Текст книги "Рамсес Великий"

Автор книги: Олег Капустин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

2

Дневной жар начал спадать. Солнце стало спускаться к тёмно-фиолетовому морю. Когда Чакербаал подвёл гостя к своему плоскокрышему, очень уютному домику, расположенному вместе с небольшим садом за высокой глинобитной стеной, в жарком мареве напоенном ароматами нагретой листвы и недавно политой влажной земли можно было различить аппетитный, густой тяжёлый запах тушёного с овощами мяса и жареной кефали. Риб-адди с хозяином прошли по хрустящей под их сандалиями песчаной дорожке, низко склоняя головы под ветками плодовых деревьев, сгибающихся под весом быстро наливающихся яблок, жёлто-багровых пушистых персиков, медового цвета груш. Они поднялись на веранду, где пришедших встретила невысокая, пожилая женщина в пёстрой тунике, с короткими рукавами и зелёной юбке. На голове у неё был повязан скрывающий только волосы жёлтый платок, и свободно открывающий загорелую стройную шею, и маленькие уши с золотыми серёжками. Это была хозяйка дома. Она смутилась, накинула на плечи бордово-красный платок с бахромой, затем, кутаясь в него и растерянно улыбаясь, вопросительно посмотрела на мужа. Вокруг её больших, по-молодому красивых глаз показалась сеть морщинок, когда она близоруко прищурилась, чтобы получше рассмотреть незнакомого египтянина.

– Принимай-ка дорогого гостя! – преувеличенно восторженно воскликнул Чакербаал. – Это высокоуважаемый Риб-адди, писец канцелярии самого фараона, да живёт он и правит нами тысячу лет, и наш благодетель. Именно он подарил нам золото, которое помогло нашему семейству встать на ноги.

Женщина испуганно поклонилась и потянулась, чтобы поцеловать высокому гостю руку.

– Ну, что вы, уважаемая, я ведь не сын фараона, чтобы мне целовать руки, – испуганно сделал шаг назад юноша. – А как вас зовут?

– Зимрида, достопочтенный Риб-адди, – ответила смущённая женщина.

– Надо же, какое совпадение, у моей мамы такое же красивое имя! – поразился молодой человек.

– Она, что, родом из нашей страны? – спросила удивлённая женщина.

– Да, моя мама родилась в Библе. Но судьба так повернулась, что её продали в рабство в Египет. Но сейчас она уже не рабыня, а свободная женщина. А мой отец, коренной египтянин, чиновник налоговой службы в Фивах, – спокойно и просто рассказал Риб-адди.

Хозяйке дома очень понравилось, что молодой человек не стал скрывать прошлое своей матери и выдавать себя за крупного вельможу. Особенно же её тронул спокойный, доброжелательный, но полный достоинства тон, которым разговаривал юноша. Было видно, что он обладает значительно более богатым жизненным опытом, чем большинство его сверстников, а также не по годам сильным и независимым характером. Всё это контрастировало с аристократично-утончённой красотой молодого египтянина. Произвело на женщину впечатление и богатое респектабельное одеяние египетского чиновника. Особенно же поразил её Золотой лев на груди юноши и начальственный, тонкой работы посох в его красивых, как у женщины, руках.

– Присаживайтесь, пожалуйста, высокоуважаемый Риб-адди, – уже без смущения проговорила Зимрида, укладывая на кресло, изготовленное из розоватой древесины кедра. Теперь она вела себя с вежливым достоинством хозяйки дома, с явной симпатией посматривая на молодого человека своими лучистыми глазами.

Юноша сел и стал не спеша смаковать прохладный напиток, умело подобранную смесь из вин и фруктовых соков, степенно беседуя с хозяином дома. В этот момент на веранду вбежала ослепительно красивая девушка в голубой тунике с небрежно распущенными, густыми, вьющимися волосами.

– Папа, ты опять принёс мне документы на египетском языке. Да ещё нацарапанные кое-как, ничего нельзя понять, – топнула она босой изящной ножкой, с покрытыми алым лаком ноготками, по чистому гладкому, покрытому отполированными дубовыми плашками полу.

