Текст книги "Чудо. Встреча в поезде"

Автор книги: Патриция Хайсмит

Соавторы: Кэтрин Уэст
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

Временами он ощущал, как подступает безумие. Безумие и гений часто пересекаются, думал он. Но какие же посредственные жизни проживает большинство людей! Идут стадом, не покидая золотой середины!

Нет, все вещи обладают двойственной, взаимопроницаемой природой – все, вплоть до мельчайших протона и электрона в малом из малых атоме. Ученые теперь трудятся над расщеплением электрона, и, возможно, у них не получится, потому что, возможно, за всем этим стоит идея, одна-единственная истина: противоположности всегда находятся рядом. Кто знает, что есть электрон: материя или движение? Может быть, Бог и Дьявол кружатся, взявшись за руки, вокруг каждого из электронов?

Он швырнул сигарету в мусорное ведро, но промахнулся.

Кладя окурок в ведро, заметил скомканную бумажку, на которой прошлой ночью записал одно из безумных своих признаний. Она, эта бумажка, болезненным толчком погрузила его в действительность, обступающую со всех сторон, – Бруно, Энн, эта комната, эта ночь, встреча в Управлении больниц.

Ближе к полуночи, чувствуя, что засыпает, Гай поднялся из-за письменного стола и с опаской улегся в постель, не решаясь раздеться, боясь, что это прогонит сон.

Ему приснилось, будто он проснулся в темноте от затаенного, сдерживаемого дыхания, которое он слышал в своей комнате каждую ночь, тщетно пытаясь уснуть. Сейчас оно доносилось из-за окна. Кто-то пытался пробраться внутрь. Высокая фигура в сером, словно крылья летучей мыши, плаще вдруг спрыгнула с подоконника.

– Я здесь, – сказал пришелец самым будничным тоном.

Гай вскочил с постели, сжав кулаки.

– Кто это? – Он видел, что это Бруно.

Бруно сопротивлялся, но не нападал. Если бы Гай боролся изо всех сил, он мог бы повалить Бруно, прижать его плечи к полу – и всегда в этом вечно возвращающемся сне Гаю приходилось бороться изо всех сил. Коленями Гай прижимал Бруно к полу и душил его, но Бруно ухмылялся, будто ничего не чувствовал.

– Ты, – наконец отвечал Бруно.

Гай проснулся весь в поту, с тяжелой головой. Он приподнялся, настороженно оглядывая пустые углы. Теперь комнату наполняли скользкие, влажные звуки, словно змея проползала внизу, по бетонному дворику, раскручивая мокрые кольца, шлепаясь о стены. Вдруг он узнал этот шум – шум дождя, теплого серебристого летнего дождика, – и тогда вновь откинулся на подушку и тихонько заплакал. Он думал о дожде, что косо падал на землю и, казалось, спрашивал: «Где тут весенние ростки, жаждущие влаги? Где тут новая жизнь, истомившаяся без меня?» «Где зеленая лоза, Энн, где наша юная любовь?» – написал Гай прошлой ночью на скомканном листке бумаги. Дождь найдет новую жизнь, ждущую его, чахнущую без него. К Гаю во двор попадают одни излишки. Где зеленая лоза, Энн…

Он лежал с открытыми глазами, пока заря не протянула пальцы к косяку окна, как тот давешний пришелец. Как Бруно. Тогда Гай встал, зажег свет, задернул занавески и вновь принялся за работу.

29

Гай с силой нажал на тормоза, но автомобиль, визжа, прыгнул к ребенку. С металлическим грохотом упал велосипед. Гай выбрался наружу, обежал вокруг машины, больно ударился коленом о бампер и схватил ребенка за плечи.

– Все нормально, – сказал мальчик.

– С ним все в порядке, Гай? – подбежала Энн, бледная, как и упавший ребенок.

– Полагаю, да. – Гай зажал между колен переднее колесо велосипеда и выправил руль, чувствуя, что ребенок не сводит любопытного взгляда с его неистово дрожащих рук.

– Спасибо, – сказал мальчик.

Будто на чудо, Гай глядел на то, как мальчик сел на велосипед и укатил прочь. Затем повернулся к Энн и сказал спокойно, с прерывистым вздохом:

– Сегодня я больше не смогу вести машину.

