Текст книги "Правитель империи"

Автор книги: Олег Бенюх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 43 страниц)

– Когда мы отправлялись сюда из Вашингтона, я предполагал, что вы очень мало знаете о моей стране. Но я не думал, что столь мало. И столь превратно. Хотя последнее обстоятельство я могу понять. Итак, по порядку. Да, от Москвы до Владивостока скорый поезд идет семь суток. А это значит, моя родина – самая большая страна в мире, и не скрою, мне приятно об этом сказать еще и еще раз. И не потому, что я хочу похвастаться – «Вон мы какие огромные, завидуйте! У нас все есть. А раз огромные и раз все есть, значит, мы сильные! Бойтесь нас!» – Нет, совсем по иной причине говорю об этом вам сегодня. В мире много пишут и спорят о загадочном феномене таинственной славянской душе. Чтобы хоть чуть-чуть приподнять завесу над этой «таинственностью», скажу – на мой взгляд, бескрайние просторы России во многом способствовали широте русского характера. А где широта – там и удаль. Там и доброта, и веселье, и бесстрашие. Там и мерка всему громадная – и счастью, и горю, и правде, и чести. И в дружбе мы до конца идем, и во вражде страшны и беспощадны.

Да, из Москвы до Владивостока поезд идет семь дней и семь ночей.

Теперь вопрос следующий: «В какой части Советского Союза расположен Вьетнам?». Я думаю, вряд ли имеет значение, что является его подоплекой элементарное невежество, безудержная жажда провокаций или не столь уж наивное желание сенсации. Пользуясь обильным присутствием прессы, почему бы не покуражиться над советским дипломатом. Жаль, что на этот вопрос не могут ответить тысячи и тысячи американских парней, сложивших свои головы в далеких вьетнамских джунглях. А десятки тысяч искалеченных, раненых. получивших увечья от своего же «оранжевого» облака – ох, как выразительно ответили бы они вам на любой вопрос, касающийся Вьетнама! Я видел их шествия у Капитолия и Белого Дома. Я мог бы на память процитировать надписи на плакатах, которые они несли, и лозунги, которые они скандировали…

В зале стояла такая тишина, что казалось, люди боятся шелохнуться, вздохнуть. Вдруг в одном из задних рядов резко встала девушка, девочка, почти ребенок – щупленькая, маленькая, с головой, покрытой золотистыми кудряшками.

– Браво, русский, все – правда, все точно так и есть. Или кто-нибудь может оспорить хоть единое его слово? У меня отец там, во Вьетнаме… И за что? За что?! – она захлебнулась в рыданиях, закрыв лицо ладонями.

Никто не повернулся на ее голос. Все продолжали сидеть, потупив глаза, в абсолютном молчании.

– Теперь о любви и партийном диктате. Моя жена может рассказать в подробностях о том собрании, на котором решалась наша судьба, – Виктор едва заметно улыбался, выжидательно смотрел на Аню.

– Как же, как же! Присутствующим здесь родителям будет особенно интересно об этом услышать, – поддержала его она, пытаясь отыскать взглядом женщину, задавшую вопрос. – Нас познакомили минут за пять до собрания. Потом часа полтора обсуждали достоинства и недостатки каждого из нас. Потом единодушно постановили: «Пара подходящая. А посему – быть ей образцово-показательной коммунистической семьей». Нас, разумеется, и не подумали спросить. Решили – и точка. Так это у нас делается. Вы спросите а любовь? А при чем тут любовь? Любовь – это буржуазный предрассудок. так вот и живем – сколько уже лет прошло. Выполняем решение собрания, крепим изо всех сил семью, ячейку государства.

– Надеюсь, вы понимаете, что это был всего лишь розыгрыш, заторопился Виктор, видя, что аудитория не принимает иронию Ани. Поверьте, нам трудно всерьез отвечать на подобные вопросы. Они звучат для нас фантастически нелепо. Извините.

«Неужели все молодые американцы такие нелюбопытные? думала Аня, пока Виктор отвечал на вопросы. – неужели все они так слепо верят тому, о чем пишут их газеты и трубят их телевидение и радио. Неужели их социальная активность мертва? Страшно. Это же своего рода атрофия вкуса к жизни. Модная западная болезнь, исток которой – пресыщение». Она вспомнила разговор с вице-ректором во время вечеринки на дому у одного из профессоров университета.

