Текст книги "Черная Пасть"

Автор книги: Павел Карпов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

Возвращаясь неторопливо на Лаврушинский, после долгого молчания, он вдруг рассмеялся.

– Совсем недавно... будто вчера это было... Я слышу сейчас этот разговор: "Юрка! – кричит мне мать. – Не убегай далеко со двора. Слышишь, Юрка, отделаю ремнем!" А теперь, покидая двор, я слышу за собой тихие, сочувствующие голоса старушек: "Смотри, пошел! Сам пошел. Один..."

Не знаю, как осмелился, но я тихонько добавил в диалог Юрия Карловича:

– Смотри, один пошел! Подь-подь, сердешный!..

– Да, так и шепчут: подь-подь, сердешный! Провожают. ..

После, года через три, я слышал, как Олеша разным людям пересказывал милую, сердечную притчу и непременно добавлял:

– Пошел, смотри, один пошел. Подь-подь, сердешный!.. Радостно было слышать и сознавать: Юрий Олеша принял смешинку в свою задушевную копилку.

* * *

В комнатке, на седьмом этаже Юрий Карлович вдруг вернулся к прерванному разговору о рукописях и сурово изрек нам с другом:

– Смелей шагать надо! Вы очень дополняете друг друга: один может, но, кажется, не знает!.. Другой – знает, но не может...

Вспоминая об этом через несколько лет Юрий Карлович так же озабоченно говорил:

– Полезно знать, что каждый из нас бывает в чем-то кособоким!..

* * *

...Он и вправду, этот легонький батожок из можжевельника был похож на чибиса. Олеша и на этот раз определил точно. Головка, длинный, прямой носик и шейка у деревянного чибиса поражали своей выразительностью и четкостью, но все это как бы обрисовалось только после того, как Юрий Карлович первым заметил необыкновенное сходство сучка с птичкой.

– Где чибис? – суетливо бегал Олеша вокруг такси по снегу. – Куда делся чибис? Его нельзя упускать. Это же находка! В руках – настоящая птица. Где чибис?

От московского рынка Зацепа мы собрались на Казанский вокзал. Порошил вечерний сухой снежок и весь воздух был в морозных кристаллинках. Голубое сияние и тихий перезвон исходили от снежинок. В длинном мешковатом пальто, в брюках, закрывающих до земли каблуки ботинок, и в котиковой шапке, похожей на монашескую скуфью, Олеша бесшумно передвигался по запорошенному ледку и недовольно двигал тяжелыми бровями.

– Не мог же в такой мороз далеко улететь этот чибис,– бурчал Олеша с видом сердитого вещуна. – Ловите, все ищите чибиса!..

Не раз мне доводилось наблюдать у Олеши такую настойчивость в простенькой затее и очень складную, выразительную "повторность" в языке. Кажется, он вообще, любил остроумные повторы, которые всегда звучали у него по-новому, в каком-то потаенном, внутреннем развитии. И тут, видно, Олеше очень полюбилось в зимний мороз "летнее" слово.

– Чибис! Где прячется хитрый чибис?.. О, это не простая птичка! Ее надо сохранить и довезти до Ашхабада. Где же чибис?

Можжевеловый носатый посошок совершал свой путь на юг из Малеевки, с заснеженного берега Вертушинки. Не простая обожженная и обструганная палочка с бугорками от сучков, плоским темячком и острым носиком, а подарок от чудесного старичка, собирателя "камешков и посошков", автора знаменитой "Доменной печи" и "Сладкой каторги" Николая Николаевича Ляшко, с которым мы познакомились в Доме творчества имени А. Серафимовича. Попали мы туда – ашхабадские писатели – после землетрясения. Там и новый, 1949 год, встречали. Помнится, как мы быстро и легко сошлись с задушевным, тихоголосым и жадным до новых людей Ляшко, Он сам пришел в нашу комнату и заботливо спросил, как устроились "ашхабадские погорельцы".

