Текст книги "Правитель империи"

Автор книги: Олег Бенюх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 43 страниц)

– Тогда расскажите телезрителям… кстати, сколько людей, по вашим данным, смотрит сейчас эту программу?

– Не менее тридцати пяти миллионов, – подумав, сказал Дрискол.

– Отлично. Скажите же им всем, что сделали лично вы, чтобы ваши собственные дети были счастливы?

Несколько секунд Дрискол обескураженно смотрел на Картенева. Сделал слабую попытку отшутиться: – Ну, в какой-то степени способствовал их появлению на свет Божий.

– Пока немного, – заметил Виктор.

– Открыл на каждого из них счета в банке. Не ахти какие большие, но все же… – протянул Дрискол.

– Над миром висит Дамоклов меч ядерной катастрофы. А вы от своих же детей хотите откупиться банковскими процентами.

– Не только! – запротестовал американец. – Мы строим могучую систему обороны…

– Господин Дрискол, вы говорите неправду тридцати пяти миллионам своих сограждан. Ваша система обороны – это новый и страшный виток гонки вооружений. Ядерная бомба выносится в космос.

– Вы делаете то же самое.

– И опять неправда. Разве не мы объявили, что первыми не применим атомное оружие? И разве не вы до сих пор отказываетесь сделать то же самое?

– Типичная красная пропаганда, – громко сказал покрасневший Дрискол.

– Что ж, давайте попробуем разобраться, где и какая тут пропаганда. Для этого я, собственно, сюда и приехал. Просмотрев ваши передачи за последний год в записи, я был поражен элементарным отсутствием объективности…

«Да, такую свирепую драку я и не припомню, – думал Виктор, перебирая в памяти подробности дальнейшего разговора. Дрискол боец опытный. И демагог отменный. И слабости наши, подлец, знает. На все наши предложения у него был один ответ: „Пропаганда“. О некоторых он даже не слышал. Прикидывался.

Или мы плохо работаем.

А в общем-то не зря я съездил в Чикаго. Нет, не зря»…

Наконец «бьюик» свернул с мостовой, пересек небольшой темный двор и стал взбираться по пологому широкому въезду. На уровне пятого этажа Беатриса съехала на обширнейшую внутреннюю стоянку, которая была наполовину пуста. «В каком месте города мы находимся?» – спросил Картенев. «Где-то между Рашем и Уобушем», – неуверенно ответил Раджан. Беатриса остановилась перед какой-то темной дверью, сказала вполголоса: «Придется нам с вами, мистер Картенев, хотя бы временно называть друг друга по именам. Боюсь, что здесь не стоит афишировать, что вы русский дипломат. Для этого Клуб Изящной Словесности одно из самых неподходящих мест во всей Америке». Она надавила на едва заметный выступ справа от двери, на высоте человеческого роста. дверь бесшумно отъехала в сторону и, пропустив их, так же бесшумно вернулась на прежнее место. Они оказались в пустой полутемной комнате. Мрак едва будила слабая темно-рубиновая мигалка в центре левой стены. Беатриса подошла к ней, негромко, но очень внятно сказала: «Миссури течет вспять». Отключилась мигалка. Вспыхнул квадрат на той же стене – это распахнулись внутрь двустворчатые двери и, спустившись на несколько ступенек, Беатриса, Раджан и Виктор увидели, что находятся в большом зале. «Заметил, какие толстенные стены?» – шепнул Раджан. «Дом, наверное, очень старый», также шепотом ответил Виктор. К Беатрисе меж тем подошел пожилой мужчина. Выше среднего роста, одетый в строгий, дорогой костюм, он проговорил хриплым басом: «Мисс Парсел? Добро пожаловать! И вы, джентльмены». Он изящно поцеловал руку Беатрисы, представился: «Адмирал в отставке Райдхэрст. Дежурный член правления клуба. Прошу». И едва заметным жестом пригласил следовать за ним. Посредине зала на высокой подставке находился довольно большого размера шар. Он был составлен из множества пластин нержавеющей стали и едва заметно вращался.

