Текст книги "Правитель империи"

Автор книги: Олег Бенюх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 43 страниц)

Ричард Маркетти уехал с бала в четверть первого. Ровно в полночь он сдал дежурство сменному телохранителю и намеревался поехать к одной из своих подружек, испанской певичке. Договорились, что он заедет за ней не позднее половины первого и они уютно проведут остаток ночи в ее миленьком гнездышке. У входа в ресторан «Барселона», где выступала певичка, Маркетти перехватили двое парней. Пока один молча глазел по сторонам, Заложив руки в карманы пиджака, второй, обняв неожиданно Маркетти цепкой рукой, прошептал ему в лицо: «Цезарь возвращается в Рим». Услышав пароль «Коза ностры», Маркетти тут же понял, что мечта о гнездышке на эту ночь, по всей видимости, не сбудется. Улыбаясь, он произнес отзыв: «Кассий не дремлет».

– Свою «железку» бросишь здесь. Поедешь с нами, – ласково скомандовал цепкорукий. Маркетти едва раскрыл рот, чтобы что-то сказать. Собеседник его опередил: «Твоей птичке мы уже сказали, что ты нынче по семейным обстоятельствам ей изменяешь».

Маркетти кивнул.

– Хочешь, могу с ней остаться я, – предложил второй, продолжая внимательно озираться по сторонам. – Если что, уберегу малютку от злой Синей Бороды.

Маркетти смолчал. С этими парнями лучше молчать. Долго петляли по городу. Главной заботой парней было – нет ли «хвоста». Минут через тридцать вернулись к ресторану «Барселона».

– Видишь вон тот черный лимузин? – сказал цепкорукий, указывая на «кадиллак», стоявший у противоположной стороны улицы. – Подойдешь к задней левой дверце, постучишь вот так точка, тире, тире – откроешь дверцу. сядешь и тебя повезут.

В два часа ночи Маркетти поднялся в лифте на четвертый этаж небольшого дома в северной части Манхэттена. «Отсюда пять минут ходьбы до особняка мистера Парсела», – отметил про себя Маркетти. Когда он вышел из лифта, то увидел перед собой коридор, мягко освещенный скрытыми лампами. На диванчике, широко расставив ноги, сидели двое. не обратив никакого внимания на Маркетти (Дик прекрасно знал, что это его впечатление обманчиво), они продолжали пить пиво из маленьких пузатых бутылок. В конце коридора была одна дверь. Войдя в нее, Маркетти оказался в крохотной гостиной. Из нее выходило две двери, и он не знал, в какую ему нужно идти. Он остановился в раздумье. Вдруг отворилась левая дверь и из нее выкатился коротышка, одетый в безукоризненный вечерний костюм.

– Оружие сдать, – хрипло скомандовал он. Маркетти не спеша достал пистолет, протянул его.

– Давай второй, – грубо потребовал коротышка. Маркетти молчал. Тогда коротышка стал бесцеремонно его ощупывать. Делал он это профессионально, и хотя Маркетти было неприятно прикосновение его рук, он не мог не отметить про себя похвальное умение коротышки. – Так бы и сказал, что второго не захватил, – примирительно произнес коротышка. Время бы зря не теряли. Иди, тебя ждут, – и он подтолкнул Маркетти к правой двери.

Маркетти вошел в довольно большую комнату. Все ее освещение составляла одна большая свеча. Пламя колыхнулось и замерло. Прямо перед собой Маркетти увидел человека среднего роста, сухощавого, одетого в элегантный темный костюм. По бокам от него сидели двое. Они глубоко откинулись на диван и лица их было плохо видно.

– Здравствуйте, Маркетти. И садитесь, – сухощавый произнес это мелодичным баритоном и округлым жестом указал на кресло, тонувшее в полумраке.

Маркетти сел справа от дивана. перед ним оказался маленький столик. Стена напротив представляла собой картину или ковер. «Какая великолепная многоцветная абстракция!» – подумал Дик, не в силах оторвать от нее взгляд. Разноцветные круги, переходившие один в другой, накладывались на такие же разноцветные четырехугольники. Все линии входили одна в другую, нигде не разрываясь, нигде не завершаясь.