После этого Николай Николаевич стал нашим самым близким другом, и мы до самого отъезда из Малеевки каждый день были вместе. Как-то я осмелился показать Ляшко три своих рассказа. Николай Николаевич весь день держал их у себя, а вечером как бы случайно зашел в нашу комнату. Долго мы беседовали с ним вдвоем... До сих пор, до мельчайших подробностей я помню разговор и свои переживания в тот январский вечер. Готовясь к встрече и исповеди у этого неповторимого русского писателя, я старался заранее продумать ход беседы, хотел рассказать ему и свою биографию, и службу на границе, и впечатления об ашхабадском землетрясении, а больше всего готовился говорить о своих рассказах, которые Ляшко унес в свою морозную комнату с открытой форточкой в Зимний лес. Старик относился к разряду "сердечников" и спал в лыжном костюме при открытом окне или форточке. Иногда комнатный холод у него достигал пяти – семи градусов. Держался Ляшко бодро, часто сердито шутил, ругая за что-то женщин, "ведьм" и космополитов... Он находился под неусыпным наблюдением родных и медиков после пережитой трагедии с дочерью... Все мы про это знали, и друзья весь день меня поругивали за то, что я нагрузил старика своими "избранными творями..." В те дни сам Николай Николаевич аккуратно по утрам работал, заполняя рассказами большую конторскую книгу с длинными графами. Окончив утренний труд, он заходил к нам и тоненьким голоском очень строго спрашивал:

– Ну, как нормочка?.. – он хотел знать, как у нас шла работа.

С таким вопросом зашел Ляшко и в этот раз. Я ответил ему, что уже сделал задуманное. Он подсел к столу и запросто положил на него мои рассказы. И не успел я как следует сосредоточиться, вспомнить что-либо из заранее приготовленного для беседы, как правдивый, прямой и честный старик начал выкладывать все, что он думал о моем творчестве.

– Для меня ты лучшее отобрал? – спросил он напрямик.

– Похоже...

– Тогда слушай... Этот вот рассказ – подальше спрячь. Понимаешь? Спрячь и не ищи его ни при какой погоде... над другим вот рассказом можно поработать. Есть смысл. А этот, самый коротенький – и есть настоящий рассказ! – Ляшко помолчал. Медленно и задумчиво встал и подошел к заиндевелому окну, выходящему в сторону заснеженной лесной речушки Вертушинки. Я с ожесточенным вниманием ждал еще каких-то самых важных, сокровенных и напутственных слов маститого писателя, умудренного жизнью, очень чуткого человека. Ляшко отвернулся от окна и положил мне на плечо руку. – Что ж тебе еще сказать: дуй, бога нет!..

Больше ничего не сказал мне Ляшко. Но я понял все, о чем он думал и чего желал мне от души, на всю жизнь.

На следующее утро, тихонечко войдя в комнату, Николай Николаевич еще более участливо спросил:

– Ну, как нормочка?..

В ту зиму дачу на берегу извилистой, прихотливой Вертушинки, что неподалеку от древней Рузы, навестили Всеволод Иванов, Михаил Пришвин, Петр Замойский, Вера Инбер и другие видные писатели. К ашхабадцам все они относились с дружеской теплотой, но настоящими друзьями стали Всеволод Вячеславович Иванов, Николай Николаевич Ляшко и Петр Иванович Замойский. Беседы с ними, прогулки и споры были живительны, интересны, памятны. Ляшко не только охотно делился муками и радостями творчества, но и читал только что написанный рассказ о чекистах, сорвавших крупную операцию расхитителей золота... Он охотно выслушивал наши суждения, тут же делал правку.

Однажды Ляшко открыл нам свой секрет: после этой зимы он собирался совершить путешествие, которое называл "вместе с весной". Свое необычайное путешествие Николай Николаевич собирался начать на юге и потом двигаться вместе с весной на север, сопровождая цветы и весенний гомон по всей советской земле. Свою весну он думал растянуть месяца на три, а встретить ее собирался у нас, на туркменской земле. Вечером Николай Николаевич позвал меня в свою донельзя остуженную комнату и для начала поковырял ножичком замерзшие чернила в граненом сосуде, а потом стал показывать камешки, не какие-то особенные, драгоценные, сказочные самоцветы, а очень земные камешки с речных берегов и морских отмелей. С радостным самозабвением перебирал старик свои находки. Но, как оказалось, пригласил он к себе не для того, чтобы потешить разноцветными каменьями. Добродушный и хитроватый Ляшко от камешков сразу же взялся... за палку. Их было больше десятка, разных палок и посошков – березовых и дубовых, но больше из обожженного можжевельника.