В свете невидимых ламп пластины вспыхивали и гасли. «Видите четыре параллельные прорези в этом шаре? – спросил адмирал. В них опускаются входные взносы. Я должен признаться, что пригласивший вас сказал, что гостей будет двое…». «Скажите ему, что нас было трое, адмирал», – спокойно прервала его Беатриса. «Слово дамы – приказ, тем более, что он это ваш отец, мистер Джерри Парсел». – Райдхэрст вновь поцеловал руку мисс Парсел. Оглянулся на ее спутников, сказал веско: «Девиз нашего клуба: „Ничему не удивляюсь. Обо всем молчу“. И, словно кто-то ему возражал, добавил: „Да, именно так“».

В разных концах зала стояло дюжины полторы кресел, несколько журнальных столиков, два бара на колесиках. В правом дальнем углу покоился большой бильярдный стол. И – ни души.

Лишь в одном из кресел тихо спал лысый, полный, коротконогий мужчина с пшеничными висячими усами. «Одна из достопримечательностей клуба – „вечно спящий Уолли“, – Райдхэрст кивнул, улыбаясь, на лысого. – Приезжает, обедает, выпивает полбутылки коньяка, спит, точно в два часа утра отправляется домой. И так изо дня в день, из года в год».

Следующий зал был чуть меньше первого. В нем свободно и удобно разместилось пять столов, покрытых зеленым сукном для игры в рулетку и карты. Здесь было довольно много народа.

На трех столах играли в рулетку, на одном – в карты. Впрочем, было нешумно. Слышались лишь голоса крупье да кое-кого из публики. Те, кто делал ставки, были немногословны. «Мини Лас-Вегас», – отметил Раджан. Адмирал бросил на него строгий взгляд и приложил палец к губам: «Тссс… Девиз клуба священен». «Все это в высшей степени многообещающе, но при чем тут изящная словесность?» – поинтересовалась Беатриса. Улыбка Райдхэрста словно говорила: «Терпение, господа». Из игорного зала было несколько выходов. Следуя за адмиралом, они вышли через самый незаметный – в правой стене. Миновав довольно длинный коридор, оказались в небольшом амфитеатре. Ряды широких кресел бежали пологой дугой. В полутьме нескоро отыскали свободные места. При слабом прикосновении кресла легко раздвигались, заставляли полулежать. Вдруг яркий прожектор осветил высокую сцену. теперь можно было разглядеть, что зрителей в зале находилось человек тридцать. «Здесь мы проводим главный ежегодный конкурс на лучшее художественное чтение. Шесть дней в неделю проходит предварительный отбор. К нему допускаются приятельницы членов клуба. Читать разрешается лишь сонеты Шекспира и рубаи Хайяма». «Если это конкурс, то должен быть и приз?» – спросил Картенев. «Много призов, – подтвердил Райдхэрст. – Высший приз – большая сумма денег и полностью оплаченное шестинедельное кругосветное путешествие». «Большая сумма?» – заинтересовался Раджан. «Большая, заверил его адмирал. Помолчав, добавил: – По любым стандартам». Прозвучал мелодичный перезвон, объявляя о начале выступления очередной соискательницы. На сцену выбежала совершенно нагая девушка.

Кто-то сидевший впереди Картенева вполголоса сказал:

– А ля Мерилин Монро в юности. только «колокольчики» что-то слишком малы.

– Японская грудь, – возразил его сосед слева. – Сейчас это модно. Весьма модно.

– Уильям Шекспир, – объявила девушка приятным низким голосом. – Сонет пятьдесят шестой.

Проснись, любовь! Твое ли острие

Тупей, чем жало голода и жажды?

Как ни обильны яства и питье,

Нельзя навек насытиться однажды.

Так и любовь. Ее голодный взгляд

Сегодня утомлен до утомленья,

А завтра снова ты огнем объят,

Рожденным для горенья, а не тленья.

Чтобы любовь была нам дорога,

Пусть океаном будет час разлуки,

Пусть двое, выходя на берега,

Один к другому простирают руки.

Пусть зимней стужей будет этот час,

Чтобы весна теплей пригрела нас!

^[1]

Раздались негромкие, но внушительные аплодисменты. Девушка выпрямилась, делала неумела книксен, застенчиво улыбалась.

Вновь прозвучал перезвон. Теперь выступали две брюнетки. Тоже нагие, они исполняли пантомиму «Пастушка и пастушок». Невинные ухаживания постепенно переходили в томный флирт.

