Текст книги "Правитель империи"

Автор книги: Олег Бенюх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 43 страниц)

«Любопытная фигура этот президент, – думал Бенедиктов. Великолепно понимает, что никакого сосуществования тут нет и в помине. Элементарный классовый подход к путям развития бывших колоний».

«Миллион проблем у бедного Неру, – отметил про себя Парсел. – Нужно лавировать между русскими и америрканцами, между социализмом и капитализмом… Десять дней без передышки можно перечислять все его проблемы. И на одиннадцатый день их не станет меньше – они плодятся в Индии в геометрической прогрессии. Тяжко быть премьером вообще. А в Индии – в сто, тысячу, сто тысяч раз тяжелее…» Отгремели выстрелы приветствий и залпы победных кличей, взрывы смеха и аплодисментов над Радж Марчом. Опустели трибуны. исчезли красочные одежды и флаги. По площади гулял ветер.

Он гнал окурки сигарет и обертки конфет. лепестки цветов и обрывки газет.

Раджан уходил с площади одним из последних. Возвышенное, праздничное настроение, которое не покидало его все утро, теперь сменилось будничным безразличием. Он чувствовал, что устал, и не просто устал, а болен. Он не мог бы сказать, что именно у него болит. Ощущение было такое, что болит все тело.

И, куда бы он ни повернулся, на что бы ни посмотрел, он видел глаза Беатрисы.

Раджан достал плоскую карманную флягу, отпил несколько глотков виски. Неожиданное, пришло решение: «К Диле, быстрее к Диле. Или я сойду с ума от вездесущих глаз этой американки».

Дила, совсем еще юная танцовщица, которую с недавнего времени содержал Раджан, представилась ему вдруг единственным и самым верным способом избавиться от наваждения.

Однако он вовремя вспомнил, что ему надлежит заехать в редакцию, вычитать свои полосы. Освободился он часа через три и, когда вышел на улицу, уже стемнело. он стоял у обочины довольно долго, пока не показалась вдалеке стремительно приближавшаяся пара фар. Несколько раз он энергично махнул рукой. Заскрипели тормоза. Возле Раджана сразлету остановилось такси, словно осаженный на полном скаку опытной рукой конь.

– Куда прикажете, сэр?

– В Старый город.

– Конечно, сэр. Мигом!

Вид города вскоре резко изменился. Словно злой дух-ракшас вырвал с корнями все деревья; надвинул дома, лачуги и хибары так тесно друг на друга, что для узеньких улочек и переулков почти не осталось места; дохнул на все это беспорядочное скопище человеческого жилья смрадом, копотью, гнилью; плюнул мусором и отбросами. Раджан закурил. Миля. Третья. Седьмая… Мрак. лишь редко – одинокие в уличной тьме фонари. Кое-где прямо поперек улиц лежали коровы и буйволы, сонные. что-то лениво жевавшие.

Раджан вспомнил о письме, полученном сегодня в редакции, которое он поставил в номер. В письме говорилось о том, что «давно пора вложить хоть малую долю средств, взимаемых с налогоплательщиков, в реконструкцию Старого города. Мы знаем, что у нашего государства много прорех. Но то, что мы требуем – неотложно. Это здоровье нации. Премьер Джавахарлал Неру дважды призывал парламент принять соответствующий закон. Правые его блокировали. Мы хотим, чтобы все слышали: народ поддерживает своего премьера и в этом вопросе, и во всех других.

Да здравствует Неру!..» Раджан отпустил шофера у одного из перекрестков, пересек проходной двор, через черный ход поднялся по тесной лестничке на третий этаж унылого дома и тихонько постучал в дверь.

Долго никто не откликался. Наконец дверь растворилась, и Раджан увидел мальчика лет одиннадцати, прислуживавшего Диле.

Всклокоченный, сонный, он улыбнулся Раджану и поплелся доложить хозяйке о госте.

Раджан снял ботинки, прошел в гостиную, упал на диван.

Он не переставал удивляться впечатлению, которое производила на него каждый раз квартира Дилы после грязи и нищеты, царивших в Старом городе. Чистый оазис в самом центре клоаки!