– Выбирай. Увезешь в Туркмению мой подарок, – проговорил с неожиданной настойчивостью Ляшко. – Какую покрепче бери. Надежную!..

– Все они красивые и надежные, – растерялся я.

– Все я не отдам! – засмеялся Ляшко. – Одну бери... Любую.

Мне сразу же приглянулась длинненькая палочка с пупырышками и золотистым отливом, прямая, как свеча, и с двумя крепкими, чуть скошенными вниз усиками – это было настоящее чудо русской природы.

– Вот эту! – ухватился я за тонкотелую избранницу.

– Э-э, нет! – переполошился не на шутку Николай Николаевич, – только не эту... двухструйную!.. Любую, кроме нее. Этот посошок Жариков чудом выискал. Распро-наединственный на свете экземпляр!..

Детский писатель Леонид Жариков тоже отдыхал и работал тогда в Доме творчества, и не только писал, но и занимался ремеслом "резьбы по дереву". Для Ляшко он сделал несколько чудесных тросточек, и особенно полюбившуюся старику эту "двурогую" диковинку.

– Подбери, братец, другую! – отводил меня от своей любимицы Николай Николаевич.

И я выбрал палочку покороче, с длинным носом и широким лбом.

– Бери и храни! – строго наказал мне Ляшко. – И помни, что это от меня посошок! До того, как я приеду для встречи с туркменской весной, пусть у тебя побудет мой посошок. А потом посмотрим...

Я поклялся бережно хранить палочку из русского леса для путешествия старого писателя по туркменской весне. Из Малеевки я привез ее в Москву, а оттуда забрал в Ашхабад...

Посошок очень понравился Юрию Карловичу Олеше, а еще больше пришлась ему по душе затея Ляшко пройтись вслед за "вечной весной". Он даже хотел присоединиться к нему. Посошок для путешествия Олеша оберегал заботливо и глаз не спускал... с чибиса.

– Где чибис? Не утонул ли в снегу? – перебирая дорожную кладь и осматривая автомашину, беспокоился Юрий Карлович. – Пусть знает Ляшко – как заботлив Олеша!..

Нашел Юрий Карлович пропавшего "чибиса" и наказал мне не выпускать его больше из рук.

– Береги до большой весны!..

Олеша вручил можжевеловый посошок и вдруг принялся ругать. Сначала я не понял, за что...

– До весны еще далеко, а ты, дружок, оголен! Юрий Карлович заполохнул на мне пальто, загородил от снежного ветра и поднял воротник. Не успел я сообразить и что-либо предпринять, как Олеша замотал мне вокруг шеи свой шерстяной мягкий шарф.

– Защитись, и не забывай про это, когда горло в опасности!..

И можжевеловую тростинку с птичьим носиком и старенький серый в полоску шарф я храню до Большой весны. Ляшко и Олеша наказали...

* * *

– Оля, а правда он похож на гоплита! – воскликнул однажды Олеша, показывая своей жене на меня. – Осанка, рост, профиль... Напор, прямота и выправка!..

Я тогда только что расстался с солдатской шинелью, сохранял армейскую закалку и мог вполне походить на древнего пехотинца. Да и зачем было спорить, если Олеше выдумка понравилась.

* * *

– У меня есть говорящая кошка! Не верите?..

И Юрий Карлович брал на руки черную, с золотыми, горящими глазами и красным бантом, мурлыку. Короткая шерсть на ней лоснилась и кошка загадочно поводила усами.

– Понимаете ее? Нет... Я тоже не понимаю, – шутливо продолжал Олеша. – Но я пока многих языков не знаю... Кошачьего тоже. Однако убежден, что моя кошка имеет свой разговорник...

* * *

Когда ему сказали, что он любит часто смотреться в зеркало, Олеша ответил:

– Люблю, и сам не знаю почему. Не красоты ищу, а выражения мысли на лице... На Москвина похож? Что-то угадывается. Ну-ка, посмотрим! – Он принялся плавно поворачивать голову перед зеркалом. – Интересно, знал ли о нашем сходстве Москвин?..