Апофеоз пантомимы, который совершался при свете багровых лучей, являл собой имитацию полового акта. «Эти „колокольчики“ весьма в моем вкусе», удовлетворенно вздохнул сидевший впереди Картенева и сделал какую-то пометку в раскрытой на коленях программе. теперь «пастушка» опустилась на колени и обняла за ноги «пастушка». Высоким, чистым голосом «он» объявил: «Омар Хайям. рубаи пятьдесят девять». И, нараспев, произнес:

От стрел, что мечет смерть, нам не найти щита:

И с нищим и с царем она равно крута.

Чтоб с наслажденьем жить, живи для наслажденья,

Последнюю строку рубаи меланхолично – и так же высоко полупропела «пастушка»:

Все прочее поверь! – одна лишь суета!

«Пастушок»: «Рубаи сто четыре».

Пред взором милых глаз, огнем вина объятый,

Под плеск ладоней в пляс лети стопой крылатой!

В десятом кубке прок, ей-ей же, невелик.

«Пастушка»:

Чтоб жажду утолить, готовь шестидесятый…

Теперь «пастушка» и «пастушок» стояли, слившись в пылком объятии, читали стихи дуэтом: «Рубаи двести семьдесят семь»:

«Вино пить – грех». Подумай, не спеши!

Сам против жизни явно не греши.

В ад посылать из-за вина и женщин?

Тогда в раю, наверно, ни души…

^[2]

В малом баре клуба Райдхэрст, кивая на большие – в полный рост – ню, рассказывал об особо выдающихся победительницах конкурса за последние десять лет. «Мисс Маккинли, – он отхлебнул немного бренди, подержал его во рту, глотнул, зажмурившись, – знаете ли, получила преотличный контракт в Голливуде. Сейчас снимается в очередной картине. Да-а. Загротцки вышла замуж за члена клуба Грегори Келли, контролирует двести двадцать один миллион долларов. А эти, сегодняшние – славные девочки, не правда ли? В меру – проказницы. И артистичны. Вы как полагаете?» «Дикция, дикция у них страдает, вот что!» назидательно сказала Беатриса. «Дикция, – пробормотал Райдхэрст. – Н-не заметил». Он посмотрел на Раджана и Картенева, ожидая от них помощи. «Дикция – вот в чем вопрос», – поддержал Беатрису Раджан. Картенев молчал, поглаживая пальцами стакан с соком.

Вскоре Беатриса объявила, что она непрочь «попытать счастья на зеленом сукне». Адмирал вскочил, галантно предложил ей руку. Раджан поднялся за ними. «Я посижу еще немного и догоню вас», – махнул рукой Виктор. «Налево по лестнице, через бельэтаж – так короче, – крикнул ему адмирал. – не заблудитесь». «Черт меня дернул поехать в этот клуб, – думал Виктор. – Все здесь запретно, все за гранью закона. Правда, одно дело читать о таких злачных местах в прессе, и совсем другое – увидеть их воочию… Вседозволенность – какая это, однако, скверная штука. Я знаю, чувствую, что есть границы, которые нельзя преступать, не рискуя умертвить душу человеческую.

Нет, я не ханжа, здесь совсем другое. Страшное. Гаснут цвета времен…».

Виктор вздохнул, отпил немного из стакана. Как всегда, холодный сок успокаивал.

– Джошуа, голубчик, нам пора, – вдруг услышал он призывный шепот. Он оглянулся и вздрогнул. К нему наклонилась какая-то женщина.

– Это недоразумение, скорее всего. Я – не Джошуа, мадам, – Картенев улыбнулся, встал, раглядывая незнакомку. Она была лет сорока, миловидна, но с явными признаками преждевременного увядания: морщинки у глаз и у рта, естественная седая прядь негустых темных волос. Одета она была в черное платье с глубоким декольте. На толстом браслете из белого металла мрачно посверкивал огромный рубин.

– Мой славный Джошуа, – дама махнула рукой бармену и на столе тотчас появилась водка с апельсиновым соком. – Прошлый раз ты сбежал, негодник. теперь тебе это не удастся, нет.

«Час от часу не легче, – раздраженно подумал Виктор. Пьяная. Да к тому же еще и психопатка». Дама игриво почесала его щеку рубином.

– Джо-шуа! – пропела она. – Котено-чек! Условия игры прежние. ты меня первый поцелуешь – я плачу пять тысяч. Я тебя первая поцелую – платишь ты!