– Лабиринт жизни, не правда ли? – мягко заметил сухощавый. – Он безвыходен, ибо смерть есть продолжение жизни.

– Иногда более желанное, чем жизнь, – проговорил сидевший слева.

– Гораздо более желанное, – поддакнул сидевший справа и отрывисто захохотал. Сухощавый мельком бросил на него взгляд. Хохот тут же прекратился.

– Надеюсь, будет у нас когда-нибудь время поговорить и о живописи, сухощавый прошелся по комнате, остановился рядом с Маркетти. С минуту он разглядывал Дика, потом вернулся к дивану, сел. – Мы довольны вами, Маркетти. В ЦРУ пока подозрений на тот счет, что вы наш человек, нет.

– Надо, чтобы они и не появились, – строго сказал левый.

– Синьор Маркетти давал подписку о том, что у него не может быть провала. То есть, у него – живого, – сказал правый и коротко хохотнул.

Сухощавый вновь посмотрел с досадой на правого, пояснил Маркетти: – «Этот смех у него нервный. Несколько войн прошел».

Маркетти слышал о Смеющемся Джиме, одном из самых страшных людей в «Коза ностра».

– К делу, господа. У нас ровно две с половиной минуты. Итак, поручение ЦРУ вы выполняете успешно, – сухощавый потер левую щеку ладонью, словно разгоняя застывшую кровь. – Мы даем вам щепетильное задание. Необходимо разработать в деталях план физической ликвидации Джона Кеннеди. Поручается это еще двум членам организации. Будет принят и осуществлен лучший план. Срок – три недели.

– Вас не удивляет задание? – спросил левый.

– Для своего круга Кеннеди достаточно «розовый», – подумав, заметил Маркетти. – Его взгляды…

– Для своего круга? – оборвал его левый. – Для всей Америки, кроме десятка-другого комми!

– С…ть я хотел бы на его взгляды! – взорвался правый. – Из-за его нерешительности и пассивности мы ежегодно теряем двести пятьдесят миллионов долларов только на одной Кубе! он вновь хохотнул и смолк.

– Мы не хотим повторения Кубы ни у нас под боком, ни на самом краю этого света, – вкрадчиво проговорил сухощавый. Кратчайший путь к этому ликвидация таких, как Кеннеди. Ждем вас через три недели.

– Господа, – Маркетти подошел к выходной двери, повернулся к сидевшим в комнате, – благодарю за оказанную мне честь. Надеюсь, организация будет мною довольна.

– Да поможет вам Бог!

Глава 25

Совещание

Теперь Виктор Картенев засыпал и просыпался с мыслью об отпуске. На его заявлении Бенедиктов написал: «Предоставить сразу после пуска первой очереди Бхилаи». И Виктор считал дни и часы. На работе он забывал обо всем. Но тем тяжелее было вечерами. Виктор часами пропадал на теннисном корте, волейбольной площадке, у биллиардного стола, ходил в гости, ездил в кино.

И чаще, чем прежде, обращался к своему дневнику.

«Из дневника Виктора Картенева:

„…Сейчас пять часов дня. Я уже, как обычно, пообещал, немножко отдохнул, поплескался в бассейне. Впрочем, вода в нем такая теплая, что не освежает тело.

Можно, пожалуй, сказать, что период акклиматизации кончился и я вошел в нормальную рабочую колею.

Как строится мой день?

Встаю в полвосьмого, и – не совсем еще продрав глаза бегом в бассейн. Бритье, завтрак – и к девяти я уже в посольстве. Залпом проглатываю пять-семь газет. Их в Индии сотни. но я смотрю только ведущие газеты на английском языке и составляю ежедневный обзор их. В общем-то они принадлежат трем-четырем крупнейшим монополиям страны. Влиятельных левых газет мало – по пальцам можно пересчитать. Их финансовое положение тяжелое, зачастую просто плачевное. При объеме сорок-шестьдесят полос и тираже тридцать-пятьдесят тысяч экземпляров, ежедневная крупноформатная газета должна иметь в своем штате не менее сорока-шестидесяти человек. А поступлений от продажи газеты едва хватит на содержание одного главного редактора. Я уж не говорю о стоимости бумаги, которая здесь страшно дорога.

