Текст книги "Чудо. Встреча в поезде"

Автор книги: Патриция Хайсмит

Соавторы: Кэтрин Уэст
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)

Он глядел на Джерарда, словно доведенный до бешенства золотой тонкошерстный тигр.

– Разве я сказал, будто что-нибудь думаю? – отозвался Джерард, передернув ссутуленными плечами.

– Вы это подразумевали.

– Ничего я не подразумевал. – Круглые плечи дважды содрогнулись от смеха. – Ты не понял меня, Чарльз. Я вовсе не имел в виду, будто ты намеренно рассказал кому-то, что уезжаешь. Ты просто случайно обмолвился.

Бруно пронзил его взглядом. Джерард только что намекнул, что дело – семейное, что Бруно и его мать так или иначе замешаны – но это действительно семейное дело. Джерард узнал, что они с матерью только в четверг после полудня решили ехать в пятницу. И приспичило же тащить Бруно в такую даль на Уолл-стрит, только чтобы поведать об этом! У Джерарда ничего конкретного нет, и пусть не морочит голову, делая вид, будто что-то есть. Еще одно безупречное убийство.

– Я пошел, а? – спросил Бруно. Джерард ковырялся в бумагах у себя на столе, пытаясь обдурить, показать, будто есть из-за чего еще держать тут Бруно.

– Одну секунду. Выпей пока, – Джерард кивнул на бутылку «Бурбона», что стояла на полке за его спиной.

– Нет, спасибо. – Бруно до смерти хотелось выпить, но здесь, у Джерарда, нельзя.

– Как мать?

– Вы уже спрашивали. – Мать чувствовала себя неважно, страдала от бессоницы, и в основном поэтому Бруно так торопился домой. Негодование вспыхнуло с новой силой: с чего это Джерард ведет себя как друг дома! Друг отца – это еще туда-сюда. – Кстати, мы вас не нанимали, имейте это в виду.

Джерард поднял глаза, и его круглое, крапчатое, розово-багровое лицо осветилось улыбкой.

– Я, Чарльз, расследую это дело просто так. Из интереса.

Джерард раскурил еще одну сигару, формой напоминавшую его собственные толстые пальцы, и Бруно в очередной раз с отвращением приметил жирные пятна на лацканах ворсистого светло-коричневого пиджака и кошмарный мраморной расцветки галстук. Все в Джерарде раздражало Бруно. Раздражала неторопливая речь. И то, что раньше он видел Джерарда только в компании отца, раздражало тоже. Артур Джерард вовсе не был похож на сыщика – даже на такого, которому на сыщика походить и не следовало. Невзирая на его репутацию, Бруно никак не мог поверить, что Джерард – классный детектив.

– Твой отец, Чарльз, был прекрасным человеком. Жаль, что ты не успел получше узнать его.

– Я знал его достаточно, – сказал Бруно.

Маленькие, пестро-коричневые глазки Джерарда взглянули на него неожиданно серьезно.

– Думаю, он знал тебя лучше, чем ты его. У меня осталось несколько писем, где речь идет о тебе, о твоем характере, о том, что он надеялся из тебя сделать.

– Он меня вовсе не знал. – Бруно встал и потянулся за сигаретой. – Не понимаю, зачем об этом говорить. Муторно. И к делу не относится. – Он уселся на место с холодным, презрительным видом.

– Ты ненавидел отца, ведь правда?

– Это он меня ненавидел.

– Нет, это не так. Вот и видно, что ты не знал его.

Бруно провел потной ладонью по ручке кресла, и та заскрипела.

– Или объясните, куда вы клоните, или отпустите меня домой. Мать неважно себя чувствует.

– Надеюсь, она скоро поправится: я должен и ей задать несколько вопросов. Может быть, заеду завтра.

Кровь из шейной артерии бросилась в лицо. Следующие несколько недель для матери и так будут кошмарными, а Джерард все испакостит еще больше, потому что он им обоим – враг. Бруно поднялся и перекинул через руку плащ.

– Я хочу, чтобы ты еще раз подумал, – Джерард ткнул в него пальцем так небрежно, словно он и не вставал со стула, – куда ты ходил в четверг ночью и кого видел. Ты расстался с матерью, мистером Темплтоном и мистером Рьюсо у входа в Блу-Энджел в 2.45 ночи. Куда ты направился?

