Текст книги "Чудо. Встреча в поезде"
Автор книги: Патриция Хайсмит
Соавторы: Кэтрин Уэст
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)
Снизу раздавалось тонкое, непрерывное треньканье – мать или кухарка Урсулина чистили серебро и бросали ложки, вилки и ножи по одному в общую кучу.
Почему он прямо сегодня не улетел в Мехико? Ведь знал же, что последующие двадцать четыре часа, заведомо праздные, будут протекать скверно. Вечером снова явится дядя, а возможно, и кто-нибудь из друзей матери. Все хотят встретиться с ним. С тех пор, как Гай в последний раз был дома, «Меткалф-Стар» опубликовала столбец, посвященный ему и его трудам, поведав об успехах в учебе, о Римской премии, которой он не смог воспользоваться из-за войны, о магазине, который он спроектировал в Питтсбурге, и о маленьком изоляторе, пристроенном к больнице в Чикаго. В газете все это смотрелось впечатляюще. Помнится, он даже почувствовал себя важной персоной в тот унылый нью-йоркский день, когда получил вырезку в письме от матери.
Он внезапно ощутил потребность ответить Бруно и сел за письменный стол, но, взяв перо в руки, понял, что писать решительно нечего. Он представлял себе, как Бруно в ржаво-коричневом костюме, с фотоаппаратом через плечо карабкается в Санта-Фе на какую-нибудь гору, скалит на что-нибудь свои скверные зубы, неверными руками вытаскивает камеру и нажимает на кнопку. Бруно с многими сотнями шальных долларов в кармане сидит в баре и ждет свою мамочку. Что может он написать Бруно? Гай закрыл авторучку и положил ее обратно на стол.
– Мама! – позвал он, подождал и сбежал вниз. – Как насчет того, чтобы сходить в кино до обеда?
Мать возразила, что уже дважды на этой неделе была в кино.
– Ты же сам говорил, что кино не любишь, – проворчала она.
– Мама, сегодня мне вправду хочется! – сказал он настойчиво и рассмеялся.
8
Вечером, около одиннадцати, зазвонил телефон. Подошла мать Гая, потом вернулась в гостиную и позвала сына, который сидел там со своим дядей, его женой и двумя кузенами, Ритчи и Таем.
– Междугородный, – сообщила мать.
Гай кивнул. Конечно, это Бриллхарт, за разъяснениями. Как раз сегодня Гай ответил на его письмо.
– Привет, Гай, – прозвучало в трубке. – Это Чарли.
– Какой Чарли?
– Чарли Бруно.
– А! Ну, как ты? Спасибо за книгу.
– Я еще не выслал ее, но вышлю непременно, – тараторил Бруно с пьяным оживлением, знакомым Гаю по поезду. – Не собираешься в Санта-Фе?
– Боюсь, не получится.
– А что там слышно насчет Палм-Бич? Можно я заскочу к тебе туда на пару недель? Хотелось бы посмотреть, как оно будет выглядеть.
– Сожалею, но я там все порвал.
– Порвал? Почему?
– Обстоятельства. Я передумал.
– Из-за жены?
– Н-нет, – Гай ощутил легкое раздражение.
– Она хочет, чтобы ты с ней остался?
– Да. Вроде того.
– Мириам хочет поехать в Палм-Бич?
Гая удивило, что Бруно запомнил имя.
– Значит, развода ты не добился, а?
– Добиваюсь, – отрезал Гай.
– Да, я плачу за разговор! – заорал Бруно кому-то в сторону, потом недовольно в трубку:
– Черт знает что такое! Послушай, Гай, так ты из-за нее отказался от работы?
– Не совсем так. И какая разница? С этим покончено.
– Чтобы получить развод, ты должен ждать, пока ребенок родится?
Гай не ответил.
– Тот парень и не думает на ней жениться, а?
– Да нет, он…
– Будто бы? – с издевкой перебил Бруно.
– Я не могу больше говорить. У нас тут гости. Приятного тебе путешествия, Чарли.
– А когда мы сможем поговорить? Завтра?
– Завтра меня здесь уже не будет.
– Ах, так, – Бруно куда-то пропал, и Гай надеялся, что навсегда. Но голос прорезался вновь с какой-то мрачной задушевностью:
– Послушай, Гай, если ты хочешь, чтобы это осуществилось, ну, ты понимаешь, что, – просто подай знак.