– Хорошо, – отозвалась она столь же спокойно, однако Гай знал, что стоит ей отвернуться, направляясь к сидению водителя, как в глазах у нее мелькнет невысказанное подозрение.

Вернувшись в машину, Гай извинился перед Фолкнерами, и те пробормотали: такое, мол, случается время от времени с любым водителем. Но по-настоящему Гай ощущал молчание за своей спиной – молчание, полное изумления и ужаса. Он видел, как мальчик приближался по боковой дороге. Ребенок остановился, чтобы пропустить машину, но Гай развернулся прямо на него, как будто нарочно хотел его сбить. Неужели хотел? Весь дрожа, Гай закурил сигарету. Ничего тут нет, кроме скверной координации движений, сказал он себе, – он в этом убеждался сотни раз за последние две недели: столкновения с вращающейся дверью, неспособность сладить с пером, тушью и линейкой, а чаще всего – ощущение нездешности, нереальности места и действия. Теперь он решительно обозначил и место, и действие: он сидит в машине Энн и направляется в Элтон взглянуть на их новый дом. Все уже готово. На прошлой неделе Энн с матерью повесили занавески. Сегодня воскресенье, почти полдень. Энн рассказала, что вчера получила от его матери чудесное письмо, а еще мать послала Энн три вышитых тамбуром передника и множество домашних консервов, чтобы было чем заполнить полки на кухне. Способен ли он все это удержать в памяти? Единственное, о чем он помнил, – лежащий в кармане эскиз больницы в Бронксе, о которой он так и не удосужился рассказать Энн. Ему хотелось уехать куда-нибудь подальше, где он мог бы работать и только работать, не видясь ни с кем, даже с Энн. Гай украдкой взглянул на ее безразличный, холодно вскинутый профиль с чуть заметной горбинкой носа.

Тонкие сильные руки умело раскручивали руль, четко вписывая машину в изгибы дороги. Гаю вдруг стало ясно, что свою машину она любит больше его самого.

– Если кто-то голоден, признавайтесь сейчас, – предупредила Энн, – этот магазинчик – последний на много миль.

Никто не признался.

– Надеюсь, Энн, что по крайней мере раз в год вы будете приглашать меня к обеду, – заметил ее отец. – На пару уток или на перепела. Я слышал, тут неплохая охота. Ты стреляешь, Гай?

Энн свернула на дорожку, ведущую к дому.

– Д-да, сэр, – наконец отозвался Гай, заикаясь. Сердце рвалось из груди, понуждая бежать, – только бегство, без сомнения, может успокоить эти бешеные толчки.

– Гай! – улыбнулась Энн. Остановив машину, она повернулась к нему и прошептала:

– Зайдешь в дом, выпей что-нибудь. На кухне бутылка бренди. – Энн прикоснулась к его запястью, и Гай невольно отдернул руку.

Надо было бы, подумал он, выпить бренди или чего-нибудь еще. Но Гай знал, что пить ничего не станет.

Миссис Фолкнер шла рядом с ним по свежезасеянной лужайке.

– Это просто прекрасно, Гай. Ты можешь гордиться.

Гай кивнул. Дом закончен, нет нужды больше вызывать его образ на коричневой поверхности комода в том мексиканском гостиничном номере. Энн захотела облицевать кухню мексиканскими изразцами. Она часто носит мексиканские вещи. Пояс, сумочку, сандалии. Длинная вышитая юбка, ниспадающая сейчас из-под твидового пиджака, – тоже мексиканская. Гай чувствовал, что выбрал тогда отель «Монтекарло» лишь затем, чтобы та убогая розово-коричневая комната и лицо Бруно, проступающее на коричневой поверхности комода, преследовали его всю жизнь.

Теперь до свадьбы оставался месяц. Еще четыре пятницы – и Энн будет сидеть в огромном квадратном зеленом кресле у камина, будет звать его с мексиканской кухни, они будут работать вместе в кабинете наверху. Какое право имеет он заточать ее вместе с собою? Гай стоял, разглядывая спальню, смутно соображая, что она чересчур заставлена: Энн говорила, что не хочет спальни «в слишком модерном стиле».

– Не забудь сказать маме «спасибо» за мебель, хорошо? – шепнула Энн. – Ты знаешь, мама подарила нам это.

