Текст книги "Правитель империи"

Автор книги: Олег Бенюх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 43 страниц)

Из дневника посла:

«Сегодня в 17.00 по приглашению Министерства культуры Индии открыл выставку картин художника Святослава Рериха, младшего сына великого Николая Рериха. Святослав Николаевич уже тридцать лет живет и работает на юге Индии. Продолжает традиции своего отца».

Иван Александрович долго стоял перед полотном, на котором были изображены горы. Кругом сновали люди, от разговоров даже вполголоса в зале стоял легкий гул. Изредка появлялись официанты, обносили присутствующих шампанским. Рядом с Бенедиктовым находился молчаливый Святослав Рерих. Бенедиктова всегда восхищали картины Рериха: первозданное могущество природы и кажущаяся ничтожность человека – таковы были неизменные впечатления при поверхностном знакомстве с его полотнами. Однако вскоре становилось ясно, что вся беспредельность природы как бы концентрируется, вращается вокруг едва приметной точки, символизирующей разумное начало жизни.

Медленно обходя выставочные залы, Иван Александрович то и дело останавливается, чтобы накоротке поговорить то с дипломатом, то с художником, то с правительственным чиновником. Беседуя с известным художественным критиком, который добивался от посла согласия обстоятельно процитировать его впечатления от выставки, бенедиктов заметил, что у входа на выставку возникло необычное оживление. Вдоль коридора расположилась охрана в штатском. И почти тотчас в галерею вошел вице-президент Индии доктор Сарвапалли Радхакришнан. Вошел – и быстро стал переходить от одной картины к другой, то и дело задавая вопросы сопровождавшему его теперь Рериху, здороваясь с художниками, которых отлично знал, так как был почетным патроном Академии Изящных Искусств.

Довольный согласием посла, критик заспешил в бар, и Бенедиктов на какое-то время остался один. Делая вид, что рассматривает картины, он наблюдал за Радхакришнаном. «Сколько у него талантов: политик, поэт, философ. И – честолюбив безмерно. Подумать только, не успел Неру слегка прихворнуть, как Радхакришнан попытался учинить дворцовый переворот. Потом три часа на коленях вымаливал у Неру прощение. Неру тоже поэт и философ. но он и реалист, и воин, и политик – великий вождь великой нации. А Радхакришнан – мечтатель, наделенный, к тому же, коварством…»

– Ваше превосходительство! – радостно воскликнул Радхакришнан. – Как я рад, что застал вас здесь! Мне так нужно переговорить с вами по одному вопросу. У вас найдется несколько свободных минут?

– Разумеется, ваше превосходительство, – улыбнулся Иван Александрович. Подумал: «Делает вид, что якобы не знал, что я обязательно буду здесь. Да, кроме всего прочего, и актер превосходный». Вслух добавил: – Может быть, досмотрим выставку и тогда…

– Да-да, конечно, – поспешно согласился вице-президент.

– Как вам нравятся новые работы господина Рериха? спросил Бенедиктов, когда они, шаг за шагом, продвигались по выставке.

– О, ваш и наш Святослав бесподобен, как всегда! – Радхакришнан обнял художника и держал его в объятиях, пока не вспыхнули блитцы. – Хотя, повторю, может быть, в стотысячный раз: я – адепт беспредметной живописи. Абсолютная абстракция – высшее проявление свободы духа!

– Ваше превосходительство, – Рерих печально смотрел на Радхакришнана, – когда будете на Юге, загляните ко мне на часок. Девика Рани и я будем счастливы принять такого гостя. Там я покажу вам более полусотни полотен абсолютной абстракции, хотя и считаю их своими слабыми работами и никогда не выставлю. Думаю, что беспредметность – не высшее проявление свободы духа, а, скорее, его упадок…

– Какая разница – упадок, взлет? – Радхакришнан нахмурился. – Разве можно предписать художнику пребывать в том или ином состоянии? По-моему, важно свободное выражение души художника!

Рерих молчал.

Вскоре посол и вице-президент остались наедине. Все другие почетные гости провозглашали в баре тосты «за взаимопонимание и взаимоуважение искусств великой Индии и великого Советского Союза, откуда все Рерихи родом».