Гай нахмурился. Не успело недоумение оформиться вопросом, как тут же всплыл и ответ. Гай вспомнил идею Бруно о двух убийствах.
– Ну так выбирай, Гай, чего ты хочешь.
– Ничего не хочу. Я всем доволен. Понятно? – Но это только пьяная трескотня, подумал он. Разве можно к этому относиться серьезно?
– Гай, я не шучу, – Бруно запинался, он, казалось, пьянел с каждой минутой.
– Всего доброго, Чарли, – произнес Гай и стал ждать, пока Бруно повесит трубку.
– Не очень-то бодро, – с вызовом сказал Бруно.
– А тебе какая разница?
– Гай, – жалобно заскулил тот.
Гай хотел было договорить, но в трубке что-то щелкнуло, и связь прервалась. На какое-то мгновение у него возникла мысль позвонить на станцию, чтобы его снова соединили с Бруно. Потом пришел к выводу, что тут нет ничего, кроме пьяной болтовни. И скуки. Неприятно, что Бруно заполучил его адрес. Гай крепко провел ладонью по волосам и вернулся в гостиную.
9
Все новости о Мириам, подумалось Гаю, меркнут по сравнению с тем, что они с Энн вместе идут по дорожке, усыпанной гравием. На ходу взяв ее за руку, он принялся глазеть на окрестности, и все, на что ни натыкался глаз, было чужестранным – ровный, широкий проспект, обсаженный деревьями-гигантами, похожий на Елисейские поля, статуи в военной форме на пьедесталах, а над этим всем – неведомые Гаю здания Эль Пасо де ла Реформа. Энн шла рядом, все еще не поднимая головы, почти приладившись к его неспешному шагу. Их плечи соприкасались, и он взглядывал, готова ли она заговорить, подтвердить, что он решил все правильно; однако уста ее все хранили задумчивое выражение. Ветер лениво шевелил пряди ее бледно-желтых волос, схваченных на затылке серебряным зажимом. Вот уже второе лето он мог наблюдать, как от солнечных лучей лицо ее постепенно золотеет, становясь почти одного цвета с волосами. Скоро кожа станет темнее волос, но Гаю больше нравилось, какая Энн сейчас – словно отлитая из белого золота.
Она обернулась на его пристальный взгляд со смущенной мимолетной улыбкой.
– Ты не мог этого вынести, да, Гай?
– Нет, не мог. И не спрашивай, почему. Не мог, и все.
Улыбка осталась, окрашенная недоумением, возможно, и досадой.
– Ты слишком многим пожертвовал.
Это задело его за живое. А ведь ему казалось, что все уже кончено, раз и навсегда.
– Я ее ненавижу, – раздельно произнес он.
– Ты не должен никого ненавидеть.
Гай нервно передернул плечами.
– Я ненавижу ее за то, что должен говорить об этом здесь, с тобой, на этой прогулке!
– Ах, Гай, в самом деле!
– Она вобрала в себя все, достойное ненависти, – продолжал он, глядя прямо перед собой. – Иногда мне кажется, что я в ней ненавижу все зло мира. Ни совести, ни понятия о приличиях. Вот что имеют в виду, когда говорят, что Америка косная, Америка продажная. Такие, как она, ходят на дурные фильмы, и снимаются в них, и читают в журналах сплетни об адюльтерах, и живут в бунгало, и заставляют мужей зарабатывать все больше денег, чтобы оплачивать вещи, купленные в кредит, и разбивают семью соседа…
– Перестань, Гай! Ты прямо как ребенок! – Энн слегка отстранилась.
– И оттого, что я когда-то любил ее, – добавил Гай, – любил все это, мне просто делается дурно.
Они остановились и поглядели друг другу в глаза. Он должен был сказать это – здесь и сейчас, сказать самое мерзкое, что только мог придумать. Ему хотелось пострадать, снести неодобрение Энн, то, что она, может быть, повернется и уйдет, оставив его гулять в одиночестве. Пару раз, когда он вот так зарывался, она уже оставляла его.
Энн произнесла тем отстраненным, лишенным всякого выражения тоном, который страшил Гая, ибо он чувствовал, что Энн вполне способна вообще бросить его и никогда не вернуться назад:
– Иногда я готова поверить, что ты все еще влюблен в свою жену.
Гай улыбнулся, и Энн смягчилась.
– Извини, – сказал он.