Да, конечно, спальный гарнитур вишневого дерева. Гай вспомнил, как Энн рассказывала ему за завтраком тем утром, вспомнил свою перевязанную руку и черное платье, которое Энн надела на вечеринку Хелен. Но когда следовало сказать что-то о мебели, он промолчал, а потом стало слишком поздно. Они, конечно, догадываются – что-то не так. Любой бы догадался. Он лишь получил отсрочку, лишь уклонился временно от громады, падающей на него и грозящей раздавить.

– Весь в мыслях о новой работе, а, Гай? – спросил мистер Фолкнер, протягивая сигарету.

Выходя на боковое крыльцо, Гай его не заметил. Как бы оправдываясь, Гай вытащил из кармана сложенный листок бумаги и показал ему, объясняя подробности. Кустистые, темные с проседью брови мистера Фолкнера в задумчивости опустились. Но он меня вовсе не слушает, подумал Гай. А наклоняется ближе, только чтобы разглядеть вину, что темным кольцом обвивает меня.

– Странно, что Энн мне ничего не рассказывала, – сказал мистер Фолкнер.

– Я эту новость берегу на потом.

– А, – хихикнул мистер Фолкнер. – Свадебный подарок?

Позже Фолкнеры взяли машину и отправились за сандвичами в маленький магазин. Гаю уже надоел дом. Он звал Энн прогуляться до скалы.

– Минутку, – сказала она. – Подойди-ка сюда. – Энн стояла у высокого каменного камина. Она положила Гаю руки на плечи и взглянула ему в лицо, чуть тревожно и все же сияя гордостью за их новый дом.

– Знаешь, они все глубже, – заметила она, проводя пальцами по впадинам на его щеках. – Я тебя заставлю есть как следует.

– Может, мне скорее надо выспаться, – пробормотал Гай. Он уже сказал Энн, что последние недели работа отнимает много времени. Он сказал ей, что, как Майерс, берется за работу для агентств, нудную работу, только чтобы заработать денег.

– Дорогой, у нас – у нас довольно денег. Ради всего святого, что смущает тебя?

Она уже раз десять спрашивала, не свадьба ли это, и пыталась выяснить – может, он не хочет на ней жениться? Если она спросит еще раз, он скажет – да, не хочу, но она не станет спрашивать сейчас, стоя у их камина.

– Ничего меня не смущает, – быстро ответил он.

– Тогда, пожалуйста, не работай так много, – попросила она и внезапно, полная радости и счастливых надежд, притянула его к себе.

Машинально – как ни в чем не бывало, подумал он, – Гай поцеловал ее, потому что знал, что она этого ждет. Она заметит, решил он, она всегда замечала малейшую перемену в поцелуе, а он так давно ее не целовал. Когда Энн ничего не сказала, то Гаю подумалось просто, что перемена слишком чудовищна, чтобы о ней говорить.

30

Гай прошел через всю кухню и развернулся перед задней дверью.

– Как опрометчиво с моей стороны навязаться в гости, когда у кухарки – выходной день.

– Что же тут опрометчивого? Мы угостим вас тем, что сами едим по четвергам, только и всего. – Миссис Фолкнер передала ему блюдо сельдерея, который только что вымыла в раковине. – Но Хейзел будет в отчаянии, что упустила случай испечь для вас слоеный торт. Сегодня придется довольствоваться тем, что у Энн получится.

Гай вышел в сад. Солнце еще ярко светило, хотя частокол отбрасывал длинные косые полосы тени на клумбы крокусов и ирисов. Гай разглядел завязанные сзади в хвост волосы Энн и ее бледно-зеленый свитер на холме, среди колеблемых ветром трав. Много раз он вместе с Энн собирал там мяту и рвал водяной кресс в ручейке, что вытекал из лесов, где некогда таился Бруно. «Бруно в прошлом, – напомнил себе Гай, – он исчез, испарился». Каким бы путем ни шел Джерард, он нагнал на Бруно достаточно страху, чтобы тот держался от Гая подальше.