* * *

– О моем хмеле говорят больше, чем это было и есть на самом деле, – без жалобы и раздумчиво сказал однажды Олеша, соблюдая почти трехгодичный пост. – В людях – страшная сила инерции! Иногда явь к нам приходит только через два-три года, и мы судим о вещах по старинке. На себе проверил. Когда я грешил, то меня часто попрекали... Потом я опреснился... Но по инерции многие продолжали при встречах сочувствовать мне. Потом был снова грешок, довольно затяжной. И вот при встречах меня вдруг начали хвалить и поздравлять... И вид, говорят, у вас, Юрий Карлович, стал совсем другим, вы посвежели, и все теперь довольны!.. А когда я действительно имел другой, свежий вид, то почему-то этого не замечали... Я не обижаюсь, но всем скажу: я мог бы написать толковый и вдохновенный трактат о хмеле... В нем было бы четыре части. Самая интересная, занятная и драматичная – четвертая часть "Похмелье"... Знаю, и это будет потом отнесено к ненаписанному. Как много – ненаписанного ..

* * *

...Сидели на диване в вестибюле Союза писателей. Зимний полумрак. Будничная тишина. Олеша курил и молчал, глядя в широкое окно, у которого подоконник был почти на уровне пола. Вдруг по коридору, слева послышались торопливые, тяжелые шаги. Мы повернули головы, привстали...

По ковровой дорожке шел Фадеев. Он был в шапке и длинной, пышной шубе. Стремительный, красивый, деловой. Олеша как-то вмялся в диван, отодвинулся за плечо соседа и хотел быть совсем незаметным.

Фадеев увидел. Низко поклонился и что-то сказал на ходу.

– Редко видимся, но не забыл, – проговорил Юрий Карлович. – Какой силой веет от него! Шагающий...

...И уже после того, как Фадеева не стало, Юрий Олеша с горечью и удивленно ворчал:

– Что наделал! А ведь знал, что нельзя этого делать...

* * *

При первой же нашей встрече в Москве после ашхабадского землетрясения, с волнением расспрашивая о городе и людях, Юрий Олеша захотел узнать:

– Интересно, что же осталось от комнатки, в которой мы когда-то жили?

Находясь во время войны в Ашхабаде, семья Олеши жила в гостинице "Интурист", на улице Гоголя. Комната находилась на втором этаже, в правом крыле огромного здания. Во время стихийного бедствия гостиница рухнула, но правая половина, к счастью, уцелела... Узнав, об этом, Юрий Олеша несказанно обрадовался:

– Я знаю, что Ашхабад ко мне всегда был добр. И как важно, что моя комнатка уцелела. Значит, я еще надежно храним, и катастрофы мне не угрожают!..

* * *

...Наш общий друг Борис Шувалов пострадал во время уличного происшествия. Юрий Карлович очень интересовался подробностями, и когда я сказал, что с ним произошел несчастный случай, Олеша стал бурно возражать. Он отвергал всякую случайность.

– У него были враги!

Мы принялись уверять, что никаких врагов у пострадавшего не было.

– Были, – стоял на своем Олеша. – Я хорошо знал одного из них. Однажды я видел, как наш друг заспорил с чистильщиком сапог... тот уронил нашего дружка, но Борис пустился на крайнее коварство. Лежа, он дотянулся ногой до ящичка с гвоздями и из последних сил, носком ботинка перевернул ящик и высыпал крохотные гвоздики в дорожную пыль... Чистильщик охнул, схватился за голову и заплакал... Я это видел. Представляете, что значили махонькие гвоздики во время войны? Я тогда же поругал друга за коварную выходку. Вполне допускаю, что обиженный чистильщик мог наказать... Истинный сапожник такое не простит.

* * *

...Последние встречи.

Их было три. Московская зима 1958 года. Лаврушинский переулок. Третьяковка, а напротив – писательский дом, в котором жил Юрий Олеша. Иду к нему с волнением и надеждой. Был слух, что заботливая Ольга Густавовна никого не пускает к Олеше. Он не совсем еще оправился от недавней болезни сердца и живет затворником.

Иду мимо висячей клетки лифта. Поднимаюсь по лестнице на седьмой этаж, двигаюсь осторожно, медленно, чтобы подольше побыть в этом доме. Может случиться, что я его не увижу... Опасения мои оказались не лишенными оснований. Вот и дверь с цифрой "73". Едва я успел отнять руку от звонка, как дверь резко, но узко приоткрылась и в проеме показалась голова Ольги Густавовны.