Внезапно она заметила гостя. Риб-адди встал, и молодые люди замерли, глядя друг другу в глаза. На обоих словно напал столбняк. Каждый был просто очарован и поражён красотой другого, но было здесь и другое. Юноша смутно помнил девушку, которую пожалел несколько месяцев назад. Но разве бледный образ на задворках его памяти мог сравниться с этой полной жизни и огня красавицей? Риб-адди видел немало красивых женщин, не был обижен их любовью, в этом отношении он значительно обогнал своих сверстников. Но здесь было всё иначе. У него было такое ощущение, как будто он наконец-то встретил родного человека. Глаза девушки, такие же добрые и лучистые, как у её матери, смотрели на него не только восхищённо, но с какой-то обволакивающей душу нежностью.

Бинт-Анат сразу узнала в этом роскошно одетом египетском вельможе того скромного юношу в простой выбеленной тунике, который подарил его отцу золотой слиток. Тогда ещё её поразили его глаза, такие большие, красивые, чуть лукавые, нежно и ласково глядевшие на неё. Никто из мужчин никогда на неё так не смотрел. Странно, но она тогда почувствовала, что этот юноша необычайно напряжён, словно ждёт в любую минуту удара из-за угла. Она про себя пожелала ему удачи. Впоследствии она не раз вспоминала его живой, завораживающий взгляд с таящимся в глубине лукавым огоньком. Бинт-Анат потом часто гадала: избег ли опасности этот юноша, жив ли он? И как только вновь увидела эти глаза, то сразу узнала их. Она почувствовала, что у него всё хорошо, и поняла по тому, как он на неё сейчас смотрел, что они созданы друг для друга и что скоро будут мужем и женой. И приняла эту мысль, как что-то вполне естественное и закономерное, наконец-то вошедшее в её жизнь.

За несколько мгновений немого диалога глаза молодых людей сказали друг другу всё. Затем девушка взвизгнула и кинулась в дом, одеваться и прихорашиваться. Ведь в одной тунике предстать перед незнакомым мужчиной было очень неприлично в Сидоне. Однако Бинт-Анат с удовлетворением подумала, что Риб-адди, она уже знала его имя от отца, наверняка оценил её изящную, прекрасно сложенную фигуру, просвечивающую сквозь тонкую голубую ткань, освещаемую солнцем, всё ниже спускающимся к морской волне.

Вскоре она уже с матерью подавала блюда и напитки почётному гостю. А после обеда, который юноша проглотил, даже не заметив, что он ест, молодые люди устроились за столиком в укромном уголке веранды. Риб-адди перевёл египетские документы, которые были непонятны девушке.

– Посмотри, какая красивая парочка, – прошептал Чакербаал жене. – Вот было бы здорово, если бы я приобрёл такого зятя. Ведь он служит в канцелярии самого фараона и наверно свободно общается, как с его величеством, так и с его первым визирем Рамосом. Все мои торговые партнёры лопнут от зависти и, смотришь, через годок-другой выберут меня главой компании. Кому же, как не мне, тогда руководить нашей торговлей с Египтом!

Жена финикийца, уже давно заметившая, как смотрят друг на друга молодые люди, вытерла слезинку, скользнувшую у неё по щеке, и, вздохнув, ответила:

– Будет у тебя важный зять. Бедная наша дочурка, ведь ей придётся уехать в чужую страну. Как сложится там её судьба среди чужих-то людей?

Всю наступившую ночь Риб-адди бродил по стене цитадели, любуясь горящими огнями ночного Сидона и освещаемым луной и звёздами морем. Но куда бы юноша ни смотрел, везде ему виделся образ красивой и нежной Бинт-Анат. Рано утром он отправился просить руки дочки у Чакербаала и был несказанно удивлён, когда встретил на веранде уютного дома Зимриду, которая уже знала, что тот скажет. Она обняла Риб-адди, поцеловала в обе щеки и повела его в залу для гостей, где будущего зятя ждал, бегая возбуждённо из угла в угол, тощий отец невесты, озабоченный в первую очередь тем, как бы не упустить своей выгоды.

