Текст книги "Чудо. Встреча в поезде"

Автор книги: Патриция Хайсмит

Соавторы: Кэтрин Уэст
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)

– Если оба хотели развода, – а то, что мистер Хейнс хотел развода, доказано, – тогда почему супруги не развелись?

Суд откровенно забавлялся. Эксперты по отпечаткам пальцев никак не могли сойтись во мнениях по поводу своей системы. Владелец скобяной лавки, в которую Мириам заходила за день до своей смерти, запутался, отвечая на вопрос, кто ее сопровождал: мужчина или женщина, и в общем смехе потонуло признание, что ему посоветовали сказать – мужчина. Адвокат Гая разглагольствовал о географических широтах, о противоречиях в показаниях Джойсов, о письменных подтверждениях, которые имелись у него в наличии, но Гай про себя был уверен, что одна лишь прямота освободила его от всяческих подозрений.

Коронер предположил в своем заключении, что убийство, судя по всему, совершено маньяком, не знакомым ни жертве, ни свидетелям. В вердикте значилось: «лицо или лица неустановленные», и дело передали в полицию.

На другой день, как раз когда Гай уходил из материнского дома, пришла телеграмма:

«Наилучшие пожелания с золотого запада.

Без ПОДПИСИ».

– Это от Фолкнеров, – поторопился сообщить Гай.

Мать улыбнулась.

– Передай Энн, чтобы хорошенько следила за тобой, – и слегка потянув сына за ухо, чмокнула в щеку.

В аэропорту он все еще сжимал в руке скомканную телеграмму Бруно. Он порвал ее на мельчайшие клочки и выбросил в проволочную урну у края летного поля. Все кусочки высыпались через проволоку и затанцевали по асфальту на ветру и на солнце, веселые как конфетти.

16

Какое-то время Гай мучительно старался прийти к определенному выводу насчет Бруно – он или не он? – но в конце концов отступился. Чтобы Бруно сделал это – как-то не очень верилось в такую возможность. Можно ли счесть веской уликой карточку меткалфского таксопарка? Так похоже на Бруно – найти карточку в Санта-Фе и послать ему, Гаю. Если убийство совершил не маньяк, – а в последнем был уверен и коронер, и все остальные, более правдоподобным представляется, что все это устроил Оуэн Маркмен.

И Гай выбросил из головы Меткалф, Мириам, Бруно и сосредоточился на работе в Палм-Бич, которая – в чем он убедился с самого первого дня – требовала колоссального такта, всех технических знаний, какими он обладал, да и просто предельного физического напряжения. Он полностью (за исключением Энн) отрекся от своего прошлого, которое, при всех высоких идеалах, при всем энтузиазме борьбы за них, сопровождаемой малыми победами, казалось жалким, кропотливым ученичеством в сравнении с огромной, величественной постройкой загородного клуба. И, отдавая все силы этому новому броску, он чувствовал, как сам с каждым днем становится иным, более совершенным.

Корреспонденты газет и журналов фотографировали главное здание, бассейн, купальни, террасы уже в самом начале строительства. Фотографировали они и членов клуба, посещавших строительные площадки, и Гай знал, что под снимком будет указана та сумма, какую пожертвовал каждый из них на свой царский отдых. Иногда Гай спрашивал себя, не связан ли его энтузиазм с огромными деньгами, вложенными в проект, с изобилием рабочего пространства и материала, с лестью богачей, непрерывно приглашавших его в свои дома. Гай ни разу не принял приглашения. Он отдавал себе отчет, что может лишиться мелких заказов, которые понадобятся предстоящей зимой, но знал еще и то, что никогда не сможет приспособиться к тем светским обязанностям, к которым другие архитекторы относились как к чему-то само собой разумеющемуся. В те вечера, когда оставаться в одиночестве не хотелось, он садился на автобус, ехал к Кларенсу Бриллхарту, жившему за несколько миль от города, и они обедали вдвоем, слушали пластинки, разговаривали. Кларенс Бриллхарт, управляющий клуба «Пальмира», был биржевый маклер, удалившийся от дел, высокий, седой пожилой джентльмен, и Гай часто думал, что таким бы ему хотелось видеть своего отца. Больше всего восхищал Гая его вечно досужий, праздный вид, столь же невозмутимый в лихорадочной суете строительной площадки, как и в собственном доме. Гай надеялся, что сам станет таким же в старости. Но он сознавал, что ходит слишком быстро, – всегда ходил слишком быстро. А быстрой походке – и он это понимал – неизбежно не хватает солидности.