Поздоровались.

Ольга Густавовна была чем-то сильно обеспокоена, глядела подозрительно, испытующе. Приняла холодно и снисходительно. И то, что она сказала, было не совсем понятно.

– Конца нет... То вы, то Старостин... А Юра болен!

– Оля, не выдумывай! – послышался из коридорчика как всегда очень отчетливый и зажигающий голос Олеши. – Я – слава богу!..

– Юра, не настаивай! Мне лучше знать...

– А если я соглашусь лежать? – простодушно хитрил Юрий Карлович.

Задумавшись, Ольга Густавовна решительно потребовала от меня твердых гарантий:

– Обещайте... или – распрощаемся! Почувствовав облегчение от делового разговора, я сразу дал три заверенья:

– Ничего не нарушим, Ольга Густавовна! Во-первых, со мной ничего нет... Во-вторых, обещаем не выходить из комнаты ни вместе, ни порознь! И в-третьих, Юрий Карлович не пойдет меня провожать!..

– Ни шагу не сделаю за порог! – поклялся Олеша. – Беседуем и расстаемся в комнате. Соглашайся, Оля, условия для нас с ним кабальные!..

Нам поверили. И мы не нарушили своих обещаний. Вечер тот для меня незабываем и о нем хочется рассказать неторопливо и бережно... Увлекшись сразу же у порога разговором и желая окончательно покорить Ольгу Густавовну своим послушанием и благонамеренностью, мы с Юрием Карловичем направились из коридора в их семейную светелку. Я даже пальто снять не успел. Усадив меня на кушетку, Олеша притушил радио и уселся за свой небольшой рабочий столик, на котором красовалась портативная машинка, но рядом с ней лежал незаменимый карандаш и несколько начатых, не исписанных до конца листов бумаги.

...Говорили о разном. Больше о литературе. Не могу до сих пор ничем объяснить, но этот последний наш задушевный разговор чем-то очень напоминал первый, во время войны, в Ашхабаде. Между ними прошло... пятнадцать накалистых лет. И вот мы снова без деланной последовательности, но чутко понимая друг друга, говорим о близком.

– О Луговском читали? – спросил я Олешу.

– Что именно?

– Стихотворение Юрия Гордиенко... Старому поэту... Того Гордиенко, которого вы во время туркменской декады сравнили с Одоевским. Помните?..

– Знаю я его. И за стихами слежу, но этого – не читал. Чем оно примечательно?

Я на память прочел несколько строк из этого стиха о Владимире Александровиче Луговском Стихотворение Юрий Карлович слушал внимательно, с интересом и оно ему, кажется, понравилось. Ободренный вниманием, я начал рассказывать необыкновенную историю этого поэтического произведения, доставившего людям немало хлопот и даже обид...

...В 1957 году зачинался альманах "Ашхабад", и мы принялись собирать для первого номера наиболее стоящие, интересные произведения. Обратились за помощью к своим московским друзьям. На этот зов охотно откликнулись Николай Тихонов, Владимир Козин, Георгий Санников, Арсений Тарковский... прислал свои стихи и переводы' туркменских поэтов Владимир Луговской. И вскоре в нашу редакцию пришло письмо от Юрия Гордиенко, к которому было приложено только что написанное им стихотворение "Старому поэту".

Как могло родиться такое?..

Этот вопрос задавали потом многие. Стихотворение было ладно сработано, искренне, имело прямое посвящение Владимиру Луговскому... Но посвящение это было посмертным, а поэт-то был жив и здоров. Многих это стихотворение смущало и даже печалило. Наш друг Юрий Гордиенко казался в чем-то неправым... Споры и пересуды по этому поводу длились несколько дней. Закончиться этим спорам не было суждено. И судьба стихотворения решилась самым роковым и неожиданным образом... Из Москвы ночью в Ашхабад пришло известие о смерти Владимира Луговского... И удивительно -все потом стало именно так или почти так, как это описано в преждевременном, но в общем-то интересном, зрелом стихотворении Юрия Гордиенко.