Через неделю сыграли свадьбу. Надо было спешить, фараон возвращался в Египет. И вскоре Риб-адди со своей молодой женой уже стоял на корме судна его величества и махал рукой Зимриде и Чакербаалу. Их фигурки на причале делались всё меньше и вскоре совсем исчезли. Теперь был виден только великолепный Сидон, но и он через час растворился в голубоватой дымке. Свежий ветер неутомимо надувал большой прямоугольный оранжевый парус, корабль быстро скользил по небольшой волне, слегка покачиваясь. Риб-адди, стоя на палубе, прижимал к себе самого дорогого на свете человека, свою жену, прекрасную Бинт-Анат. Что-то ждало его впереди?

ЧАСТЬ 3

Глава 1

1

В то время, как к Египту неотвратимо приближались корабли его повелителя, в религиозной столице страны, как и повсюду, готовились его встречать. Однако в Фивах второй жрец Амона Пенунхеб и близкие к нему лица тайно готовили не торжественную встречу, а безжалостную резню всего царствующего рода. И чем ближе к столице Верхнего Египта подплывал молодой фараон, тем лихорадочнее становилась деятельность заговорщиков. Вот и теперь, прочитав срочные донесения от своих агентов, только что доставленных к нему из Нижней части страны, второй жрец велел подготовить роскошный паланкин, но потом внезапно отказался от обычного торжественного выезда. Ему вдруг пришла в голову странная идея. И уже через полчаса Пенунхеб, одетый в белую гофрированную повязку из довольно грубой льняной ткани, ниспадающей мелкими складками ему до колен, с простым ожерельем на шее из стекла, а вовсе не драгоценных камней и такими же дешёвыми браслетами на руках, опираясь на старый деревянный посох, шёл своей лёгкой, стремительной походкой по улице города. За его спиной шагали невозмутимый Хашпур и чёрный нубиец с сандалиями своего господина, извечным и дешёвым складным стульчиком. Никто из прохожих не обращал внимания на небогатого писца, направляющегося со своими слугами к базару, этому центру Фив, вечно бурлящему чреву и мощно бьющемуся сердцу огромного города, который мог сравниться по многолюдству и интенсивности пульса жизни только разве с Вавилоном.

Пенунхеб не зря направился на один из центральных рынков. Ведь именно здесь, как нигде в другом месте, лучше всего можно было почувствовать, чем живёт сейчас огромный город. Жрецу нужно было уловить настроение горожан. Ведь он последнее время делал всё, чтобы раскачать огромный корабль государственной стабильности. Пенунхеб хотел спровоцировать беспорядки в городе. Для этого он значительно уменьшил рацион ремесленников как храма Амона, так и дворцовых, работающих на фараона и его семью. Он мотивировал свои действия необходимостью посылать большие партии продовольствия в действующую армию в Финикию. Постарался Пенунхеб увеличить налоги и на горожан, работающих в своих ремесленных мастерских, и на земледельцев храмовых, государственных и частных с помощью главы Фиванского нома – области, замешанной в заговоре. Также люди жреца пускали повсюду тревожные слухи. И вот теперь второй жрец Амона Пенунхеб хотел самолично убедиться в результатах своих провокационных усилий. Но беззаботные, весёлые простолюдины поначалу разочаровали, когда жрец окунулся в кипящую жизнь африканского базара.

– Кому сладкие пирожки? – пронзительно кричал тонким голоском толстый, маленький торговец, неся корзину с ароматной выпечкой на своей большой круглой голове, обросшей ёжиком коротких чёрных волос.

– Покупай добрый хлеб! – орала сиплым низким басом крупная баба в зелёной рубахе, дёргая Пенунхеба за его гофрированную повязку на бёдрах с такой силой, что не ухватись жрец обеими руками за пояс, остался бы он в чём мать родила.

– А дьявольское отродье, вонючее порождение Сетха, – заругался Пенунхеб, – отстань ты от меня со своими булками.

Второй жрец Амона несколько отдалился от повседневной жизни в своих раззолоченных чертогах и подзабыл нравы фиванского базара. Ведь уже лет тридцать прошло с тех пор, когда он голодным юнцом, школяром учебного заведения при храме, прибегал сюда в хлебные ряды, чтобы купить горячую булку или стащить, если удастся, сладкий пирожок с противня или из корзины зазевавшегося торговца. Сейчас представился такой случай. Хозяин сладких пирожков сцепился с булочницей.