Гай наблюдал, как сверкающая черная машина мистера Фолкнера проехала по дорожке и медленно вкатила в открытый гараж. «Зачем я тут, – внезапно спросил себя Гай, – если от меня все приходят в отчаяние, вплоть до цветной кухарки, которая любит потчевать меня тортами, с тех пор как однажды я расхвалил десерт?» Гай укрылся за грушевым деревом, где ни Энн, ни мистер Фолкнер не смогут сразу его увидеть. Если он уйдет из жизни Энн, подумалось Гаю, будет ли это для неё слишком много значить? Она еще не порвала со старыми друзьями, своими и Тедди, с достойными молодыми людьми приятной наружности, которые пока что играют в поло и – довольно безобидно в карты в ночных клубах, а со временем вступят в дело своих отцов и женятся на прекрасных девушках, блистающих в свете. Энн, конечно, отличается от них, иначе бы она так не увлеклась Гаем. Она не из тех хорошеньких девушек, которые работают по специальности пару лет – просто чтобы сказать, что и это они испробовали, – а потом благополучно выходят замуж за одного из достойных молодых людей. И разве она не была бы такой, даже если бы не встретилась с Гаем? Она часто говорила Гаю, что он вдохновляет ее своим собственным стремлением к успеху, но ведь в тот день, когда они познакомились, она уже обладала и талантом, и энергией – разве все это не нашло бы исхода? И разве не мог ей встретиться другой мужчина, сходный с Гаем, но более достойный ее? Гай потихоньку направился к тому месту, где Энн собирала траву.

– Я почти кончила, – сказала Энн. – Почему ты раньше не пришел?

– Я спешил, – смущенно промолвил Гай.

– Ты минут десять стоял у дома.

Веточка водяного кресса поплыла по течению, и Гай одним прыжком оказался у воды и извлек ее на поверхность, чувствуя, что играет в какую-то игру.

– Думаю, Энн, я скоро пойду работать.

В крайнем изумлении она подняла голову.

– Работать? Ты имеешь в виду на фирме?

Это выражение бытовало среди архитекторов – «работать на фирме».

Гай кивнул, не поднимая глаз.

– Мне так хочется. Что-нибудь постоянное, с хорошим заработком.

– Постоянное? – она коротко рассмеялась. – Когда у тебя с больницей работы на год?

– Я не должен буду все время торчать в чертежной.

Она выпрямилась.

– Это из-за денег? Потому, что ты не берешь гонорар за больницу?

Гай отвернулся и шагнул вверх по влажному откосу.

– Не совсем так, – пробормотал он сквозь зубы. – Может быть, лишь частично.

Несколько недель назад он решил, расплатившись со строителями, отослать свой гонорар обратно в Управление больниц.

– Но ты же сказал, Гай, что это неважно. Мы же решили, что мы… что ты можешь себе это позволить.

Весь мир вдруг словно замер в безмолвии, напряженно вслушиваясь. Гай видел, как Энн убрала со лба прилипшую прядь, оставив на коже полоску влажной земли.

– Это ненадолго. Может, полгода, может, еще меньше.

– Но зачем это нужно вообще?

– Мне так хочется!

– Но почему тебе так хочется? Почему тебе нравится быть жертвой, Гай?

Он промолчал.

Лучи заходящего солнца вышли на волю, спустившись ниже ветвей, и озарили их обоих. Гай еще сильнее свел брови, обнаружив белесый шрам из тех лесов, шрам, который, казалось, не исчезнет никогда. Гай пнул ногой какой-то камень, лежащий на дороге, но камень не сдвинулся с места. Пусть она думает, что работа – одна из причин его депрессии после «Пальмиры». Пусть она думает что угодно.

– Прости меня, Гай, – проговорила Энн.

Гай взглянул на нее.

– Простить тебя?

Она придвинулась ближе.

– Да, прости меня. Кажется, я знаю, в чем дело.

Он все еще не вынимал рук из карманов.

– Что ты имеешь в виду?

Она помолчала.

– Я полагаю, что все это – твое состояние после «Пальмиры» – даже если ты сам и не даешь себе отчета – связано с Мириам.

Гай резко отпрянул в сторону.

– Нет. Нет, ты совершенно не права!

Как искренне произнес он эти слова – и какой они были невероятной ложью! Гай взъерошил волосы пятерней.

– Послушай, Гай, – продолжала Энн тихо, но отчетливо, – может быть, ты не так сильно хочешь жениться на мне, как тебе самому кажется. Если я хотя бы отчасти права, скажи – это я перенесу гораздо легче, нежели твои идеи насчет работы. Если ты хочешь подождать – еще – или совсем порвать, я и это смогу пережить.