– Студенческая жизнь в университете зависит от того, что происходит в окружающей социальной среде, – сказал тогда вице-ректор, поглаживая галстук. – Знаете, как у океанских волн – бывает апогей девятой волны, а бывает и абсолютный штиль.

– Значит, сейчас… – Аня умышленно не завершила фразу.

– Штиль! – сделал это за нее с удовольствием вице-ректор и понюхал пальцы. – Абсолютный штиль.

Вспомнила она и трактовку характера среднего американца, которую слышала от модного нью-йоркского писателя. «У вас в России больше преподавателей английского языка, чем у нас студентов русского. Вы всегда интересовались всем, что происходит в мире. Американец поглощен своей семьей, своим домом, своим автомобилем. Ну, в лучшем случае, его может в какой-то степени интересовать его сосед. И не более того. Вот почему, скажем, война во Вьетнаме была с самого начала крайне непопулярна. Это была не его война. Какое ему дело до Вьетнама?».

Народу в зале заметно прибавилось перед самым началом кинофильма. Кроме документальных, Виктор привез свой и Анин любимый художественный «Сорок первый». Однако не была еще прокручена и половина ленты, а Виктор с недоумением обнаружил, что люди тихонько и медленно покидают зал.

– Может ли быть, что мы настолько психологически несовместимы? – с горечью прошептала Аня. – Смотри, им не нравится то, что мы считаем почти шедевром.

Виктор молчал. «Ну, хорошо, предположим, что сейчас в студенческом движении явный спад, – думал Виктор. – Вполне возможно. не может быть, по-моему, одного – такого студенчества, у которого интереса к жизни, в широком смысле, нет или почти нет. Правда, студенты одного колледжа – это еще не студенчество. Но, дьявол их побери, где же огонь в глазах? Где те ребята, которые сжигали призывные повестки во Вьетнам? Где те парни и девушки, те отчаянно смелые бунтари, которые бросали правду в лицо администрации, не думая о последствиях?».

Уже в фойе Виктора и Аню нагнал парень борцовского телосложения. Он откашлялся. Заговорил страстно, быстро: «Вы не судите по нашему колледжу о всех студентах страны. Здесь учатся в основном отпрыски „денежных мешков“. Я ни за что в жизни сюда бы не попал, если бы не благотворительный фонд моего штата для одаренной молодежи. Но таких, как я, здесь всего 19 человек. Девушки и юноши настоящей студенческой Америки, поверьте мне, это сила. Они против войны. они против расизма. Они хотят дружить с молодыми ребятами из Советского Союза. так и передайте дома – мы хотим жить в дружбе».

Он крепко пожал руку Виктору и Ане и исчез в одном из коридоров.

На улице одинокий пикетчик уныло отмеривал шаги. Светила огромная, ласковая луна. Сквозь дремотную тишину кэмпуса изредка, как бы нехотя, пролетали призывные трели каких-то птиц. Пролетали и замирали в кронах деревьев. Аня и Виктор прогуливались перед сном по дорожке вдоль баскетбольных площадок. Чей-то голос из кустов позвал негромко: «Ты идешь, Паула?». И снова все стихло.

«Как хорошо, что здесь есть такие парни, – подумала Аня. – Только вот много ли их?». Вслух сказала:

– Странно как-то. Что, спят все, что ли? При такой луне, при таком тепле, при таких райских запахах?

– Вот как раз сейчас ты очень ошибаешься, – тихонько рассмеялся Виктор и, чувствуя, что рука Ани, которую он держал, напряглась, быстро поцеловал ее в щеку, потом в губы. Просто им здесь надоедает за день. И сейчас они сели в машины и разъехались кто куда. На озера – помнишь, мы довольно долго ехали вдоль них. В местные пабы. На киностоянки. наконец, просто куда-нибудь в окрестные леса. ты помнишь, как мы с тобой любили бродить летом ночью при луне по Нескучному?

