Текст книги "Рамсес Великий"

Автор книги: Олег Капустин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

2

Риб-адди вошёл в столовую, большую квадратную комнату с высоким потолком. Она находилась в центре просторного дома. Столовая была выше остальных комнат, и её окна располагались под самой крышей. Свет, падающий с высоты, освещал только центр комнаты, создавая в зале приятный полумрак по углам и вдоль стен, побелённых внизу и раскрашенных вверху в светлые пастельно-кремовые тона. Здесь было прохладно. Изредка в длинные окна под крышей влетали ласточки и стремительно проносились между высоких деревянных, коричневых с зелёными капителями, колонн, напоминающими стройные финиковые пальмы, которые подпирали потолок, покрашенный в синий, небесный цвет. В столовой уже все собирались на поздний обед.

Юноша весело и непринуждённо поздоровался с двумя своими двоюродными братьями, младшими сыновьями дяди Меху. Они были вылитыми, но только уменьшенными копиями своего отца. Буйволят интересовали только охота, да деятельность городской стражи, когда доходило до усмирения бунтов черни и телесных наказаний преступников. В школе писцов, которую уже закончил Риб-адди, они учились очень плохо, но все были уверены, что в корпусе стражи в Фивах сыновья займут достойное место, благодаря протекции отца, и с успехом пойдут по его стопам. А что ещё нужно от стражника, как не крепкие мышцы, свирепый нрав и склонность к самоуправству?

Рибби не очень то любил своих двоюродных братцев. Уж больно они были разные. У него не было желания расспрашивать их о том, сколько антилоп они подстрелили из луков, носясь как бешенные на колесницах по саванне, которые простиралась у долины Нила. Буйволята в свою очередь недолюбливали заносчивого, как они полагали, братика, который слыл в школе таким учёным и примером которого им постоянно мозолили глаза, ставя сыночка финикийской рабыни в образец для подражания, укоряя в лентяйстве и просто глупости.

– К нам пожаловал великий учёный, – взмахнул длинными, как у обезьяны, мощными ручищами Пасер, старший из братьев. – Добро пожаловать, свет мудрости! Мы, жалкие смертные, целуем прах у твоих ног.

– О, мудрейший из мудрых, предскажи нам нашу судьбу, умоляем тебя! – комично запричитал, склоняясь в подобострастных поклонах младший брат, Кемвес, и не удержавшись, захихикал. На его круглом лице любителя сладостей играла широкая улыбка.

– Я предсказываю вам, о глупейшие из глупейших, что вас будут обводить вокруг пальца самые тупые преступники, когда вы начнёте служить в городской страже. И в конце концов вы не только не займёте место своего всеми уважаемого отца, но попадёте начальниками стражи в самые заштатные городишки южной Нубии, где даже мартышки будут потешаться над вами, – величественно воздел руки к потолку Риб-адди. – А теперь поцелуйте мою священную пятку и забейтесь по углам, трусливо поджав хвосты и прищемив свои зловредные языки зубами, дабы не оскорбить уши мудрейшего из мудрых очередной глупостью.

– Ах ты, мерзкий писаришка, – одновременно взвыли уязвлённые до глубины души буйволёнка и кинулись с кулаками на своего острого на язык двоюродного братца, как это делали не раз в детстве.

– Сейчас ты узнаешь, что такое увесистый египетский кулак, жалкий потомок финикийских торгашей! – орал старший братец.

– А ну-ка прекратите махать кулаками, дурни вы эдакие, – вдруг раздался звонкий, девичий, самоуверенный голос.

В столовую вошла тяжёлой переваливающейся походкой невысокая смуглая девушка. Это была Рахмира, племянница Меху, дочь его умершего несколько лет назад брата. Она была сиротой (мать скончалась ещё при её родах) и жила вот уже несколько лет в доме своего дядюшки. Несмотря на молодость, а она была ровесницей Риб-адди, на её лице застыло властное выражение, и по тому, как решительно шагала по дому своего дяди эта полная девица, можно было догадаться, что она здесь отнюдь не бедная родственница, И правда, все знали, что её отец, бывший важным чиновником в соседнем городе Коптосе, оставил приличное состояние в золоте и драгоценностях, а также обширные поместья. Всё это делало невзрачную девицу с крупными, грубоватыми чертами смуглого лица в глазах буйволят необыкновенной красавицей и даже более авторитетной, чем их родная мать. Хафрет кстати страстно мечтала, чтобы один из её горячо любимых сыночков стал мужем привередливой двоюродной сестрицы и завладел её богатствами, а также правом впоследствии принять ту высокую должность, которую занимал покойный родственничек. Поэтому братья, как только услышали властный окрик, сразу опустили свои огромные кулаки и кинулись двигать кресло, на котором обычно сидела их двоюродная сестра за обедом. Но Рахмира прошла мимо туповатых подлиз, так откровенно жаждущих её богатств, и приблизилась к Риб-адди.