– Ох, Гай! – Энн сложила ладони умоляющим жестом, и Гай взял ее руки в свои. – Когда же ты, наконец, вырастешь!
– Я где-то читал, что люди не вырастают из своих чувств.
– А мне все равно, что ты там читал. Вырастают. И я тебе докажу, чего бы мне это ни стоило.
Гай внезапно почувствовал себя в безопасности.
– Разве могу я думать сейчас о чем-нибудь другом? – спросил он капризно, чуть понизив голос.
– Ты, Гай, думаешь, что никогда не был так близок к тому, чтобы отделаться от нее. О чем же еще тебе сейчас думать?
Гай вскинул голову. На крыше ближнего дома горели розовые буквы: ТОМЕ XX, и Гаю внезапно стало любопытно, что они значат, и захотелось спросить об этом у Энн. А еще ему хотелось спросить, почему рядом с ней все так легко и просто; но он из гордости не сделал этого, да и вопрос-то был чисто риторический – Энн не смогла бы ответить на него словами, ибо подлинный ответ заключался в ней самой. Так было с того первого дня, как они встретились в пропыленном полуподвале Института Искусств в Нью-Йорке, с того ненастного дня, как он забрел туда и окликнул единственное в пределах видимости живое существо, облаченное в красный китайский дождевик с капюшоном. Красный дождевик обернулся, и его обитательница сказала: «В комнату 9А вы можете попасть с первого этажа. Так что ни к чему было вам сюда спускаться». И потом – легкий, веселый смех, от которого неизъяснимым каким-то образом моментально испарилась всякая досада. Мало-помалу он научился улыбаться, все еще побаиваясь ее, с презрением поглядывая на ее новую темно-зеленую машину с откидывающимся верхом. «Машина – вещь полезная, – говорила Энн, – особенно если живешь на Лонг-Айленде». В те дни он все на свете презирал, и занятия по тому или иному предмету, которые он посещал во множестве, лишь служили проверкой – насколько хорошо он уже знает все то, о чем рассказывает преподаватель, или как скоро может это освоить и оставить курс. «Неужели ты думаешь, что без знакомств можно чего-то добиться? Тебя даже сейчас могут выгнать, если ты не постараешься понравиться». В конце концов он согласился с ее точкой зрения, единственно правильной, и поступил на год в элитарную Архитектурную Академию в Бруклине, через отца Энн, который был вхож к кому-то из руководства.
– Я знаю, Гай, – внезапно сказала Энн, нарушив молчание, – знаю, что в тебе есть потрясающие способности к счастью.
Гай быстро кивнул, хотя Энн и не смотрела на него. Ему стало немного совестно. Это Энн как раз имела способности к счастью. Она была счастлива сейчас, была счастлива и до того, как встретилась с ним, и если что-то на короткие мгновения и омрачало это счастье, так только он и его проблемы. Живи он с Энн, он был бы счастлив тоже. Он уже говорил ей об этом, но именно сейчас ему претило повторять свои слова.
– Что это? – спросил он.
Под деревьями парка Чапультепек показалось большое круглое здание, все из стекла.
– Ботанический сад, – сказала Энн.
Внутри не было ни души, даже смотрителя. Пахло теплой, влажной землей. Они бродили по дорожкам, читали непроизносимые названия, которые запросто могли явиться с другой планеты. У Энн здесь было любимое растение. Три года она наблюдала за тем, как оно подрастает, каждое лето заходя сюда со своим отцом.
– Только мне никак не запомнить названия, – посетовала она.
– А зачем тебе его помнить?
Они перекусили в кафе Сэнборна вместе с матерью Энн, потом походили по магазинам, пока миссис Фолкнер не настало время вздремнуть. Миссис Фолкнер была тонкая, нервная, энергичная женщина, такая же высокая, как Энн, и для своих лет такая же красивая. Гай очень привязался к ней, потому что она тоже была к нему привязана. Вначале он воображал себе ужасные препоны, которые станут чинить ему богатые родители Энн, однако ни одной в действительности не оказалось, и мало-помалу он избавился от подобных мыслей. Тем вечером они вчетвером отправились на концерт в Бельяс-Артес, потом поужинали в ресторане «Леди Балтимор» напротив отеля «Риц».
Фолкнеры сожалели, что Гай не сможет провести лето вместе с ними в Акапулько. Отец Энн, коммерсант, занимающийся импортом, собирался строить склад в тамошнем порту.