По стенам развешаны небольшие, ручной работы ковры с изображением богов Индии. В трех углах комнаты на маленьких столиках стоят невысокие, начищенные до блеска медные сосуды.

В каждом из них – по несколько длинных сандаловых палочек.

Они медленно тлеют, издавая приторно сладкий, слегка кружащий голову аромат. Другой мебели, кроме небольшого дивана, да двух-трех круглых низеньких пуфов, в комнате нет.

Раджан лежал, закрыв глаза, не думая ни о чем. Раздался легкий удар в барабан. затем второй, третий. Раджан посмотрел в сторону звуков. Свет нигде не горел. Только луна, заглядывая в комнату сквозь небольшое окошко, освещала квадрат в дальнем левом углу. Прямо в лунном квадрате стояла Дила. Молчал, улыбаясь, Раджан. Молчала, спокойно и внимательно глядевшая на него девушка. Ей было лет семнадцать. босая, в серебристых шальвари, в белой тунике, свободно спадавшей до колен, она стояла, готовая, казалось, к прыжку, как дикая лань.

Но вот она медленно подняла руки к голове, тряхнула в такт барабану серебряными браслетами на запястьях, сделала шаг, другой – тоже в такт барабану; зазвенели серебряные браслеты у щиколоток. И Раджан вздрогнул: ему показалось, что одна из богинь Индии спустилась с ковра на пол комнаты.

«Ты пришел и утешил мою тоску, Как утоляет жажду Иссушенный долгим зноем земли Благодатный ливень».

Дила совершала обряд приветствия – один из древнейших танцев Индии.

Вот руки идут к плечам. резко в стороны. К плечам. резко вверх. Голова влево. Шаг влево. Второй влево. Руки вниз. Руки вверх. К небесам. К богам – хвала вам!

– Трам-там-та-та-та-там! Трам-там-та-та-та-там!

Та-там-та-там! – гудит барабан.

«Тебя не было.

И покрывало черных туч Украло луну.

Ты пришел И мне не надо Ни звезд, Ни луны, Ни солнца».

Голова вправо. шаг вправо. Второй – вправо. Руки в стороны. К голове. В стороны. К сердцу.

– Та-та-там! Там! Та-та-там! Там!

«Мои думы и душа моя С тобою, о, любимый!

Если есть на свете кто Сильнее царя джунглей Так это любимый мой!

Если есть на свете что Прекраснее лотоса То это любовь моя!» В зеленовато-багровых бликах луны Раджан видел вздрагивавшие ноздри Дилы; ее сузившиеся, ставшие еще более глубокими, глаза; еще более четко проступившую под туникой грудь.

«О, боги!

Не карайте прямых и сладострастных, А карайте тайных сластолюбцев.

О,боги!

Пусть нам небо будет шатром.

А земля – ложем.

О, любимый!

Мы вдвоем.

И никого на свете – кроме нас.

Никого…» Потом Раджан лежал вместе с Дилой на ее кровати. Девушка спала, прижавшись лицом к его плечу. Раджан осторожно гладил ее волосы. И нежность к ней переполняла все его существо.

Если ты не наслаждался прохладным шербетом, Я подарю тебе один долгий поцелуй.

Лучше всякого шербета он будет, О, лучше!

… Днем, в редакции, Раджан открыл один из ящиков стола. Под руку ему попалась цветная фотокарточка Дилы. Он принялся ее рассматривать. Вспоминал минувшую ночь. С карточки на него смотрела Дила. Только вместо ее обычной обещающей улыбки, он видел холодные сине-серые глаза, копну соломенных волос на голове. Раджан похолодел. Он понял: лаская Дилу, он обнимал, целовал – ласкал! – ту, другую…

Глава 3

Исповедь Рейчел в католическом соборе

в Атланте 24 августа 196… года

Отец мой, долго, бесконечно долго носила я в себе этот безрадостный рассказ. И вот, наконец, решилась принести его сюда, в этот священный дом Бога.

Как бы я сказала сама о себе в двух словах?

Я самая, самая, самая счастливая женщина во всей Америке. Нет, во всем мире! Я же вытащила самый удачливый билет в лотерее жизни. Мой муж Джерри Парсел. Звучит! Я даже не знаю, есть ли чего-нибудь такое, чего Джерри не может. Думаю, нет. И он меня любит. И я скоро рожу ему сына.