Обыкновенно по вечерам Гай читал, писал длинные письма Энн или просто ложился спать, потому что в пять утра всегда уже был на ногах и зачастую работал целый день со сварочным аппаратом или с мастерком и цементным раствором. Он знал почти всех рабочих по имени. Ему нравилось оценивать характер каждого из строителей, знать, соответствует или не соответствует любой из них духу его зданий. «Это – как дирижировать симфонией», – писал он Энн. В сумерках, когда он присаживался выкурить трубку в зарослях кустов, окаймлявших площадку для игры в гольф, и созерцал с высоты четыре белых строения, он чувствовал, что воплощаемый проект достигнет совершенства. Он понял это, увидев первые горизонтали на мраморных, вольготно распределенных в пространстве колоннах главного здания. Магазин в Питтсбурге был испорчен в последний момент, потому что заказчик потребовал изменить площадь окон. Больничный корпус в Чикаго был, по мнению Гая, загублен карнизом, на который пустили камень более темный, чем задумывалось. Но Бриллхарт никому не позволял вмешиваться, и «Пальмира» вырастала столь же совершенной, как и первоначальный замысел. А Гаю до сих пор не доводилось создавать ничего совершенного.

В августе он поехал на север, к Энн. Она работала в отделе дизайна в одной текстильной компании на Манхеттэне. С осени она собиралась содержать магазин на паях с одной знакомой женщиной, тоже дизайнером. Ни Энн, ни Гай не упоминали о Мириам вплоть до четвертого и последнего дня. Они стояли над ручейком за домом Энн, и это были их последние минуты перед тем, как отправиться в аэропорт.

– Гай, ты думаешь, это был Маркмен? – неожиданно спросила Энн, и, когда Гай кивнул, добавила:

– Это ужасно – но я почти уверена.

Затем однажды вечером, когда он вернулся от Бриллхарта в свои меблированные комнаты, его вместе с письмом от Энн ждала весточка от Бруно. Бруно отправил письмо из Лос-Анджелеса в Меткалф, а мать переслала в Палм-Бич. Он поздравлял Гая с подписанием контракта, желал успеха, умолял написать хоть несколько слов. В постскриптуме значилось:

«Надеюсь, тебя не слишком обеспокоило это письмо. Я написал тебе много писем, но не отправил их. Звонил твоей матери, спрашивал адрес, но она мне его не дала. Гай, честное слово, бояться нечего, иначе я бы не написал. Разве ты не знаешь, что в моих интересах соблюдать осторожность? Напиши поскорее. Скоро я, наверное, уеду на Гаити. Еще раз твой друг и поклонник. Ч.Э.Б.»

Медленная, тупая боль обрушилась на него, охватила все тело, с головы до ног. Оставаться в комнате сделалось невыносимо. Он выбежал на улицу, в бар, и еще до того, как начал что-то осознавать, выпил две стопки водки, а затем и третью. В зеркале за стойкой он увидел самого себя, глазеющего на собственное отражение, и его поразил взгляд – вороватый, бегающий. Это сделал Бруно. Знание опустилось на Гая всей громадой, не оставляя более места сомнениям, словно некий катаклизм, отсрочивать который все это время могла лишь слепота, подобная безумию. Он оглядел крохотный бар, будто ожидая, что стены рухнут на него. Это сделал Бруно. Ошибки нет: его, Гая, свободу Бруно ставит себе в заслугу. А постскриптум! И даже, возможно, поездка на Гаити. Но чего Бруно добивается? Гай бросил злобный взгляд на лицо в зеркале, а потом опустил глаза, посмотрел на свои руки, затем на борт твидового пиджака, на фланелевые штаны – и мелькнула мысль, что эти вещи утром надел на себя один человек, а вечером снимет совершенно другой, тот, каким он будет отныне и навсегда. Отныне он знает. Это длилось одно лишь мгновение… Гай не мог определить, что именно происходит, но чувствовал, что вся его жизнь изменится, должна измениться отныне.