– Не можем же мы надеяться, что его заинтересует склад, когда он собирается строить целый загородный клуб, – заметил мистер Фолкнер.
Гай промолчал. Ему было неловко перед Энн. Он ее попросил не говорить родителям о Палм-Бич до его отъезда. Куда же ему податься на ближайшую неделю? Может, поехать в Чикаго и позаниматься пару месяцев? Все свое имущество в Нью-Йорке он уже отдал на хранение, и квартирная хозяйка ждала лишь одного его слова, чтобы распорядиться квартирой. Если поехать в Чикаго, можно встретиться в Ивенстоне с великим Саариненом, а также с молодым архитектором Тимом О’Флаерти, который еще не получил признания, но в которого Гай верил. Может, в Чикаго подвернется парочка каких-нибудь заказов. Но перспектива жизни в Нью-Йорке без Энн казалась беспросветной.
Мистер Фолкнер, смеясь, положил ему руку на плечо.
– Он бы и глазом не моргнул, если бы ему дали отстроить заново весь Нью-Йорк. Правда, Гай?
Он не слушал. Ему хотелось, чтобы Энн погуляла с ним после ужина – Энн, однако, настояла, чтобы Гай поднялся к ним в апартаменты, в «Риц», и посмотрел шелковый халат, который она купила своему кузену Тедди и собиралась уже отправлять. А потом, конечно, для прогулки было уже слишком поздно.
Он остановился в гостинице «Монтекарло», которая располагалась кварталах в десяти от «Рица» и представляла собой громоздкое ветхое здание, похожее на бывшую резиденцию какого-нибудь генерала. Туда вела широкая подъездная дорога, вымощенная черной и белой плиткой, как пол в ванной комнате. За дверью начинался огромный темный коридор, тоже с плиточным полом. Там был и бар, имитирующий пещеру, и почти всегда пустующий ресторан. Замызганная мраморная лестница вилась вокруг патио, и вчера, следуя за коридорным, Гай разглядел сквозь отворенные окна и двери, как пара японцев, он и она, играли в карты, какая-то женщина молилась, встав на колени, и еще многие люди писали письма, присев к столу, или просто стояли с отрешенным видом попавших в плен. Мужественный мрак и неуловимое обещание сверхъестественного царили тут, и Гаю гостиница сразу понравилась, хотя все Фолкнеры, включая Энн, подсмеивались над этим выбором.
Его дешевая комнатенка в заднем крыле была заставлена розовой и коричневой крашеной мебелью, кровать походила на упавшее навзничь пирожное, а ванна громоздилась в прихожей. Где-то внизу, в патио, беспрерывно сочилась вода, а спорадические всплески сливных бачков накатывали тропическим ливнем.
Вернувшись из «Рица», Гай снял с руки часы, подарок Энн, и положил их на розовый ночной столик, а бумажник и ключи – на обшарпанный коричневый комод, словно был у себя дома. Довольный, он улегся в постель, захватив мексиканскую газету и книгу по английской архитектуре, которую сегодня удалось откопать в книжной лавке на Аламеде. Вынырнув вторично из испанского текста, он опустил голову на подушку и обвел глазами пакостную комнатенку, прислушиваясь к мышиной возне разнообразных человеческих дел, доносящейся со всех концов здания. Что же может здесь нравиться, недоумевал он. Может, погружение в некрасивую, неудобную, недостойную жизнь придает, ужасая возможностью, новые силы для работы? Или здесь он обрел надежное укрытие от Мириам? Здесь его найти потруднее, чем в «Рице».
На следующее утро позвонила Энн и сообщила, что ему пришла телеграмма.
– Я случайно услышала, как тебя искали по книгам, – сказала она. – И уже готовы были бить отбой.
– Энн, прочитай мне ее, пожалуйста.
Энн прочитала.
– «Мириам вчера случился выкидыш. Расстроена хочет видеть тебя. Приезжай если можешь. Мама». – Ох, Гай!
От всего этого Гай почувствовал страшную дурноту.
– Она сама, – прошептал он.
– Гай, ну откуда тебе знать?
– Знаю.
– Может, тебе лучше встретиться с ней?
Пальцы его впились в телефонную трубку.
– В любом случае я попрошу обратно заказ на «Пальмиру», – произнес он. – Когда послана телеграмма?
– Девятого, во вторник, в четыре дня.