Основной доход газетам и журналам дает реклама. Но ведь через сколько мытарств надо пройти, прежде чем ее получишь! Да и какие монополии заинтересованы в том, чтобы давать коммерческую рекламу коммунистической или левой прессе? Вот и получается, что одни газеты задыхаются от рекламы она вытесняет с их полос добрую половину информации, статьи, очерки; а другие, не имея ее, вынуждены жить под вечной угрозой разорения и постоянно организовывать сбор средств для обеспечения своего существования.

Есть промежуточная категория так называемых „независимых“ газет и журналов, которым приходится заигрывать то с левыми, то с правыми, чтобы при подведении баланса получилась некая объективность.

Впрочем, рассказывать о ее величестве Прессе можно до бесконечности…

Итак, обзор прессы готов. Раздается телефонный звонок:

– Товарищ Картенев? Это говорит дежурный по Посольству. К вам тут пришел редактор журнала „Кактус и глобус“ или „Фикус и уксус“ – я никак его толком не пойму. Вы сможете с ним сейчас побеседовать?

– Да, конечно…

Поспешно выхожу в комнату приема посетителей. Навстречу мне поднимается со стула двухметрового роста детина борцовского телосложения, в белом балахоне и с золотой серьгой в левом ухе. Он долго трясет мою руку своими мощными дланями и разражается восточным панегириком – изъявляет симпатии к моей прекрасной стране. Все это обильно сдабривается именами, названиями городов, цитатами из высказываний политических деятелей, писателей. Правда, Гоголь при этом путается с Горьким, Достоевский с Чернышевским, а Волга с иволгой. Минут через десять он переходит к описаниям невероятных мытарств частного журналиста в мире, где „царит дух частного предпринимательства“. Затем я узнаю, что у него большая семья, семь человек детей, что старшую дочь – о, Господи! – предстоит скоро выдавать замуж, а среднему сыну идти учиться – о, Господи! – в колледж.

Затем он мне показывает экземпляр своего журнала, бледное изданьице на двадцати полосах мелкого формата, название которого вовсе и не „Кактус и глобус“ и не „Уксус и фикус“, а „расы и классы“. Размахивая ручищами, он начинает убеждать меня в том, что все люди – братья, что война никому ненужна, что Индия – колыбель человеческой цивилизации и что единственное спасение нашей планеты – в немедленном создании всемирного правительства. Место главы такого правительства должен непременно занять Хрущев, а крупных собственников можно будет, в конце-концов, уговорить поделиться своими богатствами со всеми людьми на Земле. Ради воплощения в жизнь столь благородного идеала он собирается выпустить в следующем месяце специальный номер своего журнала. Вот он и пришел в наше посольство с тем, чтобы выяснить, какую финансовую помощь мы смогли бы ему оказать.

Он, конечно, не сомневается, что посол СССР в Дели напишет для этого номера специальную статью. Но вот как бы насчет двухсот-трехсот рупий? Жизнь сейчас так вздорожала и так возросли издержки производства, что одному ему невмоготу поднять выпуск специального сдвоенного номера. Ведь идея такая важная, такая благородная! И – политический резонанс!

Я долго и вежливо разъясняю ему, что финансированием прессы мы не занимаемся, что идея создания всемирного правительства – лишь красивая утопия, и что богачи, черт их побери, никогда добровольно не расстанутся со своими рупийками, на то они и богачи.

Он слушает внимательно, уставившись в пол. Затем поворачивается ко мне и глядит на меня уже не восторженными глазами, а грустными и в то же время шальными глазами человека, в чем-то твердо убежденного.

– Вероятно, в большинстве вопросов вы и правы, господин Картенев. Но идея всемирного правительства – гениальна. Вы посоветуйтесь с господином послом, а я еще как-нибудь заскочу к вам. Честь имею!