– В «Хамбургер-Херс», – вздохнул Бруно.

– Тебя там кто-нибудь видел?

– Кто меня там видел, кошка?

– А потом куда ты пошел?

– На Третью авеню, в бар Кларка.

– Там видел кого-нибудь?

– Конечно, бармена.

– Бармен утверждает, что не видел тебя, – улыбнулся Джерард.

Бруно нахмурился. Целых полчаса Джерард ходил вокруг да около, не выкладывая главного.

– Ну и что? Было много народу. И бармен мог не знать меня.

– Тебя там знают все бармены. И все говорят, что в четверг ночью ты не заходил. Более того – народу не было. Итак, в четверг ночью? Три-половина четвертого? Я просто стараюсь помочь тебе припомнить, Чарльз.

Бруно раздраженно поджал губы.

– Может, я и не ходил к Кларку. Обычно я забегаю выпить на сон грядущий, но тут, может, и не зашел. Может, направился прямо домой, кто его знает. А как насчет тех, с кем мы с матерью говорили утром в пятницу? Мы обзвонили кучу народа, прощались, знаете ли.

– О, этих мы проверяем тоже. Но если серьезно, Чарльз, – Джерард откинулся назад, вытянув короткие ноги, пыхтя полупотухшей сигарой, – неужели ты оставил мать и ее друзей только для того, чтобы съесть гамбургер и пешком вернуться домой?

– А что такого? Мне нужно было проветриться.

– Ну почему ты все время рассказываешь разное? – вскричал Джерард, нажимая на «р», как истый уроженец Айовы.

– И что с того, что я рассказываю разное? Еще бы мне не рассказывать разное, когда я так напился!

– Мне надо знать – и, разумеется, это неважно, был ли ты у Кларка или где-то еще, – кого ты встретил и кому рассказал, что назавтра уезжаешь в Мэн. Тебе самому разве не кажется странным, что твоего отца убили в ту же ночь, как ты уехал?

– Я никого не видел. Пожалуйста, можете спросить кого угодно, хоть всех моих знакомых.

– Значит, ты бродил где-то один до пяти часов утра.

– А кто вам сказал, что я пришел в пять?

– Херберт. Это вчера сказал Херберт.

Бруно вздохнул.

– А почему он в субботу все это не выложил?

– Знаешь, такова память. Забыл – и вдруг вспомнил. Уверен, ты тоже вспомнишь со временем. А я буду поблизости. Да, теперь можешь идти, Чарльз, – Джерард небрежно махнул рукой.

Бруно постоял немного, пытаясь найти достойный ответ, но в голову ничего не приходило, и он удалился, широко отмахнув дверь – однако сжатый воздух задержал ее, и хлопка не получилось. Он двигался по обшарпанному унылому коридору Частного сыскного бюро – кто-то задумчиво долбит по пишущей машинке, заглушая вопросы и ответы… «Мы», – все время твердит Джерард, и вот они все, как есть, – вкалывают в поте лица там, за дверями… Кивнул на прощание мисс Грэхем, секретарше в приемной, которая так дружелюбно его встретила час тому назад. В каком веселом настроении пришел он час назад, твердо решив, что не позволит Джерарду сбить себя с толку, а теперь… Но он в жизни не умел сдерживаться, когда Джерард отпускал замечаньица в адрес его или матери, и надо себе в этом признаться. Ну так что с того? Что у них на него есть? Какие улики против убийцы? Ничего, кроме ложного следа.

Гай! Бруно улыбнулся, стоя в кабине лифта. Он ни разу не подумал о Гае у Джерарда! И когда Джерард так настырно пытал, где он был в четверг ночью, имя это не мелькнуло у Бруно даже в уме! Гай! Гай и он! Кто может уподобиться им? Кто может сравниться с ними? Он страстно желал, чтобы Гай оказался рядом. Он пожал бы Гаю руку, и пусть весь мир катится к чертям! Их подвиги непревзойденны! Как полет в небеса! Две огненные черты, блеснувшие на мгновение и сгинувшие так быстро, что люди внизу недоумевают: а не привиделось ли им все это. Бруно вспомнил, что однажды читал стихотворение, в котором говорилось нечто похожее. Оно, кажется, так и лежит под обложкой записной книжки. Бруно вбежал в первый попавшийся бар на Уолл-стрит, заказал выпивку и извлек из-под обложки крошечный листок. Он был вырван из какого-то поэтического сборника, который Бруно приобрел в колледже.