– Тоже мне, публика! Бензин не жалеют, шляются в своих автоколымагах по ночам, – проворчала Аня. И, отвернувшись от Виктора, улыбнулась. Ибо сама сознавала, что не права…

– Как ты думаешь, много здесь таких парней, как этот, последний? все же не удержалась она от вопроса.

– Хотел бы надеяться, что немало, – ответил Картенев. Очень хотел бы…

И еще он подумал, что на чикагском телевидении ему выступать было куда интереснее, чем в этом сытом и таком благополучном, таком безмятежном «Храме наук». В тысячу раз труднее. Но и интереснее. Тогда последний телефонный вопрос был, пожалуй, единственным нейтральным, не враждебным. «Сэр, что произвело на вас наибольшее впечатление в Америке?» Картенев молчал, задумавшись. Ведущий мельком взглянул на часы.

– На ответ у вас есть двадцать пять секунд. Итак, что произвело на вас самое сильное впечатление в этой стране?

– Да, да, – словно перебирая в уме воспоминания, сказал Виктор медленно, негромко. – Конечно, встречи с американцами.

Если бы время позволило, он рассказал бы о мимолетной встрече в Бауэри. Они ехали на автомобиле в Нью-Йорк с Левой Елиным, вторым секретарем консульского отдела. В город попали в начале шестого вечера. Час «пик» только начинался, но машины уже ползли со скоростью сонной улитки. Ему захотелось размяться. Лева оставался за рулем, а Виктор вышел и побрел по тротуару вдоль каких-то довольно мрачных строений – не то складов, не то покинутых жильцами домов из-за их явно аварийного состояния. Прямо поперек тротуара лежали люди. Стояла теплая осень. Лежавшие спали, курили, спокойно разглядывали вереницы автомобилей. Одеты они были по-разному: в старые, видавшие виды тройки и дырявые свитера и изрядно потрепанные джинсы. У одних под головой лежал кирпич, другие укрывались несколькими толстенными газетами. Трудно было определить возраст этих людей. Все были с могучей щетиной, темно-серыми от пыли и сажи лицами. И никто не обращал никакого внимания на «одинокого чудака», который по своей собственной доброй воле решил глотать клубы копоти вони, дабы «познать истину». так Виктор сам думал о себе и, улыбаясь, неспешно продолжал идти. Он не заметил, как перед ним возникла фигура высокого, тощего старика. С красными воспаленными веками, длинными космами сальных седых волос, одетый в неопределенного цвета рваную рубаху, в пижамные штаны, которые поддерживала повязанная поверх них бумажная бечевка, он являл собой в высшей степени странное и, вместе с тем, живописное зрелище. Картенев остановился. Какое-то время они изучали друг друга.

– Извините, ваша честь, – заговорил неожиданно приятным баритоном старик, – некоторым образом сижу на мели.

– Как же это? – решил поддержать разговор Виктор.

– Не выдержал жизненных бурь, потерпел кораблекрушение.

– Кем вы были по профессии?

– Кем я только не был! – он пожевал прокуренными зубами, помолчал. От управляющего компанией морских перевозок до подметальщика улиц.

– А семья?

– Моя команда – жена. дочь – вся пошла на дно. Я еще, слава Иисусу Христу, на плаву. Да недолго уж осталось скитаться по морю жизни.

– Но почему, почему? – вырвалось у Картенева.

– Эх, ваша честь, добрый вы человек, – словно утешая Виктора, произнес кротко старик. – Откуда мне знать – почему? Великая это, впрочем, штука – уметь в жизни принимать достойно оплеухи судьбы. Вот я лично легче их принимаю, когда приму внутрь стаканчик-другой грога.

Собеседник молчал. тогда старик сморщил лицо в просящей улыбке и плаксивым голосом протянул: «Ваша честь, предоставьте старому морскому волку заем в размере одной зелененькой. Вам – не в великую убыль, а мне во благородное спасение. Выпью глоток за вас, глоток за себя, глоток за Президента. У меня в душе один Президент – Господь Бог. Все остальные никчемный балласт».

Картенев протянул ему доллар. Старик взял его с поспешностью, дрожащим голосом объявил: «Салют наций из всех орудий, ваша честь». И исчез в темном дверном проеме.