И он спешит к выходу, подобрав полы своего белого балахона обеими руками…

В коридоре встречаю советника Карлова и вкратце рассказываю ему о раннем визитере. Карлов смеется:

– Бьюсь об заклад, что этот ваш „Кактус“ до вас побывал в английском, американском и еще в нескольких посольствах или сейчас туда направился. А как же иначе! Вопрос о всемирном правительстве требует весьма широких международных консультаций…

Не успел я вернуться к себе и приняться за справку о процессе монополизации прессы Индии, как снова звонок.

– Виктор Андреевич! – опять дежурный. – Тут к вам еще один журналист на прием просится. Что ему сказать?

И вот передо мной невысокий, худощавый человек в стареньком дхоти, в стертых кожаных босоножках – из тех, которые держатся на одном большом пальце ноги. Редкие, седые, длинные волосы – чуть не до плеч. И добрые-добрые, усталые глаза.

– Понимаете ли, мистер Картенев, – говорит он застенчивым глухим голосом, – я свободный журналист.

– Простите?..

– Ну, видите ли, я не работаю в штате редакции определенной газеты или журнала, а пишу по заказу.

Он торопливо раскрывает передо мной дешевенькую бумажную папку, в которой аккуратно подшиты газетные вырезки – его статьи.

– Вот это, например, „Земельная реформа и горсть риса“. А это, торопится он, словно боится, что я его перебью, это – „Сколько земли надо одному человеку“, – о помещиках Севра Индии. А это интервью с министром сельского хозяйства нашей страны. Вы, конечно, знаете, что с помощью Советского Союза в Суратгархе создана образцово-показательная государственная ферма.

Я беру у него папку, листаю. Есть вырезки совсем свежие, есть более старые, но тематика у них одна: сельскохозяйственные проблемы Индии.

– Насколько я смог понять, – ободряюще говорю я, – Вы специализируетесь на проблемах, так или иначе связанных с хлебом, а точнее, с рисом насущным.

Чем-то этот человек вызывает во мне симпатию. Чем?

– Истинно, – поспешно соглашается он. И добавляет: – Уже двадцать лет, как я занимаюсь только этой тематикой!

Мы еще раз встречаемся взглядом. И я вдруг понимаю, что передо мной голодный, да-да, голодный трудяга пера.

– Вы знаете, господин Картенев, я хотел бы написать книжку о госферме, созданной с вашей помощью.

– Это интересно, – говорю я.

– О, и еще как! Это потрясающе интересно. Вы знаете, ферма существует всего лишь пять лет, а средние показатели я имею в виду урожайность различных культур, надои молока и прочее – выше, чем в зажиточных частных хозяйствах. И это ведь при условии, что ферма находится в полосе пустынь и что ирригация там пока все еще несовершенна. Вот, не изволите ли полюбопытствовать? Примерный план книги.

Я бегло просматриваю протянутый им листок бумаги. Что ж, ничего не скажешь, логично, занимательно, полезно.

Да-а, с одной стороны, его предложение, вроде бы, прямо связано с нашей помощью Индии, с пропагандой этой помощи, а с другой – индийский журналист, советское посольство… Щекотливо, ведь верно? Могут сказать: „Купили!“…

В таких случаях, как этот, особенно остро чувствуешь недостаток опыта, незнание уже сложившейся практики.

– Вы знаете, мистер Картенев, – прерывисто шепчет он, ни одно правое издательство такую книгу не опубликует. А левые – все нищие.

Мне страшно хочется сказать ему что-то теплое, ободряющее. Ведь я же вижу, что это честный, порядочный человек, друг. Я уверен в этом на девяносто девять и девять десятых процента.

Но я отвечаю ему так, как, видимо, отвечают в таких случаях все третьи секретари всех посольств:

– Вы, пожалуйста, оставьте этот планчик у меня. Я подумаю, посоветуюсь, и, скажем, через недельку сообщу вам свое решение…

Со стороны все это выглядит убедительно, солидно. А по существу маленький и слабо ориентирующийся в обстановке чиновник становится в царственную позу дипломата великой державы.

И вдруг, махнув рукой на все этикеты, я улыбаюсь моему новому знакомому и говорю:

– Знаете что? Вообще-то от меня мало что зависит, но я от всей души постараюсь вам помочь. Как вы думаете – какой вариант был бы для вас наиболее подходящим?