Вэчел Линдсей

СВИНЦОВОГЛАЗЫЕ

Пусть не угаснет порыв

юных душ до тех пор,

пока не свершится деяние

и не взвеется знамя гордыни.

Главная кривда этого мира:

его дети растут без смелости,

его бедняки – убогие, свинцовоглазые,

покорные, как волы.

Они голодают – но голодают

без лишних снов.

Они сеют, но редко

пожинают плоды.

Они рабы, но не знают

ни земных, ни горних богов.

Они умирают – но умирают,

как бараны на бойне.

Нет, они с Гаем – не свинцовоглазые. Теперь они с Гаем не умрут, как бараны на бойне. Они с Гаем пожнут плоды. Он даст Гаю и денег, если Гай, конечно, возьмет.

26

В этот же час следующего дня Бруно сидел в шезлонге на террасе своего дома в Грейт-Нек в состоянии умиротворенности и тихого довольства, несколько новом для него и чрезвычайно приятном. Утром Джерард рыскал по округе, но Бруно был тих и любезен, проследил, чтобы и ему, и его «шестерке» подали ленч, – а теперь Джерард укатил, и Бруно гордился своей выдержкой. Нельзя больше допускать, чтобы Джерард действовал на нервы, как вчера: можно потерять самообладание и наделать ошибок. Джерард, конечно, идиот. Будь он вчера чуточку приветливее, Бруно бы ему посодействовал. Посодействовал? Бруно расхохотался в голос. Как бы это, интересно, он посодействовал? Зачем себе голову дурить?

Наверху, прямо у него над головой, какая-то птаха все чирикала: «Тили-тили?» – и отвечала тут же: «Трали-вали». Бруно вскинул голову. Мать, наверное, знает, что это за птица. Он поглядел на красновато-коричневый газон, на белую оштукатуренную стену, на кизил, который уже зацветал. Сегодня он себя ощущал большим любителем природы. Сегодня на имя матери пришел чек на двадцать тысяч. Будет гораздо больше, когда типы из страховой компании прекратят собачиться, а законники кончат свое крючкотворство. За ленчем они с матерью говорили, а не поехать ли на Капри, говорили в общих чертах, разумеется, но, наверное, поедут. А вечером будут впервые обедать вне дома, в маленьком, интимном ресторанчике, их любимом, чуть поодаль от шоссе, по дороге в Грейт-Нек. Неудивительно, что раньше он не слишком любил природу. Теперь, когда он хозяин этой травы и деревьев, дело совсем другое.

Бруно рассеянно просматривал записную книжку, что лежала у него на коленях. Сегодня утром книжка попалась на глаза, и Бруно не мог вспомнить, брал ли он ее в Санта-Фе, – нужно удостовериться, что там нет ничего про Гая, пока Джерард не сунул туда свой нос. Многих он захочет снова проведать – теперь, имея новые факты. Бруно вынул карандаш из кармана: в голову ему пришла интересная мысль. Под буквой «П» он написал: «Томми Пандини, 232 Зап. 76 ул.», а под «С» – «Слитч» – контора по найму телохранителей, мост Чертовы ворота».

Пускай-ка Джерард вот этих поищет.

«Дэн – 8.15, отель «Астор», – значилось на чистом листке в конце книжки. И думать забыл, кто такой Дэн. «Вытрясти $ из Клт. к I-му июня». Бруно перевернул страницу, и легкий холодок пробежал по коже: «Вещица Гаю – $ 25». Он с хрустом выдернул перфорированный листок. Тот пояс из Санта-Фе для Гая. Зачем было записывать? Глупый сиюминутный порыв.

Большая черная машина Джерарда заурчала, подъезжая к дому.

Сделав над собой некоторое усилие, Бруно остался на месте и закончил просматривать записи. Потом сунул книжку в карман, а вырванную страничку запихнул в рот.

Джерард, с сигарой в зубах, шел по выложенной плитняком площадке, размахивая руками.

– Что новенького? – осведомился Бруно.