Виктор мог бы рассказать и о другой встрече, тоже в Нью-Йорке. Не называя фамилий, разумеется. Как-то Беатриса пригласила Виктора и Аню на ленч к отцу. Картеневы не знали, что это было сделано по просьбе Джерри. Не знали они и другого. Когда Беатриса приехала в редакцию после церемонии у Теннисона по поводу выпуска книги «русская кухня», чтобы написать об этом отчет в завтрашний номер, ее встретил Тэдди Ласт. «Ну, как галушки у Артура?» – спросил он, свободно выговаривая странное славянское словечко. «Гальюшки как гальюшки, – небрежно бросила Беатриса. – А что?» «И никаких инцидентов?» – продолжал расспрашивать Флюгер. «Нет. Я, во всяком случае не заметила». «Такое заметила бы! – Флюгер хохотнул. Мой приятель из ФБР помнишь я тебе о нем как-то говорил? рассказал, что этому русскому дипломату Картеневу, приятелю твоего черномазого, наши парни подлянку должны были кинуть. Застукать на месте лжевербовки». И Флюгер рассказал, как предполагалось осуществить операцию «Крапленая карта». нацелена она была не именно против этого русского. Просто такая акция позарез нужна была сегодня, и он, как говорится, подвернулся под руку. Значит, сорвалось, значит, не сработало. Жаль. «Но ведь это же дурно пахнет!» – возмутилась Беатриса. «Это не косметика, – сквозь зубы процедил Флюгер. – Это политика…»

Джерри принял их в малой гостиной. До ленча оставалось минут пятнадцать, и Беатриса, увела Аню к себе наверх. Предложив гостю крепкий мартини, хозяин дружелюбно его разглядывал.

– Вы москвич? – спросил он наконец.

– Да, – почему-то поспешно ответил Виктор.

– Коренной?

Это слово, сказанное по-русски, без акцента, поразилоКартенева.

– Я несколько раз в разное время по делам бывал в России. В один из приездов жил в Москве полтора месяца, – рассмеялся Парсел, очень уж забавно выглядел в состоянии искреннего недоумения этот русский.

– Значит, язык не забыли? – спросил по-русски Виктор.

– Местами, – ответил Джерри. – Но нет практики. Так что лучше давайте по-английски.

– Родился я в Киеве. Но в Москве живу с самого раннего детства.

– А где, в каком районе?

– В Замоскворечье.

– Господи! Ордынка, Пятницкая, Серпуховка?

– Курбатовский переулок.

– Значит, совсем рядом с кондитерской фабрикой «Марат»?

– Да, – заулыбался Виктор. «Чертовщина какая-то, – подумал он. Американец, сам Джерри Парсел – и запросто швыряет в воздух русские идиомы, Москву знает не хуже меня. рассказать нашим – никто не поверит».

Джерри с удовольствием наблюдал за произведенным эффектом. Зачем он попросил Беатрису пригласить этих русских? От ЦРУ он получил информацию, что пресс-атташе Картенев весьма и весьма активен. Кроме того, он знаком с Беатрисой. Господи, одного этого было достаточно, чтобы Джерри захотел лично взглянуть на Виктора Картенева. В русском посольстве в Вашингтоне он бывал почти ежегодно на приеме в честь большевистской революции. Пропускал этот прием лишь когда бывал в ноябре за границей. Однако на дипломатических раутах он любил как следует выпить и основательно закусить. Разговоры там обычно бывают отрывочные, клочковатые. Собеседники пожилые, обстоятельные, голодные до новостей – посол – несменяемый Добрынин, советники. А тут молодая пара, недавно приехала из Москвы. Уже чуть не стала жертвой топорной работы наших «русских экспертов» (ему в общих чертах рассказала об операции и «Крапленая карта» Беатриса, детали он выяснил по своим каналам). И, конечно, самое главное, что интересовало Джерри Парсела в Картеневых, можно было бы сформулировать в виде вопроса, не покидавшего его в последнее время: «Каково молодое поколение русских?»

– А один мой знакомый жил, знаете ли, в «Метрополе», работал по контракту, – Джерри закрыл глаза, нюхал свой мартини. – От безработицы к вам в тридцатые годы сбежал. Страшная вещь – безработица, упаси Господи. Не так ли, мистер Картенев?