Она настроилась и, видимо, давно, оттого так невозмутима – вся, вплоть до самых потаенных глубин. Сейчас открывается возможность бросить ее. Боль разрыва пересилит сознание вины.

– Эй, послушай, Энн! – крикнул с порога ее отец. – Ты скоро? Мне нужна мята!

– Минутку, папа! – отозвалась она. – Так что ты скажешь, Гай?

Он прикусил язык. Энн – солнышко в сумрачной моей чащобе, подумал он. Но не смог этого произнести, а сказал только:

– Я не знаю…

– Видишь ли… я-то люблю тебя больше, чем когда бы то ни было, потому что больше, чем когда бы то ни было, нужна тебе. – Она вложила мяту и водяной кресс ему в руку. – Отнеси-ка это папе. И выпей с ним пару коктейлей. А я пока переоденусь.

Энн повернулась и направилась к дому, не очень быстро, но так решительно, что Гай и не пытался догнать ее.

Гай выпил несколько коктейлей – отец Энн делал их по старинке, смешивая бренди, сахар и мяту в дюжине стаканов и оставляя на целый день в холодильнике, и каждый раз спрашивал Гая, приходилось ли ему пробовать коктейли вкуснее. Гай четко ощущал границу, за которой напряжение слегка отпускало, но напиться пьяным для него не было никакой возможности. Он пытался несколько раз, но добивался лишь тошноты, оставаясь абсолютно трезвым.

В сумерках они с Энн прошли на террасу, и Гай вообразил, что вернулся тот первый вечер, когда он пришел сюда в гости, и им овладел внезапно безумный, восторженный порыв – завоевать ее любовь во что бы то ни стало. Потом он вспомнил, что в Элтоне ждет дом, куда они поедут в воскресенье после свадьбы, и все счастье, уже познанное вместе с Энн, снова прихлынуло к сердцу. Хотелось от кого-то защитить ее или достичь какой-то немыслимой цели, просто чтобы понравиться ей. Это казалось самым положительным, самым счастливым из всех его устремлений. Значит, не все пропало, раз он может так чувствовать. Здесь задействовано не все его существо, а лишь часть: остаются Бруно и работа. Следовательно, другую часть надо просто подавить и жить только с тою, что проявляется ныне.

31

Но существовало слишком много лазеек, через которые то, другое, выключенное существо могло вторгнуться в ту часть, какую надобно было сохранить: определенные слова, звуки, отблески, непроизвольные движения рук или ног – а если застыть в неподвижности, замкнуться в незрячей глухоте, останутся торжествующие вопли какого-то внутреннего голоса, приводящие в трепет и замешательство. Свадьба, столь старательно готовящаяся, столь праздничная, столь сияющая и чистая от белого кружева и льняного полотна, со столь счастливым нетерпением всеми ожидаемая, казалась ему худшим из всех его предательств, и чем меньше оставалось времени, тем более неистово и тщетно пытался Гай найти в себе силы порушить все. Вплоть до последнего часа он рассчитывал просто сбежать.

Роберт Тричер, старый чикагский друг, поздравил Гая по телефону и спросил, нельзя ли приехать на свадьбу. Гай отказал под каким-то слабым предлогом. Он чувствовал, что свадьба – дело Фолкнеров: их друзья, их семейная церковь – и присутствие человека из иного мира пробило бы брешь в его, Гая, броне. Он пригласил только ничего не значащего Майерса, с которым они уже не делили офис с тех пор, как Гай получил заказ на больницу; Тима О’Флаерти, который не смог приехать, и двух-трех архитекторов из Академии Димса, которые знали работы Гая лучше, чем его самого. Но через полчаса после того, как Тричер позвонил из Монреаля, Гай перезвонил ему сам и спросил, не согласится ли он быть шафером.

Гаю пришло в голову, что где-то около года он не вспоминал о Тричере и даже не ответил на его последнее письмо. Не вспоминал он и о Питере Риггсе, Вике Де Пойстере и Гунтере Холле. Раньше он часто заходил к Вику и его жене в их квартиру на Бликер-стрит, однажды даже привел туда Энн. Вик был художником – Гай припомнил теперь, что прошлой зимой получил приглашение на его последнюю выставку и даже не ответил. Смутно припомнилось также, что, в тот период, когда Бруно изводил его по телефону, Тим приезжал в Нью-Йорк, приглашал на ленч, и Гай отказался. В «Германике», старом богословском тексте, вспомнил Гай, утверждалось, что древние германцы определяли, виновен подсудимый или нет, по количеству друзей, поручившихся за него. А сколькие поручились бы сейчас за Гая? Он никогда не уделял своим друзьям особенно много времени – они все были такого рода людьми, что этого и не ждали, – но теперь чувствовал, что друзья один за другим отстраняются, словно улавливают даже на расстоянии, что Гай сделался недостоин дружбы.