– Наконец-то, Рибби, ты появился у нас. Все только и говорят о том, что тебя взял в свои писцы сам Пенунхеб, второй жрец Амона, который уже давно заправляет в храмовой жизни! – воскликнула девушка и по-родственному чмокнула юношу в щёку, в этом поцелуе явно сквозило чувство более глубокое. – Можно сказать, что все Фивы знают об этом, а мы и не догадывались ни о чём, пока соседская кумушка не выболтала новость нашей прислуге. Садись и сейчас же всё рассказывай.

Они уселись рядышком на одно низкое и широкое кресло. Рахмира так и льнула к молодому человеку, прижимаясь к нему круглым голым плечом и тяжёлым бедром, затянутым в тонкую белоснежную льняную материю, больше похожую на полупрозрачный шёлк. Риб-адди дёргался от этих прикосновений: столько жизненных сил и скрытых женских желаний накопилось в девице. Он поморщился и ответил:

– Прежде всего хочу тебя поблагодарить, что ты меня избавила от кулаков этих великовозрастных болванов, твоих братцев. Что же касается начала моей службы у Пенунхеба, то я сегодня до полудня и не ведал, что всё так обернётся, и сам узнал об этом лишь тогда, когда солнце уже начало опускаться с небосклона. Как об этом узнали фиванские кумушки, я даже представить не могу, ведь как только я вышел из дворца Пенунхеба, так сразу же отправился сюда и ни с кем по дороге не говорил, – юноша удивлённо глянул на свою дальнюю родственницу, которая была ему скорее свойственницей, ведь в их жилах не текло ни капли родной крови.

– Ой, чему тут удивляться, – махнула рукой Рахмира. На её запястье блеснул массивный золотой браслет. – Ведь между слуг новости передаются быстрее голубиной почты. Ты ещё сидел во дворце, а слуги уже шушукались по углам. И, конечно, среди них были пришедшие из соседних домов бездельники, которые вместо того чтобы работать, шляются по гостям, пьют на кухнях господское пиво и перемывают своим и чужим хозяевам косточки. Известное дело! А сам-то ты рад этому назначению?

– Конечно, – проговорил юноша без особого энтузиазма в голосе.

– Что-то незаметно, – девица хмыкнула. – Ну ничего, мы поговорим об этом наедине после обеда, – прошептала она ему на ухо, не удержавшись, чтобы не поцеловать ещё раз в смуглую щёку.

– Ишь ты, как наши голубки воркуют! – грубовато проворчал старший брат Пасер. – Ты бы, Рахмира, поприличней себя вела с чужими, то людьми.

– Какой же он мне чужой? – рассмеялась девушка. – Такой же, как вы, двоюродный брат.

– Ну, нас-то ты не целуешь в щёчки, – подкрался младший брат Кемвес, улыбаясь во всю ширину своих толстых щёк. – А, может, поцелуешь и другого своего братика, а? Хотя от тебя дождёшься, как же! Давай лучше я тебя поцелую.

Рахмира, не долго думая, влепила ему звонкую оплеуху. Кемвес картинно свалился навзничь на пол, покрытый светло-коричневой плиткой. Его деланно испуганная физиономия с выпученными глазами была столь забавна, что и старший его брат, и Риб-адди расхохотались. Сам толстяк, лёжа на полу, поднёс руку к своей щеке, на которой маячило большое красное пятно от удара, потёр и добродушно рассмеялся.

– Да, тяжёленькая же у тебя ручка, Рахмира, – проговорил он хрипловатым баском, иногда по молодости срывающимся на дискант. – Тебе бы в городскую стражу идти, уж там бы ты развернулась, все горожане, как по струнке бы, ходили. Бедный твой муж, какая же незавидная судьба его ждёт! – и младший брат лукаво посмотрел на Риб-адди.

Тот покраснел и сделал вид, что явный намёк братца его совсем не касается. Рахмира же улыбнулась и ещё теснее прижалась к сидевшему рядом юноше.

– Я своего мужа буду любить и лелеять. Не то что сама, а никому в мире не дам на него и замахнуться, – она шутливо показала кулак братцам.

Те в ответ громко захохотали. Буйволята были всё же неплохими, добродушными и быстро отходчивыми ребятами.