Если он знал, что Бруно сделал это, почему не выдал его? Что испытывал он по отношению к Бруно, кроме ненависти и отвращения? Страх? Гай точно сказать не мог.

Он боролся с желанием позвонить Энн до тех пор, пока не сделалось слишком поздно, и наконец в три часа ночи сдался. В полной темноте, вытянувшись на кровати, он говорил с ней очень спокойно о самых обыденных вещах и даже один раз засмеялся. Энн и то ничего не заметила, подумал он, положив трубку. Он почувствовал себя чуть уязвленным и смутно встревоженным.

Мать написала, что человек, который звонил, пока Гай был в Мехико, и назвался Филом, позвонил снова, спрашивал, где можно Гая найти. Мать беспокоилась, не связано ли это с Мириам, и собиралась сообщить в полицию.

Гай написал в ответ:

«Я выяснил, кто тебе надоедал по телефону. Фил Джонсон, один тип, которого я знал в Чикаго».

17

– Чарли, что это за вырезки?

– Про одного моего друга, ма! – прокричал Бруно из ванной.

Он включил воду сильнее, склонился над раковиной и устремил взгляд на блестящую никелированную затычку. Через минуту потянулся за бутылкой виски, спрятанной под полотенцем в корзине с бельем. Едва в руках у него оказался стакан виски с водой, как дрожь немного унялась, и еще несколько секунд Бруно разглядывал серебряную тесьму на рукаве своего нового смокинга. Ему так нравился этот смокинг, что он надевал его даже утром, в ванную. В зеркале скругленные лацканы обрамляли портрет праздного молодого человека, способного на отчаянный, таинственный риск, обладающего чувством юмора и глубиной, мощью и изяществом (чему свидетельство – стакан, изысканно зажатый между большим и указательным пальцами, – сейчас его высочество произнесет тост!) – короче, молодого человека с двойной жизнью. Он поднял стакан за свое здоровье.

– Чарли!

– Сейчас, мам!

Он обвел ванную блуждающим взором. Окна не было. Последнее время такое накатывало раза два в неделю. Это начиналось где-то через полчаса после того, как он вставал с постели: словно кто-то коленом давил на грудь, стараясь вышибить дух. Бруно закрыл глаза и стал дышать часто-часто, так часто, как только мог. Потом спиртное подействовало. Расходившиеся нервы успокоились, словно приглаженные чьей-то рукой. Бруно выпрямился и открыл дверь.

– Я брился, – заявил он. Мать в теннисных шортах и веревочных туфлях склонилась над неубранной постелью, где валялись вырезки.

– Кто это такая?

– Жена парня, с которым я познакомился в поезде, когда ехал из Нью-Йорка, Гая Хейнса. – Бруно улыбнулся. Ему нравилось произносить имя Гая. – Интересно, правда? Убийцу пока не нашли.

– Маньяк какой-нибудь, – вздохнула она.

Бруно посерьезнел.

– Ну, нет, сомневаюсь. Все слишком сложно.

Элси выпрямилась и сунула пальцы под ремень. Выпуклость ниже ремня исчезла, и на какое-то время Бруно показалось, что мать выглядит так, как выглядела всю свою жизнь, вплоть до последнего года: подтянутая, словно девушка в двадцать лет, от шеи до тонких лодыжек.

– У твоего Гая славное лицо.

– О, он славный, он такой славный! Просто позор, что он вляпался в такую историю. Он мне рассказывал в поезде, что не видел своей жены года два. Да Гай такой же убийца, как я! – Бруно улыбнулся нечаянной шутке и добавил для отвода глаз:

– Его жена все равно была мочалка…

– Дорогой, – мать притянула его к себе за расшитые тесьмою лацканы. – Ты не мог бы следить за своей речью – хотя бы некоторое время? Я знаю, бабушка иногда приходит в ужас.

– Откуда бабушке знать, что такое мочалка, – грубо отрезал Бруно.

Элси вскрикнула, откинув голову.

– Ма, ты слишком много загораешь. Не люблю, когда у тебя такое темное лицо.

– А я не люблю, когда ты такой бледный.

Бруно насупился. Лоб у матери был точь-в-точь, как кожа ремня, и это больно ранило. Он внезапно поцеловал ее в щеку.