– Иван, вчера я получил из Москвы русскую верстку книги моих избранных работ. Тебе принадлежит и идея самой книги, ты же был и ее редактором-составителем. Так вот, однотомнику предпослана вступительная статья. И из нее следует, что автор книги – самый что ни на есть правовернейший марксист.

Бенедиктов молчал. И Радхакришнан, заметно нервничая, продолжал:

– Пикантность ситуации заключается в том, что почти одновременно эта же книга выходит в Оксфорде, Чикаго и Мельбурне.

– Я вижу, тебе моя идея понравилась, – усмехнулся Бенедиктов.

– Понравилась, – согласился Радхакришнан. И тут же добавил: – Теперь представь радость моих врагов, когда они сопоставят западные и ваше предисловиия.

– Выход?

– Простейший – все издания печатать без предисловий. Однако сложнее всего мне будет объясниться с московским издательством.

– Сарвапалли, обещаю тебе уладить это дело с максимальным тактом…

Радхакришнан пожал локоть Бенедиктова. В молчании они сидели минуты полторы-две. Нарушил его индиец:

– Нет, решительно отказываюсь понимать Рериха: «Беспредметность упадок духа». Удивительно примитивное мышление.

– Позволь, Сарвапалли, с тобой не согласиться. Собирая искусство вот уже более тридцати лет, искренно интересуясь им, я пришел к выводу, который разделяют многие искусствоведы Европы, Азии, Африки и обеих Америк: несомненное большинство абстракционистов – шарлатаны. Сознательные или бессознательные.

– Я не могу включить себя в число этих твоих искусствоведов! Надеюсь, ты не подвергаешь сомнению мою честность?

– Нет, разумеется. Так же, впрочем, как и неспособность абстракциониста написать реалистический портрет.

– Но зато эмоции! Какие мгновенные эмоции и неземные ощущения способны вызвать их линии, хаотические взрывы цвета! Ты помнишь, Иван, тогда в мой первый приезд в Москву…

– Я помню, Сарвапалли! Тогда, в Москве, ты просил меня помочь тебе устроить на учебу в докторантуру нескольких ученых-сельскохозяйственников из Индии. Их учеба не была предусмотрена культурным соглашением.

– Ну и переходы у тебя, Иван – от высот духа до навозных куч! Помню, как не помнить. И что же?

– Только не говори, что у вас возникли при этом трудности.

– Вот именно, дорогой Сарвапалли. МИД Индии твердит: «Квота»* (* Установленное количество дипломатов того или иного иностранного представительства). И хоть ты лопни – не хотят даже первые шаги предпринять.

– Я думаю, если ради кого и нужно обойти квоту, так это ради вашего советника по сельскому хозяйству! Обещаю попробовать, Иван.

– Благодарю. Но это не все. Я хочу просить разрешения вашего правительства открыть в Дели наш культурный центр, а на Юге советскую библиотеку.

– Этот вопрос совсем недавно обсуждался на заседании кабинета и было решено повременить…

– Именно поэтому я и хотел бы привлечь к нему еще раз, в приватном порядке, твое внимание, Сарвапалли. В Индии действует шесть американских культурных центров и пятнадцать библиотек. А когда мы ставим вопрос об открытии одного (одного!) советского центра и одной (одной!) библиотеки, нам отвечают: «Решено повременить»…

– Мой тебе добрый совет, Иван: поговори при случае с Джавахарлалом. Когда принималось решение, он был в отъезде, я – в госпитале…

Из дневника посла:

«Сегодня в 19.00 дал ужин в честь делегации Комитета Советских Женщин, прибывших в Дели, для участия во Всемирном Женском Конгрессе, который открывается здесь завтра. С индийской стороны на ужине присутствовали дочь премьера Неру, секретарь правящей партии г-жа Индира Ганди, руководители женских организаций. Состоялся обстоятельный обмен мнениями о налаживании более тесного сотрудничества между нашими странами в области женского движения. Борьба за равноправие женщин – одна из острейших проблем в строительстве новой Индии».