В воскресное утро, утро свадьбы, вышагивая по ризнице вокруг Боба Тричера, Гай цеплялся памятью за эскизы больницы, как за единственную нить надежды, за единственное подтверждение того, что он еще существует. Работа получилась замечательная. Боб Тричер, его друг, высоко оценил ее. Гай доказал самому себе, что еще способен творить.

Боб оставил попытки завязать разговор. Он сидел, сложив руки, с приветливым, но чуть-чуть отсутствующим выражением на круглом лице. Боб полагает, что Гай просто нервничает. Гай знал: Боб не может проникнуть в его ощущения – как бы ни казалось Гаю, что он выдает себя, этого не было. Вот в чем заключался ад: в поразительной легкости, с которой человеческая жизнь превращается в сплошное лицемерие. Вот где суть – его свадьба, его друг Боб Тричер, который больше не может понять его. И маленькая каменная ризница с высоким зарешеченным окном, похожая на тюремную камеру. И приглушенные голоса, доносящиеся извне – рокот самодовольной толпы, которой не терпится взломать темницу и учинить справедливый суд.

– Ты не додумался часом принести бутылку?

Боб так и подскочил.

– Конечно же. Она мне весь карман оттянула, а я и забыл про нее совсем.

Он поставил бутылку на стол и стал ждать, пока Гай сделает глоток. Бобу было лет сорок пять, характер он имел скромный, но жизнерадостный, с неизгладимым отпечатком довольной собою холостяцкой жизни, погруженной всецело в любимую работу, приносящую успех и уважение коллег.

– Сначала ты, а потом я, – сказал Боб. – Хочу отдельно выпить за Энн. Она такая красивая, Гай, – и он прибавил с мягкой улыбкой, – красивая, как белый мост.

Гай все стоял, пристально глядя на открытую бутылку. Голоса за окном теперь, казалось, подтрунивали над ним – и над Энн тоже. Поводом стала бутылка на столе: традиционная, заезженная юмористами принадлежность свадьбы. Он пил такое же виски, когда женился на Мириам. Гай со всего размаха швырнул бутылку в угол. Смачный звон, утробное бульканье лишь на секунду перекрыло голоса гудков, болтовню, глупое тремоло органа – и вот они вновь начали просачиваться сквозь стены.

– Прости меня, Боб. Правда, прости.

Боб не сводил с него глаз.

– Да что ты, я тебя не виню, – сказал он с улыбкой.

– Мне так стыдно!

– Послушай, старик…

Гай видел – Боб не знает, смеяться ему или сердиться.

– Подожди, – сказал он наконец, – я еще принесу.

Дверь открылась как раз в тот момент, когда Боб приблизился к ней, и на пороге возникла тонкая фигура Питера Риггса. Гай познакомил их с Тричером. Питер приехал на свадьбу прямо из Нового Орлеана. На свадьбу с Мириам он бы не приехал, подумал Гай. Питер терпеть не мог Мириам. На висках у Питера появилась седина, хотя улыбка, освещавшая худощавое лицо, оставалась мальчишеской. Гай обнял его, чувствуя, что двигается машинально, по накатанной колее, как в ту ночь с пятницы на субботу.

– Пора, Гай, – сказал Боб, открывая дверь.

Гай пошел рядом с ним. К алтарю вело двенадцать ступенек. Какие осуждающие лица у всех, подумал Гай. Все безмолвствуют от ужаса, как Фолкнеры в тот день, на заднем сидении. Когда они вмешаются и прекратят все это? Скоро ли у них лопнет терпение?

– Гай! – раздался шепот.

«Шесть, – считал Гай про себя, – семь».

– Гай! – негромко, явственно донеслось из толпы, и Гай посмотрел налево, следуя взгляду двух дам, которые невольно обернулись, – и увидел – ошибки не было – лицо Бруно.