– Обещай мне, что сегодня полчасика посидишь на солнце. Люди за тысячу миль едут в Калифорнию, а тебя из дому не выгонишь!

Бруно поджал губы.

– Ма, тебе совсем не интересно слушать про моего друга!

– Мне интересно слушать про твоего друга. Но ты мне ничего не рассказываешь.

Бруно застенчиво улыбнулся. Нет, он как раз все хорошо продумал. Сегодня он в первый раз разложил вырезки на виду, потому что уверился, что ни ему, ни Гаю ничего не грозит. Да говори он о Гае хоть четверть часа без остановки, мать все равно скорее всего забудет. А может, даже и нужно, чтобы она забыла.

– Ты все прочла? – он кивнул на постель.

– Нет, не все. Сколько стаканчиков сегодня утром?

– Один.

– Нюхом чую, два.

– Ладно, мам, два.

– Дорогой, ты бы не мог поменьше пить по утрам? Пить по утрам – это конец. Видала я алкоголиков…

– «Алкоголик» звучит паршиво, – Бруно снова заходил кругами. – Я, когда выпью, чувствую себя лучше, ма. Ты же сама говоришь, что я тогда бодрее и ем с аппетитом. Шотландское виски – чистый напиток. Есть такие, кому оно не вредит.

– Ты вчера ночью перепил, и бабушка знает. Ты, милый, не думай, будто она не замечает ничего.

– Прошлую ночь мне не поминай. – Бруно ухмыльнулся и помахал рукой.

– Сэмми придет сегодня утром. Может, ты оденешься, спустишься и посчитаешь нам очки?

– У меня твой Сэмми в печенках сидит.

Она прошла к двери весело, словно ничего не слыхала.

– Обещай, что позагораешь сегодня.

Бруно кивнул, облизывая пересохшие губы. Он не улыбнулся в ответ, а смотрел серьезно, как она закрывает дверь, потому что внезапно накатила какая-то черная пелена – нужно спасаться от неведомой опасности, пока не сделалось слишком поздно. Нужно встретиться с Гаем, пока не поздно! Нужно, пока не поздно, избавиться от отца! Нужно столько сделать! А вовсе не торчать здесь, в бабушкином доме, обставленном, как и собственный их особняк, в стиле Людовика XV, – этот вечный Людовик XV! Но Бруно не знал, куда ему хочется. Ведь вдали от матери он чувствует себя несчастным, разве не так? Он нахмурился, закусив нижнюю губу, но в маленьких серых глазках не появилось никакого выражения. С чего это мать говорит, что не нужно пить по утрам? Пить по утрам как раз нужно больше, чем в другие часы дня. Он согнул плечи и принялся ими вращать. Почему он должен чувствовать себя не в своей тарелке? Вокруг на постели валялись вырезки. Шли недели, а эти идиоты из полиции так ничего о нем и не узнали – только отпечатки следов – но он давно уже выкинул те башмаки! Кутеж, который они с Уилсоном на прошлой неделе устроили в гостинице в Сан-Франциско, – ничто по сравнению с тем, что он закатит, если удастся заполучить Гая и отметить событие. Безупречное убийство! Многие смогли бы совершить безупречное убийство на острове, где сотни две народу толчется вокруг?