– Да, Рибби, в могучие руки ты попал, тебе только позавидовать можно. Рахмира девка что надо! – Пасер, сидевший рядом, хлопнул одобрительно по спине свою двоюродную сестрицу, которая от шлепка могучей руки чуть не вылетела из кресла.

– О, Амон всемогущий! Да ты Пасер с ума, что ли, сошёл, у меня же на спине синяк выступит такой, что сквозь платье светиться будет целую неделю. Носорог ты неповоротливый. У тебя же не ручищи, а гранитные колонны.

– Ничего, до свадьбы заживёт, – прищурился насмешливо Кемвес. – А Пасеру нужно податься не в корпус стражи, ведь там он половину наших горожан просто нечаянно перебьёт сгоряча, а в армию. Вон наш повелитель сейчас усердно набирает новобранцев в корпус Птаха, чтобы идти с хеттами воевать. Туда Пасеру и нужно направиться: там есть где разгуляться силушке и богатую добычу привезти можно домой.

– Ох, и хитёр ты, Кемвес, – сказала Рахмира, грозя пальцем. – Это он хочет, чтобы, ты, Пасер, пойдя по военной стезе, освободил ему в будущем место вашего папаши.

– Ты овечий курдюк! Забудь об этом! – рявкнул старший брат и врезал оплеуху Кемвесу, который вновь оказался на полу.

– Да что вы всё меня лупите по обеим щекам? Хороши родственнички, хоть из дому беги! – взвыл младший братец. – Этак я и пообедать не смогу, больно будет рот открыть. Ну и угораздило меня родиться младшим в семье, в которой у всех тяжелейшие кулаки! – Кемвес быстро, не вставая, на четвереньках отполз подальше от брата и только тогда поднялся.

В этот момент в комнату вошла Хафрет, мать буйволят. Это была высокая, краснолицая, очень полная женщина с коротким чёрным париком на голове, сидящим чуточку набок. Она только что инспектировала деятельность своих кухарок, которых пришлось немного потаскать за волосы, чтобы те не забывались, когда говорят с госпожой, не пересаливали суп и не воровали пряности. Отдуваясь, Хафрет вошла в столовую залу и тут же громко вспомнила Сетха, злого бога, считавшегося на юге Египта главным недоброжелателем местных жителей.

– Да что вы тут, Сетх вас забери, паршивцы неумытые, поразбросали свои копья да луки, пройти по дому спокойно нельзя, вечно спотыкаешься об эти деревяшки! Вы что с папаши своего пример берёте? У того они тоже всегда даже у постели валяются! Сколько с дня нашей свадьбы не талдычу ему о том, что их надо аккуратно на стенах развешивать, всё без толку. Только отмахнётся и швыряет, как заявится домой после работы, эти дурацкие штуки прямо посредине комнаты. Устал, видишь ли, на службе, замаялся, бедненький, молотить по мордасам всех без разбору, руку ему протянуть к стенке лень, где крюки для этого барахла прибиты, – ругалась Хафрет, поправляя парик и переводя дух. – Здравствуй, Рибби, – кивнула она юноше и тут же закричала зычным голосом слугам: – Да вы там уснули, что ли? Подавать будете или нет? Ждёте, когда похлёбка совсем простынет, распутники и тунеядцы! – она уселась за небольшой круглый столик в центре зала и обвела всех присутствующих большими, чуть навыкате глазами. Её двойной подбородок недовольно колыхнулся, когда Хафрет увидела свою племянницу, продолжающую сидеть рядышком с Риб-адди.

– Ты бы ещё ему на колени при всех-то забралась, – выпалила она свирепо, но в глазах заблестели весёлые огоньки. – Ох, избаловала я тебя, девка, ох избаловала. Пороть тебя в детстве надо было, тогда бы сейчас, как шёлковая была. А ну, молодняк, садитесь за свои столики и не сметь рот открывать, когда старшие вам не велят, – предостерегающе подняла свою круглую, упитанную руку хозяйка дома, заметив, что племянница хочет что-то ответить.

Слуги внесли на больших подносах закуску и глиняные миски с бараньей похлёбкой. В доме Меху гастрономических изысков не любили, готовили по старинке, но сытно. Риб-адди вздохнул.

«Опять придётся наедаться до отвала, иначе тётка Хафрет совсем оскорбится», – подумал юноша и принялся уписывать за обе щеки большой глиняной ложкой ароматную похлёбку с крупными кусками жирного мяса.