– Чего тебе тут надо, круглорожий, – рявкнула торговка хлебом глухо и сипло, словно сидела на дне в просторной бочке, – ну чего ты снуёшь здесь со своими паршивыми пирожками, только покупателей у меня отбиваешь! Иди отсюда, а не то я тебе твои наглые глаза повыцарапаю!

– Ах ты, гиена пустынная! – завизжал с возмущением жирный торговец. – Я могу ходить, где хочу, у меня товар вразнос. Не твоё дело мне указывать! Врежу вот по твоей поганой роже! Она всё равно у тебя, как у жабы, такая же противная, так что одним синяком больше – никто и не заметит.

И торговцы, как два драчливых гуся, растопырив руки, как крылья, шипя и подвизгивая, начали наскакивать друг на друга, под смех и подзадоривающие крики окружающих. Пенунхеб не удержался, нагнувшись, ловко стянул пирожок и быстро спрятал его под свой гофрированный передник. Хашпур, следующий, как тень, неотступно за своим господином, лишь хмыкнул себе под нос, когда это увидел. А второй жрец Амона подмигнул стоящим рядом чумазым мальчишкам и показал глазами на стоящую в пыли у ног дерущихся корзину. Те, не долго думая, покидали в свои грязные и рваные переднички пирожки и кинулись в разные стороны, под ругань жирного торговца, который только сейчас заметил, что слишком опрометчиво оставлял свой товар так долго без внимания.

– Лови воров! – завопил пирожник. Но мальчишек уже и след простыл.

Пенунхеб, улыбаясь, шагал между рядами и жадно жевал горячий пирожок с финиками. Лет тридцать он ничего не ел с таким аппетитом. Это был пирожок из его детства. На какое-то время он забыл про все свои коварные и честолюбивые планы, давившие на его сутулые плечи, как гири, его бледное с нездоровым серым оттенком лицо сплошь в глубоких складках и морщинах разгладилось. Жрец выпрямился и беззаботно зашагал по базару, словно юнец, только что вырвавшийся из школьной темницы, где его заставляли корпеть целый день над нудной писаниной. Пенунхеб, стряхнув груз прошедших лет и забот, свободно и уверенно пробовал инжир, финики, виноград, непринуждённо перемигиваясь с торговками, которые и в настоящее время, как в годы его юности, не отличались особой добродетелью и могли предложить покупателю не только фрукты в корзинах, но и свои прелести, чуть прикрытые туго обтягивающими белыми, красными, жёлтыми, зелёными льняными рубашками. Правда сейчас, и это Пенунхеб отлично понимал, ему, конечно же, пришлось бы раскошелиться, чтобы попробовать заветный плод, а в годы его юности хорошенький школяр мог рассчитывать на дармовщину, а и в придачу и на сытный ужин. Но годы взяли своё. Второй жрец Амона вскоре почувствовал, что солнце немилосердно печёт ему голову, хоть и закрытую париком, а непривычные к долгой ходьбе ноги болят – босиком по горячей пыли идти было просто мучительно.

Он надел сандалии и прямиком направился в то место, где различные ремесленники разложили свои поделки. Пенунхеб подошёл к рядам, где торговали фаянсовыми и стеклянными вазами, скульптурными и ювелирными изделиями, мебелью. Опытный взгляд жреца сразу же отметил среди многочисленных торговцев, сидящих на земле, на циновках или на низеньких деревянных стульчиках, работников из храмовых и дворцовых мастерских, которые вместе с частниками принесли на продажу те изделия, которые они сделали за длинный и изнурительный рабочий день сверх нормы и из своего материала. Их усталые, измождённые, бледные лица выделялись среди загорелых до черноты грубых физиономий остальных местных мастеров, работающих прямо здесь, на базаре, на глазах у покупателей.

– Купите, господин, – умоляюще протянул руку худой, высокий, глухо кашляющий ремесленник, показывая рукой на красивые стеклянные вазы. – Вся моя семья уже третий день голодает.