– Кое-что, – Джерард кинул взгляд от угла дома наискосок по лужайке до оштукатуренной стены, будто прикидывая, какое расстояние должен был пробежать убийца.

Бруно, трудясь над клочком бумаги, двигал челюстями как ни в чем не бывало, словно жевал резинку.

– А именно? – спросил он. Через плечо Джерарда разглядел: «шестерка» сидит в машине на водительском месте и пристально наблюдает за ними из-под полей серой шляпы. Ну, подумал Бруно, и мрачный же тип.

– Например, то, что убийца не сразу попал в город. Он двигался все время в этом направлении, – Джерард выбросил всю руку вперед, как хозяин деревенской лавки, указывающий дорогу. – Пробивался через тот лес, и было ему несладко. Вот что мы нашли там.

Бруно поднялся взглянуть на клочок лиловой перчатки и лоскут материи, темно-синей, как пальто Гая.

– Черт. Вы уверены, что это оставил убийца?

– В достаточной степени. Вот это – от пальто. А это, кажется, от перчатки.

– Или от кашне.

– Нет-нет, здесь есть шов. – Джерард ткнул толстым веснушчатым пальцем.

– Классные перчаточки.

– Женские, – Джерард подмигнул.

Бруно ухмыльнулся было с издевочкой, но тут же покаянно потупился.

– Сначала я думал, что работал профессионал, – вздохнул Джерард. – Дом он, несомненно, изучил. Но трудно предположить, что профессиональный убийца настолько потерял голову, чтобы продираться сквозь чащу там, где мы это нашли.

– М-да-а, – заинтересованно протянул Бруно.

– Он, правда, знал верную дорогу. Верная дорога была от него ярдах в десяти.

– Почему вы так в этом уверены?

– Потому, Чарльз, что убийство было тщательнейшим образом продумано. Сломан замок на задней двери, бидон из-под молока придвинут к стене…

Бруно молчал. Херберт рассказал Джерарду, что это он, Бруно, сломал замок. А может, Херберт рассказал и о том, что Бруно и бидон придвинул к стене.

– Лиловые перчатки! – Джерард залился таким веселым смехом, какого Бруно никогда от него не слышал. – Какая разница, тот ли, другой цвет – главное, чтобы отпечатков не оставалось, правда?

– Ну, да, – сказал Бруно.

Через террасу Джерард прошел в дом.

Бруно постоял и отправился следом. Джерард пошел на кухню, а Бруно поднялся по лестнице. Бросил записную книжку на свою постель и спустился в холл. Открытая дверь в комнату отца вызвала странное чувство: Бруно словно только сейчас осознал, что отец умер. Да, распахнутая настежь дверь заставляет почувствовать это, подумал Бруно, как выбившийся конец рубашки, как спящий часовой, – будь отец жив, он никогда не допустил бы такого. Бруно сдвинул брови, подошел и быстрым движением закрыл дверь, оставив по ту сторону ковер, истоптанный ногами сыщиков, ногами Гая, развороченные ящики стола и чековую книжку, что лежала открытая, словно ожидая подписи отца. Бруно осторожно отворил дверь к матери. Она лежала в постели – розовый шелковый шарф скрывает шею до подбородка, лицо повернуто к стене, глаза открыты – и так с самой субботы.

– Мама, ты спишь?

– Нет.

– Джерард снова здесь.

– Знаю.

– Если не хочешь, чтобы тебя беспокоили, я ему скажу.

– Милый, не валяй дурака.

Бруно присел на постель и склонился к матери.

– Тебе бы поспать, мама.

Под глазами у нее появились морщины, залегли лиловые тени, губы как-то необычно сжатые, удлинились, сделались тонкими.

– Дорогой, ты уверен, что Сэм ничего тебе не говорил – никого не называл?

– Ты можешь себе представить, чтобы он сказал мне что-нибудь в этом роде?