Он телеграфировал мистеру Бриллхарту, сообщая, что передумал, спрашивая, могут ли они вновь рассмотреть его кандидатуру для этой работы. Конечно, могут, подумалось ему, но каким же ослом он себя выставил. И все из-за Мириам. Он написал Мириам:
«Это, конечно, меняет наши планы, и твои, и мои. Не знаю, как ты, а я намерен немедленно получить развод. Через несколько дней буду в Техасе. Надеюсь, к тому времени ты поправишься, но, если нет, я и один смогу сделать все необходимое.
Еще раз желаю скорейшего выздоровления. Гай.
Буду по этому адресу до воскресенья».
Он отправил письмо заказным, авиапочтой.
Потом позвонил Энн. Этим вечером ему хотелось повести ее в самый лучший ресторан. И для начала попробовать в баре «Риц» самые экзотические коктейли, все подряд.
– Ты счастлив, правда? – спросила Энн, смеясь, словно все еще не веря.
– Да, счастлив и – как будто сам не свой. Muy extranjero[14].
– Почему?
– Потому что я не верил, что это судьба. Не верил, что это мне на роду написано. Я имею в виду «Пальмиру».
– А я верила.
– Ах, что ты, правда?
– А ты думаешь, почему я так злилась на тебя вчера?
Он не очень-то ждал ответа от Мириам, но утром в пятницу, когда они с Энн были в Хочимилько, что-то вдруг заставило его позвонить в гостиницу и спросить насчет почты. Ему пришла телеграмма. Сказав, что заберет ее чуть позже, он оказался не в силах ждать и, едва оказавшись в Мехико, снова позвонил в гостиницу из аптеки-закусочной на Сокало. Дежурный администратор «Монтекарло» прочел ему: «Сначала необходимо переговорить. Приезжай поскорее пожалуйста. Люблю тебя Мириам».
– Ну, она теперь поднимет крик до небес, – сказал Гай, повторив телеграмму Энн. Уверен, что тот, другой, передумал жениться. Он ведь уже женат.
– А.
По дороге Гай взглянул на свою подругу, желая выразить, сколько ей пришлось терпеть из-за него, из-за Мириам, из-за этой истории.
– Давай забудем обо всем, – улыбнулся он и прибавил шагу.
– Ты прямо сейчас хочешь ехать?
Разумеется, нет! Может, в понедельник или во вторник. Эти несколько дней я хочу провести с тобой. А во Флориде мне нужно приступать еще через неделю. Если, конечно, их планы не изменились.
– Мириам не поедет за тобой, как ты думаешь?
– Ровно через неделю, в этот самый час, – произнес Гай, – у нее не будет на меня никаких прав.
10
Сидя у туалетного столика в отеле «Ла Фонда», Санта-Фе, Элси Бруно косметической салфеткой снимала с лица ночной крем для сухой кожи. Время от времени, широко раскрывая голубые глаза, она склонялась ближе к зеркалу и с отсутствующим видом изучала петлистые морщинки под нижними веками и прочерченные улыбкой бороздки от крыльев носа до кончиков губ. Хотя подбородок у нее и был немного скошенный, нижняя часть лица вместе с полными губами выдавалась вперед, вовсе не так, как у Бруно. «Только в Санта-Фе, – подумала она, снова откидываясь на спинку стула, – и можно углядеть в зеркале эти бороздки».
– Тут не солнце, а какие-то рентгеновские лучи, – заметила она, обращаясь к сыну.
Бруно, еще в пижаме, погрязнув в кресле, обтянутом сыромятной кожей, разлепил один опухший глаз и взглянул на окно. Он был слишком утомлен, чтобы встать и опустить жалюзи.
– Мам, ты классно выглядишь, – просипел он, потом прильнул выпяченными губами к стакану с водой, что стоял на его безволосой груди, и нахмурился, о чем-то размышляя.
Как слишком крупный орех в хрупких, вздрагивающих беличьих лапках, вот уже несколько дней прокручивалась в его мозгу неподъемная идея, самая большая и веская из всех, какие когда-либо посещали его. К тому времени, как мать уедет из городка, он должен добраться до ядрышка и начать обдумывать все по-настоящему. Идея была – поехать и «достать» Мириам. Момент созрел, дальше медлить нельзя. Гаю это нужно сейчас. Через несколько дней, может, через неделю эта штука в Палм-Бич окончательно накроется и Гаю будет все равно.