О чем я больше всего не люблю вспоминать? Хм…

Это случилось, когда мне было двенадцать лет. Мы жили тогда на юге Айдахо, в нашем славном «картофельном раю».

Как-то поздней зимой отец и мать уехали в Бойсе на три дня хоронить дальнюю родственницу. Меня оставили дома, чтобы от школы не отрывать, и, конечно, чтобы я за хозяйством приглядела. Ферма наша хоть была и не богатой. а все же лошадей и коров, свиней и овец покормить и попоить надо. Время было не летнее, на ферме кроме нас – никого. Я была в восторге – сама себе хозяйка на целых три дня! А присмотреть за мной мама попросила дядю Линдона, младшего папиного брата. Его ферма была соседней с нашей. Папа и мама уехали днем, а вечером Линдон Мойерс, мой дядя, сорокапятилетний вдовец, прикатил в своем новеньком «шевроле» навестить меня. Я услышала шум мотора и выглянула в окно. Выскочив из автомобиля, дядя радостно закричал: «Привет, племянница! Есть идейка – прокатиться ко мне и там поужинать, а?» «Колоссально!» – крикнула я и, набросив куртку, выбежала на улицу. «Э-э-э, нет, – запротестовал дядя Линдон. – Я хочу, чтобы ты была… как взрослая леди. Как ты думаешь?» «А ужин будет со свечами?» – спросила я. «Разумеется». Тогда ладно, тогда я надену свое лучшее платье, выходное, – сказала я. Игра эта, конечно же, мне сразу понравилась.

Чинно, торжественно мы ехали десять миль до дома дяди Линдона. Он не торопил свою «мощную лошадку» (как он сам выразился). Я гордо поглядывала по сторонам, восседая сзади в бархатном синем платье. И хотя никто нам не встретился, я все равно чувствовала себя королевой. Стол был уже накрыт на две персоны. Дядя зажег свечи и налил вина в большие старинные серебряные бокалы. «А я не захмелею?» – спросила я дядю, беря один из них обеими руками. «Ни за что на свете, герцогиня!» почему-то так стал он меня называть. Я сделала несколько глотков. И мне вдруг стало весело-весело и почему-то смешно.

«Вам в рот попала смешинка, – серьезно заметил дядя. – А ведь обычно герцогини вдет себя весьма степенно». Я еще больше развеселилась. «Дядя Линдон, откуда вам знать? Ведь вы, небось, живую герцогиню никогда и не видали?» – сказала я и залилась смехом. «Видел, – парировал дядя. – Живьем. В кино».

Он заставил меня выпить еще и еще глоток – глоток за папу, два – за маму, три – за бабушку. Ах, как славно мы с ним потом танцевали вальс. И все кружилось и кружилось – и комната, и свечи, и еда на столе. А дядя Линдон все приговаривал: «Герцогиня, вы сводите меня с ума! Провались я на этом месте!» Я еле добралась до спальни. Кое-как разделась и бухнулась в постель, забыв выключить свет. Очнулась, не знаю через сколько, а он лежит голый рядом. И целует меня. И эти поцелуи какие-то жадные, острые, колючие. Не родственные совсем. Я испугалась, заплакала тихонько, говорю: «Дядя Линдон, зачем вы здесь? Мне страшно. Уйдите, пожалуйста». А он отвечает: «Я пришел к тебе как к взрослой леди, герцогиня». И сдирает с меня рубашку. Я царапалась, кричала, ревела. Все впустую. Ничегошеньки у меня в сознании от той жуткой ночи, кроме ощущения острой боли, не осталось. Когда вернулись мои родители, я ничего им не рассказала. А через полтора года внезапно скончался дядя Линдон. Мать и отец были поражены, когда я отказалась ехать на его похороны. А я тайно ликовала! Я знала, что это Господь покарал его за меня…