Бруно прошелся по комнате. Присутствие Джерарда в доме раздражало его. Эта отвратительная манера Джерарда на каждого держать камень за пазухой, даже на Херберта, хотя сыщик знает, как тот боготворил хозяина, – не зря же каждое слово дворецкого звучит прямым обвинением в адрес его, Бруно. Однако Херберт не видел, как он делал замеры, иначе бы Джерард и об этом обмолвился. Бруно обошел сад и весь дом, пока мать его лежала больная, и никто, глядя на него, не подумал бы, что он считает шаги. Сейчас ему хотелось выпытать что-нибудь относительно Джерарда, но мать не поймет. Она настояла на том, чтобы нанять Джерарда, потому что он считался лучшим из частных сыщиков. Они – Бруно и мать – действуют несогласованно. Мать запросто может выболтать что-нибудь Джерарду – как, например, тот потрясающей важности факт, что они только в четверг решили уехать именно в пятницу, – и ни слова ему, Бруно, об этом не сказать!

– Знаешь, Чарли, а ты пополнел, – улыбнулась мать.

Бруно тоже улыбнулся: вот это на нее похоже. Теперь она у туалетного столика надевала на себя купальную шапочку.

– Аппетит хороший, – сказал Бруно. Однако аппетита не было и болел желудок. Но полноты прибывало.

Джерард постучался, как раз когда мать закрылась в ванной.

– Она там надолго, – сообщил Бруно.

– Скажи ей, что я жду в холле, ладно?

Бруно постучал в дверь ванной и сказал, потом спустился к себе. По тому, как записная книжка лежала на постели, он понял, что Джерард ее обнаружил и просмотрел. Бруно неторопливо приготовил себе малую порцию виски, выпил, а потом неслышно спустился в холл, где было слышно, как Джерард говорит с его матерью.

– …не то, чтобы он радовался, но и не то, чтобы переживал, а?

– Он мальчик с характером, ты знаешь. Я ничего такого вроде не замечала, – сказала мать.

– Иногда душевные состояния во что-то выливаются. Ты не согласна, Элси?

Мать промолчала.

– …нехорошо; мне бы хотелось, чтобы он оказал большее содействие.

– Думаешь, он что-то скрывает?

– Я не знаю, – ответил Джерард, наверняка со своей мерзкой улыбочкой, и по тону его Бруно мог догадаться – сыщик знает, что он подслушивает. – А ты?

– Думаю, что нет. Куда ты клонишь, Артур?

Она с ним несогласна. Она теперь изменит свое мнение о Джерарде, подумал Бруно. Джерард – тупица, недоумок из Айовы, больше ничего.

– Разве ты, Элси, не хочешь, чтобы я докопался до правды? – спросил Джерард, прямо как детектив в радионовелле. – Он излагает очень путано то, что делал в четверг ночью, расставшись с тобой. У него масса сомнительных знакомств. Среди них мог оказаться наемник кого-нибудь из конкурентов Сэма, шпион или кто-нибудь в этом роде. Чарльз, пожалуй, обмолвился, что завтра вы уезжаете…

– Куда ты клонишь, Артур? По-твоему, Чарльз что-нибудь знает?

– Я бы не удивился, Элси, если бы это было так. А ты, если честно?

– Будь ты проклят! – пробормотал Бруно. – Такое говорить матери!

– Если он что-то мне скажет, я, конечно, тебе передам.

Бруно двинулся к лестнице. Потворство матери его просто поразило. А если она заподозрит что-то? Убийство она не способна себе даже представить. Разве в Санта-Фе она могла осознать, что происходит? А вдруг она вспомнит о Гае – как он, Бруно, говорил о нем в Лос-Анджелесе? Если Джерард доберется до Гая в ближайшие две недели, еще не заживут царапины, нажитые в том проклятом лесу, останется какой-нибудь подозрительный синяк или порез. Бруно расслышал мягкие шаги Херберта внизу, в холле, увидел, как он несет на подносе дневной коктейль для матери, и поспешно поднялся к себе. Сердце билось так, словно он вступил в битву, в необычную битву, где противник теснит со всех сторон. Бруно ринулся в свою комнату, отхлебнул порядочно виски, потом лег и постарался уснуть.

Проснулся он от толчка, отпрянув от руки Джерарда у себя на плече.

– Пока, – сказал Джерард, оскалив зубы в коричневых пятнах от табака. – Я ухожу, хотел попрощаться.

– И что, надо будить человека ради этого? – буркнул Бруно.