Гай снова глядел вперед. Бруно это был или призрак? На том лице застыла напряженная улыбка, серые глаза сверкали остро, словно кончики булавок. «Десять, одиннадцать», – считал Гай. Двенадцать ступенек наверх, через седьмую перепрыгни… Ты легко запомнишь этот синкопированный ритм. В голове звенело. Может, все-таки это призрак, видение, а совсем не Бруно? «Боже, – взмолился Гай, – не дай мне упасть в обморок». – «Лучше тебе упасть в обморок, чем жениться», – криком отозвался внутренний голос.

Он стоял рядом с Энн, и Бруно рядом с ним, не случайно, не на время, а как непременное условие, бывшее всегда и оставшееся навеки. Бруно, он и Энн. И по пятам – погоня. Всю жизнь по пятам погоня, пока смерть не разлучит нас, ибо в этом – кара. Какой еще кары надобно ему?

Вокруг мелькали смеющиеся лица, и Гай поймал себя на том, что, как идиот, передразнивает их. Это – клуб «Парус и ракетка». В буфете подали завтрак, и каждый держал в руке по бокалу шампанского, даже Гай. И Бруно не было. Вообще никого не было, кроме сморщенных, безобидных, раздушенных старушек в шляпках. Потом миссис Фолкнер обняла его и поцеловала в щеку, и тут же из-за ее плеча Гай увидел, как Бруно переступает через порог с той же самой улыбкой, с теми же стальными, словно острия булавок, глазами, которые сегодня уже вонзались в него. Бруно прошел прямо к Гаю и остановился, покачиваясь.

– Наилуч – наилучшие пожелания, Гай. Ты не обижаешься, что я пришел? Такой повод!

– Убирайся. Живо убирайся отсюда.

Улыбка нерешительно сползла с лица Бруно.

– Я только что приехал с Капри, – сказал он хрипло все тем же тоном. На нем был новый темно-синий габардиновый костюм красивого, чистого оттенка, лацканы пиджака широкие, как у смокинга. – Ну, как ты жил, Гай?

Одна из тетушек Энн шепнула Гаю на ухо несколько насквозь продушенных слов, и он шепнул что-то в ответ, потом повернулся и пошел прочь.

– Я хотел пожелать тебе счастья, – объявил Бруно. – Только и всего.

– Убирайся, – сказал Гай. – Дверь за твоей спиной.

Больше ни слова, иначе сорвусь, подумал он.

– Ну не кипятись, Гай. Я хочу познакомиться с невестой.

К Гаю подошли две дамы средних лет, взяли его за руки и увлекли прочь. Гай не видел больше Бруно, но знал, что тот с обиженной, выжидающей улыбкой ретировался к буфетной стойке.

– Ну, ты как, Гай, держишься? – мистер Фолкнер взял у него из рук полупустой бокал. – Пойдем в бар, выпьем что-нибудь посущественнее.

Гай залпом осушил полстакана виски. Он говорил, сам не зная, что говорит. Он был уверен, что сказал: «Прекратите это, велите всем убираться». Но все же, наверное, не сказал, иначе мистер Фолкнер не смеялся бы так. Или все же смеялся бы?

С дальнего конца стола Бруно наблюдал, как они резали пирог, – наблюдал, Гай заметил, больше всего за Энн. Рот Бруно стянулся в тонкую, кривую от безумной ухмылки линию, глаза сверкали, как бриллиантовая булавка на темно-синем галстуке, а в лице Гай различал ту же, что в первую встречу, смесь подобострастного благоговения и капризной решимости.

Бруно подошел к Энн.

– Мне кажется, я видел вас где-то прежде. Вы не родственница Тедди Фолкнера?

Гай наблюдал, как их руки встретились. Он думал, что не вынесет этого, однако вот выносил, не сделав ни единого движения.

– Это мой двоюродный брат, – сказала Энн с милой улыбкой, не сходившей в этот вечер с ее губ.

Бруно кивнул.

– Пару раз играл с ним в гольф.

Гай почувствовал чью-то руку у себя на плече.

– Можно тебя на минутку, Гай? Мне… – это был Питер Риггс.

– Я занят. – Гай пошел следом за Бруно и Энн и крепко схватил жену за левый локоть.

Бруно шествовал сбоку, очень прямо и очень непринужденно, держа перед собой на тарелке нетронутый кусок свадебного пирога.

