дело? Уяснить это очень важно... Пожалуй, тут удачно соединилось национальное, чувственное и напевное своеобразие стиха Кара Сейтлиева, и энергичность, зримость перевода. Проверим-ка еще на слух!..

Сидели мы в пустом зале перед охотничьим черным камином в фарфоровой оправе, и Олеша читал.... Вдруг он споткнулся на ударном слоге, прервал чтение и тут же вернулся к оборванной строчке.

– Ага, вот где заземление! – Юрий Карлович начал осторожно и бережно вытаскивать из стиха каждое слово, вслушиваясь, вглядываясь в него, и, кажется, даже пробуя на запах, вкус и на зубок... – Конечно, Тихонов не знает о той строчке, в первом, моем варианте, а то бы заметил разницу... До редакторской порчи у меня так было сказано про своенравную и гордую девушку "...исчезла вдруг, украденная садом". А стало: "Она ушла по гаревой дорожке". Вяло, сонно, больнично!.. Придется девушку вернуть... Не та походка!

* * *

...Несколько раз мы бывали вместе в Третьяковской галерее. Жена Олеши – тактичная, терпеливая и уважительная Ольга Густавовна говорила, что он любил приглашать в Третьяковку своих друзей, знакомых, гостей; и не по той причине, что жил напротив галереи, окна в окна, а потому что Юрий Олеша глубоко, искренне и даже фанатично любил живопись. Около картин он не мог стоять спокойно и смотреть "про себя". Юрий Карлович то и дело делился своими мыслями, удивлялся и заражал этим собеседников. Уверял, что всякий раз находит новое, невиданное в знакомых полотнах, которые как бы "меняются". По-разному проявлялся его дар смещённо-образного и афористичного мышления – это было у него и в языке и в самой манере устного рассказа, и даже в поступках.... Он все время чего-то искал, сравнивал, открывал, отбрасывал и снова мчался на поиски образов, словосочетаний, неожиданных сюжетных поворотов, перепадов....

Тот памятный поход в Третьяковку Олеша затеял, пожалуй, не для нас, гостивших ашхабадцев. Он был на чем-то сосредоточен и, кажется, уже давно. Едва поднявшись по главной лестнице галереи, он своей шаркающей, широкой походкой устремился в тот зал, где находилась знаменитая картина Александра Иванова "Явление Христа народу". Много раз видевший её, Олеша снова торопился на свидание с ней.

– Интересно получается, – сказал Юрий Карлович, издали осматривая давно изученную картину. – Она все время изменяется, ширится, становится глубже и загадочнее. С этим красным пятном на воде творится непонятное... Откуда взялось оно?.. Уверяют знатоки, что это отсвет плаща на плечах какой-то фигуры. Но где этот персонаж и кто он?.. Нет его на картине. Видимо, был он в других вариантах картины, а потом удален художником. Но почему же тогда осталось багряное пятно на воде? Неужели гениальный художник, работавший над своей картиной так долго и мучительно, не видел этой несообразности? Почему-то я уверен, что Александр Иванов все это видел не хуже экскурсоводов.... И оставил тень на воде умышленно.... Как след мелькнувшего, во что он поверил. Созданный художником образ не мог исчезнуть для него бесследно...

* * *

...В московском музее изобразительных искусств имени Пушкина мы были почти полдня. По знакомым залам Олеша ходил словно новичок и как будто видел все впервые. Вникал во все и всем интересовался. Наблюдать за ним было тоже интересно и поучительно. Он расспрашивал служителей музея и знающих посетителей о всяких разностях, часто о простых вещах, потом вдруг сам начинал с увлечением рассказывать о сокровенных тонкостях искусства.

У статуи Ники Фракийской стояли долго... Юрий Карлович вступил в оживленный разговор с молодым офицером, все время державшим руки за спиной, и просил своего собеседника проследить "движение и дыхание камня..."

– Демонический порыв и полет. Непостижимая сила движенья. Величавая и вечная стремительность!.. Словами такое передать трудно.

...Меня привлекла удивительно прозрачная, спокойная, наполненная какой-то тихой таинственностью картина французского живописца, кажется, восемнадцатого века. Развалины замка... Одна стена из необтесанных камней еще крепкая, хорошо сохранилась и обвита буйным плющом Через проем стены и вьющуюся зелень пробивается ровная протяжная мелодия света. В воздухе повисла пронизанная этим светом легкая туманная дымка, она словно поднималась из минувшего, от рухнувших столетий, и была зримой вечностью... Древние камни. Молодая, нежная зелень. Ни людей, ни птиц, но чувствовалось присутствие каких-то существ, беспокойных, витающих как светлые тени и теплый прах...

Я спросил: в чем сила этого колдовства света и мерцающего покоя?.. Юрий Олеша, должно быть, давно обдумал это и тихо ответил:

– Мир без меня...

* * *

– Когда долго живешь в Москве, то начинаешь многое понимать, – говорил нам Олеша, переходя Пятницкую.– Теперь-то для меня ясно, что лучший ресторан в Москве "Балчуг", а самый большой смутьян... Катаев!..

На голове у Юрия Карловича была меховая, будто у пономаря, старомодная шапка, подаренная ему Валентином Катаевым.

– Поспорили мы с Валей Не знаю – надолго ли? Кажется, серьезно. Трудно нам спорить. Больно...

Пятницкую улицу Олеша любил и часто приводил на нее гостей и приятелей из своего Лаврушинского переулка, где высится писательский дом, а напротив широко раскинула изумительные хоромы Третьяковка. Даже сейчас, когда воспоминания отделены временем, и события теснят одно другое, мне трудно представить Москву без Олеши. Чаще всего он видится мне на Каменном мосту, откуда он всякий раз любовался "выплывающим лебедем" белого кремлевского храма с точеной, златоглавой колокольней; на Пятницкой или в кафе "Националы). Тут привелось нам с Олешей увидеться и в последний раз... Но об этом я расскажу потом, а пока мы шагаем по Пятницкой, и Юрий Карлович в катаевской облезлой шапочке старчески обидчиво поругивает своего испытанного друга, с которым, как признавался Олеша, они помогали Ильфу и Петрову отделывать и "затевать" многие сцены из "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка". Юрий Карлович много говорил в тот вечер о минувшем...