Индира Ганди сидела к нему в профиль, и он невольно исподтишка любовался ею. «Глядя на нее, нетрудно поверить легенде о божественном происхождении индийцев, – Бенедиктов поправил галстук. – Орлиный нос, большие – чуть навыкате карие глаза, четко очерченные губы. Великим резцом Природы отсечено все лишнее. И это гордое умение царственно нести голову. Нежные женственные линии легко угадываются под вроде бы небрежно наброшенным бледно-розовым сари. Чтобы научиться такой нарочитой небрежности, понадобились века… Да, века! А чтобы научиться так виртуозно разбираться в головоломных хитросплетениях не только национальной, но и глобальной политики, и не только разбираться, но и принимать единственно верные решения чрезвычайной важности для судеб сотен миллионов людей – для всего этого не хватит ни веков, ни тысячелетий. Ибо – я убежден – этому научиться нельзя. Нет, для этого нужен врожденный политический гений… Гений, который Индира унаследовала от отца. Воистину, добрые боги этой страны благословили Индию таким отцом и такой дочерью. Добрые боги!»

Словно почувствовав его взгляд, Ганди повернулась. Ее улыбка – улыбка доброго и щедрого сердцем человека – всегда ошеломляла Ивана Александровича своей искренностью. Бенедиктов улыбнулся ей в ответ.

– Ваше превосходительство, – заговорила она тихим голосом, – за последние несколько недель я очень устала и мне, говоря по правде, не хотелось ехать ни на какую встречу. теперь я могу сказать, что нисколько не жалею о том, что приняла ваше приглашение!

В гостиной резиденции посла собралось человек пятнадцать. Разбившись на группки по двое, по трое, гости беседовали, пили соки, аперитив. К Бенедиктову и Ганди подсела Зоя Голубина, глава советской делегации.

– Не жалею потому, – продолжала Индира, обнимая Голубину, – что встретила Зою. Я же не знала, что ты будешь здесь. Мы как сестры, – она мягким движением головы откинула локон со лба. – Мы ведь знаем друг друга сто лет!

– Да, целый век, – Зоя засмеялась. Ее короткая стрижка, большие, весело блестевшие серые глаза, вздернтутый нос, худенькая фигурка делали ее похожей на мальчишку-забияку. И лишь складки у рта выдавали возраст.

Бенедиктов знал Голубину не первый год. Знал как человека безграничной храбрости. Во время войны, в сорок первом, когда немцы были на подступах к Москве, она с ножом и гранатой ходила с разведгруппой по ближним немецким тылам.

– Когда я воевала с немцами, – сказала Голубина, словно прочитав его мысли, – Индира боролась за свободу Индии с англичанами. В тюрьме не раз сидела.

– Теперь воюете за равноправие женщин, – сказал Бенедиктов, наливая Ганди сок, Голубиной – сотерн, себе – водку. – У меня иногда такое ощущение, – добавил он, – что наши женщины более чем равноправны! Когда я говорю так, – продолжал Иван Александрович, – я имею в виду обратный э ф ф е к т, который феминизация имеет для наших мужчин. Они постепенно перестают быть джентльменами. При таком понимании равноправия женщина иногда закабаляется хуже, чем в средние века. До сих пор у нас все еще семья именно та сфера, где более всего сказывается неравноправие женщины и мужчины.

– Наша женщина, – глаза Индиры становятся гневными, – и по сей день предмет почти открытой купли и продажи. Ее первую увольняют, ей платят половину заработной платы. Она – раба мужа, раба обычаев, раба предрассудков и невежества. Она безропотный объект безжалостной эксплуатации. Она может даже стать главой государства, но по-прежнему будет чувствовать на себе проклятие неравноправия. Столетний гнет чужестранцев можно сбросить в один героический день. Чтобы уничтожить гнет женского рабства, нужны десятилетия…

Ганди повернулась к Голубиной:

– Зоя, мы не виделись с тобой целых два года.

Бенедиктов извинился, отошел к другим гостям.

После легкого ужина известная таджикская танцовщица, член делегации, исполняла танцы народов мира. Во время одного из них, передавая Ганди вазочку с мороженым и бокал шербета, бенедиктов негромко сказал:

– Мне приятно исполнить возложенную на меня миссию и передать вам приглашение моего правительства посетить в удобное для вас время Советский Союз.