Рассказывая об этом Олеше, я упомянул и другое: как Владимир Александрович Луговской отнесся к этому довольно странному и редкостному творению своего московского собрата. Мне довелось позже узнать про это от подруги В. А. Луговского, приезжавшей не раз в Ашхабад, Елены Леонидовны Быковой-Луговской. Стихотворение Ю. Гордиенко "Старому поэту" к В. А. Луговскому попало в рукописном виде. Он взял его с собой в Крым и долго не читал, ни в дороге, ни в Ялте, где отдыхал. Прочесть решил почему-то в Семеизе, куда ездил незадолго до смерти. Прочел и сказал:

– Я не знаю другого случая, когда бы так писал русский поэт... Это не обидно, – но – страшно и требует личного разговора...

Такого разговора у В. А. Луговского с автором стиха не состоялось. Владимир Александрович через два дня ушел из жизни, а его бунтарское сердце упокоили в ялтинской скале, как это наказал поэт своим друзьям. Сам В. А. Луговской, как известно, похоронен в Москве, на Новодевичьем...

Всю эту почти невероятную и трогательную историю Олеша выслушал молча, сидя за рабочим столом. Когда я замолчал, Юрий Карлович словно очнулся от забытья, схватил карандаш и постучал им по валику машинки.

– Оля, послушай, пожалуйста, о чем он рассказывает!.. Стихи о Луговском. Я понимаю старого ворчуна, и Гордиенко тоже... Он имел право так писать о большом человеке. – Олеша встал и для чего-то убрал со столика все бумаги, оставив на виду лишь карандаш. – Писать он мог, но надо ли было в печать посылать?.. Не все написанное ко времени годится. Для меня это – вопрос вопросов. Я пишу, пишу... и больше для себя!

Ольга Густавовна, оказывается, слышала весь наш разговор и он оказал на нее самое благотворное влияние. Хозяйка дома заметно подобрела, предложила мне раздеться и даже сама повесила пальто, а потом любезно приготовила крепкого кофе...

Теперь мы сидели с Юрием Карловичем рядом на кушетке и неторопливо пили терпкий напиток. Я очень явственно помню и другое бурное завихрение в нашем разговоре. Заметив у Олеши интерес к нашему новому альманаху "Ашхабад", я от имени всех друзей попросил его сделать что-либо в ближайший номер.

– Новое издание – это всегда праздник! – сказал Олеша и вдруг игриво прищелкнул пальцами. – Дураком я был бы, не урвав у вас тыщенки две!.. – Громче всех этой простоватой шутке рассмеялся сам же Олеша, никогда не искавший выгоды в своем литературном труде. Он любил похваляться своей главной литературной выгодой в жизни: при награждении видных литераторов, Олеше... простили долг в Литфонде.

– Урву! – с улыбкой повторил Юрий Карлович. – И непременно тыщенки две! Это – звучит!..

Он стал расспрашивать об альманахе и возможностях его перехода на права журнала, об авторах, новых произведениях туркменских писателей, их переводах на русский...

Зашел разговор об очерке. Для каждого издания это один из острейших вопросов. Я посетовал, что находятся у нас литераторы, которые откровенно или скрыто настроены против сюжетных очерков, частенько называя их "облегченными или комолыми" рассказами. Мне хотелось узнать мнение Олеши; очерк я всегда любил и считал, что он может быть – как глубоким социальным, экономическим исследованием, так и, острым событийным явлением, выражением самобытного характера или отражением драматичного, жизненного конфликта, описанного с новеллистической стройностью и художественным умыслом... сюжетно и драматично. Примерно в таких энергических и, быть может, спорных словесах я и выражал Олеше свою точку зрения.

– Втягиваете меня в свой спор? – горячо поддержал разговор Олеша. – Говорю совершенно серьезно, что "Кармен" Мериме я считаю отличным очерком. Это не принижает "Кармен". И я не раз думал об этом. А что сказать про "Ат-Даван" Короленко!.. Это одна из лучших новелл мировой литературы, хотя автор считал ее очерком. В споре об очерке – я на вашей стороне. Написать об этом для "Ашхабада"? Подумаю. Честно говоря, очень хочется написать. Горький говорил, что очерк граничит с исследованием и рассказом... Возможно, что это и так. Вот о "границах" очерка и следует потолковать. И не надо забывать о "Кармен"...