Джерард хихикнул и лениво поплелся из комнаты, не дожидаясь, пока Бруно обдумает, как сгладить невыгодное впечатление. Он откинулся на подушку, думая снова заснуть, но стоило закрыть глаза, как явилась приземистая фигура Джерарда, облаченная в светло-коричневый костюм, – сыщик крался по холлу, призраком проскальзывал в закрытые двери, шарил в ящиках, читал письма, делал заметки – и вновь показывал на него пальцем, и мучил его мать, так что уклоняться от борьбы становилось долее невозможным.

27

– Что еще можно предположить? Он обвиняет меня! – заорал Бруно, перегнувшись через стол.

– Милый, это не так. Он просто делает свое дело.

Бруно пригладил волосы:

– Потанцуем, мам?

– Ты же не в состоянии танцевать.

Он правда был не в состоянии и знал это.

– Тогда я хочу еще выпить.

– Милый, сейчас принесут еду.

Терпение, с которым мать воспринимала все происходящее, лиловые круги у нее под глазами так растравляли ему сердце, что он, стараясь не глядеть прямо перед собой, завертел головой, высматривая официанта. Этим вечером ресторан был полон, и официанты сливались с толпой посетителей. Взгляд Бруно задержался на столике напротив, через танцплощадку, где сидел человек, похожий на Джерарда. Спутника его Бруно разглядеть не мог, но тот, кого он видел, походил на Джерарда как две капли воды – лысина, светло-русые пряди, только пиджак черный. Образ дробился, расплывался, и, чтобы удержать его, Бруно прищурил один глаз.

– Чарли, сядь. Официант идет.

Да это же и есть Джерард – вот он смеется: видно, тот, второй, ему сказал, что Бруно их рассматривает. Одну лишь замершую в бешенстве секунду он колебался, сообщить ли матери. Затем сел на место и сказал неистовым шепотом:

– Там – Джерард!

– Там? Где?

– Слева от площадки. Под голубым фонарем.

– Не вижу, – мать вытянула шею. – Милый, тебе кажется.

– Мне не кажется! – заорал Бруно, швыряя салфетку в ростбиф anjus^[16].

– Я поняла, кого ты имеешь в виду, но это не Джерард, – спокойно возразила мать.

– Тебе его не видно так хорошо, как мне! Это он, и я не собираюсь есть в одной комнате с подобным типом!

– Чарльз, – вздохнула мать, – хочешь еще выпить? Закажи. Вот официант.

– Я и пить рядом с ним не собираюсь! Хочешь, проверю, он или не он?

– Но какая разница? Он нам не мешает. Возможно, он охраняет нас.

– Значит, признаешь, что это он! Он за нами шпионит и надел даже черный костюм, чтобы всюду нам мозолить глаза!

– Нет, знаешь, это не Артур, – сказала она ровным голосом, выжимая лимон на кусок отварной рыбы. – У тебя галлюцинации.

Бруно воззрился на нее, открыв рот.

– Как ты можешь мне такое говорить, мама? – голос сорвался.

– Солнышко, на нас все смотрят.

– Мне плевать!

– Милый, послушай меня. Ты придаешь всему этому слишком большое значение. – Он хотел что-то сказать, но она перебила. – Да-да, ибо тебе так хочется. Тебе хочется сильных ощущений. Я это и раньше замечала.

Бруно попросту утратил дар речи. Мать становилась ему врагом. Она глядела на него так, как раньше на Капитана.

– Ты, наверное, – продолжала она, – в сердцах сболтнул что-нибудь Джерарду, и он полагает поэтому, что ты ведешь себя довольно странно. Ну, что ж, это правда.

– И по этой причине он ни днем, ни ночью глаз с меня не спускает?

– Милый, я считаю, что это не Джерард, – твердо сказала она.

Бруно с трудом встал на ноги и, качаясь, направился к столику, за которым сидел Джерард.

Он докажет ей, что это Джерард, а Джерарду докажет, что не боится его. Он запутался в столиках у самой площадки, но уже было видно, что это именно Джерард.

Джерард увидел его и приветливо помахал рукой, а «шестерка» поднял голову и воззрился на Бруно. И за все это он с матерью платит из своего кармана! Бруно открыл рот, но не нашел, что сказать, и, спотыкаясь, поплелся дальше. Теперь он знал, чего ему хочется: позвонить Гаю. Здесь и сейчас. Под одной крышей с Джерардом. Он стал пробиваться через танцплощадку к бару, где стоял телефон-автомат. Медленно, неудержимо крутящиеся пары отбрасывали его, как морской прибой, мешали продвигаться вперед. Вот волна набежала снова, сверкающая, неодолимая, и увлекла вспять, и такое же мгновение – на вечеринке в их доме, когда он ребенком пытался пробиться к матери через салон, полный танцующих пар, – ожило в нем.