– Видите ли, – в раздумьи, неуверенно отвечает он, – если бы вы смогли купить у меня тираж этой книги…

– А сколько это будет стоить?

– Ну, если отпечатать десять тысяч экземпляров, это будет что-нибудь около пяти тысяч рупий.

Мы тепло прощаемся. „В конце концов, – думаю я, когда он уже ушел, черт с ними – с деньгами. В конце концов, это мой трехмесячный заработок. ничего страшного“, – твержу я себе и поднимаюсь на второй этаж, к Раздееву…

Мой рассказ о предложении свободного журналиста Раздеев выслушал молча. Когда я закончил, он посидел еще так, молча, некоторое время. резко встал, и заложив руки в карман пиджака, заходил по комнате. остановился передо мной, слегка раскачиваясь сноска на каблук, и, чуть ли не с улыбкой, начал:

– Виктор Андреевич, родной ты мой, извини меня, но вот что значит зелено-молодо! На днях ты с Раттаком встречался. И можно сказать, для дела, для нашего общего дела от этой встречи пользы никакой. Теперь, здрасьте, пожалуйста, Сардан – свободный журналист! Мы этого человека не знаем? не знаем. Он пришел к нам впервые? Впервые. А что это за человек? И с чем и зачем он пришел. Этого, дорогой Виктор Андреевич, мы с тобой тоже не знаем. А может, у него во время этого разговора в кармане магнитофон работал?

– Да у него не только карманов или чего-нибудь в карманах, у него, по-моему, и исподнего-то не было, – сказал я.

– Постой, постой, добрый молодец.“ Раздеев поднял руку вверх как регулировщик, останавливающий движение. – Исподнее! вот ты пообещал купить у него тираж будущей книжки. Ну, пообещал, во всяком случае, подумать об этом. И если будет возможность – купить. А что это за книжка? Мы видим только какой-то приблизительный план. А может, он никогда в жизни и не напишет такой книжки? А может, он и писать-то вовсе не умеет?

– Ну, если он ее не напишет, не будет никакого разговора и о покупке тиража. А что он писать умеет, это ясно, я видел вырезки с его публикациями в центральной прессе. Много вырезок.

– А ты уверен, что это его публикации? – голос Раздеева звучал почти зло.

– Уверен.

– Почему?

– Потому что в одной из газет вместе с его статьей была помещена и его фотография.

– Ну, знаешь, Виктор Андреевич, ради провокации можно пойти на все.

– Но какая же провокация, Семен Гаврилович? Я понимаю подвергать определенные вещи сомнению разумно. Но ведь так можно дойти до того, что засомневаешься и в собственном отражении в зеркале.

Раздеев усмехнулся. На мгновение в его глазах засветился дотоле мне не известный кровожадный огонек. Но только на мгновение. Он сел рядом со мной на диван, положил мне на плечо свою тяжелую руку.

– Виктор Андреевич, дорогой мой! Работа за границей дело сложное. Сомневаться и не доверять. не доверять даже самому себе – вот путь к успеху! Уж я-то знаю! Я, брат, тертый „мидак“. Не первый десяток лет по всяким заграницам толкаюсь.

„Столько лет – и ничему не научился, такую чушь несешь“, – хотелось сказать ему в лицо.

Но в это время раскрылась дверь и в кабинет стали входить работники различных отделов – наступило время еженедельного координационного совещания у советника по вопросам культуры товарища Раздеева С.Г.

А он осторожно похлопал меня ладонью по руке и, улыбнувшись, сказал:

– Насчет недоверия к самому себе – это, конечно, шутка… – и энергично направился к своему столу, энергично уселся в кресло, энергично надел очки. Во время совещаний он всегда надевает очки…

– Дмитрий Захарович, – обратился он к Кириллину, грузному второму секретарю из „культурной группы“ посольства, – отключите городской телефон. Товарищ Мирзоев, вы готовы стенографировать? Отлично. Итак, начнем!.. Товарищи, на повестке дня сегодня один вопрос: о выезде комплексной группы посольства на металлургический завод в Бхилаи.