Она быстро выпила свою водку, ухватилась за край стола обеими руками. «Как спринтер перед стартом!» – мелькнула мысль у Виктора.

– Начинаем при счете «три!» – радостно сообщила дама. Итак, р-р-раз, два-а-а…

– Ей Богу, я не Джошуа! – успел крикнуть Картенев, отбросил кресло и выбежал в коридор. «Десять тысяч… пятнадцать… – неслось ему вдогонку. Он взбежал по лестнице на бельэтаж, быстро пошел мимо каких-то дверей, лоджий, боковых лестниц, ведущих наверх. Услышав пока еще далеко за собой проворные шаги, Виктор выругался и юркнул в первую попавшуюся дверь, благо она была не заперта. Сдерживая дыхание, он приложил ухо к двери: шаги проскочили мимо и смолкли. „Какое счастье, что хоть этот проход здесь не покрыт коврами“, – подумал Картенев и повернулся спиной к двери. Он находился, видимо, в большой комнате. Стены, потолок, пол – все тонуло в зеленой мгле. Терпко пахло табаком, чем-то сладким. Вскоре он уже мог различать предметы и людей. В помещении было пять мужчин, одетых в восточные халаты. Трое неподвижно лежали на широких диванах, двое сидели в креслах и курили из кальянов причудливой формы. Никто не обратил на него внимания, не шелохнулся. Виктор стоял, смотрел на курильщиков неведомого ему зелья и чувствовал, как у него постепенно начинает кружиться голова. Один из лежавших на диване блаженно улыбнулся. Другой залепетал тихо и несвязно: „Мадам, увольте… режьте билеты… Джой, ты видишь Абердин?..“ И вдруг громко захохотал.

Сидевший в ближнем ко входу кресле встал, выпустил кальян изо рта, вперил остекленевший взгляд во что-то видимое ему одному. „Призраки“, подумалось Виктору. Постепенно, как в замедленном фильме, все – стены, люди, диваны, – стало наползать друг на друга, ломаться, заволакиваться оранжевыми подтеками. С огромным трудом он нащупал ручку двери, вывалился в коридор.

Очнулся он на кресле в лоджии. Прошло, видимо, несколько минут. Мимо него пробежали две девушки. За ними торопливо проследовал мужчина. И в наступившей темноте, где-то шагах в двадцати от Картенева раздался призывный монолог: „Джошуа, котеночек! Приди в мои объятья! Я чувствую – ты здесь. Я найду, найду тебя. И страсти моей не будет предела! Джо-шуа!“.

Хотя его поташнивало и лихорадило, он выскользнул бесшумной тенью из лоджии и вбежал в одну из последних комнат по правой стороне коридора. Навалился спиной на дверь и, ослепленный ярким светом, зажмурился7 „Ты звал его, Генри?“ – услышал он грубый женский голос.

Открыв глаза, Картенев увидел странную картину. На полу в центре комнаты на четвереньках стоял голый мужчина. Он был крупных размеров, с бычьей шеей, могучими плечами и спиной.

Верхом на ней сидели две девицы, обе в малиновых бикини. Обладательница грубого голоса стояла чуть в стороне. на ней были красные трусики и высокие черные сапоги. В руках она держала длинный, толстый хлыст. „Я тебя спрашиваю, Генри!“ резче, чем прежде, сказала она. Мужчина повернул лицо к Картеневу, прищурил близорукие глаза и плачущим голосом проговорил: „Ну, Эдна, ты же знаешь – без очков я слепой, ну аб-со… аб-со-лютно с…слепой“. Язык его заплетался, пряди седых волос упали на лоб. „Ты у меня живо прозреешь!“ – Эдна умелым движением рванула хлыст: „З-з-з-а-х!“. „О-о-й!“ – Генри с двумя всадницами мгновенно очутился у ног Картенева. Тяжело дыша, он пытался рассмотреть лицо пришельца. Мурлыкая какие-то песенки, девицы щекотали его, били пятками по животу, пришпоривали. В воздухе висел терпкий запах пота, винного перегара, каких-то резких духов. „Ну же?“ – хлыст предупредительно щелкнул. „В раз… первый раз его вижу-у!“ – простонал Генри. „Ах так! – загремела Эдна, поднимая свой страшный хлыст над головой. – Ты что же, паскудник, разрушаешь наш интим? Знаешь, что приключилось с Подглядывающим Томом?“. Виктор едва успел захлопнуть за собой дверь, как на нее изнутри обрушился удар хлыста. На дверной ручке закачалась табличка с надписью: „Просят ни в коем случае не беспокоить“. „Извините“, – прошептал он запоздало, остановил табличку и стал спускаться с лестницы. Она привела его в небольшое фойе. Откуда-то со стен струился мягкий свет. Еле слышно лилась музыка Берлиоза. Приятной прохладой сочился кондиционированный воздух. Кто-то тихо, почти шепотом позвал: „Виктор!“. Он с опаской оглянулся. И радостно вздохнул: за круглым столиком у небольшого настенного бара одиноко сидел Раджан.