– Конечно, – согласился Виктор. – Я знаю о ней лишь из нашей истории.

– И из практики Запада, – подсказал Джерри.

– Да, – согласно теории Маркса, капитализм немыслим без безработицы. Вот сейчас в Штатах десять миллионов безработных? Двенадцать? Пятнадцать?

Кивая в знак согласия, Джерри думал, со сколькими людьми в посольстве пришлось Картеневу согласовывать свою встречу с «этой акулой Уолл-Стрита Парселом». И какой подробный еще придется писать отчет. Что ж поделать, неизбежная рутина.

– Вы, я надеюсь, знаете, что в Советском Союзе уже много лет существует скрытая безработица? – небрежно спросил Джерри. – И что она исчисляется миллионами человек?

– Это выдумки вашей пропаганды, советологов! – воскликнул Виктор.

– Возможно, – спокойно заметил Джерри.

– Это так, – горячо настаивал Картенев. – Везде и всюду вы увидите объявления «Требуются, требуются, требуются…».

– Допустим, допустим, – вновь согласился Парсел. – Хотя я имел в виду несколько другое. Ладно. Ну, а как вы смотрите на тенденции сепаратизма, которые с течением времени заметно развиваются во всех ваших союзных республиках, кроме России, разумеется?

– Я убежден, что вы выдаете желаемое за действительное. Во время войны немцы делали расчет примерно на то же. И просчитались.

– Скажите, о вашему мнению, возможен ли был бы у вас Уотергейт? Джерри сменил тему. – Я имею в виду исход дела.

– Уверен, у нас невозможна была бы организация подобного подслушивания. По чисто этическим соображениям, – твердо сказал Виктор. «Нет, он не ханжа. И не лжец, – решил Джерри. Он просто фанатик. И меня боится. И записи разговора боится. Что же, это его право».

– Обычно отцы брюзжат в адрес детей, – словно обращаясь к самому себе, проговорил Джерри. И, повернувшись к Виктору: – Сегодняшние юноши и девушки, они пойдут умирать за красное знамя, за серп и молот, как их деды, отцы, старшие братья?

– Эти же вопросы иногда возникают и в нашей печати, заговорил после довольно большой паузы Виктор. – Вы – иностранец, для меня из ваших уст подобное звучит естественно. Когда же такое сомнение высказывают соотечественники, я возмущаюсь до глубины души. Поводом для сомнения бывает, как правило, поведение выродка. Но ведь земля наша держится многие века не на выродках. Нет!

Когда сели за стол, Джерри, провозгласив тост за гостей, спросил, глядя то на Аню, то на Виктора: «Вы могли бы, видимо, не ехать в Соединенные Штаты? Но приехали. Зачем?» «Я переведу предельно точный вопрос моего папы, – вмешалась Беатриса. – В чем вы видите здесь свою миссию?» «Из тебя выйдет со временем неплохой посол США», – усмехнулся Джерри. «Нам мечталось посмотреть на Америку изнутри, – сказала Аня. – Ваша страна потрясающе интересна!» «Это верно, – согласился с женой Виктор. – Но главное все же в другом. Я очень хочу, чтобы наши страны ладили. И я мечтаю, мы мечтаем внести свою – пусть малую – лепту в это нужное всем американцам и советским людям дело». «Наивные мечтатели, – спокойно потягивая мартини, думал Джерри. – Если бы от вас что-то зависело. Если бы от вас хоть что-то зависело…»

Последний вопрос, который Парсел запомнил, задала гостю Беатриса. Передавая ему коньячную рюмку, она спросила: «В чем, по-вашему, счастье жизни? Вашей жене я уже задавала аналогичный вопрос». «Вы знаете как Маркс ответил на этот вопрос?» «Нннет». «В борьбе». «Вы такой правоверный марксист?». «Творческий, мисс Парсел. Я вижу счастье в борьбе и любви». «Браво, мистер Картенев! – воскликнул Джерри. – Браво!..»