– А вам что, не выдают пропитание на месяц вперёд? – спросил жрец, останавливаясь и с интересом вглядываясь в продавца. – Ты из храмовых?

– К несчастью, из храмовых, – мрачно процедил сквозь зубы стеклодув. – Да у дворцовых та же история, – махнул он длинной костлявой рукой. – Им тоже дают пропитания столько, что растягивай не растягивай, а хватает только на полмесяца. А как потом жить?

– Ну, ты ведь вазами торгуешь, – Пенунхеб ухмыльнулся, – одну продал и на целый месяц обеспечен.

– Да, как же, продашь эти вазы, – горестно закачал давно не бритой головой стеклодув. – Спроса сейчас никакого. Вот во время праздников – другое дело, но ведь до праздников надо дожить!

– Да скоро совсем нечем торговать будет, – подхватил седовласый коренастый гончар, выложивший рядом свои голубые фаянсовые вазы и чаши умелой тонкой работы. – Не дают проклятые начальники на себя поработать вволю. Норму дневную так увеличили, что только её выполнишь, как уже солнце зашло. А ночью-то не особо развернёшься.

– А виноват в том, что мои детки умирают с голоду, проклятый второй жрец Амона, Пенунхеб. Он всё храмовое хозяйство, да вообще всю Фиванскую область, подмял под себя! – вдруг завопила худая женщина, появившаяся среди сидящих на земле ремесленников. – Будь он проклят, этот выродок, да постигнет его кара всех богов, да не наследует ему его сыновья... – кричала уже истошным голосом жена одного из храмовых мастеров. Длинные чёрные космы, торчавшие во все стороны, придавали ей вид странного и дикого существа, словно только что вырвавшегося из загробного мира.

Хашпур нахмурился и половчее схватил свою дубинку, чтобы как следует врезать зарвавшемуся простонародью. Но жрец остановил его и мягким, сочувственным тоном обратился к ремесленникам:

– Да при чём здесь Пенунхеб? Я в курсе его дел, так как переписываю множество хозяйственных бумаг. Весь хлеб и другое продовольствие уходит из наших обильных Фив на прокорм чужаков в многочисленной армии, которая вот уже целый год воюет в Финикии. Эти прожорливые военные совсем осатанели, осаждают и осаждают месяцами напролёт разные городишки, ну зачем они нам? – Жрец вперился пристальным взором своих чёрных, горящих глаз в собеседников. – А ещё там, на севере, строят новую столицу, Пер-Рамсес. Нагнали туда тысячи и тысячи людей, строителей и других мастеровых. А кормить-то их нужно? Как вы считаете?

– Да зачем нам третья столица нужна? – закричала косматая баба. – Фивы – столица, Мемфис, Белый город, что между Верхними и Нижними землями – тоже столица, для чего, спрашивается, ещё третья столица? Нас с этими столицами и с финикийскими городишками, которые зачем-то нашему молодому фараону понадобились, скоро вовсе по миру пустят. Жалкого полмешка полбы получать не будем. А как же моим детишкам жить прикажете? Горшки же есть не будешь, которые мой муженёк лепит с утра до ночи. Не получает ничего за свой тяжкий, воистину рабский труд, хотя и свободный человек. Но сейчас рабам легче живётся, чем свободным фиванцам! Почему наше зерно отправляют этим дармоедам с севера, оставляя наших детишек пухнуть с голоду?

– Правильно говорит, – худой стеклодув выпрямился.

Он с высоты своего огромного роста осмотрел сгрудившихся вокруг людей, в основном храмовых и дворцовых ремесленников.

– Я вот сегодня проходил по набережной и видел, как там в корабли наше зерно засыпают. Матросы говорили, что целых пятьдесят таких огромных судов битком набьют и отправят к строителям на север и всяким воякам прожорливым. А наши дети будут с голоду помирать, когда фиванское зерно жрать будет эта чужая саранча, так, что ли? Ни зёрнышка гады не получат! – заорал во всю глотку разъярившийся стеклодув. – Пусть меня стража насквозь копьём проткнёт, как гуся на вертеле, но я не дам отбирать у наших детей последний хлеб. Вперёд, на набережную!