– Тебе чего налить? – спросил он.

– Молока, – ответил Картенев, садясь на низенький круглый табурет. Больше всего я хотел бы сейчас выпить стакан горячего молока.

– Есть все, что угодно, кроме этого.

– А, налей чего-нибудь. А где Беатриса?

– Ее, как особо почетную гостью, Райдхэрст пригласил посетить какую-то Бухту Тихой Радости.

– А что это?

– Откуда мне знать? Райдхэрст не пояснил.

– Не знаешь, надолго? По домам, пожалуй, пора, – Виктор прислушался к отдаленным, неясным звукам, облегченно улыбнулся. Ничего похожего на гортанное „Джошуа“.

– Сказал, что через десять минут вернутся. Думаю, вот-вот появятся.

– И в самом деле, легки на помине, – Картенев и Раджан встали.

– Вот и мы! – воскликнула громче обычного Беатриса, подходя к их столику в сопровождении адмирала. – Не думаете ли вы, джентльмены, что наступило время прощаться?

„Чем-то она возбуждена, взбудоражена, что ли, – подумал Раджан, но спрашивать ни о чем не стал. – Захочет, сама расскажет“.

Прощались с адмиралом в зале с бильярдом.

– „Вечно спящего Уолли“ нет, – обвел руками пустые кресла Райдхэрст. – Можете проверять часы. так и есть – пять минут третьего.

Беатриса протянула ему руку: – Посещение вашего клуба, адмирал, было не только приятным, но и познавательным.

„Точнее не скажешь“, – подумал Картенев.

– Лестно слышать. Рад. очень! – Райдхэрст вкладывал в прощальные рукопожатия всю теплоту гостеприимного хозяина. Благодарю за визит, за удовольствие от знакомства…

В машине молчали. Беатриса вспоминала посещение Бухты Тихой Радости. Ею оказалась сравнительно небольшая комната.

Стены, потолок, ковер – все было идеально белого цвета. В комнате не было ничего, кроме двух кресел в центре, невысокой панели с приборами и рулей высоты. Адмирал, ставший сугубо сосредоточенным, деловитым жестом пригласил гостью занять левое кресло, сам расположился в правом.

– В эту комнату, – начал он свои пояснения, – допускаются всего шесть членов клуба. Все они – отставные генералы и адмиралы. Все в прошлом военные летчики. Исключение было сделано лишь для трех сенаторов. Крупные боссы! Кресла, в которых мы сидим, сняты с одного из списанных бомбардировщиков Б-52 после начала вьетнамской кампании.

Он надел на голову наушники, другие передал Беатрисе.

– Сейчас будет создана полная иллюзия полета, – он бросил на девушку придирчивый начальственный взгляд. – Все, что вы увидите сейчас, совершенно секретно. А то есть, знаете ли, слабонервные. Один сенатор, мы в него так верили! – истерику после такого „полета“ закатил. „Вы (это мы-то!) койоты, поджигатели и кто-то там еще!“. Мы – патриоты. Для нас Америка прежде всего! А тому сенатору – между нами – наши парни кое-что готовят. Красный провокатор!

Адмирал поправил наушники. Выражение лица его стало суровым: Внимание!

Райдхэрст нажал кнопку на панели управления. И сразу она засветилась множеством огней. Одновременно свет в комнате погас. Взревели двигатели. Сзади вспыхнул луч кинопроектора и по стенам и полу побежали широкая взлетная полоса, ангары, еще какие-то аэродромные строения. „Летим“, сообщил адмирал. Дома стали быстро уменьшаться в размерах. Постепенно вырисовывались очертания Большого Чикаго. Райдхэрст склонился над панелью. По стенам, полу, потолку поплыли сероватыми клочьями облака. „Пересекли Канаду. Идем к полюсу“, – голос его звучал бодро, оптимистично. Беатриса пыталась рассмотреть что-нибудь внизу, но видела лишь облака, облака, облака.