Да, любила я в колледже одного парня – Джерома. Он не из наших мест. Его родные приехали из Пенсильвании. давно приехали – его дед купил мебельный заводик. А так как у него были золотые руки и такая же голова, дело пошло в гору. Впрочем, деда я никогда не видела. Он умер сразу после второй мировой войны, но и много-много лет спустя иначе как с благоговением о нем в их семье не говорили. Джером был совсем не американский мальчик. Он не играл в футбол или баскетбол, и его родная мать воскликнула как-то в сердцах, забыв, видно, что ее слова слышит посторонний человек: «До чего же ты бестолков в практических делах, Джером. Был бы жив дедушка, он не доверил бы тебе дела и на полдоллара!». Зато не было такого стиха, который бы не знал Джером. А еще он знал всех птиц и все деревья, и все цветы. И ночью на небе он мог отыскать любое созвездие и любую звезду. Подумать только – он был очень сильный, но никогда не дрался, боялся покалечить кого-нибудь ненароком.

Однажды, дело было во время больших каникул – мы с Джеромом вдвоем, голосуя, пересекли Штаты с севера на юг. Ночевали в спальных мешках в одной палатке, ели из одной кастрюльки, словом – дышали одним дыханием. Другой бы на его месте тысячу раз добился от девчонки своего, не силой – так хитростью, не хитростью – так обманом. А он лишь раз меня поцеловал, и то в лоб, когда я расплакалась, вывихнув ногу.

Вы же знаете наши эти студенческие вечеринки в колледжах! Они начинаются чуть ли не диспутами о вероятности жизни в бескрайних просторах вселенной, а кончаются, как правило, оргиями с групповым сексом. Мы на них никогда с Джеромом не ходил. Конечно, мы покуривали марихуану и пили пиво, а иногда и чего покрепче. Но нам хорошо было и без крепких напитков и наркотиков. Джером так много знал. О какой бы книге я его ни спросила, всегда выходило так, что он ее уже читал. Каждый день он мне стихи писал. Вечером, перед тем, как мы расставались, он читал мне их наизусть. У него была великолепная память. А вот я ни одного его стиха не помню. Помню только, что они всегда были нежны, протяжны, зачастую ироничны. В армию его призвали в самый разгар войны во Вьетнаме. Другие парни сжигали свои повестки на студенческих митингах. Они предпочитали тюрьму фронту, а Джером сказал, что он поедет туда, куда его пошлют «Звезды и Полосы». Я-то знаю, что он уступил нажиму своих родителей. Еще бы, сынок уважаемого фабриканта – и вдруг бунтовщик!

Перед отъездом в Ки-Уэст у Джерома оказалось несколько свободных дней. Мы решили провести их в Неваде у его брата, Ах, ну что это были за очаровательные дни! Жили мы в гостинице лыжного курорта, в которой менеджером был брат Джерома Ральф. Ни я, ни Джером не были классными лыжниками. Да разве в этом дело! С утра мы становились на лыжи и спускались самыми пологими маршрутами. А сколько смеха, сколько радости было. Упадешь в снег, голова в сугробе, – ноги болтаются в воздухе. Легкий морозец, солнце, вокруг ни одного хмурого лица.

Дети с мамами, импозантные пожилые джентльмены с молодыми модницами (кто их разберет – то ли дочери, то ли любовницы) все вызывали умиление, улыбку. К ленчу аппетит был волчий.

Вечерами жители гостиницы собирались в ресторанчике, немного пили и много танцевали, балагурили. А оркестр какой был один из лучших в то время в стране. Наступил последний вечер перед нашим отъездом. За ужином Джерри выпил несколько рюмок виски, и то ли от тепла, то ли на нервной почве его вдруг развезло. Мы еще потанцевали какое-то время. Но он засыпал прямо на ходу, а когда просыпался, то не хотел и слышать о том, чтобы идти в номер отдыхать. Все же мне удалось его уговорить. Номер у нас был двухкомнатный. Я надеялась, что он сразу же уснет в своей постели. Джером лег, а я пошла в душ и долго и с удовольствием стояла под струйками горячей воды. Я вообще безумно люблю воду и верю в то, что все мы вышли когда-то из океана, из воды. Когда я в тот вечер «вышла из воды», обнаружилось, что Джером вовсе не спит. Он был разъярен неизвестно чем. Грубо схватив меня за руку, потащил за собой.

Конечно, мне стало обидно. Я ведь любила его. Зачем же грубить, показывать свою силу? Я сказала ему что-то в этом роде.