Ганди склонила голову:

– Я благодарю ваше правительство и вас, господин Бенедиктов, за столь высокое внимание к моей весьма скромной персоне. Вы знаете, мне довелось уже побывать в СССР во время визита отца. Не скрою – есть вещи, которые мне у вас не нравятся. Некоторые – очень. Но в главном, в основном, – в том, что он дает простому человеку – мне ваш социальный эксперимент импонирует. Импонируют его масштабы, смелость, с которой он осуществляется, и главное его результаты. Я обязательно воспользуюсь вашим любезным приглашением – и, по возможности, – в ближайшее время.

Несмотря на слабые протесты Голубиной («Неудобно! Не хочу тебя стеснять!»), Индира настояла на том, чтобы Зоя остановилась у нее. Они отпустили машину почти у самых ворот резиденции Неру. Ганди жила с отцом. Женщины долго шли по парку. В воздухе стоял густой запах жасмина, еще каких-то не знакомых Голубиной цветов.

– Отцу нравится ваш Бенедиктов, – неожиданно проговорила Индира. – Он считает его лучшим послом во всем дипломатическом корпусе.

– А тебе он нравится? – спросила Голубина.

– Что я? Я не премьер-министр. Хотя, если хочешь, я отвечу на твой вопрос. Мне нравится, что за все годы, что мы знаем друг друга, так или иначе общаемся, он ни разу не только не солгал, поверишь ли – не покривил душой. Я не потому это тебе говорю, что он – твой соотечественник. Мы достаточно знаем и доверяем друг другу, ведь так?

Голубина ответила легким пожатием локтя Индиры.

– Все же, знаешь, дипломат! – продолжала та. – Я на них столько насмотрелась…

Опять долго шли молча.

– Зоя, помнишь, я тебе как-то рассказывала о своей учебе в Швейцарии, Англии?

– Помню, конечно!

– Я еще тогда интересовалась вашей Средней Азией. Всю доступную мне литературу проштудировала. А когда мы с отцом приехали в Узбекистан, поездили по республике, посмотрели на все своими глазами, повстречались с сотнями людей, поговорили с ними – мне так вдруг стало стыдно за авторов всех тех книг!.. Я отцу сказала об этом, он смеется: «Ты политикой чуть не с пеленок занимаешься, пора бы и попривыкнуть». «Но ты ведь всегда правду говоришь!», – возразила я ему. На что он мне с горечью ответил: «Да, дочь моя, я всегда говорю правду. именно поэтому у меня почти нет друзей и вдесятеро больше, чем нужно, врагов. И, тем не менее, тебе я завещаю правду, только правду и ничего кроме правды».

«Надо быть дочерью великого Неру, чтобы последовать его завету, думала Голубина. – такой дочерью, как Индира»…

Из дневника посла:

«Сегодня в 21.00 по приглашению Общества дружбы „Индия – СССР“ принял участие в открытии Недели Советских фильмов, которое состоялось в крупнейшем столичном кинотеатре „Маджестик“. В зале, украшенном государственными флагами обоих государств, были исполнены советский и индийский гимны. Присутствовали премьер-министр Неру, министры, представители общественности, деловых кругов, пресса. Зрители тепло приветствовали представительную советскую киноделегацию. На открытии были работники всех советских учреждений в Дели, члены их семей».

Показ фильмов открывала совместная советско-индийская документальная лента: «Независимость – годы и свершения».

На экране – бойницы башен Красного Форта. несмотря на жаркое утреннее солнце, сотни тысяч людей терпеливо ждут уже который час на площади. Ждут вердикта истории. Фермеры, лавочники, купцы, рабочие, чиновники, военные все расы Индии. наконец с крепостных стен ударили пушки. Появился молодой Неру – вдохновенный, энергичный, смеющийся. Люди перестали говорить, двигаться. Люди затаили дыхание.

– Я объявляю великую, многострадальную, свободную Индию независимой республикой – отныне и навсегда!