„Пролетели над Мурманском“, – адмирал сделал ударение по-морскому на втором слоге. „Россия?“ – Беатриса бросила удивленный взгляд на Райдхэрста. „Россия“, – подтвердил он.

Прошло минуты полторы. Облака растаяли. В сизо-розовой дымке проявлялись все явственнее контуры огромного города. Леса, пригороды, реки, парки. „Москва“, – адмирал поднял обе руки.

Большие пальцы торчали вверх, остальные были сжаты в кулаки.

Уже можно было разглядеть улицы, мосты, бульвары, небоскребы.

Точками видны были пешеходы, черточками – автомобили. „Мы летим на прежней высоте, – голос Райдхэрста звуча ровно, внятно. – Телесеанс ведет с высоты одна тысяча пятьсот метров наша беспилотная ракета. Как и Б-52, она сделает полный круг над городом“. Площади, церкви, стадионы, жилые кварталы. Вот ракета, послушная сигналам с борта самолета, нырнула вниз.

Выполняя приказ, произвел бомбометание точно по заданному объекту», адмирал произнес эту фразу спокойно, словно сообщил, который сейчас час. А на стенах уже вздымались безобразными фонтанами здания. Смертоносный смерч всасывал в себя людей, деревья, машины. Медленно разваливался на куски собор Василия Блаженного: упала одна маковка, вторая, осела на бок главная колокольня… Стены и башни Кремля вздыбились бушующим пламенем, плавились, рушились. По стенам и потолку полз и ширился, ширился, ширился зловещий, всепожирающий атомный гриб…

«Провидение уберегло Картенева и Раджана от этой бухты Тихой Радости», – думала теперь Беатриса. И никак не могла избавиться от ощущения приближающейся неизбежно истерики.

Именно это ощущение властно охватило ее в тот момент, когда вспыхнул свет и адмирал Райдхэрст бодро воскликнул: «Поздравляю вас, миссис Парсел, с успешным завершением полета века!».

У нее еще хватило сил завести разговор с адмиралом о Джоне Кеннеди. Однако, само имя президента вызвало у Райдхэрста презрительную ухмылку.

– Вы спрашиваете, как у нас в клубе к нему относятся? За исключением одного-двух членов, все остальные считают его врагом нашей Америки.

– А я могла бы поговорить с этими одним-двумя?

– Они предпочитают держать свои взгляды в тайне. Извините, я джентльмен.

«Придется искать их через папу, – подумала Беатриса. Он-то их должен знать…».

Выйдя из машины у центрального подъезда своей гостиницы, Виктор, подавив зевоту, весело сказал: – Теперь, по крайней мере, будем знать, что такое изящная словесность по-чикагски.

И помахал вслед отъезжающему «бьюику» рукой.

Поднявшись в номер, он обнаружил на полу лист бумаги. По нему, строго хмурясь, напряженно бежали строки крупного машинописного текста: «Сэр, если вы не прекратите совать ваш вонючий большевистский нос в наши дела, придавим как гниду. Сегодня – клуб Изящной Словесности, завтра – Капитолий, послезавтра – Белый Дом.

Стоп, красная сволочь!

Запомните: есть 1152 способа убить так, что никакая экспертиза не установит причину смерти.

Искренне Доброжелатель».

Картенев усмехнулся. Сколько подобных посланий получил он за последнее время? Семь? Десять? Запугать они могли вряд ли. Но каждый раз оставался осадок горечи. И усталость, внезапная усталость вдруг охватывала его всего. Словно он целый день таскал мешки с песком. Она наслаивалась на ту почти физическую тяжесть, которая чувствовалась после каждой встречи с редакторами, журналистами – эти вечные провокационные вопросы, выпады, сентенции, подававшиеся обычно под соусом сочувствия, доброжелательности, симпатии.

Перед сном он принял горячий душ и потом долго лежал в постели с раскрытыми глазами. Сумбурные мысли, клочковатые воспоминания о встречах и событиях прошедших двух дней хаотически толпились в его сознании, наскакивая друг на друга, оттесняя и выталкивая друг друга. И мелодично, как удары метронома, в ушах раздавался страстный призыв: «Джо-шуа, Джо-шуа, Джо-шуа!».