Что-то лицо округлилось за эти последние дни в Санта-Фе, подумала Элси. Рядом с маленьким, аккуратным треугольником носа налитые щеки были особенно заметны. Она улыбнулась, еще раз проявив бороздки, покачала кудрявой белокурой головой и прищурилась.
– Не купить ли мне сегодня этот серебряный пояс, а, Чарли? – произнесла она небрежно, словно про себя. Пояс стоил двести пятьдесят с чем-то, но Сэм пришлет в Калифорнию еще тысячу. – Очень красивый пояс – в Нью-Йорке таких не увидишь. Что еще остается делать в Санта-Фе, как не покупать серебро?
– Что ему еще останется делать? – пробормотал Бруно.
Элси взяла купальную шапочку и обернулась к сыну, сверкнув быстрой, широкой улыбкой, всегда и для всех одинаковой.
– Дорогой, – проговорила она.
– М-м.
– Ты без меня будешь тут хорошо себя вести?
– Да, Ма.
Она нацепила на затылок купальную шапочку, взглянула на длинный, узкий, пунцовый ноготь и потянулась за пилочкой. Конечно, Фред Уайли был бы счастлив купить ей серебряный пояс – скорее всего, он и так явится на вокзал с какой-нибудь совершенно чудовищной штуковиной еще в два раза дороже – но не хотелось бы, чтобы Фред увязался следом в Калифорнию. А стоит его хоть чуть-чуть поощрить, как он не преминет это сделать. Нет, пусть лучше поклянется на вокзале в вечной любви, поплачет немного да и возвращается домой, к жене.
– Ну и веселенькая же была ночка, – продолжала Элси. – Фред первый его увидел.
Она засмеялась, пилочка выскользнула у нее из рук и где-то на полу притаилась.
– Я тут не при чем, – сказал Бруно холодно.
– Ну, конечно, дорогой, ты, разумеется, не при чем!
Рот у Бруно перекосился.
Мать в истерике ворвалась к нему в комнату в четыре утра и поведала, что на Пласа – дохлый бык. Сидит на скамейке, в шляпе, в пальто, и читает газету. Типичные школьные шуточки Уилсона. Бруно знал, что Уилсон не устанет об этом болтать, добавляя все новые подробности, покуда ему в башку не взбредет выкинуть какой-нибудь еще более дурацкий номер. Вчера вечером в Ла-Пласита, гостиничном баре, он, Бруно, обдумывал план убийства – а Уилсон тем временем наряжал околевшего быка. Даже в тех баснях, что Уилсон повсюду рассказывает о своей военной службе, он ни разу не упомянул, что убил кого-нибудь, хотя бы япошку. Бруно закрыл глаза, с удовлетворением вспоминая прошлый вечер. Часов этак в десять Фред Уайли и компания еще каких-то плешивых завалились в Ла-Пласиту на полусогнутых, толпой, как мужской кордебалет в оперетке, чтобы зазвать матушку на вечеринку. Его приглашали тоже, но он соврал матери, будто договорился с Уилсоном; а на самом деле ему хотелось поразмышлять на свободе. И прошлым вечером он сказал себе «да». В действительности он думал об этом с той самой субботы, когда состоялся разговор с Гаем, и вот снова суббота, и теперь – завтра или никогда; завтра, едва мать уедет в Калифорнию. Ему надоело уже спрашивать себя, а сможет ли он это сделать. Сколько времени он живет с этим вопросом внутри? Так долго, что нельзя уж и припомнить, когда все началось. Он чувствовал, что может сделать это. И внутренний голос твердил, не переставая, что время, обстоятельства, повод не могут лучше сойтись. Чистое убийство, без всяких личных мотивов! То, что Гай мог бы убить его отца, Бруно не рассматривал как мотив, ибо не очень-то рассчитывал на это. Может, Гая удастся уломать, а может, и нет. Главное – настало время действовать, потому что все складывается как нельзя лучше. Вчера вечером он еще раз позвонил Гаю домой и удостоверился, что тот еще не вернулся из Мехико. Гай в Мехико с воскресенья – так его мать сказала.
Он ощутил легкое удушье, будто кто-то пальцем давил на ямочку у горла, и потянулся рвануть воротник, но пижамная куртка была совершенно расстегнута спереди. Бруно в задумчивости принялся застегивать пуговицы.
– Ты не надумал поехать со мной? – спросила мать, вставая. – Если надумал, то заедем в Рено. Там сейчас Элен и еще Джорджи Кеннеди.