Бруно проснулся рано утром, в своей постели, и лежал тихо-тихо, стараясь воспроизвести последние минуты, какие еще мог припомнить. Ясно, что он вырубился. Но до того, как вырубился, звонил ли Гаю? А если да, мог ли Джерард вычислить это? Наверное, он не говорил с Гаем: разговор бы запомнился, но позвонить вообще-то мог. Бруно поднялся, решив спросить у матери, не вырубился ли он в телефонной кабине. Но тут его затрясло, и он направился в ванную. Когда попытался поднять стакан, виски с водою выплеснулось ему в лицо. Он ухватился за дверь. Теперь его трясло дважды в сутки – утром и вечером, и он просыпался все раньше и раньше и вынужден был выпивать ночью все больше и больше, чтобы уснуть.

А весь дневной промежуток заполонил Джерард.

28

Мгновенно и как бы издалека, словно когда-то утраченное и вдруг припомнившееся ощущение, явилось чувство безопасности и уверенности в себе, стоило Гаю сесть за рабочий стол, где были аккуратно разложены книги для проекта больницы.

За последний месяц Гай вымыл и заново выкрасил все свои книжные полки, снес в чистку ковер и портьеры, до полного блеска отдраил фарфор и алюминий на маленькой кухне.

Это все чувство вины, думал он, выливая тазы с грязной водой в раковину, и все же, рассуждал Гай, если он все равно не в состоянии спать больше двух-трех часов за ночь, да и то после физического усилия, полезнее утомлять себя, приводя в порядок дом, чем бездарно шатаясь по улицам. Гай взглянул на постель, где валялась неразвернутая газета, затем поднялся и пролистал ее всю. Но газеты уже не писали об убийстве полуторамесячной давности. Гай избавился от всех улик: лиловые перчатки разрезал и спустил в унитаз, пальто (хорошая вещь – думал было отдать его какому-нибудь нищему, но можно ли быть таким негодяем, чтобы отдать хотя бы и нищему пальто убийцы?) и брюки изорвал в клочки и постепенно вынес на помойку. «Люгер» выбросил с Манхэттенского моста. Башмаки – еще с какого-то. Единственное, что он пока сохранил, был маленький револьвер.

Гай подошел к комоду взглянуть на него. Кончиками пальцев ощутив жесткий металл, он окончательно успокоился. Единственная оставшаяся улика – но если его, Гая, вычислят, других и не потребуется. Гай ясно представлял себе, почему он сохранил револьвер: это его оружие, часть его самого, третья рука, убившая человека. Это – он сам в пятнадцать лет, когда покупал вещицу, он сам в то время, когда любил Мириам и держал револьвер в их комнате в Чикаго, разглядывая его в моменты наивысшего довольства и душевной полноты. Лучшая его часть, обладающая безукоризненной, механически выверенной логикой. Как и он сам, подумалось теперь, одержимый волей к убийству.

Если Бруно осмелится снова связаться с ним, он убьет и Бруно. Гай был уверен, что сможет. Бруно тоже, наверное, знает это. Бруно всегда видел его насквозь. Молчание Бруно приносило больше облегчения, чем молчание полиции. В самом деле: он ничуть не тревожился насчет полиции, никогда не тревожился. Тревога гнездилась внутри, и это была борьба двух его ипостасей, столь мучительная, что вмешательство закона представлялось желанным выходом. Как снисходителен все же людской закон по сравнению с законом совести. Он мог бы, конечно, пойти в суд и признаться, но признание – второстепенный вопрос, чисто внешний жест, более того: легкий путь к бегству, уклонение от истины. Если закон казнит его, это тоже будет чисто внешним жестом.