Он не похож на тех придурков, о которых пишут в газетах, – на тех, кто убил, «чтобы испытать новое ощущение», и не может ничегошеньки выдать репортерам, кроме блевотины. «Это было не так здорово, как я ожидал». Да если бы у него стали брать интервью, он бы сказал: «Это было потрясающе! Ничто на свете не сравнится с этим!» (Вы бы совершили это еще раз, мистер Бруно?) – «Да, возможно», – раздумчиво, осмотрительно, как исследователь Арктики, когда его спрашивают, поедет ли он снова на зимовку в предстоящем году, с привычной уклончивостью отвечает репортерам. («Не могли бы вы чуть подробнее описать ваши ощущения?») Он бы взял в руку микрофон, поднял взгляд и задумался, и целый мир, затаив дыхание, дожидался бы первого слова. Что же он ощущал? Видите ли это есть это, и ничто нельзя с этим сравнить. А она все равно была дрянь-баба, понимаете, что я хочу сказать? Это все равно, что давить маленького поганого крысенка, только она была девка и дело мое назвали убийством. Само тепло ее тела было отвратительным, и, помнится, он думал вначале, что еще до того, как пальцы отлепятся от горла, тепло перестанет поступать, и она сделается холодной и мерзкой, какой на самом деле всегда была. («Мерзкой, мистер Бруно?») Да, мерзкой. («Значит, по-вашему, труп мерзок?») Бруно нахмурился. Нет, на самом деле он не считает, что труп мерзок. Если жертва являла собой зло, как Мириам, всем должно быть только приятно видеть ее труп, разве не так? («Власть, мистер Бруно?») О, да, он ощутил невероятную власть. Вот, вот оно. Он отнял жизнь. Ведь никто не знает, что такое жизнь, все встают на защиту этого бесценнейшего достояния – а он взял и отнял. Той ночью грозила опасность, ныли руки, мучил страх, что жертва поднимет шум, но в тот момент, когда Бруно почувствовал, что жизнь оставила ее, все прочее отпало, остался лишь скрытый смысл деяния, тайна и чудо прекращения жизни. Говорят о тайне рождения и зачатия, но как это объяснимо! Две зародышевые клетки – и все дела! А кто объяснил тайну прекращения жизни? Почему жизнь прекращается, стоит лишь чуть посильнее сжать горло женщины? Что такое вообще жизнь… Что почувствовала Мириам, когда он разлепил пальцы? Где она была? Нет, он не верит в жизнь после смерти. Мириам прекратилась – в этом-то и состояло чудо. О, он нашел бы что сказать, если бы давал интервью! («Имел ли для вас значение пол жертвы?») Откуда взялся такой вопрос? Бруно поколебался мгновение, но очень скоро обрел прежнее хладнокровие. Ладно, валяйте: то, что жертва была женщиной, доставило особое удовольствие. Нет, не следует делать вывод, будто наслаждение было сексуального свойства. Нет, он не женоненавистник. Скорее, наоборот! Ненависть сродни любви, знаете ли. Кто это сказал? Он никогда ни одной минуты в это не верил. Нет, он заметит лишь одно: думается, он никогда не получил бы такого удовольствия, если бы убил мужчину. Разве что отца.

Телефон…

Бруно давно уже не отводил от него глаз. Всякий телефон намекал на Гая. До Гая можно дозвониться по двум междугородным линиям, но звонок может Гая расстроить. Гай, наверное, еще нервничает. Нужно подождать, пока Гай сам напишет. Ответ должен прийти со дня на день – Гай, видимо, получил его письмо в конце прошлой недели. Одного только не хватало Бруно для полного счастья: услышать голос Гая, убедиться в том, что он счастлив тоже. Узы, сочетающие Гая с ним, теперь прочнее братских. Много ли братьев любят друг друга так, как он Гая?

Бруно вышел на кованый железный балкон. Утреннее солнышко приятно припекало. Газон, широкий и ровный, как площадка для гольфа, тянулся до самого океана. Тут он увидел Сэмми Франклина, в белых теннисных одежках, с ракетками под мышкой – весь рассиявшись, он направился к матери. Сэмми был большой и дряблый, как потерявший форму боксер. Он напомнил Бруно другого статиста из Голливуда, который вертелся вокруг матери, когда они отдыхали здесь три года назад: Александр Фиппс. На черта помнить их дурацкие имена? Бруно услышал, как Сэмми хихикнул, протягивая матери руку, и старая вражда всплыла было в нем, но тут же погасла. Merde^[15]. Он с презрением отвел глаза от обширного, обтянутого фланелью зада Сэмми и принялся изучать пейзаж с правой стороны. Два пеликана с натугой перелетели через изгородь и шлепнулись на траву. Вдалеке, на блеклых волнах, качался парусник. Три года назад он так просил бабушку достать парусную лодку, а теперь, когда лодка имеется, нет настроения кататься.