– Я старый друг Гая. Старый знакомый, – Бруно подмигнул Гаю из-за плеча Энн.

– Правда? Когда же вы познакомились?

– В институте. Старые институтские приятели, – Бруно ухмыльнулся. – Знаете, вы самая красивая невеста, какую я видел за долгие годы, миссис Хейнс. Я так рад познакомиться с вами, – произнес он как бы невзначай, но очень убежденно, отчего Энн улыбнулась вновь.

– Я тоже рада познакомиться с вами, – отозвалась она.

– Надеюсь, мы будем видеться. Где вы собираетесь жить?

– В Коннектикуте, – сказала Энн.

– Чудный штат Коннектикут, – протянул Бруно и еще раз подмигнул Гаю, отвесив грациозный поклон.

– Это приятель Тедди? – спросил Гай у Энн. – Тедди пригласил его?

– Что ты так волнуешься, дорогой? – засмеялась Энн. – Мы же скоро уедем.

– Где Тедди?

Но что толку искать Тедди, какой смысл выяснять, кто кого пригласил, тут же спросил себя Гай.

– Минуты две тому назад я его видела во главе стола, – сообщила Энн. – Вон Крис. Я должна поздороваться с ним.

Гай огляделся, высматривая Бруно, и увидел, как тот накладывает себе яйца-пашот и весело болтает с двумя молодыми людьми, которые улыбаются ему, словно завороженные нечистой силой.

Горькая насмешка, – задумался Гай в машине несколько мгновений спустя, – горькая насмешка заключается в том, что Энн так и не представилось случая как следует узнать его. Когда они только что встретились, Гай пребывал в меланхолии. Сейчас, лишь делая над собой усилие – а делал он его не часто – Гай мог вести себя непринужденно. Может, он и был самим собою только те несколько дней в Мехико.

– Этот человек в синем костюме учился в Академии Димса? – спросила Энн. Они направлялись в Монток-Пойнт. Кто-то из родственников Энн уступил им свой новый коттедж на три дня. Медовый месяц сократился до трех дней, ибо Гай пообещал приступить к работе у Хортона, Хортона и Киза, Архитекторов, меньше, чем через месяц, а до этого срока нужно было выполнить детальные чертежи для больницы.

– Нет в Институте. Какое-то время. – Но зачем он поддержал выдумку Бруно?

– Интересное у него лицо, – заметила Энн, расправляя платье у лодыжек перед тем, как положить ноги на откидное сиденье.

– Интересное? – переспросил Гай.

– Я же не говорю, что привлекательное. Просто очень напряженное.

Гай стиснул зубы. Напряженное? Неужели же она не видит, что Бруно сумасшедший, что это – клинический случай? Неужели же не видит никто?

32

Секретарь Хортона, Хортона и Киза, Архитекторов, сообщил Гаю, что звонил некий Чарльз Бруно, и протянул карточку с номером телефона. Это был телефон дома в Грейт-Нек.

– Спасибо, – сказал Гай и пошел дальше по коридору.

Представим себе, что на фирме фиксируют телефонные звонки. Этого, правда, здесь не делают, но представим себе, что все-таки фиксируют. Представим себе, что Бруно однажды заявится сюда. Но Хортон, Хортон и Киз – достаточно паршивая фирма, и Бруно тут не слишком уж бросится в глаза. И разве сам Гай не по этой именно причине поступил сюда, питая надежду, что отвращение притупит тоску, что существовать станет легче?

Гай зашел в просторную, с верхним светом, с кожаной мебелью комнату для отдыха и закурил. Мейнуэринг и Уильямс – оба из числа ведущих архитекторов фирмы – сидели в широких кожаных креслах и читали отчеты компании. Отвернувшись к окну, Гай почувствовал на себе их взгляды. За ним смотрели постоянно, ибо предполагалось, что он – особенный, что он – гений, о чем младший Хортон охотно сообщал всем и каждому, – и спрашивается, какого черта он тут делает? Он, может быть, более на мели, чем кто бы то ни было думает, и к тому же только что женился, но если отвлечься от этого и от больницы в Бронксе, он слишком явно нервничает, и хватка у него ослабла. Лучшие из лучших порою теряют хватку, говорят, должно быть, друг другу коллеги, так отчего же брезговать столь удобной работой?