Кириллин начал звучным, хорошо поставленным баритоном:

– Как известно, на заводе в Бхилаи, который строится с нашей помощью, через две недели состоится официальный пуск первой очереди. Планируется, что на церемонии пуска будет присутствовать премьер-министр Индии. Одновременно с премьером туда прибудет советская правительственная делегация во главе с Председателем Совета Министров СССР. За три дня до пуска в Бхилаи выезжают советник Семен Гаврилович Раздеев и третий секретарь Картенев. Цель выезда – подготовить проведение пресс-конференции, встречи с местными журналистами…

Перед самым концом совещания Раздеев встал, дождался тишины и, не называя фамилии, с определенной тенденциозностью, изложил сегодняшний случай со свободным журналистом, предложившим нам свою книгу. Фамилии-то он моей не называл, но преподнес это все так, что было совершенно ясно, кто этот, тот самый, который – молодой, недавно прибывший и так далее. Правда, развитие разговора получилось весьма любопытным. Леонидов, а за ним и Черемных, поинтересовались фамилией журналиста. Услышав имя „Сардан“, они в один голос заявили, что отлично знают его по статьям на сельскохозяйственные темы и давно хотели установить с ним деловое сотрудничество.

Но Раздеев не сдавался.

– Видите ли, товарищи, то, что этот человек оказался порядочным чистая случайность.

Осторожность и бдительность!

Бдительность и осторожность!..»

Глава 26

Письмо Лауры Раджану

«Глубокоуважаемый и достопочтенный господин Раджан!

Извините за незванное письмо. Но я прочитала только что ваши очерки о Бубновом Короле в „Индепендент геральд“. Очерки мне очень понравились. О них вообще много говорят в Дели. Спорят и даже ссорятся. Ваши противники знают Нью-Йорк только по Бродвею да по Пятой или Мэдисон авеню. Для них ваши очерки – не открытие, а катастрофа. Вот почему они их яростно отвергают, а вас именуют „слепцом, заблудившимся в Королевстве Зрячих“. Но настоящие слепцы – они. А за каждым вашим словом стоит горькая правда.

Я знаю! Между прочим, когда мы встречались с вами в Индии, и я думала, как они. Если бы мне тогда сказали, что я смогу так измениться за каких-то три-четыре года. Что от меня, прежней, останется только имя…

Вы помните, каким гостеприимным и радостным был дом Дайлинга в Дели! В те короткие, как одно мгновение, месяцы я единственно и была счастлива за всю свою жизнь. Предмет этого письма сугубо личный, и я надеюсь, что вы, как джентльмен, сохраните в тайне все то, что я сообщаю вам конфиденциально.

Истекал седьмой месяц моей беременности, когда мы с Робертом поехали в Штаты в его отпуск. Там нас и подстерегали злые боги. В Майами надо мной надругались три изувера. Я родила ранее срока мальчика и уехала с ним домой. Роберт не выдержал всего этого, ведь меня осквернили у него на глазах – и он не мог помочь. Я думаю, вы знали, что Роберт Дайлинг находится в клинике для умалишенных. Теперь вы знаете и причину этого.

Поначалу я думала, что умерла моя любовь. Как любить человека, который тебя не защитил? Я ошиблась жестоко. Оказывается, я боялась, что он не сможет по-прежнему относиться ко мне, оскверненной. В чем виноват мой Роберт, если жизнь устроена так, если боги ее так устроили?

Все это пришло ко мне потом. А тогда, сразу после Майами, мысли мои были лишь об одном – спасти сына, защитить от проклятий Великого Карателя вспыхнувший в таких черных муках светлый огонек. Я спасла его, он выжил, Роберт Дайлинг-младший. На фото, которое я посылаю с этим письмом, вы можете увидеть, какой это прелестный ребенок. Впрочем, извините, это уже во мне говорит мать.

Если я верно припоминаю, вы у нас встречались с мистером Парселом, Джерри Парселом. Кажется, тогда же была у нас и его дочь Беатриса. Джерри Парсел когда-то был другом Роберта. Я понимаю, мистер Парсел – очень большой босс и очень, очень богат. У него всякая минута занята делом, конечно. Но, мне подумалось, вы, как журналист, может быть, виделись с ним, встречались и знаете что-нибудь о Роберте. Ради всех наших добрых богов, поймите меня правильно. Роберт Дайлинг не просто для меня любимый, бесконечно близкий, единственный мужчина в этом мире. Он – отец моего ребенка. Вы, как индиец, меня поймете. Вы знаете, что в нашей семье означает отец!