Исторические кадры сменяются пейзажами огромной страны. Голос диктора звучал негромко и торжественно: «Сейчас я процитирую отрывок из недавней книги премьер-министра Неру: „Когда я думаю об Индии, я словно вижу мою Родину с борта космического корабля, находящегося в орбитальном полете. Сверкающие серебром пики могучих гор, коричневые ленты полноводных рек и голубые глаза озер; зеленые пояса джунглей и массивы цветущих полей; и моря, моря, бирюзовым разливом окаймляющие страну… Я вижу отдельных людей – и всю нацию. Храмы искусств и заводы-автоматы, небоскребы и атомные реакторы, архисовременнейшие лаборатории и воистину массовые университеты – это лишь некоторые контуры Индии, которая грядет. В ней не будет места болезням и нищете, зависти и корыстолюбию, голоду и страданиям. В ней везде – на Севере и Юге, западе и Востоке естественным и привычным человеческим состоянием будет состояние счастья“…»

В зале раздались аплодисменты. К.П.С. Менон, президент общества дружбы, зашептал Бенедиктову: «Господин Неру – северянин, вы знаете. Но эти его слова приемлет вся Индия, в них не забыт никто».

Даже на индийском политическом небосклоне, богатом яркими и крупными звездами, К.П.С. Менон выделялся как суперзвезда первой величины. И дело было даже не в его талантливости. И даже не в неизменном благосклонном покровительстве сильных мира сего, что само по себе уже могло – и при отсутствии таланта, и при не самой удачливой судьбе – обеспечить богатство и положение в индийском обществе. Как говорил еще отец Неру Мотилал, сердце К.П.С. Менона вмещало столько доброты, что он сам весь как бы светился ею изнутри. Он долго был послом Индии в Москве и теперь, помимо всего прочего, являлся главным советником премьера Неру по русским делам.

На экране одни за другими появлялись плотины, дамбы, заводы – храмы новой Индии. И, конечно, наибольшее количество метров пленки было отведено Бхилаи. Нищая деревня, буйволы в луже прямо на дороге. Приезд первых советских специалистов лозунги на русском и хинди; геологи и геодезисты обеих стран работают на площадке, очищенной от джунглей. Строители закладывают фундамент заводской электростанции – Неру орудует мастерком, говорит что-то веселое окружившим его людям, все смеются.

– Господин премьер-министр, – Бенедиктов склонился к Неру, тихо сказал: – Я читал о том, что вы бывали раньше в Бхилаи. Но что вы крестный отец завода – об этом я узнаю впервые!

– И горжусь этим! – сказал Неру. – Вроде бы вчера утверждался проект. И вот уже пора собираться на открытие первой очереди. Один из главных богов Индии – Великий Воин и Созидатель Кришна. Мой народ убежден, что Великий Созидатель благословляет Бхилаи.

– Но, кажется, Великий Каратель и здесь пытается противостоять Великому Созидателю!

Бенедиктов сделал паузу. Неру терпеливо ждал.

– Или до меня дошли всего лишь пустые кривотолки? Я слышал, что якобы сорок девять процентов акций Бхилаи будут распроданы…

Премьер молчал, смотрел на экран. Посол уже решил, что, наверное, зря он затеял разговор об акциях, что Неру не станет говорить на эту тему, тем более здесь. «Ошибка, какая досадная ошибка этот мой разговор с премьером!», – Бенедиктов поморщился. И вдруг услышал тихий, одному ему предназначавшийся ответ:

– Министр финансов Морарджи Десаи и все, кто за ним стоит (а их совсем немало), носятся с этой идеей. Недавно кабинет отверг ее как не отвечающую интересам нации. не далее как сегодня парламентские лобби всех правых партий приступили к обкатке мнений парламентариев на этот счет. Десаи заявил мне, что он и его фракция в парламенте – вопреки партийной дисциплине и этике – будут голосовать за законопроект о продаже акций. Важное, если не решающее, значение будут иметь голоса независимых. Вы понимаете, откуда ветер дует. Это не тайфун, не смерч и не ураган. Но борьба с ним отнимет много сил, которые так нужны для другого! И которых, к сожалению, остается не так уж много…

Неру вздохнул, слабо улыбнулся:

– Совсем немного.