Теннисные мячи просвистывали за оштукатуренный, желтовато-коричневый угол дома. Где-то внизу били часы, и Бруно снова скрылся у себя в комнате, чтобы не слышать, который час. Он любил уже где-нибудь к концу дня случайно взглянуть на циферблат и убедиться, что уже позже, чем он думал. Если письмо от Гая не придет с полуденной почтой, подумал он, можно прокатиться на поезде в Сан-Франциско. С другой стороны, последний визит в Сан-Франциско оставил неприятные воспоминания. Уилсон притащил с собой в отель каких-то итальяшек, и Бруно всем заказал обед и несколько бутылок водки. Они звонили в Чикаго из его номера. В гостиничном счете значилось два звонка в Меткалф – второго Бруно никак не мог припомнить. А в последний день ему не хватило двадцати долларов, чтобы оплатить счет. И в отеле, лучшем отеле города, ему не отдавали чемодан, пока мать не перевела деньги. Нет, он не поедет больше в Сан-Франциско.

– Чарли? – послышался высокий, приветливый голос бабушки.

Он уловил начальное движение изогнутой дверной ручки, невольно кинулся к постели, где валялись вырезки, но, покружив по комнате, снова забрался в ванную. Там он набил полный рот зубного порошка. Бабушка чуяла спиртное, как истомленный трезвостью старатель на клондайкских приисках.

– Ты готов? Позавтракаешь со мной? – спросила бабушка.

Он вышел из ванной, продолжая причесываться.

– Ой, какое на тебе платье!

Маленькая и хрупкая, она засеменила перед ним нетвердой походкой, изображая шикарную манекенщицу. Бруно улыбнулся. Ему нравилось черное кружевное платье на розовом атласном чехле.

– Похоже на наши балконы.

– Спасибо, Чарли. Попозже утром я поеду в город. Может, и ты со мной?

– Может. Ах, бабушка, да конечно, поеду, – ласково проговорил он.

– Так это ты изрезал мой «Таймс»! А я-то на слуг грешила. Ты, наверное, поднимаешься в страшную рань.

– Ага, – радостно поддакнул Бруно.

– Когда я была молодая, мы вырезали из газет стихи и приклеивали в альбом. Мы тогда из всего на свете делали альбомы. А тебе зачем?

– Да так просто, сохранить.

– У тебя есть альбом?

– Не-а. – Бабушка смотрела на него, а Бруно хотелось, чтобы она взглянула на вырезки.

– Ах, какой ты еще ребе-енок! – Она ущипнула его за щеку. – И пушок на подбородке. Не понимаю, почему твоя мать так беспокоится…

– Да не беспокоится она.

– … когда тебе еще нужно дать время подрасти. Пошли завтракать. Ну да, как есть, в пижаме.

На лестнице Бруно взял ее под руку.

– Покупок нужно сделать совсем немного, – говорила бабушка, наливая кофе, – а потом, думаю, можно заняться чем-нибудь симпатичным. Посмотреть хороший фильм или пойти в увеселительный парк. В увеселительном парке я не была сто лет!

Глаза Бруно широко раскрылись.

– Куда тебе больше хочется? Ну, ладно, приедем, посмотрим, что идет в кино.

– Мне хочется в парк, бабушка.

Бруно прекрасно провел день: помогал бабушке выходить из машины и подсаживал обратно, водил ее по увеселительному парку, хотя она могла испробовать немногие аттракционы и отведать лишь редкие лакомства. Но они прокатились вместе на колесе обозрения. Бруно рассказывал бабушке, какое высоченное колесо в Меткалфе, но она так и не спросила, когда он успел там побывать.

Когда они вернулись, Сэмми Франклин все еще торчал в доме и остался обедать. Бруно сдвинул брови, едва завидев его. Бруно знал, что бабушка тоже не очень-то обращает внимание на Сэмми, и внезапно ощутил прилив нежности – бабушка так безропотно принимала Сэмми, да и любого приблудного типа, какого только матери заблагорассудится привести в дом. Чем они тут с матерью занимались целый день? По их словам, были в кино, смотрели какой-то из фильмов Сэмми. А его, Бруно, наверху ждало письмо.

Бруно бегом побежал наверх. Письмо было из Флориды. Он разорвал конверт – руки дрожали так, словно он пил без просыпу десять дней. Никогда еще он так безумно не ждал письма, даже в лагере, где ждал писем от матери.

«6 сентября.