Он пришел в неистовство и ударил меня по лицу. Ударил больно, из носа хлынула кровь. Я видела, что он не остановится и сумела ускользнуть в свою комнату, захлопнув дверь на замок.

Джером налег на нее своим мощным телом. Дверь затрещала. В одном халате я выскочила на балкон, который тянулся вдоль всего нашего этажа, и бросилась наутек. Не знаю, как я добралась до конторы Ральфа. Я была в таком состоянии, что ничего не могла говорить. Но, видно, мой внешний вид был красноречив. Ральф дал мне каких-то таблеток, открыл бутылочку тоника. В это мгновение в комнату ворвался Джером. Я не узнала тогда и не могу понять до сих пор, что вызвало в нем такую злобу по отношению ко мне. Однако, увидев меня, он закричал: «Вот ты где, окаянная!». С этими словами он схватил меня за волосы. Ральф стал что-то ему говорить. Тогда он ударил в живот и его. На крик Ральфа прибежали несколько человек. Джерома связали. Казалось, он затих. Минут через сорок приехал местный доктор и, осмотрев его, поставил диагноз: «Вульгарное опьянение». Джерома развязали, но он не слушал никаких увещеваний и попытался вновь буянить. Тогда доктор, славный такой старикан, сделал ему какой-то укол. Через пять минут два здоровых лыжника оттащили Джерома в номер. Да, не очень красивый финал получился у нашей любви. Я в номер идти побоялась. Остаток вечера и ночь я провела в баре. Когда я зашла в номер, чтобы одеться, я долго тихонько стояла у постели, смотрела на лицо Джерома. Чем больше я смотрела, тем больше утверждалась в мысли, что он глубоко и давно нездоров. Хотя, может быть, мне это всего лишь казалось.

Восход солнца я встретила, лежа в спальном мешке на восточной веранде гостиницы. Сьерра-Невада вся искрится алмазами в ярких солнечных лучах. Воздух прозрачен, прохладен и напоен хвоей. Медленно расходятся тени в долинах, и снег там из темно-синего превращается в серебристо-розовый. Где-то далеко скатилась небольшая снежная лавина, и долго еще белая дымка струилась по склону. Тишина абсолютная. Лишь на мгновение пронзит небо гул реактивного самолета. И вновь – ни звука, ни шороха, ни даже дыхания. Безветрено. Снежно. Морозно.

Безрадостно прощались мы с Джеромом в то утро. Ну, да прощание всегда безрадостно. А у нас примешивалось еще горечь обиды. Мне было на что обижаться. Не пойму, на что было обижаться Джерому? Только на самого себя. Он ничего не помнил из того, что было накануне вечером, и я ему не напоминала. Да и недолгим было это прощание.

Из Вьетнама он вернулся с очередной партией раненых американских солдат. Вскоре мы встретились. Он был все тот же ласковый, нежный Джером, которого я когда-то знала. Он вновь стал заниматься в колледже. Однажды, когда его родители уехали в круиз вокруг Европы, я осталась у него ночевать. Посреди ночи, когда я сладко спала на его груди, он вдруг жутко закричал и заплакал во сне. Я проснулась, и страшно мне стало от его слез и крика. Через какое-то время он тоже проснулся.

Включил ночник и долго непонимающе смотрел вокруг. Потом улыбнулся и ушел в ванную. Вернувшись, быстро и спокойно заснул. Мне не спалось. Я встала и тихонько бродила по комнатам большого двухэтажного дома. Зашла в ванную. На умывальнике в металлической банке валялся шприц с иглами. Рядом в раскрытой коробке лежали ампулы с морфием. Наутро у нас был с Джеромом серьезный разговор. Впрочем, серьезным его назвать трудно.