После показа фильма «Белое солнце пустыни» в фойе бельэтажа состоялся небольшой банкет для особо важных гостей, актеров, активистов общества. Как почти всегда на таких банкетах, было весело, уютно, непринужденно. Неру с небольшой свитой ходил по фойе, пил свой любимый шербет («Алкогольных напитков не пил, не пью и вам советую бросить!»), шутил, охотно фотографировался. Молодая, хорошенькая киргизка, талантливая киноактриса и преданная поклонница современного танца, пригласила премьера на «шейк». Неру так его исполнил, что вспыхнула овация. Свита премьера онемела – никто из них никогда не видел, чтобы он танцевал. Отплясывали и Бенедиктов и Менон. Когда они подошли к Неру, он уже собирался уезжать. Посмотрел на часы, нахмурился – стрелки показывали без пяти минут полночь. «Еще час-полтора придется бумаги читать, – подумал он покорно, зная, что это неизбежно, что есть срочные дела, которые может и должен решать только премьер-министр. – Значит, на сон опять остается четыре часа». Повернулся к Бенедиктову.

– Господин посол, во сколько вы встаете по утрам?

– В семь.

– Вы теряете целый час жизни, дорогой Иван Александрович. Следовательно, в год – пятнадцать с лишним суток. В десятилетие – полгода. Не слишком ли расточительно, ваше превосходительство?

И вдруг серьезно:

– Господа, мы смогли создать совместный документальный фильм неплохо для начала. Почему бы не подумать теперь о том, чтобы снять совместный художественный фильм?

– И главную женскую роль поручить, – К. П. С. Менон поискал глазами кого-то, радостно взмахнул рукой, – нашей прелестной танцовщице из Киргизии!

Пока Менон произносил заключительный тост за дружбу двух культур, Неру задумчиво смотрел в пол. Когда отзвенели бокалы, он сказал, ни к кому не обращаясь:

– Я иногда задумываюсь, откуда у наших стран столько общего? не в частностях – в главном. И отвечаю – общность эта исходит из самых глубин древней народной мудрости. И мудрость эта вот в чем – нет на свете ничего важнее и дороже, чем человек. Человек и его свобода. Человек и его душа. Мудрость эта порождена любовью.

Нет и нет – не ненавистью, любовью зачат этот мир!..

Глава 29

Вечный ритм

Схватки у Рейчел продолжались уже шесть часов подряд с небольшими перерывами. Джерри все это время стоял в ногах постели и не отрываясь смотрел на жену. Халат как-то странно тянул правое плечо, он он не хотел даже на минуту отлучиться из палаты из боязни пропустить самый миг рождения ребенка. Джерри не спрашивал у врачей – их было три – когда начнутся собственно роды. Он знал, что это – бесполезно, что ответить на этот вопрос мог лишь сам господь Бог. Рейчел, казалось, не смотрела ни на кого. Ее тяжкий взгляд был устремлен в потолок. «Господи, она и думать-то сейчас не может ни о чем», не то с сожалением, не то с осуждением подумал Джерри. Он ошибался. Рейчел думала в этот момент о нем. «Думала», – если можно было назвать клочковатые, отрывчатые, скомканные мысли, вихрем проносившиеся через ее сознание, этим словом. «Джерри, Джерри, Джерри, – любимый Джерри вдохнул в меня всю эту нечеловеческую, всю эту адскую боль. Вот эта боль затопляет, захватывает, замуровывает меня всю в себе, всю в себе! И источник ее, этой боли – он, Джерри. У меня будет от него ребенок, я буду любить, любить, Люби-и-ить этого ребенка, как я люблю отца. Как противоестественно, что самое дорогое рождается в звериных муках. И причина их – Джерри. Мой Джерри, мой любимый, будь ты проклят во веки веков, любимый! Легче умереть, чем терпеть эти муки. легче умереть… Ах, если бы сейчас умереть и не ощущать больше этих страданий. Умереть! Но… Как же ребенок, как же Джерри? Они будут без меня. Меня не будет. Все будут и все будет, а меня не будет. зачем же мне проходить через пытки нечеловеческие, чтобы потом уйти в небытие? оставить маленького Джерри, его отца и моего сына, в наследство будущей жизни – вот зачем. И это – счастье? И это счастье, счастье, сча-а-а-стье! Больно, ох, как больно. И что за противное лицо расплылось кровавым мясистым пятном, прямо напротив меня? И что за бесформенные губы урода. Что за зубы вампира! Что за уши дегенерата! Господи, да это же Джерри, мой любимый Джерри, мой ненавистный Джерри. Ему хоть тысячную долю моих теперешних страданий! Он не просто любил бы, он бы обожал нашего сына, который грядет в моих муках, слезах, поте и крови. Сын мой, приди, приди скорее, избавь свою мать от болей нелюдских!»