3

После сытнейшего обеда Риб-адди с округлившимся животом, комично выглядевшим на его стройном, поджаром теле, вышел подышать вечерним воздухом в сад. Солнце уже заходило за лилово-серую кромку гор на западе. Верхушки пальм и сикимор в саду окрасились густым багровым светом. Риб-адди, делая вид, что бесцельно прогуливается, не спеша прошёл по песчаной, тёплой дорожке почти до конца, а потом свернул направо между густыми кустами и оказался у беседки, скрытой от посторонних глаз живописной завесой виноградных лоз с крупными зелёными листами и лиловыми гроздями, быстро созревающими на жарком африканском солнце. Здесь его уже ждала Рахмира. Молодые люди обнялись. Девушка страстно принялась целовать юношу, который выглядел несколько смущённым. Риб-адди льстило, конечно, что такая, всеми желанная, богатая невеста влюбилась в него по уши, но сам-то он был почти равнодушен к ней. Ни её богатства, ни она сама особенно не привлекали, и ему было немного стыдно прикидываться влюблённым. Однако расчётливый ум финикийского торговца, доставшийся от матери, говорил: ничего предосудительного в том, что он нашёл себе богатую невесту нет, брак – дело серьёзное и главное в будущей невесте не красота, а характер и, конечно же, приданое. Но кровь отца, гордого и своевольного египетского аристократа, порой неожиданно вдруг начинала играть и юноше казалось, что он исполняет постыдную роль. Риб-адди стоял, не в силах ни уйти, насмерть обидев девушку, ни отдаться страсти. Наверно, по закону притягивания друг к другу противоположностей, Рахмира тем сильнее желала своего любимого, чем холоднее и нерешительнее он был.

– Обними меня, Рибби, покрепче, я так по тебе соскучилась, – ворковала девушка, покрывая поцелуями лицо, шею, плечи юноши. – Не бойся, здесь нас никто не увидит.

Южный темперамент юного писца, освободившись от сковывающего контроля запутавшегося в противоречивых мыслях и ощущениях разума, наконец-то вспыхнул, и он так стиснул в объятиях девицу, что та чуть не задохнулась. Почувствовав, что её укладывают на деревянную скамейку и задирают платье, Рахмира оттолкнула разошедшегося жениха и по-женски непоследовательно вскрикнула:

– О, боже, ты с ума сошёл, Рибби, ведь здесь нас могут увидеть!

– Да нет никого поблизости, и темно уже, – проворчал распалившийся юноша, пыхтя, как молодой буйвол. – Да и ты только что сама сказала, что здесь нас никто не увидит.

– Нет, нет, – пропищала девица, – только не здесь, не сходи с ума, милый. На днях я буду спать на крыше вон в том флигеле, показала она рукой в сторону пристроек к большому дому, – тогда ты опять придёшь ко мне и никто нам не помешает.

– Фу-ух, – отдувался недовольный Риб-адди, вновь натягивая набедренную повязку, – с вами, женщинами, не соскучишься: то обними, то не обнимай, то не увидят, то увидят...

Рахмира, приводя в порядок своё платье и тоже переводя дыхание, вдруг насторожилась:

– О каких это женщинах ты говоришь? – она вцепилась острыми коготками в локоть жениха. – У тебя что, кто-то есть? Ты завёл себе любовницу?

– Ой, да ты мне руку насквозь ногтями-то проткнёшь, – скривил губы юноша. – Нет никого у меня!

– Рибби, не лги мне, признайся, ты спутался с ливийкой Маей? – повысила голос девушка.

– Да ты что белены, Рахмира, объелась? Какая Мая? Да и откуда ты знаешь о Мае? Кто-то из слуг тебе эту чушь сболтнул?

– Значит, всё же спутался? – Девица взмахнула рукой, на которой тускло в сумерках блестели золотые браслеты. – Да я вам обоим глаза повыцарапаю! – взвизгнула Рахмира, уже совершенно потеряв голову от ревности.

– Перестань, дурочка, – рявкнул Риб-адди – и обнял невесту. – А ну успокойся! Не было у меня ничего с этой ливийкой, опомнись, не сходи с ума по пустякам, она же простая рабыня.

Рахмира несколько раз дёрнулась в объятиях юноши и расплакалась.

– Господи, Рибби, как я тебя люблю! – шептала она, прижавшись лицом к груди желанного. – Я прямо с ума схожу, когда думаю о том, что тебя кто-то может у меня украсть, – теперь уже девушка обхватила юношу руками и так сжала, что у её любимого аж рёбра захрустели.

– Послушай, пока ты меня совсем не придушила в своих объятиях, как кошка мышку, пойдём-ка по домам, – предложил Риб-адди. – Уже темнеет, баиньки пора.

– Как я хочу, чтобы мы не расставались, – всхлипнула девушка. – Когда же будет наша свадьба? Ты говорил со своим отцом?