* * *

...В дни Третьего писательского съезда Олеша сидел дома. Я застал его одного... Юрий Карлович был в наглаженном костюме, при галстуке. Сначала я думал, что Олеша собрался уходить из дома, но оказалось – он ждал какую-то особу из Мосфильма для работы над киносценарием.

– Старый чудак принарядился для встречи! – говорил Олеша, ежеминутно оглядывая себя в зеркало. – Предстоит редакция не только сценария, но и моей внешности. У меня сегодня – прием!

После недолгого разговора, в котором главным была какая-то недосказанность, Олеша спросил:

– На съезде будешь?

– Да, у меня гостевой билет...

Юрий Олеша прислушался к шагам за дверью, порывисто встал с кушетки, но шли не к нему: спешили на более верхние этажей...

– На первом съезде мне приходилось от самого Горького отбиваться, а теперь вот никто не тревожит... Видно, мне приписан полный покой. Провожу девицу из Мосфильма и улягусь...

Никто к нему не пришел и он вызвался проводить меня. Далеко отлучиться из дома Юрий Карлович не рискнул, только до Пятницкой. Он хмурился, разговаривал рассеянно и спрашивал у прохожих время. Возле винного, безлюдного в этот час магазинчика, в котором отпускалось в розлив, не сговариваясь, мы остановились.

– Зайдешь? – спросил Юрий Карлович. – У меня сухой закон.

Зашли больше ради уважения к былому, чем из-за потребности. И это было последнее вино, выпитое вместе с Юрием Олешей. Он сам заказал белый портвейн... Мне – два стакана. Себе – один. И три шоколадных конфетки в синем...

В памяти осталась какая-то загадочная, тихая улыбка на лице Юрия Олеши, и его медленная, шаркающая поступь по Пятницкой. После дождя на улице было шумно и весело. Олеша еще раз спросил у прохожего время и сказал, обходя мутную лужицу на углу, у трамвайного поворота:

– Съезд уже начался!..

* * *

...После заключительного заседания участники съезда возлагали огромный венок к Мавзолею. Через двор Кремля мы шли вместе с Сергеем Смирновым и еще одним, приезжим поэтом. Я осмелился напомнить Сергею Васильевичу про Олешу.

– Виноват, пожалуй, я! – сожалеючи сказал он. – Списки у меня были...

С Красной площади мы уходили вместе с Юрием Гор-диенко. И опять говорили о нем...

– Разыскать бы его сейчас! – воскликнул с надеждой Гордиенко.-Побыть с ним – это праздник!..

– Он или дома, или в "Национале", – высказал я предположение.

– Берешься найти Олешу?

– Постараюсь...

– Приглашай его ко мне. Если согласится, дай знать по телефону. – Юрий Гордиенко льстил себя надеждой увидеть Олешу у себя в гостях, в Руновском переулке и заспешил домой.

У меня был небольшой, но верный выбор: писательский дом напротив Третьяковки или... Юрий Карлович много лет подряд, во второй половине дня постоянно сиживал в кафе "Националы". Это наискосок от гостиницы "Москва". где мы с Гордиенко разрабатывали нехитрый план поисков популярного и в то же время очень одинокого создателя "Трех толстяков".

Моросил майский, но холодный и злодейски колкий дождик. Было часов пять... Пересекая улицу Горького, я почему-то был уверен, что встречу его непременно здесь.

В кафе, около вешалки стояло почему-то два швейцара: один пожилой, а другой помоложе.

– Юрий Карлович?...-степенно отозвался на мой вопрос старший. – Недавно пришел. Не будете раздеваться? Позвать? Подождите.

Юрий Олеша появился в том же новом, темно-сером костюме, быстрый, нетерпеливый, видно, находясь в жару прерванного застольного спора... Он был тщательно выбрит, имел задорный и боевой вид.

– Со съезда? – спросил он, тепло поздоровавшись. Ответить не дал. – Почему не раздеваешься? Пойдем к нашему столу. Будет интересно...

Я торопливо рассказал ему о хлопотах Юрия Петровича Гордиенко. Он задумался.