Дорогой Чарльз,

Я не уловил смысла Вашего послания – не понимаю и источника Вашего ко мне великого интереса. Я знаю Вас весьма поверхностно, однако достаточно, дабы убедиться, что в нас нет ничего общего, а следовательно, никаких оснований для дружбы. Могу я Вас попросить не звонить больше моей матери и не сообщаться со мной?

Спасибо за попытку возвращения книги. Ее потеря особого значения не имеет.

Гай Хейнс».

Бруно поднес письмо ближе к глазам и перечел его, все еще не веря, выхватывая взглядом то одно, то другое слово. Заостренный язычок показался над верхней губою, а затем исчез. Бруно почувствовал, что лишился всего. Это было как горе или как смерть. Хуже! Он обвел глазами комнату, полный ненависти ко всей обстановке, ко всему, чем он владеет. Потом боль собралась в груди, и Бруно заплакал.

После обеда они с Сэмми Франклином вступили в пререкания по поводу вермутов. Сэмми сказал, что чем суше вермут, тем больше его нужно для мартини, хотя и признал, что он не такой уж любитель мартини. Бруно сказал, что он тоже не любитель мартини, но лучше разбирается в этом. Перебранка продолжалась и после того, как бабушка, пожелав всем спокойной ночи, удалилась. Они расположились на верхней террасе, в темноте, мать сидела на диване-качалке, Бруно и Сэм стояли у перил. Бруно ринулся вниз, в бар, за ингредиентами, чтобы подкрепить свою точку зрения. Оба приготовили мартини, пригубили бокалы, и, хотя ясно было, что Бруно прав, Сэмми стоял на своем, да еще посмеивался, стараясь обратить все в шутку, и Бруно не вытерпел.

– Поезжай-ка в Нью-Йорк, научись там чему-нибудь! – заорал он. Мать как раз вышла с террасы.

– Да соображаешь ли ты вообще, что говоришь? – съязвил Сэмми. В лунном свете его ухмыляющееся лицо казалось сине-зеленым, с желтизною, как сыр горгонзола. – Ты же насасывался целый день. Ты…

Бруно сгреб Сэмми за передок рубашки и перегнул через перила, затылком вниз. Ноги Сэмми забарабанили по черепице. Рубашка треснула. Когда он извернулся как-то боком и встал на ноги, синева схлынула с его лица: оно стало желто-белым, без единой тени.

– К-какого черта! – взвыл он. – Сбросить меня хотел, а?

– Нет, не хотел! – вскрикнул Бруно еще громче. Он вдруг потерял дыхание, как по утрам. Отнял от лица стылые, потные руки. Ведь он уже убил, разве не так? Зачем же убивать снова? Но он вдруг увидел, как Сэмми корчится на острых прутьях железной решетки там, внизу, прямо под террасой, и ему захотелось, чтобы Сэмми там оказался. Сэмми шумно, взахлеб осушил бокал. Бруно шагнул в балконную дверь и оказался в доме.

– Там и сиди! – крикнул ему вслед Сэмми.

Напряженный, дрожащий голос Сэмми пронзил его внезапным страхом. Столкнувшись в передней с матерью, Бруно не сказал ничего. На лестнице он вцепился в перила обеими руками, проклиная шум, треск, дикую неразбериху в голове, проклиная мартини, выпитый с Сэмми. Качаясь, ввалился в гостиную.

– Чарли, что такое ты сделал с Сэмми? – мать, оказывается, шла следом.

– А чего такого я сделал Сэмми? – Бруно протянул руку к нечеткому силуэту и рухнул на диван, несколько раз подпрыгнув.

– Чарли, вернись и попроси прощения. – Смутное белое пятно ее вечернего платья придвинулось ближе, протянулась загорелая рука.

– Ты спишь с этим типом? Ты спишь с этим типом? – Бруно знал, что стоит лечь, как он сразу вырубится, и он лег и не почувствовал прикосновения ее руки.

18

Через месяц после того, как Гай вернулся в Нью-Йорк, его смятение, недовольство собой, работой, Энн мало-помалу сосредоточилось на Бруно. Это из-за Бруно он не мог смотреть на фотографии «Пальмиры», Бруно был истинной причиной беспокойства, которое Гай приписывал тому, что после возвращения из Палм-Бич заказы шли туго. Это Бруно заставил его накануне вечером так бессмысленно повздорить с Энн, так упрямо стоять на своем нежелании сыскать лучшее помещение для офиса, купить новую мебель, ковер. Бруно заставил его заявить Энн, что никакого успеха он не добился, что «Пальмира» ровным счетом ничего не значит. Бруно заставил Энн тем вечером спокойно повернуться и уйти, а Гая – ждать до тех пор, пока не загудела дверь лифта – и только тогда Гай сбежал вниз с восьмого этажа умолять о прощении.