Толпа ремесленников, размахивая руками и палками, кинулась в ближайшие улицы, ведущие в порт.

– Нам надо поглядеть, что из этого получится, – проговорил, подмигивая Хашпуру, довольный Пенунхеб и, забыв о своей усталости, направился к набережной, немного поотстав от орущей толпы зачинщиков.

2

В торговом порту Фив, неподалёку от главного Карнакского храма города, мирная жизнь шла своим чередом. Никто и не подозревал, что вот-вот обрушится бурный вал народного гнева. К замощённой камнем набережной только что пристали несколько торговых парусников из далёких стран. С больших кораблей, приплывших из Сидона, Тира и Библа, по узким и шатким деревянным сходням портовые грузчики быстро и весело сносили пузатые красноватого цвета амфоры со знаменитым на весь Древний Восток сладким финикийским вином, мешки с пурпурной краской, столь ценимой во всём цивилизованном мире, многочисленные изделия из меди, бронзы и даже из такого редкого металла, как железо. Носильщики хоть и сгибались в три погибели под своей ношей, но несмотря на льющийся с них пот, были довольны. За работу им хорошо заплатят финикийские купцы, которые славились своим богатством по всему Востоку. Один из представителей этого по преимуществу торгового и весьма пронырливого племени, стоял на набережной неподалёку от своего корабля и наблюдал за выгрузкой товаров, одновременно всматриваясь с любопытством в людской водоворот, кипящий, как обычно в порту. К купцу уже начали приставать хозяева различных подозрительных притонов, которых много лепилось поближе к набережной, сочетающих одновременно и гостиницы, и таверны, и публичные дома.

– У меня вы найдёте, о высокочтимый господин купец, и мягкое ложе, и жаркое из языков антилоп, и таких девочек, что дорогу назад забудете в свою Финикию и захотите у нас на веки вечные остаться, – загибал, похабно подмигивая, свои толстые, словно обрубленные пальцы коренастый человечек с мерзкой физиономией и несколькими бородавками на носу и губах. – А если пожелаете мальчиков, то, пожалуйста, любого цвета, от чёрного до молочного. Ну, а если вы, уважаемый, захотите пожевать травку и забыться в райском блаженстве, то у нас лучшие листы, доставленные совсем недавно из Аравийских стран. Всё к вашим услугам!

– Ну, конечно. А потом, как я нажуюсь твоей травы, твои же девки и ты сам оберёте меня до нитки, и я окажусь голым ночью на набережной. Хорошо, если буду живым, а не с перерезанной глоткой, – с презрительной миной на своей заросшей чёрной курчавой бородой физиономии проговорил финикийский купец, высокий, одетый в фиолетово-пурпурную тунику из тончайшей шерсти.

Он говорил по-египетски очень чисто, правда, в его говоре чувствовался акцент уроженца крайнего севера страны, выходца из восточной части дельты. Впрочем, со времён вторжения пастушеских племён азиат-гиксосов, несколько столетий назад захвативших власть в Нижнем Египте, на севере всегда было много разного сброду с точки зрения чистокровных южан из Фиванского нома.

– Да плюнь ты, бородатый красавчик, в эту бородавчатую рожу! – проговорила пронзительным голосом, привыкшим запросто перекрывать пьяные крики в своём заведении, подошедшая толстая матрона в жёлтом платье, ниспадавшем по её дородной фигуре крупными складками.

Жирная и округлая рука, похожая на изрядный окорок, игриво взяла под локоть финикийца. Тот, явно не привыкший к подобной бесцеремонности, даже вздрогнул и несколько испуганно взглянул на настырную матрону.

– Пойдём, красавчик, ко мне, – проворковала содержательница портового борделя. – Вот у меня ты получишь таких девочек, что твои очаровательные глазки косить будут от пережитых бурных наслаждений. Знай, у мамаши Дига всегда очень свежий товар. Всё девочки только что привезены сюда из провинции или даже из заморских стран. Ведь ты, баловник, предпочитаешь, конечно, женский пол, по твоим жгучим взглядам, которые ты бросаешь на меня, бесстыдник, я вижу, чего ты хочешь! Мамашу Дига вокруг пальца не обведёшь, она всех вас, шалопаев, как облупленных знает.