Наконец он заснул. И увидел адмирала – подтянутого, элегантного, вальяжного. Райдхэрст повторил ответ на вопрос Картенева: «Членом клуба может стать любой, если его ежегодный доход – пятнадцать и выше миллионов». Затем он заговорил быстро, весело. Но не было слышно ни единого слова. «Похоже на диктора телевидения, если в приемнике отключить звук», подумал во сне Картенев. Но вот звук подключен.

Адмирал: Старые солдаты никогда не умирают. Это – аксиома, подтвержденная историей.

Виктор: А молодые?

Адмирал: Спросите у них, сэр. Спросите у них.

Виктор проснулся. Какой был странный сон. И о чем? Ах, да, о старых и молодых солдатах. Ему не нужно было ни у кого спрашивать. О том, что молодые солдаты умирают первыми, он знал слишком хорошо. Молодым солдатом была его мама, молодым солдатом был его отец.

Глава 8

Письма матери

Письма эти, перевязанные красной шелковой ленточкой, тоненькой пачкой путешествовали с Картеневым повсюду, куда бы ни забрасывала его судьба. Читал он их не часто, всегда под настроение, никогда – при свидетелях. Из всех близких ему людей лишь одна Аня знала их содержание.

Сейчас он не спеша подошел к окну, раскрыл штору и долго смотрел на ночной Чикаго. Сверкали огнями башни домов. По хайвеям мчались автомобили. Где-то справа черной громадой притаился Мичиган. Какой чужой, какой холодный город. Ветер.

Дождь. И одиночество, зябкое одиночество. Затерялся в многомиллионном городе Раджан. за тысячу тысяч миль посольские ребята в Вашингтоне. И уж совсем на другой, далекой планете, в Москве его Анка! А вокруг все чужое и все чужие.

Виктор зажег свет, достал письма, стал читать.

Письмо первое 5 июня 1942 года, Москва:

«Витюшенька! Сыночек мой любимый, единственный! Солнышко мое!

Письма эта, в случае если я погибну, передаст тебе твоя бабушка. А если останусь жива, то сама расскажу тебе обо всем. Хотя бы о том, как оставила тебя, годовалого, на руках моей мамы, а сама ушла на фронт. Каких сил стоило мне это сделать, никто не знает. Но я не могла иначе.

Котеночек мой светлый!

Ты родился через две недели, как твой отец уехал воевать с фашистами. У тебя был лучший папа на свете. И добрый, и ласковый, и сильный. Так случилось, то ты никогда его не видел. Но ты можешь гордиться своим отцом. Он погиб под Смоленском, сражался как герой, подорвал себя гранатой с целым взводом фрицев.

Я очень любила его, сынок. Отомстить за его смерть в нашей семье, кроме меня, некому. И вот я иду на фронт. теперь уже скоро. заканчиваю трехмесячные курсы медсестер – и в путь. Я знаю, когда ты вырастешь, поймешь, что твоя мама не могла иначе. Я должна драться как могу во имя светлой памяти нашего папы, за тебя, мой родной малыш, за себя, за все, что нам дорого, близко и свято.

Какие прекрасные девушки учатся со мной на курсах! И какие разные. Вот Оля Кальчено, маленькая, быстрая, юркая, как юла. Она сама из-под Брянска. На ее глазах фашисты спалили дом, в котором заживо сгорели ее пятилетний мальчик, отец и мать. Она была партизанской связной. Фашисты схватили ее, выдал провокатор, и они решили, как сказал гестаповский переводчик, „вывести весь ее род“, а потом повесить Олю. Ее чудом отбили друзья-партизаны и раненую переправили в Москву на самолете. При одном слове „фриц“ Оля скрежещет зубами. Как и я, она мечтает быстрее мстить немцам. Мечтает на фронте стать снайпером. Я уговариваю ее, что нет звания в армии почетнее, чем окопная медсестра.

Вот Люда Дремова, большая, медлительная, спокойная. Она эвакуировалась из Мелитополя. Семья осталась под немцем. Вчера, вижу, стоит в коридоре после занятий, тихонько плачет.