Я пыталась навести справки о Роберте через американское посольство. Приняли меня хорошо, со вниманием. Я даже расплакалась. Ведь разговор мог бы быть черствым, формальным – мой брак с Робертом оформлен не был. Мне рассказали, что клиника, где он содержится, очень хорошая. Но врачи утверждают, что Роберт совсем безнадежен. Если это так, то, выходит, из нас троих больше всего пострадал он… И как мы ему нужны!

А я не верю. Я в это не верю, господин Раджан. Нет, посольские меня не обманывают. Я думаю, ошибаются врачи. И я очень хочу, мечтаю приехать, навестить моего Роберта. У меня есть скромная работа, секретарская, в одной компании. На билет я уже накопила. заклинаю вас всеми нашими богами, узнайте, как там Роберт. не за себя, за сына прошу. Не хочу, чтобы он увидел отца безнадежным идиотом. Это для меня Роберт всегда Роберт. Для сына он отец.

Уже который раз мой мальчик прибегает с улицы в слезах. Как его только не дразнят: и заморский подкидыш, и американский ублюдок, и сиротский объедок. Сегодня он сидел дома, когда я вернулась с работы. Он не плакал, не жаловался. Сказал, как маленький старичок: „Мама, давай отыщем моего папу. Без папы жить нельзя“. Да, от улицы можно на какое-то время спрятаться дома. Но моему сыну скоро идти в школу.

Я помню своего отца. Это был комок, сгусток человеческой доброты. Он был астрологом. Другие его коллеги наживали состояния, обманывая звезды и предсказывая все, что было угодно их богатым клиентам. Отец в жизни не сказал даже маленькой неправды, даже святой лжи. Долгие-долгие годы мы мыкались по свету, жили впроголодь. Крышу над головой постоянную обрели совсем недавно, когда кто-то из маминых родственников оставил ей в наследство домик в Дели и участок земли. там мы и живем сейчас с сыном. Отец и мама тихо угасли один за другим два года назад. Последние месяцы жизни папа служил чиновником в Государственной Торговой Корпорации. Как он тяжело переживал царившие кругом взяточничество и воровство, кумовство и разврат. Как страдал, что бессилен что-либо сделать, чтобы жизнь была чище. Маму я ощущала как частицу самой себя. Отец был конечным авторитетом, светочем на жизненном пути, существом иного, высшего порядка.

Однажды, когда мне было лет пять, я сказала неправду. На базаре, который был рядом, мама велела мне купить рис и еще что-то. От покупок осталось несколько медных монеток, на которые подружка уговорила меня полакомиться сладостями. Обман вышел наружу. Узнав о нем, отец долго молчал, а я все порывалась заплакать, но у меня это никак не получалось. И тогда он сказал: „не вымучивай слезы, дочка. Запомни, что я тебе скажу. Каждый человек при рождении получает одинаково большую душу. При каждом обмане, фальши, при любом скверном поступке человек сам, как глупый тигр, съедает кусок своей собственной души. Посмотри, сколько вокруг совсем бездушных. Я хочу, чтобы ты до конца дней своих сохранила всю данную тебе от рождения душу, всю красоту, доброту, честность“.

Как страшно, что у моего сына нет отца, нет рядом, вместе с ним. Но я не хочу ему какого-нибудь отца. У него может быть один, есть один отец мой, наш Роберт. Помогите нам, пожалуйста, господин Раджан. Ведь не забыли же вы еще там, за двумя океанами, наших добрых богов!

Искренне Лаура».