Поначалу он все отрицал. Потом рассердился не на шутку. Зная, чем это может кончиться, я быстро ушла. Мы еще встречались много раз, все пытались выяснить отношения. А чего их было выяснять? Для меня и так все стало предельно ясно. Я очень хотела иметь семью. Я когда-то любила Джерома. Но. боже меня упаси, меньше всего на свете я хотела рожать идиотов. Наконец, мы перестали видеться. По почте я вернула Джерому кольцо, которое он подарил мне при помолвке. Со мной встретились его отец и мать. Они умоляли меня подождать, не разрывать помолвку. «Джером так любит вас, он не вынесет вашего ухода», говорили они. Я была непреклонна. Сказала им, чтобы они благодарили президента и его «Медные Каски» за то, что они убили в Джероме человека, а во мне – любовь к нему. И, вы знаете, я была права. Через полгода он попал в клинику для душевнобольных. Я его там навещала. Приду, мы вместе с ним тихонько посидим, тихонько поплачем. И я уйду. Врачи говорили, что у него начался необратимый распад личности.

Я иногда думаю: что, если бы не война? Остался бы Джером в этом мире? Могли бы мы с ним быть счастливы? Не знаю. Знаю только, что мне рассказал один из его приятелей по Вьетнаму.

Их там, в клинике, знаете ли, чуть не целый взвод собрался.

Так вот, этот приятель мне и рассказал, как однажды их офицер приказал всем новичкам принять участие в казни вьетконговцев.

Их не рсстреливали, не пытали, их живьем закапывали в землю.

После этого количество наркоманов в роте утроилось. Там ведь, среди вьетконговцев, и дети были, и женщины…

Как я в стюардессы попала? Повезло. Помню, когда умер папа – от рака легких, – мать меня частенько упрекала: «Вот ведь не вышла замуж за Джерома! Жила бы себе как королева.

Отец-то у него добрый. И богатый. И дом свой, и машины – все было бы. И мужа умалишенного раз в месяц навещала бы, не отвалились бы ноги-то, пожалуй. И мать при тебе жила бы, горя не зная. А теперь что? Нищета одна, да долги кругом – вот в чем вся наша жизнь с тобой». В покрытие долгов пошли с молотка и дом, и земля. Думаете, не жалко было? Ах, как еще жалко…

Слава богу, пригласила к себе пожить мамина сестра в Лос-Анджелесе. И денег на проезд выслала. А то хоть пешком иди. Тетка Анжелика оказалась очень доброй. Детей у нее не было, и они жили вдвоем с мужем в ладном особняке на северо-западной окраине города. Лион был менеджером местного отделения одной из крупнейших авиакомпаний. На второй день за ужином зашел разговор о моем будущем. «Общегуманитарный колледж – продолжать учебу для все сейчас непозволительная роскошь!» – безапелляционно заявила тетка Анжелика. «И не спорь, Нэнси, – рассудительно заметил, обращаясь к моей матери, Лион. – Анжелика знает, что говорит, и я знаю». Тут он повернулся ко мне и продолжал: «Наша компания производит набор девушек на курсы стюардесс. Хочешь поехать в Нью-Йорк, попытать свою судьбу?». «Хочу! – чуть не крикнула я. – Только… Примут ли меня?». «Примут, – самодовольно протянул Лион. – Шеф подготовки – мой приятель. Твой колледж как раз тут очень пригодится». «Господи, колледж, – вздохнула мама. – Что ее, в министры определяют? Стюардесса». «Мамочка, – сказала я как можно спокойнее, сделав вид, что не заметила пренебрежения в ее тоне. – Мне надо развеяться. А там видно будет». «Конечно, – поддержала тетка Анжелика, не зная, в чем дело, но полагая, что она понимает меня как нельзя лучше. Пусть девочка мир посмотрит. И платят там хорошо. А?». «Отлично платят, подхватил Лион. – И устроиться туда го-раз-до труднее, чем в труппу Баланчина».

Ах, лучше бы я туда не устраивалась! Перед дядей Линдоном я виновата, что не простилась с ним. Перед Джеромом виновата в том, что не захотела разделить с ним тяжкий крест его судьбы. На курсах стюардесс я встретила человека, который ввел меня в страшный грех – я возненавидела его самой лютой ненавистью. Это был тот самый приятель Лиона, шеф подготовки.

Франц Чарнитцке. Он был огромен, я бы сказала – слоноподобен.

Даже по телевидению во время трансляции матчей борцов-супертяжеловесов я никогда не видела такого огромного мужчину. Руки его были как две оглобли, голова как таз, глаза как блюдца. Голос грубый и хриплый. Когда он начинал говорить, казалось, кто-то дует в огромную медную трубу.