Схватки продолжались. «Подумать никогда не мог бы, что вид обнаженной женской сути не будет вызывать у меня желания, – думал Джерри. – Или все же вызывает? Сколько все же скотского в человеке. Хотя… хотя скот чище и лучше нас и создан и организован. У нас ни периодов, определенных природой, ни сдерживающих центров. Все можно, все дозволено мерзостно извращенным умом и воображением человеческим. Все. А она сейчас не женщина. Она – Мать, продолжательница рода».

Схватки на какое-то время прекратились. Рейчел заплакала от облегчения. «Джерри, извини меня, любимый, – беззвучно молила она и сквозь слезы видела не мужа, не его лицо, фигуру, а расплывчатый, бесформенный белый комок. – Прости за то, что помутившийся от боли разум вдруг мог пожелать смерть тебе. Это был не разум, не разум, а черная дыра без раздумья. Да и вообще, желать смерти человек не смеет даже своему злейшему врагу. А самому дорогому, самому близкому существу на свете? Абсурд, абсурд совершенный и необъяснимый, хотя… видно, боль может начисто лишить человека рассудка, лишить его облика и понятия человеческого, Джерри, жизнь моя. Человек, вдохнувший жизнь в мое дитя». Смеясь тихо, почти неслышно, Рейчел протянула Джерри руку. Он осторожно взял ее своей большой, сильной ладонью. недолгое это телесное прикосновение принесло благодатное успокоение истерзанной мучениями душе женщины. Она затихла, задремала даже. И улыбалась сквозь слезы. И вспоминала, как вскоре после свадьбы они путешествовали с Джерри по Европе. Почему-то Кипр поразил ее. Скорее всего своим гордым спокойствием, дикой красотой, горькой мудростью веков. И остался в памяти на всю жизнь, подарив Рейчел эпизод, поразивший ее равно и своей фатальной неожиданностью и своей необычайностью. После ленивых купаний в нежащем летнем море, вечерних – во время заката – ничегонеделаний в шезлонге, с книжкой в руке, после блаженно-скучных двух-трех дней в этом крохотном, удаленном от всех туристских троп, дорог и специальных маршрутов городке они решили с Джерри совершить конную прогулку в горы. В поездке по Европе Парселов сопровождали Маркетти, Ларссон и два телохранителя. Дик договорился с владельцем гостиницы обо всем необходимом для прогулки. Правда, Ларссон выразил сомнение, что Джерри и Рейчел стоит отпускать далеко вперед одних с проводником, как на том настаивала миссис Парсел. Маркетти согласился с доводами Ларссона – Южная Европа переживала эпидемию похищений с целью получения достойного выкупа. Они решили, не говоря о том Парселам, держаться к ним максимально близко, не попадая в то же время в их поле зрения. Лошадки оказались маленькие, жилистые, проворные. А как только они ступили на тропу, довольно круто забиравшую вверх, Джерри поощрительно воскликнул, обращаясь к жене:

– Это же прирожденный горец! – и ласково потрепал своего конька по густой и довольно длинной гриве.

– И моя кобылка просто очарование! – вторила ему Рейчел.