Утром, в понедельник, когда Виктор выносил из коттеджа чемоданы, чтобы уложить их в багажник машины, появились Эрнест, Ивон и Джудит. Они подошли к машине молча, тихо поздоровались, и так и стояли, не говоря ни слова, пока Виктор и Аня не уселись в понтиак. Окна были раскрыты, Эрнест подошел к дверце водителя, девушки – к Картеневой.

– Вице-ректор просил меня передать вам его извинения, говорил полусонный Эрнест. – Он не сможет прийти попрощаться с вами, но желает вам доброго пути и искренно благодарит за то, что вы смогли к нам приехать. От себя добавлю, что студентам весьма понравилось ваше выступление.

Виктор протянул руку, Эрнест вяло ее пожал. Ивон в то же время говорила какие-то банальные слова благодарности, когда, не дождавшись, пока она закончит фразу, Джудит наклонилась к Ане и поцеловала ее.

– Нам так о многом хотелось бы с вами поговорить, – сказала Джудит. – Когда я буду в Вашингтоне, я хочу обязательно вам позвонить. Можно?

– И позвонить, и прийти к нам в гости! – сказала Аня, тронутая порывом девушки, и внезапно почувствовала, как на глазах закипает прощальная слеза.

Она все еще махала рукой девушка и Эрнесту, а Виктор уже медленно выезжал из кэмпуса на хайвей. Никто им навстречу не попался, стояла сонная тишина, и даже птицы, обычно весело перекликавшиеся разноголосыми трелями по утрам, пели, казалось, с трудом превозмогая дремоту. Когда они были почти на вершине холма, Аня обернулась, посмотрела в заднее окно. Университетских зданий уже не было видно. В лучах утреннего нежаркого солнца где-то внизу в нежно-сиреневой дымке зеленели уютные рощицы, да, рассекая их, причудливым изгибом темнела медленная, словно застывшая река.

В половине двенадцатого Картеневы подъехали к тому месту, где их должен был встречать Бенджамин Девис. Это был один из многочисленных боковых въездов в кэмпус популярного чикагского технического колледжа. Здесь начиналась тенистая аллея многолетних лиственниц, под которыми разместились два-три неприхотливых деревянных столика со скамейками. «Подождем, – сказал Виктор Ане, опускаясь на одну из них. – риканцы, обычно, точны». Аня открыла дверцу, но из машины не вышла. Сидела, откинув голову, прикрыв глаза широкой розовой панамой. Неожиданно пронзительно завыла сирена и к понтиаку подкатили два полицейских мотоцикла. Один заехал спереди, другой – сзади. Полицейские посмотрели на номера и, не сказав ни слова, удалились по аллее к колледжу.

– Это еще что за явление? – вполголоса промолвил удивленный Картенев. Задремавшая было Аня широко раскрытыми глазами смотрела на мужа. Со стороны хайвея к понтиаку подъехал потрепанный фольксваген. Из него вышел Бенджамин. Трое его спутников остались в машине. «Часы можно проверять, восхищенно подумал Картенев, хотя он и был встревожен неожиданным визитом „копов“. – наверное, ребята знают, в чем дело?»

– У нас не совсем спокойно, – проговорил Девис, радушно поздоровавшись. Вообще-то ничего особенного, но полиции понаехало порядочно. Почти все въезды перекрыты. Вы следуйте за нами, я знаю, где мы сможем беспрепятственно проехать. теперь так. Мы думаем, что поскольку вы дипломат, ради вашего же спокойствия вряд ли стоит сейчас выступать. Мы и сами не знали, что обстановка так обострится. Однако, если вы не против, мы хотели бы объявить, что вы – по нашему приглашению – находитесь на территории кэмпуса.

Картенев кивнул: «Конечно».

– Тогда в путь, – заключил Девис.

Фольксваген развернулся, рванул с места. Картенев поспешил за ним. На дорожке, по которой они прибыли в кэмпус, могли едва-едва разминуться две машины. Внезапно оборвалась густая роща, сквозь которую, изгибаясь, бежала дорожка. Замер, как вкопанный, фольксваген. Завизжал тормозами, едва не наехав на машину Девиса, понтиак. Аня и Виктор подошли к Бенджамину и его спутникам, которые о чем-то громко спорили.