В его вместительном кабинете собралось двенадцать претенденток. С каждой из одиннадцати разговор был короткий.

Франц отбраковывал их, словно выбирал для себя вещь в универмаге: у одной не подходил рост, у другой цвет волос, у четвертой улыбка, у седьмой – зубы… Наконец, мы остались с ним вдвоем. «Вот ты мне подходишь, малютка, – ласково прорычал он. – Сейчас сколько времени? Пять часов. Ты где остановилась?». Я сказала, что остановилась в общежитии Христианской Ассоциации Молодых Женщин. «Бордель под набожным покрывалом!». После этих его слов он уже стал мне отвратителен. тут же он предложил: «Значит, план такой – сейчас едем на океан.

Купнемся – и ужинать». Я вынуждена была согласиться.

Ресторан был японский, и Франц разговаривал с мэтром и официантом по-японски. Чем он кормил и поил меня, не знаю.

Помню только, что отключилась я прямо там, в ресторане, сидя за столиком. Голова была ясная. Вдруг словно кто сзади ударил по ней молотком. очнулась я в темноте. лежала и ни о чем не думала. Попробовала пошевелиться и тут же почувствовала неодолимый позыв к тошноте. Повернулась на бок, упала на что-то мягкое.

Вспыхнул неяркий свет ночника и ко мне склонился совершенно голый Франц. «Что, пришла в себя, малютка?» – засмеялся он, и мне показалось, что кто-то изо всех сил колотит меня по голове. Он легко поднял меня одной рукой, положил рядом с собой. «Через эту постель, малютка, прошли все стюардессы нашей совершенно замечательной компании! – хвастливо заметил он. И ты будешь приходить сюда каждый раз, когда я захочу». Какой раздавленной и униженной я себя почувствовала. Одна, в чужом городе, без средств, без родных. Мне вдруг захотелось его убить. Я набросилась на него, молотила кулаками изо всей силы по лицу и груди. А он хохотал. И чем сильнее я его ударяла, тем громче и обиднее он хохотал. Наконец, ему это, видно, надоело и он легко отшвырнул меня как котенка. «Поиграла и хватит, – сказал он. Мой девиз – спокойствие».

Боже, как я ненавидела этого человека. И как я была бессильна. Я трепетала при одном виде его. И он знал, что я его ненавижу. И плевал на это. Три месяца я была его рабыней. И каждый день придумывала все новые и новые способы, как его извести Расспрашивала девочек на курсах о ядах и особо сильных наркотиках. Однако после двух-трех попыток я вынуждена была прекратить свои расспросы. На меня стали коситься, меня избегали.

Я даже зашла в маленький оружейный магазинчик где-то на окраине и приценилась к дамскому пистолету. Вроде бы он мне нужен для самозащиты. Великий Боже, я ведь всерьез думала взять на душу самый большой грех лишить другого человека жизни. Да только есть Бог на свете! И он услышал мой плач и мои мольбы. И мольбы всех других жертв Франца.

В один воистину прекрасный день пришло сообщение, что он погиб в авиационной катастрофе, возвращаясь домой из Токио.

На курсах все ходили в трауре: и все, все до единой девушки ликовали. Я знаю, это – грех. Но большего греха, чем желание убить ближнего, я за собой не ведаю. Ах, ну разве бы у меня поднялась рука даже на это чудовище, даже на Франца Чарнитцке? Где уж там, я слабый человек. Может и хорошо, что я его не убила. Плохо и грешно, что появилась сама мысль об убийстве. Ибо желать свершить грех уже есть тяжелый грех. Спаси меня и помилуй, Господи.

Отец мой, я рассказала о себе все. Молю – отпустите мне мои тяжкие грехи. Я хочу, чтобы душа моя была чистой и безгрешной. Я же готовлюсь принести в этот мир новую жизнь и хочу быть сама столь же безвинной, как и мой будущий младенец…

Уповаю на господа нашего Иисуса Христа. Знаю, верю – все в его воле.

Глава 4

Видения Дайлинга

Комната, в которой главный врач клиники «Тихие розы» принимал мистера и миссис Парсел, была большой и нарядной.