„Ты что, спрашиваю, Людочка? Или обидел кто?“ Она трет платком распухшие веки, говорит сквозь слезы: „Сколько мы еще можем сидеть тут, сложа руки? Ведь мы же все знаем, все умеем.

Ты только посмотри, что эти гады творят на нашей земле. Мы для них хуже любой скотины. А ведь они сами мразь, мразь, чума коричневая! Ей Богу, если через две недели не отправят в часть, сбегу, попутными эшелонами доберусь до фронта. Не могу сидеть сложа руки. Ненавижу!“ Зоя Марвина, веселая, смешливая. Поступив на курсы, срезала свою льняную косу до пят. „После победы, говорит, еще такую же отращу“. Она ездила в село под Волоколамском навестить стариков. Когда возвращалась в Москву, попала под обстрел „хейнкеля“. Была тяжело ранена. „У меня с Гитлером личные счеты, смеется она. – Он мне сделал легкое славянское кровопускание. Я ему сделаю полное выпускание его арийских кишок“.

А еще много таких, кого война пока впрямую не коснулась.

Все они, молодые девчата, и женщины средних лет, и даже пожилые, сорокалетние, хотят воевать за наши города, села, Родину нашу. Как сказал товарищ Сталин, славные предки наши служат нам путеводной звездой Невский, Минин, Кутузов. Правда, я знаю, сынок, что злее врага и страшнее войны еще не было. Но и мы сильны как никогда. В нашей ненависти сгорит проклятый фашист со своей звериной злобой.»

Письмо второе 24 сентября, Сталинград:

«Пишу третье письмо после отъезда на фронт. Два предыдущих были коротенькими, одно писала в эшелоне, другое во время привала на марше. Теперь есть время. Лежу в медсанбате. Ничего страшного, легкое ранение. Осколки мины пробили насквозь икры ног. В тыловой госпиталь эвакуироваться отказалась наотрез. Знаю, заживет быстро. А здесь сейчас каждая пара рук на вес золота…

Никогда в жизни я не думала, что огонь может быть таким страшным. Огонь, в котором горит все, даже камень. Ты знаешь, сынок, если еще две недели назад мне рассказали бы, что где-то существует такой ад, я не поверила бы. А теперь мы сами в самом центре этого пекла. И вроде бы начинаем понемногу привыкать.

За много верст до подхода к городу нас поразили далекие отблески разноцветного огня и бесконечный черный дымный шлейф. Поначалу было трудно дышать, гарь пожарища смешивалась с дымом от бомб и снарядов. Когда переправлялись через Волгу, я впервые видела, как горит вода. Она кипела от пуль и мин, по ней бежало пламя. была ночь. Но было светло, как днем, полыхали дома, камни улиц, горело все, что может и не может гореть.

Когда я была на курсах, нам говорили, что бомба дважды в одну точку не падает. Мне кажется здесь, в Сталинграде, в каждую точку попадало не по две, а по пять бомб. Представь себе, что ты лежишь на земле, а над тобой, на тебя летят сто штурмовиков. А за ними еще сто, и еще, и еще… И все целят только в тебя. И бомбы, и пушки, и пулеметы – все направлено на тебя. Защита одна. Нужно врыться как можно глубже в землю и не сойти с ума. В первые же дни мою шинель и гимнастерку пробило осколками и пулями в нескольких местах. А я не получила ни одной царапины. Вокруг все скрежещет, воет, стонет. И горит. Горит нещадно. Сколько же мы вынесли бойцов и командиров, пораженных огнем! Опаленных огнем, с обожженными лицами, руками, ногами. Только что оттащила на себе молоденького сержанта, забинтовала ему всю голову, а сквозь бинты сочится кровь, и он уже не кричит, а хрипит от боли. А ты снова бежишь за безумно обожженными, которые беспомощны, как дети.

Бинтуешь, бинтуешь и тащишь на себе в медсанбат, врытый в склон оврага. И теряешь счет вытащенных тобой из ада. Гром, вой, скрежет продолжается. Самолеты налетают прежними волнами, прежними сотнями. Огонь бушует, и дым чернее самой черной сажи. А ты замечаешь все это уже меньше. Сквозь самый страшный грохот тебя зовет стон раненых. И ты бросаешься на него, и шепчешь умирающему самые нежные слова, и тащишь его изо всех сил к медсанбату и веришь, что спасешь его, даже когда он перестает дышать.