– Я заеду к тебе в Рено лишь по одной причине, Ма.
– Чарли… – она слегка покачала головой. – Ты не можешь потерпеть? Если бы не Сэм, мы бы сюда не поехали, правда?
– Конечно, нет.
Она вздохнула.
– Так не надумал?
– Мне здесь весело, – буркнул он.
Элси вновь посмотрела на свои ногти.
– Я до сих пор только и слышала от тебя, как здесь тоскливо.
– Это из-за Уилсона. Я больше с ним водиться не стану.
– Ты не уедешь обратно в Нью-Йорк?
– А что мне делать в Нью-Йорке?
– Бабушке будет обидно, если ты в этом году опять пропадешь.
– Когда это я пропадал? – Бруно слабо махнул рукой и вдруг почувствовал смертельную дурноту, такую дурноту, какой даже рвота разрешить не могла. Ощущение было знакомо, оно длилось всего минуту, но Боже, подумал Бруно, сделай так, чтобы на завтрак перед поездом не осталось времени, не позволяй ей произнести само слово «завтрак». Он весь напрягся и застыл, не шевеля ни единым мускулом, еле вбирая воздух через полуоткрытый рот. Прикрыв один глаз, другим он наблюдал, как мать движется к нему в бледно-голубом шелковом пеньюаре, опершись рукой о бедро, стараясь казаться проницательной – но какая уж тут проницательность, когда у нее такие круглые глаза. И к тому же она улыбалась.
– Что вы с Уилсоном еще затеяли?
– С этим говнюком?
Элси уселась на ручку кресла.
– Неспроста ты его клянешь, – сказала она, слегка встряхнув сына за плечо. – Постарайся не натворить ничего слишком ужасного, дорогой, – у меня как раз сейчас мало денег, чтобы за тобой все улаживать.
– Вытряси из него еще. И для меня тысчонку достань.
– Дорогой, – она приложилась к его лбу холодными спинками пальцев. – Я буду скучать без тебя.
– Да я, наверное, послезавтра приеду.
– Вот и повеселимся вместе в Калифорнии.
– Еще бы.
– Почему ты сегодня такой серьезный?
– Да что ты, Ма.
Она ущипнула жидкую прядь, свисшую на лоб, и направилась в ванную.
Бруно вскочил и заорал, стараясь перекрыть шум воды:
– Ма, я возьму денег оплатить счет!
– Что, мой ангел?
Он подошел ближе и повторил, потом, обессиленный, повалился в кресло. Он не хотел, чтобы мать узнала о междугородных звонках в Меткалф. Если скрыть это, все пойдет как по маслу. Мать не очень-то волнует, что он остается, то есть почти совсем не волнует. Может, у нее в поезде свидание с этим подонком Фредом или еще что-нибудь в таком же роде? Бруно кое-как вылез из кресла, чувствуя, что злоба на Фреда Уайли медленно подступает к горлу. Хотелось рассказать матери, что он остается в Санта-Фе, чтобы испытать самое сильное в своей жизни ощущение. Она бы перестала плескаться, не обращая на него никакого внимания, если бы угадала хоть частичку того, что это значит. Хотелось сказать: «Ма, очень скоро наша с тобой жизнь станет лучше, потому что я начинаю избавляться от Капитана». Выполнит Гай то, что с него причитается, или нет, но, если с Мириам все пройдет успешно, он, Бруно, запишет очко в свою пользу. Безупречное убийство. В один прекрасный день подвернется кто-нибудь, незнакомый пока, и можно будет заключить сделку. Бруно уперся подбородком в грудь, ощутив внезапный приступ тоски. Рассказать матери? Его мать и убийство совместить невозможно. «Мерзость какая!» – вот что она скажет. Обиженно, надменно он уставился на дверь ванной. До него вдруг дошло, что рассказать он не сможет никому и никогда. Только Гаю. Он снова уселся.
– Соня!
Он заморгал, когда мать хлопнула в ладоши. Потом улыбнулся. Тупо, представляя себе с тоскою, сколь многое произойдет, прежде чем он увидит это вновь, Бруно наблюдал, как гибко пружинят ноги матери, когда та натягивает чулки. Глядя на стройные линии ее ног, он всегда ощущал какой-то толчок, испытывал гордость. У его матери были самые красивые ноги, какие ему только приходилось видеть, – у молодых ли женщин, у старых. Зигфилд ее увел, но знал ли Зигфилд ей цену? А выйдя замуж, она опять окунулась в ту жизнь, от которой бежала. Скоро он, ее сын, освободит ее, а она-то и не догадывается.