Воздух, тишина, свет – всего этого было здесь в изобилии. Мебель была европейского стиля, конца прошлого столетия. Однако она не давила гаргантюанские размеры скрадывала светленькая, легкомысленных рисунков обивка. Ею были покрыты и стены, и потолок. Окно отделяло от комнаты мелкая, металлическая сетка золотистого цвета. Пепельницы были намертво прикреплены к столам, столы и кресла – к полу. Джерри провел туфлями по пушистому белому ковру, подумал: «Здесь он, наверно, проводит первый осмотр будущих пациентов». Рейчел тоскливо поежилась, достала из сумочки сигареты. Главный врач галантно щелкнул зажигалкой: «Миссис Парсел». «Благодарю», Рейчел подумала о том, куда девается вся галантность этого еще не старого и такого благообразного внешне джентльмена, когда он избивает своих пациентов. О частых случаях жестокости, даже садизма (правда, больше в муниципальных клиниках, но и в частных тоже) писалось и говорилось много и пространно. Сквозь легкое облачко дыма Рейчел еще раз взглянула на седоволосого румяного эскулапа. Он добродушно улыбался. Впрочем, вздохнула Рейчел, для этого имеется батальон санитаров.

«Джерри убежден, что человечество жило, живет и выживет лишь благодаря звериной жестокости. Которую покрывают сладенькой пленкой любви, добра, справедливости. Но чем же мы, в таком случае, отличаемся от тварей, не мыслящих разумно? Более изощренными методами жестокости?» – Рейчел раздавила сигарету в пепельнице, запах табака стал ей вдруг противен.

– Опираясь на данные всех анализов и текстов, а также на мои личные наблюдения в течение этих месяцев, я вынужден прийти к следующему неизбежному выводу: случай Роберта Дайлинга очень тяжелый… (он помолчал, явно обдумывая конец фразы, решительно заключил)… если не безнадежный.

– Безнадежный, безнадежный, – Джерри хмуро смотрел на главного врача. – Клянусь именами всех святых, я привык думать, что пока человек жив – жива и надежда.

– Какая-то доля процента всегда есть, – согласился тот.

– Но такой случай…

– Если это не противоречит курсу лечения и вашим правилам, мы хотели бы посмотреть на него, – Джерри встал, помог встать жене.

– Милости прошу, милости прошу, – главный врач заспешил к выходу. Здание было внушительных размеров. Они шли по длинным коридорам, переходам, опять коридорам. Всюду тишина, чистота, стерильность. Лишь однажды им встретился у лифта санитар. И вновь никого. Джерри знал, что в стране не хватает госпитальных мест для душевнобольных. Может быть, в этой частной клинике непомерно высокая плата за лечение?

– У вас, по всей видимости, мало больных? – спросил он.

– Видимости, как, впрочем, и слышимости, – никакой, обыгрывая его слова, спокойно ответил главный врач. – Такова конструкция здания, оно построено по удачному в высшей степени проекту. А больных больше, чем должно и можно. И очередь есть внушительная.

– Хотел бы я посмотреть хоть на одного, кто выходит из вашего заведения исцеленным, – сказал Джерри и в ожидании ответа даже остановился. Главный врач не сказал ни слова, лишь бросил на ходу через плечо неприязненный взгляд на любознательного посетителя…

Одиночная палата, в которой находился Дайлинг, была под стать приемной главного врача – большой и светлой. Однако превалировал белый цвет и мебель была минимальной – кровать, кресло, стол. За ним сидел Роберт и что-то быстро, сосредоточенно писал.

– Как видите, – объяснял главный врач, – вся эта стена сделана из бронированного стекла. Сейчас мы пациента видим, а он нас – нет. Сейчас, он переключил рычажок на противоположной стороне коридора, – видимость двусторонняя.

Дайлинг задумался, взглянул прямо в лицо Джерри, встретился с ним глазами. Парсел помахал рукой. Дайлинг нахмурился, оглянулся, словно ища глазами того, с кем здоровались.

Пожал плечами, вновь посмотрел на Джерри, как бы говоря: «Вы же видите – там никого нет». И опять принялся писать.

– никого не узнает, – главный врач говорил тихо, сосредоточенно, – в контакт вступает крайне неохотно, аппетит скверный. Занят либо самосозерцанием, либо диалогом с собой.