Часть III

НАВСТРЕЧУ БЕЗДНЕ

Глава 27

Сновидения наяву

«Боже, какой здесь белый, уныло белый, смертно белый потолок». Раджан тяжко вздохнул, закрыл глаза. В нью-йоркском пресвитерианском госпитале, куда он попал после автомобильной катастрофы, все наводило на него тоску, уныние. Сестры были чересчур медлительны, пища слишком однообразна, самый воздух пропитан такими мерзкими медикаментами, что его постоянно преследовали позывы на рвоту. «За триста семьдесят пять долларов в день можно было бы, кажется, устроить все поприличнее», – думал он с раздражением. Главной причиной всех его недовольств, устойчиво скверного настроения было, разумеется, то, что он, в сущности здоровый человек, впервые в жизни был вынужденно привязан к больничной койке. Не на день-другой на полтора-два месяца. Ну и глупейшая история, в которую он попал. А все по милости какой-то пьяной девицы, которая не только перебила ему ключицу и сломала несколько ребер, но и убила себя. А что, если самоубийца? Любопытно, хорошенькая или дурнушка. Раджан представил лежащую в гробу девушку, всю усыпанную белыми, розовыми, оранжевыми цветами. Однако, как он ни силился, лица девушки вызвать в своем воображении он не мог. Он уже было совсем отчаялся. И вдруг покрылся испариной – из гроба на него смотрела Беатриса. Взгляд ее был печальный и ласковый. Но вот она недоуменно оглянулась, выскочила из гроба. Вновь взглянула на него – теперь надменно, с нескрываемой злобой. «За что?» – застонал Раджан. Беатриса изогнулась огромной черной кошкой, изумрудные глаза ее угрожающе блеснули. Еще мгновенье – и она исчезла. И гроб, заполненный цветами, поплыл в воздухе, закружился по комнате, быстрее, быстрее. Сверкнул голубой, холодный луч, гроб грохнулся об пол и рассыпался на миллионы мелких стеклянных брызг. И звук при этом был такой, словно разбилось огромных размеров зеркало. Раджан медленно открыл глаза. Голова была тяжелая, страшно хотелось пить. Здесь, в госпитале, он постоянно впадал в легкое забытье. Дремотное состояние длилось, как правило, недолго. Сновиденья сменяли друг друга причудливой чередой. Раджан с трудом нащупал кнопку звонка, вызвал сестру. Она появилась почти тотчас, молоденькая, высокая, словно любовно выточенная статуэтка. Раджан предпочитал эту мулатку всем другим сестрам. Она хоть улыбалась невымученно. Вот и сейчас добрая улыбка светилась в ее черных глазах, подчеркивала красоту нежных припухлых губ.

– Сестра Христина, – тихо проговорил Раджан.

– Да, сэр, – девушка напряглась, вся – внимание.

– Я хотел попросить вас звать меня просто Раджан.

– Да, сэр… – привычно ответила она и вдруг запнулась. – Сэр… Раджан.

– Просто Раджан, без всякого «сэр», – он тихонько засмеялся и тут же сморщился, почувствовав, словно его проткнули раскаленным металлическим прутом.

– Вам же нельзя не только смеяться – говорить! – Христина тоже сморщилась, словно сама ощутил внезапную острую боль. Марлевой салфеткой она осторожно стирала пот с лица Раджан.

– Так будете звать меня по имени? А то я опять засмеюсь, – едва улыбнулся Раджан.

– Буду, – сразу же согласилась она. И произнесла несколько раз нараспев по слогам: Ра-джан. Раджан. Ра-джан! Звучит как песенка, как стих.

Помолчав, добавила: – Вы что-нибудь хотели сказать, Ра-джан?

– Если вам не трудно, дайте мне, пожалуйста, стакан апельсинового сока.

Подав ему сок из холодильника, Христина дождалась, пока он вернет ей пустой стакан. Но Раджан поставил стакан на столик, поблагодарил сестру и закрыл глаза. «Песенка, стих… думал он. – Весь мой народ, вся моя страна – как песня, как стих, что поются века и тысячелетия на гигантских подмостках – землях моих предков. И та песня, вся как родник до последней капли, пронизана иногда солнечным светом радости и счастья, но чаще покрыта темной тенью ненастных туч и бурь». Тут же Раджан невесело усмехнулся – он поймал себя на том, что мыслит категориями чужими, иноземными. Ведь на его родине именно тень считалась благодатью, а вовсе не палящее, знойное, все иссушающее и испепеляющее солнце.