...Это была наша последняя встреча с Олешей. Последние ее минуты. Встреча была страшно короткой, и как бы мне ни хотелось говорить сейчас о ней подробно и медленно,– все равно она будет скоротечной и мимолетной... Юрий Карлович вытер мне своим платком мокрую от дождика щеку и честно, как всегда, по-мужски, откровенно сказал:

– Уйти я не могу, понимаешь!.. Жалею, но не могу. И твое тяжелое положение понимаю. Решай: к нашему столу или к нему!.. Извинись за меня. – Он помолчал и с расстановкой добавил. – И скажи Юрию Гордиенко, что стихи его люблю!.. А теперь твое слово... Я жду.

Положение мое было не из легких.

– Идем к нашему столу. Гордиенко не должен обижаться, – приглашал Юрий Карлович.

Я не принял этого приглашения. Меня ждали...

– Тогда иди, – с пониманием и ласково сказал мне Юрий Олеша. – Иди!..

Он заглянул мне в лицо своими умно-пытливыми, добрыми и усталыми глазами. Обнял. Поцеловал...

– Иди!..

Из крохотной прихожей с двумя швейцарами, вешалкой, трюмо и приступочкой для чистки ботинок он удалился так же быстро, как и вошел. Я проводил взглядом его невысокую, широковатую и чуть сутулую фигуру с приподнятыми плечами.

Он ушел, не оглядываясь... Это было правилом Юрия Олеши: не оглядываться... И он не раз говорил об этом.

Старик на вешалке тоже посмотрел Олеше вслед и сказал:

– Заходите... Юрий Олеша будет всегда!

* * *

...Московский старец так и сказал: "Юрий Олеша будет всегда". В этом большая правда. У меня хранится письмо Юрия Олеши, которое он прислал писателям Туркмении в ответ на поздравление его с шестидесятилетием. Я часто перечитываю это письмо. Искренне, неподкупно олешевское откровение, – и слышу его живой, беспокойный голос...

"Мои дорогие друзья!

Вы понимаете, какое чувство благодарности, любви, уважения и товарищества по отношению к Вам вызвало у меня Ваше послание.

Спасибо за поздравление! Жаль, что из тех товарищей, славные имена которых стоят в телеграмме – хотя бы нескольких нет в Москве. Мы бы подняли бокалы за остальных, за Туркмению, за Ашхабад, за служение литературе – за молодость, черт возьми, за красоту и силу!

Я мало сделал за эти долгие годы работы. Но это не потому, что я ленился, а потому что я немного одержим идеей совершенства. Мне часто перестает нравиться то, что делал, скажем, сегодня. Я бросаю, начинаю сначала, мучаюсь, зачеркиваю – в результате груда рукописей  (которую, кстати, видели Кара Сейтлиев, Аборский) и мало результата – книги нет! Конечно, мания совершенства это плохо. Тут есть и тщеславие. Мне только хочется сказать, что в этой мании есть здоровое начало: хочется писать хорошо, во всю нагрузку.

Будем писать хорошо! За Вашу поэзию, товарищи, за Вашу прозу, драматургию – за Вашу литературу, яркую, как Ваше солнце, строгую, как Ваши ковры, сочную, как Ваши дыни, сильную, как Ваши кони! Целую и обнимаю Вас всех старый Олеша

Юрий Карлович-ага. Москва, 2 апреля, 1959 года".

* * *

...Когда Сергей Брагин дочитал до конца это трогательное и доверчивое письмо Юрия Олеши туркменским друзьям, то даже вздохнул от неожиданности: оно показалось до того близким и знакомым, что он удивленно еще раз перечитал, потом порывисто встал и принялся ходить по комнате... Не сразу Сергей уразумел, что эти необыкновенные записи, сам того не замечая, он перечитывал, не отрываясь, уже в третий раз... Чародея слова Юрию Олешу жизнелюбец Сергей Брагин чуть ли не боготворил, и ему как-то не верилось, что Виктор Пральников знал Олешу так близко и мог поведать о нем такую человеческую простоту, которую никто и никогда еще не рассказывал. По крайней мере Сергей Брагин не читал такого и не слышал, хотя имя острослова и мудреца Олеши чуть ли не легендами овеяно и о нем до сих пор ходят побасёнки и анекдоты, подобно веселым сказаниям о Ходже Насреддине.