Матрона игриво шлёпнула финикийца тяжёлой ручищей чуть пониже спины. Купец аж поперхнулся от такой увесистой ласки. Но тут подбежал огромный слуга-нубиец, размахивая палкой, сверкая ослепительными белками больших навыкате глаз, ругаясь и одновременно кусая свои полные, вывернутые губы, еле сдерживаясь, чтобы не захохотать в полную глотку, он спровадил подальше настырных египтян, настойчиво оказывающих своё непрошеное гостеприимство опешившему от стремительно-бесцеремонного напора иностранцу.

– Стой рядом со мной. Если ещё какой-нибудь наглец полезет ко мне со своими гнусными предложениями, то сразу дай ему промеж глаз своей дубинкой. Иначе все эти портовые жулики и сводни меня просто растерзают, – властно приказал купец по-египетски своему слуге и стал смотреть, как рядом разгружается корабль, прибывший из Пунта.

По упруго подрагивающим сходням на берег сходила вереница темнокожих людей со слоновыми бивнями на плечах. Другие люди тащили брёвна редких пород. Третьи вели кривляющихся мартышек и мрачных крупных павианов, норовивших укусить кого-нибудь из снующего портового люда. Оглушительно лаяли собаки необычного для египтян вида. Внезапно весь этот шум и гам перекрыло злобное рычание пантеры, которая как чёрная молния металась в своей клетке. Её осторожно вытаскивали на берег десятки чернокожих пунтийцев.

А рядом со всем этим обычным для фиванского порта светопреставлением и хаосом грузились отборным фиванским зерном вместительные египетские торговые суда. Храмовые и дворцовые земледельцы тащили сплошным потоком, как муравьи, на своих покрытых ссадинами спинах серые мешки. Они ссыпали зерно в трюмы кораблей и тут же, не останавливаясь, бежали к открытым воротам казённого склада. Там у огромных куч душистого, янтарно-жёлтого зерна нового урожая загорелые потные работники деревянными лопатами насыпали новые мешки, выстраивая их в длинные ряды.

– Да ведь полны уже трюмы, зерно в реку уже скоро потечёт, а нас всё заставляют таскать, – покачал угрюмо своей чёрной, покрытой мякиной и сором головой пожилой, иссохший почти до вида мумии земледелец. – Воистину из меди наши сердца, если не лопаются от такой работёнки, – добавил он, вдруг останавливаясь и вглядываясь туда, откуда к порту подходили бесчисленные улочки бедных кварталов города.

– А ну, не стоять! – заорал мордатый надсмотрщик, замахиваясь палкой.

– Да ты посмотри, жирная рожа, что творится! – показал худой земледелец на бегущих из города в порт людей, возбуждённо размахивающих руками и палками. – Кажется, шабаш нашей работёнке, надо ноги уносить, – крикнул мудрый поселянин своим соседям по деревне, – опять в этих Фивах голодный бунт, – и бросив прямо под ноги опешившему надсмотрщику мешок с рассыпающимся по каменным плитам зерном, он кинулся в сторону к утлым деревенским лодчонкам, привязанным неподалёку. И вовремя! Не успели проворные земледельцы и на несколько саженей отплыть от набережной, как уже почти весь порт был запружен возбуждённой, орущей и рычащей, как многоголовый, смертельно раненный зверь, толпой. Ремесленники и прочий бедный люд смели и надсмотрщиков, и писцов у кораблей и складов и начали, не долго думая, растаскивать зерно. Так как мешков на всех не хватило, то люди насыпали янтарно-жёлтое зерно в горшки, амфоры, кожаные бурдюки. Некоторые мужчины, кому тары не досталось, снимали с себя повязки и передники, а женщины пёстрые рубашки, мастерили из них импровизированные мешки и набивали под завязку. Многие, особо изголодавшиеся, одновременно с этим жевали аппетитно пахнувшее, душистое зерно.