– Согласен, – расслышал Виктор последние слова Девиса. ты, Реджи, быстро сообщи ребятам, что взрыв будем делать через пятнадцать минут. Потом – похороны.

Только подойдя к Девису и его спутника, Аня и Виктор увидели, что сразу за фольксвагеном начиналась довольно обширная площадь. Она упиралась в большое и, судя по всему, новой постройки светлое здание. Вся площадь была усеяна сидевшими прямо на асфальте довольно плотно друг к другу людьми.

– Сидячая забастовка, – показав рукой на площадь, сказал Бенджамин. Мельком переглянувшись, Аня и Виктор рассматривали бастовавших.

– У вас такого не бывает, – бесстрастно заметил один из спутников Девиса, худенький, лысеющий юноша.

– Против чего забастовка? – спросил наконец Виктор.

– Они, сволочи, нас обманывают! – зло крикнул чернобородый, сидевший у самого колеса фольксвагена. – Военным нас продают. За счет наших мозгов к властям подлизываются.

– На днях нам стало известно, – пояснил Бенджамин, – что администрация нашего колледжа уже несколько лет подряд заключает контракты с Пентагоном. Студенты и преподаватели разрабатывают вроде бы невинные усовершенствования.

– Решают как бы абстрактные технические задачки на практике. И только! – вставил лысый.

– Как бы не так! – продолжал Девис, – эти, на первый взгляд, абстрактные разрозненные задачки на самом деле являются звеньями сложнейшего комплекса. И заказчики – военные ведомства.

На ступенях широкой пологой лестницы, которая вела в здание, стояла группа в штатском и в полицейской форме. Полицейские были видны и вдоль всех сторон площади. Но вот девушка вынесла на лестницу микрофон. рядом с ним на специальной подставке высился национальный флаг. К микрофону подошли двое. Один из них был во фраке, цилиндре, белых перчатках. На груди у него красовалась светлая дощечка. Черной краской на ней было выведено: «Почтенный Ученый». Другой был в военном мундире с генеральскими погонами, в армейской фуражке с высоченной тульей. Они церемонно раскланялись друг с другом, поприветствовали сидевших на площади, затем – стоявших на ступеньках лестницы.

– Ваше превосходительство, – загнусавил Почтенный Ученый. – Как прекрасно, как великолепно я себя чувствую, исполняя ваши поручения.

– Ах, Господин Дарующий Смерть! – пробасил генерал. Как прекрасно, как великолепно я себя чувствую, передавая вам наши поручения. Как вы полагаете – может ли быть что-нибудь чище «чистой бомбы»?

– Чище «чистой бомбы», ваше превосходительство, может быть только моя совесть.

– О-хо-хо! А-ха-ха! – загрохотал генерал. – Пожалуй, лучше всех об этом может судить ваш сын.

– Действительно, – согласился Почтенный Ученый. – Что мне сотни миллионов этих паршивых европейцев! А тут как-никак родной сын.

– Мы решили наградить вас, – говорил генерал, – медалью конгресса «За спасение недвижимого».

С этими словами генерал поднял со ступенек и вручил Почтенному Ученому полутораметровый плакат. На нем была изображена бомба, которая своим оперением стояла на множестве долларовых ассигнаций. Почтенный Ученый преклонил колено и несколько раз поцеловал плакат. При этом он воскликнул: «Ваше Кровожадное Превосходительство! Я обещаю изобрести и такую бомбу, которая будет уничтожать все живое, но сохранять не только недвижимое, но и движимое».

– Браво! – загремел генерал. – В этом случае мы совершенно категорически обессмертим ваше имя и присвоим вам звание «Почтенного Рыцаря Всех Бомб и Снарядов».

– Да здравствует Пентагон – колыбель добра и цитадель совести! закричал Почтенный Ученый. И да не оскудеет его дающая рука.

– Да здравствует наша наука! – вторил ему генерал. – Она убивает все ненужное и множит все нужное.