И кто знает? Может быть, это Бруно мешал ему получить работу. Сотворить здание стоит духовного труда. Скрыв же вину Бруно, дав ей приют у себя в душе, Гай так или иначе осквернил себя. И чувствовал, что это не может остаться незамеченным. Он старательно убеждал себя в том, что полиция рано или поздно нападет на след Бруно. Однако недели шли безрезультатно, и Гая начинала мучить мысль, что он сам должен действовать. Останавливало его, во-первых, то, что ему претило обвинить кого бы то ни было в убийстве, а во-вторых, безрассудное, но глубоко укоренившееся сомнение: а вдруг Бруно все-таки не виноват. Порою тот факт, что Бруно совершил убийство, потрясал его своей фантастичностью до такой степени, что вся прежняя убежденность совершенно улетучивалась. Иногда Гай чувствовал, что продолжал бы сомневаться, если бы даже Бруно послал ему письменное признание. И все же следовало быть честным с самим собою: в глубине души он был уверен, что это сделал Бруно. То, что недели проходили, а полиция так и не могла напасть на какой-либо след, только подкрепляло уверенность. Не говорил ли Бруно, что невозможно раскрыть немотивированное убийство? После письма, которое Гай отправил Бруно в сентябре, тот молчал всю осень, но как раз перед отъездом из Флориды пришла скупая записка, где Бруно сообщал, что вернется в Нью-Йорк в декабре и надеется на возможность встречи. Гай твердо решил не иметь с ним никакого дела.

И все же раздражался по любому поводу и без повода, а в основном из-за работы. Энн призывала к терпению. Энн напоминала, что он уже утвердил себя во Флориде. Она дарила ему больше нежности и утешения, чем когда-либо раньше, что сейчас было ему так нужно; однако Гай обнаружил, что в свои самые черные, тяжелые минуты он не всегда способен это принять.

Телефон зазвонил как-то утром, в середине декабря, когда Гай праздно сидел за столом, лениво листая эскизы дома в Коннектикуте.

– Здравствуй, Гай. Это Чарли.

Гай узнал голос и весь напрягся, готовый к отпору. Но Майерс сидел в той же комнате наискосок и мог услышать.

– Ну, как дела? – начал Бруно с улыбчивой теплотою. – С Рождеством тебя.

Гай не торопясь положил трубку.

Он взглянул на Майерса, архитектора, с которым вместе снимал этот просторный однокомнатный офис. Майерс по-прежнему сидел, согнувшись, над чертежной доской. В просвете между зеленой шторой и подоконником голуби подпрыгивали, склевывая зернышки, которые они с Майерсом рассыпали по карнизу несколько минут назад.

Телефон зазвонил снова.

– Хотелось бы встретиться, Гай, – сказал Бруно.

Гай встал.

– Мне очень жаль, но я не желаю с вами встречаться.

– В чем дело? – Бруно принужденно засмеялся. – Ты нервничаешь, Гай?

– Я просто не желаю с вами встречаться.

– Ах, так. Ну, ладно, – произнес Бруно хриплым от обиды голосом.

Гай подождал, решив не отступать первым, и наконец Бруно повесил трубку.

В горле у Гая пересохло, и он прошел к фонтанчику, в угол комнаты. За фонтанчиком солнечный луч расчертил четкой диагональю большую фотографию, изображавшую едва законченные здания «Пальмиры» с высоты птичьего полета. Гай повернулся спиной. Его просили выступить в Чикаго, в том институте, где он учился, и Энн не преминет напомнить об этом. Он должен написать статью для ведущего архитектурного журнала. Но если вспомнить об отсутствии заказов, всякая ссылка на клуб «Пальмира» означает публичное признание того, что Гая, видимо, бойкотируют. И что в этом странного? Разве «Пальмирой» он не обязан Бруно? Убийце, во всяком случае?