Но вскоре в порту появились городские стражники, набранные из нубийского племени маджаи, славившиеся своей беспощадной свирепостью. Плотными колоннами они рассекли неистовствовавшую голодную толпу и начали вытеснять её из порта, задерживая тех, кто тащил зерно. В чернокожих маджаев-стражников с небольшими квадратными щитами и копьями полетели камни, в воздухе замелькали палки. Началось побоище. Стражники в свою очередь сначала отбивались тупыми концами копий, прикрываясь от камней щитами, но когда некоторые повалились замертво с размозжёнными головами, стали колоть всерьёз.

– Бей их, рви в клочья, – уже даже не кричал, а хрипел высокий стеклодув, пробивая себе путь в город сквозь плотно сомкнувшуюся цепь стражников, одной рукой он размахивал палкой, другой держал мешок зерна, взваленный на спину.

– Пропустите нас домой, наши дети умирают с голоду! – визжала рядом голая косматая баба, неся на спине свою рубашку, превращённую в мешок и набитую зерном. Её красные глаза горели жутким огнём, худые груди свисали чуть ли не до пояса. Изо рта вместе со словами вылетали непрожёванные зёрна.

– Изверги! Кровопийцы! – басил неподалёку пожилой коренастый гончар, оставивший на базаре свои фаянсовые вазы. Сейчас он с окровавленной головой клонился к самой земле, пытаясь не выпустить из слабеющих рук мешок с зерном, но получив смертельный удар боевым топором по затылку, покачнулся и рухнул ничком.

– Будь ты проклят, такого мастера убил! – зарычал стеклодув, увидев бездыханного гончара у своих ног. Швырнув мешок с зерном в стоящих перед ним двух маджаев, он опрокинул их на каменные плиты. Схватив свою палку в обе руки, ремесленник повернулся к стражнику с боевым топором и с треском обрушил на его голову страшный удар. Весь в крови убийца гончара повалился на свою жертву. Обозлённые, сбитые с ног стражники вскочили и, видя смерть своего товарища, со всего размаху вонзили длинные бронзовые копья один в бок, а другой в грудь отважному стеклодуву. Тот зашатался, выпустив дубинку из рук, затем чудовищным усилием, схватив за древки копья, вырвал их из своего тела и навис над испуганными стражниками.

– Лучше умереть в хорошей драке, чем сдохнуть с голода, – проговорил стеклодув и, зашатавшись, рухнул на расступающихся, испуганных маджаев. Из его груди и широко открытого рта хлестала тёмная, почти чёрная кровь.

Тем временем косматая баба умудрилась проскочить сквозь пробитую стеклодувом брешь в рядах стражников и, громко голося от ужаса, вся в чужой крови побежала, сгорбившись почти до земли, вверх по улочке в город, унося на себе рубаху набитую так дорого доставшимся зерном. На неё никто не обращал внимания. Каждый, кто смог пробиться сквозь цепи стражников, старался побыстрее унести ноги. Многие были ранены, в крови, но упорно тащили мешки или горшки с зерном. Другие, уже умирая, так и не выпускали из рук свою добычу, падая и корчась в смертельной агонии на рассыпающемся зерне, перемешанном с их кровью. Воистину дорого доставался хлеб насущный бедному люду Египта.

А в отдалении в тени полуразвалившейся лачуги стоял Пенунхеб и потирал свои белые холёные руки. Он был рад: его усилия были не напрасны. Обстановка в Фивах накалилась до предела. Вскоре можно было брать власть в свои руки, чтобы навести порядок и накормить этих бедолаг. И тогда глупый мальчишка-фараон не сможет вернуть свой трон. Народ его просто растерзает. Ведь во всех своих бедах он будет винить центральную власть, которую захватили ненавистные северяне во главе с фараоном Рамсесом, и прожорливую армию. Довольный увиденным второй жрец Амона направился по набережной к Карнакскому храму, где его ждал богато разукрашенный корабль верховного жреца Амона. Пора было и отдохнуть на лоне природы от трудов хоть и не праведных, но зато выгодных ему лично. Он намеревался отплыть в загородное поместье, где ждала сообщница по заговору и одновременно любовница, в которой свирепое честолюбие соединялось с неистовой страстью. Проходя по набережной, где лежали мёртвые люди и темнели лужи ещё свежей крови, второй жрец Амона вдруг встретился взглядом с высоким фиванским купцом.