– Не забудь послать это, – сказала мать.
Бруно вздрогнул, когда головы двух гремучих змей коснулись его. Это была вешалка для галстуков, которую они купили для Капитана, вся из перекрещивающихся коровьих рогов, увенчанная двумя засушенными змеенышами, что показывали друг другу языки, отражаясь в зеркале. Капитан ненавидел вешалки для галстуков, ненавидел змей, собак, кошек, птиц… Да что он любил-то? Вешалка из рогов доставит ему массу неприятных минут, поэтому Бруно уговорил мать купить ее. Бруно нежно улыбнулся вешалке. Не так-то уж и трудно было уговорить.
11
Он споткнулся о чертов булыжник, с достоинством выпрямился и попытался заправить рубашку в брюки. Хорошо еще, что он вырубился в парке, а не на улице – иначе бы его замели в полицию, и он бы пропустил этот поезд. Он остановился и зашарил по карманам в поисках бумажника, зашарил неистово, с большим беспокойством, чем когда проверял его наличие в последний раз. Руки у него дрожали, и он едва смог прочесть на железнодорожном билете время отправления: 10.20. А сейчас разные уличные часы показывали 8.10. Если, конечно, сегодня воскресенье. Конечно же, воскресенье, и все индейцы в чистых рубашках.
Он оглянулся, нет ли где Уилсона, хотя накануне они не встречались, и маловероятно, чтобы этот тип был на ногах в такую рань. Не хотелось бы, чтобы Уилсон знал, что Бруно уезжает из города.
Перед ним неожиданно простерлась Пласа, полная кур, ребятишек и неизменных стариков, щелкавших вместо завтрака кедровые орешки. Он постоял немного, считая колонны губернаторского дворца, чтобы убедиться, сможет ли он их насчитать семнадцать, и это у него получилось. Значит, на колонны больше полагаться нельзя. В придачу к скверному похмелью все кости ныли от спанья на треклятых булыжниках. Зачем было так напиваться, спросил он себя, почти со слезою. Но ведь он сидел один, а в одиночестве всегда больше пьется. А сидел ли он один? Да какая, впрочем, разница! Он вспомнил, что за блестящая, мощная мысль пришла ему в голову прошлой ночью, пока он смотрел по телевизору какую-то дурацкую игру: мир можно увидеть только с пьяных глаз. Все на свете создано, чтобы глядеть на него с пьяных глаз. Что можно разглядеть, скажем, сейчас, когда голова раскалывается, стоит обратить куда-нибудь взор? Прошлую ночь хотелось отметить как следует – последнюю ночь в Санта-Фе. А сегодня ему нужно в Меткалф, и там он должен быть на высоте. Но существует ли такое похмелье, от которого не помогла бы пара стаканчиков? Похмелье, подумалось ему, может даже пойти на пользу: он привык с бодуна все делать медленно и осторожно. К тому же он еще не разработал план. Этим можно заняться в поезде.
– Почта есть? – машинально спросил он у стойки администратора, но почты не было.
Он торжественно принял ванну, заказал горячий чай и сырое яйцо со специями, чтобы приготовить «устрицу прерии», потом открыл шкаф и долго стоял, вяло раздумывая, что бы надеть. Наконец решился, в честь Гая, на красно-коричневую пару. Он и неброский, подумал Бруно, облачившись в костюм, и ему польстило, что он бессознательно выбрал одежду и по этой причине тоже. Он проглотил «устрицу прерии», и она прошла хорошо; скрестил руки на груди – но внезапно индейские поделки в комнате, полоумные жестяные лампы, тканые полоски, висящие на стенах, сделались положительно невыносимы, и его опять охватила дрожь и нетерпение – поскорей собрать вещи и уйти отсюда. Но какие вещи? По правде говоря, ему ничего не надо. Только листок бумаги, где записано все, что он знает о Мириам. Бруно вытащил этот листок из заднего отделения своего «дипломата» и сунул во внутренний карман пиджака. Эти действия заставили его ощутить себя настоящим бизнесменом. Он положил в нагрудный карман белый носовой платочек, потом вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. Подумал, что, вероятно, вернется завтра к ночи, а может, и раньше, если получится покончить со всем сегодня вечером и достать обратный билет в спальный вагон.