Проводник, придурковатого вида грек лет сорока пяти с лицом, заросшим щетиной до самых глаз, постоянно улыбался. По-английски он понимал лишь «иес» и «ноу», И Джерри сразу же стал над ним беззлобно подтрунивать. «Теперь налево?» спрашивал он, и грек радостно кивал головой, медленно и почтительно говорил: «Йес, маэстра». «Ну почему же маэстра?» – допытывался Джерри. Грек активно мотал головой, повторял: «Йес, маэстра, йес». Рейчел молчала, улыбалась. Ей нравилось то, что у мужа хорошее настроение. Грека она в глубине души побаивалась: весь заросший, какой-то дикий, непонятный. Все непонятное всегда вызывало у нее недоумение и страх: в детстве – бури и грозы, приведения, позднее – странные люди, вещие предсказания, необъяснимые совпадения предчувствий и событий. Минут через пятнадцать они поднялись уже довольно высоко. С одной из просторных площадок, словно бы искусственно окаймленной высоким ярко-зеленым кустарником с белыми маленькими цветками, их взорам предстало во всем своем великолепии море. Спокойное, безбрежное, оно, казалось, отдыхало после недавнего неистового, коварного шторма. Небо было белесо-голубое, и потому вода у далекого горизонта казалась совсем темной. Они спешились и теперь стояли у края обрыва. Держась за одинокое деревце, Рейчел заглянула вниз. Там, ярдах в трехстах, белыми всплесками вскипала волна, дробилась об острые угрюмые скалы, едва выступавшие из воды. Рейчел отпрянула от края, приникла всем телом к деревцу. Джерри спросил задумчиво: «Что-то вспомнилось неприятное?». «Нет, дорогой, – словно удивляясь, проговорила Рейчел, не открывая глаз, – голова закружилась. на миг я представила, что лечу туда, на эти страшные скалы и…» Джерри обнял ее рукой за талию, прижал к себе. Им вдруг овладел безудержный приступ желания. Проводник отправился дальше, лошади нежадно пощипывали высокую траву, их поводки были захлестнуты за ветвь деревца. Джерри схватил жену на руки, упал на теплый мягкий сплошной зеленый ковер. Рейчел притворно взвизгнула, обняла его за шею, нашла губами его губы. раскрыв глаза, она смотрела прямо в зрачки мужа. они ширились, ширились, ширились, и вот уже поглотили ее целиком. Вернувшись в этот мир, она какое-то время смотрела в абсолютно пустынное ни облачка, ни птицы, ни самолета – небо. Потом повернулась к Джерри, стала медленно целовать его лицо. Он тихо улыбался, подложив руки под голову на мягкую подушку из моха и травы. Теплый воздух застыл, недвижим. Рейчел казалось, что остановилось время. Она встала, прошлась, напевая еле слышно какую-то песенку, по полянке. Потрепала по шее свою кобылку. Та ласково потерлась о бедро Рейчел теплой мордой. эти белые цветы, как они сладко пахнут, как дурманят. Словно во сне Рейчел почувствовала, как ее ноги мягко-мягко скользят по траве. вот подогнулись колени, и она падает в траву, в эту пушистую, роскошную постель, такую широкую, такую шелковистую. Вот уже и самый край, дальше бездна, там, внизу, далеко-далеко и скалы, и море. И смерть. Рейчел ухватилась за довольно плотный куст, ноги ее соскользнули с края площадки и она повисла над пропастью. Все произошло так нелепо и внезапно, она и вскрикнуть-то не успела, лишь издала сдавленный негромкий стон. Но было в нем что-то от предсмертного зова о помощи. И он подбросил Джерри словно пружина. «Держись!» страшно прохрипел он. В следующее мгновение он обхватил пальцами левой руки ее запястье. Правой он вцепился в деревце почти у самой земли. И когда ему уже казалось, что он вот-вот вытащит Рейчел на площадку, он вдруг почувствовал, как его ноги еле заметно заскользили к пропасти. Он стиснул зубы и, собрав все силы, рванулся назад. В это время деревце надсадно хрустнуло и стало подаваться от веса двух тел. Почувствовав это слабое, но явное движение, Рейчел прошептала, зажмурив глаза: «Отпусти меня, Джерри!». «Молчи, дура!» – вновь прохрипел он, еще крепче стиснув ее запястье. И тут подоспели Маркетти и Ларссон. Спустя два-три часа Парсел, рассказывая об этом происшествии владельцу гостиницы, добавлял, что он мог бы продержаться еще хоть час. «Пожалуй, это серьезное преувеличение, – беззлобно усмехался про себя Ларссон. – Еще бы пятнадцать, ну, в лучшем случае двадцать секунд и… купание мистера и миссис Парсел вряд ли доставило бы им хоть малейшее удовольствие». «Джерри мог совершенно спокойно разжать пальцы, – много раз позднее размышляла Рейчел. – Значит, не хотел. Значит, стоит жить на этом свете». Джерри об этом случае не вспоминал. Но то, что его и Рейчел спасал Дик Маркетти, было ему неприятно. не Ларссон, нет – Маркетти. А Рейчел об этом знала и незло подтрунивала над Джерри. Он неизменно не на шутку заводился, но виду не показывал…