– Говорил. Он одобрил, но предупредил, что надо подождать, когда получу свою первую должность.

– Но ты её уже получил, вот пускай завтра же и придёт к нам поговорить с дядей Меху. Я уверена, что он противиться не будет.

– Есть одно препятствие, – сказал Риб-адди. – Мне, наверно, придётся в ближайшее время поехать в Финикию, сопровождать караван с хлебом и новобранцами к войску фараона.

– О, господи! И долго ты будешь отсутствовать?

– Полгода – это минимум.

– Будь прокляты все караваны, новобранцы и войны! Но разве кроме тебя никого послать не могут?

– Именно мне надо ехать, дорогая! Больше, к сожалению, я тебе ничего сказать не могу. Не спрашивай меня. Такова уж наша судьба. Но как только я вернусь из похода, обещаю тебе, что мы сразу же сыграем свадьбу, – заверил Риб-адди свою невесту. В этот момент он и сам был уверен, что страстно желает этого.

Молодые люди неохотно пошли по дорожке к дому.

– Я к тебе пришлю служанку, и она скажет, когда я буду спать на крыше, – прошептала на ухо жениху Рахмира, когда они входили в дом.

Вскоре Риб-адди по тёмным кривым улочкам, сплюснутым высокими глухими стенами из сырцового кирпича, возвращался к себе. Солнце полностью зашло за сизо-фиолетовую кромку гор на западе. Над стовратными Фивами курились многочисленные дымки. После вечерней трапезы каждая семья собиралась во внутренний дворик своего жилища к водоёму. Овеваемые прохладным северным ветерком фиванцы проводили один из самых пленительных часов, соединяющих горячий удушливый день и прохладную ласковую ночь: одни играли в шашки, другие, позёвывая, сплетничали. Через час после заката Фивы засыпали. Город охраняла только ночная стража, да ещё египетские гуси, дремлющие почти в каждом дворе на одной лапе и чутко поднимающие голову из-под крыла при малейшем шорохе или особенно громком завывании шакалов, доносящихся из приграничных пустынь и саванн. А в тёмном, ночном, почти всегда безоблачном небе таинственно мерцали крупные звёзды.

Когда юноша поднялся на крышу, где на свежем воздухе он обычно спал, то увидел, как с полосатого тюфячка соскользнула какая-то тень и ринулась к нему. Риб-адди поспешно схватил левой рукой амулет, висящий у него на шее и трижды сплюнул через левое плечо. Как и все египтяне, он страшно боялся ночных оборотней. Но перед ним оказался не страшный дух преисподней, а белокожая ливийка с голубыми глазами, в которых отражались звёзды. На ней не было даже набедренной повязки.

– Где же ты пропадаешь, негодник? – прошептала Мая и схватила в объятия юношу. От неё приятно пахло мускусом и дорогими притираниями, которые она явно стащила у своих хозяев.

– Ты что, прикончила своего мужа? Как это он тебя ночью одну оставил? – спросил Риб-адди, прижимая к себе соблазнительницу.

– Нет, этот дурак уехал в загородное имение с поручением хозяина, – ответила, порывисто вздыхая, ливийка. Молодые люди, даже не дойдя до тюфячка, упали на пол и, страстно извиваясь в объятиях, как два леопарда, покатились по негромко похрустывающим циновкам, которыми была устлана вся крыша. Но даже если бы она была сплошь посыпана битым стеклом или гвоздями, задыхающиеся от страсти любовники этого не заметили бы.

Эта короткая летняя ночь навсегда осталась в памяти юноши, как нечто необыкновенное. Он даже и не помышлял, что страсть может достигнуть такого накала. Они оба опомнились, только когда солнце уже поднималось над восточными горами, и наконец расстались. Риб-адди, вялый и невыспавшийся, спустился, поглаживая синяки на коленях и локтях, к завтраку во двор, где весёлая Мая как ни в чём не бывало уже разжигала огонь в печках, махая перед собой большим веером правой рукой и левой прикрывая глаза от искр. Малиновые соски её острых грудей прыгали как живые, вызывая в памяти юноши сладкие виденья сумасшедшей ночи.

Весь день юный писец продремал над старинными папирусами в архиве храма и только удивлялся, что не чувствует никаких угрызений совести, вспоминая свою невесту, ревнивую Рахмиру. Он удовлетворённо улыбался, позёвывая, и то вспоминал соблазнительные сцены прошедшей ночи, то представлял, как вскоре отправится в первое в своей жизни путешествие к берегам далёкой Финикии. Несмотря на все треволнения и опасности, которые закружили его в сумасшедшем хороводе, взрослая жизнь ему понравилась!