«Я не слишком уважаю закон», – сказал он Питеру Риггсу два года тому назад в Меткалфе. Как может он серьезно уважать установления, провозгласившие его и Мириам мужем и женой? «Я не слишком уважаю церковь», – с подростковой категоричностью сказал он Питеру в пятнадцать лет. Тогда, разумеется, он имел в виду меткалфских баптистов. В семнадцать лет он открыл Бога самостоятельно. Открыл Бога в собственном пробуждающемся таланте, в ощущении единства всех искусств, потом природы и, наконец, науки – всех сил, созидающих и упорядочивающих вселенную. Он был глубоко убежден, что не мог бы работать без веры в Бога. И куда же девалась та вера, когда он убивал?

В смятении Гай повернулся к рабочему столу. Судорожно, со свистом втянул воздух сквозь стиснутые зубы и нервно, нетерпеливо провел ладонью по губам. Он чувствовал: что-то еще на подходе, не определившееся, не уловленное – более суровая кара, более горькое откровение.

– Мало я страдаю! – он внезапно взорвался шепотом. Но зачем шептать? Разве стыдно!

– Мало я страдаю, – сказал он обычным голосом, оглядываясь вокруг, словно кто-то мог его слышать. Он даже и крикнул бы, если бы не ощущал в своих словах мольбы: он недостоин молить о чем бы то ни было.

Вот, к примеру, новые книги, прекрасные новые книги, купленные сегодня, – он в состоянии думать о них, любить их. И все же возникает ощущение, будто он оставил их на рабочем столе давным-давно, как собственную юность. Надо немедленно сесть за работу, подумал Гай. Ему заказали проект больницы. Он нахмурился, взглянул на небольшую стопку уже сделанных прикидок, лежащую на свету под лампой с гибким штативом. Как-то не верилось, что ему заказали что-то строить. Он скоро проснется и обнаружит, что все эти недели – игра воображения, мечта, выдаваемая за действительность. Больница. А разве больница не подходит ему еще больше, чем тюрьма? Гай в недоумении свел брови, зная, что мысль безнадежно сбилась с пути, что две недели тому назад, начиная набрасывать больничные интерьеры, он ни минуты не думал о смерти – лишь заботы о здоровье и выздоровлении занимали его ум.

Не рассказал про больницу Энн, внезапно припомнилось ему – оттого-то все и кажется нереальным. Отражение действительности для него – Энн, а вовсе не работа сама по себе. Но, с другой стороны, почему же он не рассказал Энн?

Нужно немедленно сесть за работу, но он ощутил, как ноги наливаются той неистовой энергией, что каждый вечер гонит вон из дома, на улицы, ради тщетного усилия растратить, притушить ее. Этот прилив энергии ужасал, потому что никак было не найти дела, могущего ее поглотить, и потому еще, что иногда Гай чувствовал: таким делом могло бы стать истребление себя. Но в самых потаенных глубинах, яростно борясь с сознанием и волей, какие-то корни цеплялись за жизнь.

При мысли о матери он почувствовал, что никогда больше не позволит ей поцеловать себя. Вспомнилось, как она рассказывала, что все люди одинаково добры, потому что каждый человек обладает душой, а душа – это чистое добро. Зло, говорила мать, всегда приходит извне. И Гай продолжал верить в это даже в те месяцы после измены Мириам, когда хотел убить ее любовника Стива. Он верил в это даже в поезде, читая Платона. В нем самом вторая лошадь в упряжке шла всегда голова в голову с первой. Но любовь и ненависть, добро и зло обитают рядом в человеческом сердце – и не просто в разную меру в том или ином человеке, но все добро и все зло – нераздельно, в каждом. Хочешь взять частицу – обретаешь все: стоит только поскрести поверхность. Рядом с любою вещью лежит ее противоположность, рядом с каждым решением – причина, чтобы его не выполнять, рядом с каждым животным – другое животное, поглощающее его: самец-самка, положительное-отрицательное. Расщепление атома – единственно подлинный распад, нарушение закона вселенской слитности. Ничто, ни один предмет не является без своей противоположности, все на свете крепко-накрепко спаяно парами. Может ли в здании существовать пространство без предметов, заполняющих его? Может ли движение существовать без материи, а материя без движения? Материя и движение, косность и порыв, считавшиеся некогда противоположностями, нынче видятся как нечто слитное.

И Бруно, он и Бруно. Каждый из них реализовал несостоявшийся выбор другого, воплотил отвергнутое существо – и то, что Гай, казалось бы, ненавидел, он на самом деле, возможно, любил.