Откуда-то сзади раздался колокольный звон. Он нарастал, нарастал и по мере того, как все громче выплескивался на площадь, на ступени лестницы надвигалась процессия. Шедшие в ней были одеты в черное. Шестеро передних несли гроб. Лица у всех были печальные, как и подобало случаю. Вот процессия вышла на площадь и направилась к ее центру. Сидевшие раздвигались, давая ей дорогу. Колокольный звон сменился звуками траурного марша, который звучал тихо, но внятно.

– Кого хоронят? – испуганно спросил Почтенный Ученый.

– Президента, – плачущим голосом произнес генерал.

– За что же его, беднягу? – продолжал Почтенный Ученый.

– За нарушение всех предвыборных обещаний! – плачущим голосом сообщил генерал, и откуда-то из-под его парика на ступеньки брызнули «слезы».

– Какое несчастье! – завопил Почтенный Ученый. – Какое несчастье, Ваше Восхитительное Превосходительство.

– Что еще? – удивленно вопросил плачущий генерал.

_ Если так, сколько же еще предстоит похорон! – вздохнул Почтенный Ученый. – Сколько придется хоронить конгрессменов, сколько сенаторов.

– Губернаторов, – залился слезами пуще прежнего генерал. – А члены Верховного Суда? – То-то будет бум в нашей погребальной индустрии.

Гроб установили в центре площади. Все сидевшие на ней встали, образовав несколько огромных кругов. Двое в черном принесли тонкие сухие поленья, бумажный мешок с углем. Вскоре вокруг гроба занялся костер. Огонь быстро слизнул американский флаг, которым был покрыт гроб. В абсолютной тишине было слышно потрескивание горевшего дерева. Исчезли Почтенный Ученый и генерал. У микрофона теперь стоял Бенджамин Девис, какая-то девушка, несколько церковников.

– Так будет с каждым, кто, в надежде обмануть историю, пытается обманывать собственный народ! – звонко проговорила девушка.

– Ибо мы все знаем и помним слова Авраама Линкольна, – продолжал Бенджамин – «Можно обманывать часть народа какое-то время, и можно обманывать весь народ какое-то время, но нельзя обманывать весь народ все время».

– Долой лжецов! Долой преступных маньяков! – раздались выкрики в толпе. – Долой убийц. Бей их прислужников!

У студентов в руках оказались незаметные до сих пор камни и палки. Вытянувшись в шеренги, демонстранты повернулись лицом к полицейским, которые окружили теперь площадь плотной цепью. раздались слова команды. Камни и палки засвистели в воздухе. В ответ на них полетели гранаты со слезоточивым газом. Разрываясь, они порождали грязно-черные клубы, которые мчались по площади. Крики и стоны неслись со всех сторон. На площадь выскочили четыре полицейских фургона. Демонстрантов пытались затолкнуть в эти машины. Студенты ложились на асфальт. Полицейские тащили их волоком, разбивали в кровь лица, награждали при этом свирепыми пинками. К микрофону подбежали сразу несколько человек в гражданском. Они сбили с ног Бенджамина и его спутницу, подхватили микрофон, понесли его к входу. тут же их окружила дюжина студентов. Драка была короткая, но жестокая. Одному штатскому проломили голову, и он, зажав рану руками, побежал вниз по лестнице и вдоль площади. Кровь заливала ему глаза, его звериный пронзительный крик вырывался из всех других шумов. Девушке сломали ударом кастета ключицу и она, потеряв сознание, повисла на руках Бенджамина. Микрофон был возвращен на свое место и Бенджамин выкрикнул в него срывающимся голосом:

– Смотрите все! Смотрите и вы, иностранные дипломаты! Смотрите, что эти изверги готовят для всех нас!

На северной окраине площади, где до сих пор было пустынно, появилось несколько человек. Они быстро установили какое-то устройство и, отматывая присоединенный к нему провод, бросилась прочь с площади. Прошло всего лишь несколько секунд и бесшумно вспыхнул над устройством ослепительный свет. Грязно-серый дым столбом вознесся в небо и над кэмпусом колледжа, надо всем этим районом города пополз чудовищный «атомный» гриб.

– Это имитация того, что готовят для нас «гориллы» из Пентагона и «ястребы» из Капитолия! – гремел над площадью голос Девиса. – не дадим убить себя! Не дадим убить всех других! Не дадим ядерным самоубийцам покончить с нацией.