Текст книги "Правитель империи"

Автор книги: Олег Бенюх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 43 страниц)

– Маяк – один из немногих, кто действительно стоит за социалистические преобразования в индийском обществе, – неожиданно резко возразил Раджан.

На мгновенье Раттак опешил. От Раджана он, видимо, такого не ожидал. Затем выкрикнул:

– Демагог он, твой Маяк! Демагог вы-сше-го ка-ли-бра!

– А Неру? Разве не то же говорит ваш премьер-министр? осторожно спросил Виктор.

– Ну, Неру – это еще далеко не Индия! – огрызнулся раттак.

«Это уж точно, – подумал Виктор. – По Раттаку, Индия это монополии, концерны, тресты, банки. И земельные магнаты. И твердый курс на Запад. Во всем. До конца. Для таких Киплинг безнадежно устарел. Восток, переиначенный на их манер, должен во что бы то ни стало сойтись с их Западом!.. А выпил господин Раттак уже прилично. Даже белки глаз покраснели. Пожалуй, самое время ошарашить его вежливым вопросиком».

– Неужели вы действительно верите в призыв к «рабскому труду»? Виктор отпил глоток, поставил рюмку на стол.

– Какой «рабский труд»? – Раттак недоуменно смотрел Виктору прямо в глаза.

– Ну, тот, к которому якобы так настойчиво призывал советский посол Бенедиктов, – вступил в игру Раджан.

– Ах, вот что! – Раттак широко заулыбался. – Во-первых, я полагал, мы собрались, чтобы побеседовать о девочках…

Он встал, подошел к стене, долго рассматривал репродукцию с герасимовского полотна «В бане», бормоча что-то одобрительно себе под нос. Потом вдруг выключил магнитофон – даже выдернул штепсель из розетки.

– Во-вторых, – усаживаясь в кресло, проговорил он, – если призыва якобы не было, то почему бы в любой газете, хотя бы и в «Индепендент геральд», не поместить опровержение?

– От имени посольства? – спросил Виктор, разглядывая на свет напиток в своей рюмке.

– Разумеется. В таком случае «Хир энд дер» от дальнейших выступлений по этому поводу воздержалась бы.

– Не слишком ли это… – вспылив, Виктор никак не мог подобрать нужное слово. – Не слишком ли это несолидно для посольства великой державы?

– Ха! Как вы сказали? «Несолидно»?! Ха-ха! Со мной судятся монархи и премьеры, уважаемый господин пресс-атташе!

– Господин Раттак, – примирительно заметил Раджан, – а если спуститься на землю?

– Я на земле. Я очень даже на земле, любезный Раджан-джи, добродушно усмехнулся Раттак. И повернулся к Виктору: – Ну, а вы, чего бы вы, собственно, хотели?

– Я бы хотел, уважаемый господин Раттак… мне казалось, что если бы вы сами опубликовали в своей газете опровержение…

– Никогда! ни за что на свете! – решительно воскликнул Раттак. – Даже если бы вы предложили мне тысячу, десять, сто тысяч рупий. Слышите? – И вид у него был такой, словно Виктор уже протянул ему чек на эту сумму, а он не желает этот чек даже видеть. – Я потеряю доверие читателей. Доброе имя, которое мои предки и я создавали с таким трудом. Нет и нет!

«Пустой номер. С самого начала было ясно, – тоскливо думал Виктор. Еще хорошо, если только этим дело и кончится. Ведь от него чего хочешь можно ждать. Возьмет и тиснет у себя в газете фельетон о нашей сегодняшней встрече…»

«Ничего у Виктора не выйдет, – отметил про себя Раджан. – Раттак получил за заметку доллары. Сполна. Конечно, очень соблазнительно получить и за публикацию заметки и за опровержение на нее. Но даже и для такой свиньи, как он, это чересчур грязно».

– И последнее, – сказал Раттак. – Уж очень несимпатичен мне этот ваш Бенедиктов. Занес меня в какие-то свои черные списки. На ваши приемы не приглашают. На пресс-конференции тем более…

– Ну, это дело поправимое, – сказал Виктор.

Раттак, разливая коньяк по рюмкам, в ответ улыбнулся, словно хотел сказать: «Что ж, вот тогда и поговорим»…

– Выпьем за мужское братство, – произнес он возвышенно и прочувствованно.

Через полчаса Картенев, Раджан и Раттак сели в шоколадный «крайслер» и помчались в ресторан. Раттак был заметно навеселе, но руль держал твердо. В «Ройяле» стоял прохладный полумрак. Пока они осматривались, к ним рысцою направился владелец ресторана, румяный француз с фатоватыми усиками.

– Парле ву франсэ, месье? – спросил он с дежурной улыбочкой. И, не дожидаясь ответа, не переставая тараторить, проводил их в открытый бельэтаж, где Виктором был зарезервирован столик.

Заказывали, пользуясь большим, в полгазетной полосы, и объемным, в двадцать пять страниц, меню. Закурили. Шторы наглухо задернуты. Высоко на стенах – старинные фонари, в которых тускло горят свечи. Стены облицованы черным деревом. Столики причудливых форм. В центре нижнего этажа невысокая эстрада. На ней четыре джазиста. Перед эстрадой на крохотном пятачке, свободном от столиков, четыре пары, плотно обнявшись, щека к щеке, то замирают, то едва двигаются. Блюз. Но вот зачастил твист. И – как по команде – пары задергались, завихлялись. Время от времени гитарист подходит к микрофону и приятным, слабеньким тенорком тянет:

«Этот парень сам меня покинул,

А того парня бросила я.

Этот парень из груди моей сердце вынул,

У того парня сердце вынула я.

А зачем мне сердце того парня?

Этот парень – вернись, вернись!»

Не обращая внимания на заунывный мотив, Виктор, Раттак и Раджан начали свою трапезу, перемежая ее шутками, анекдотами, пикировкой…

«А зачем мне сердце того парня?

Этот парень – вернись, вернись!»

Когда уже пили кофе и официант принес на большой деревянной тарелке с множеством отсеков зубочистки, цукаты, цитварное семя и сахар в кристаллах, к их столу подошел мужчина. Среднего роста. Лет пятидесяти. В опрятной скромной одежде. Словом, внешне – рядовой индиец, каких миллионы. Его сопровождали растекшийся в одну сплошную улыбку хозяин-француз и шесть высоких молчаливых юношей в одинаковых одеждах. Вскочил со своего места Раттак. Медленно поднялся Раджан. Встал, ничего не понимая, и Виктор. Мужчина сел на свободный стул, едва заметным движением правой руки отпустил шедших за ним людей, сказал:

– Садитесь, господа.

Помолчал, внимательно разглядывая каждого, кто сидел за столом. Особенно долго смотрел на Раджана. Тягостно было это, но все молчали. Наконец мужчина проговорил:

– Прошу простить за вторжение. Но если сын не ищет отца, то… Да, ответил он на немой вопрос во взгляде Виктора, я – Раджан-старший, отец Раджана. А вы – американец? Русский?! А, разумеется, господин Виктор Картенев? Любопытно. Приятно и лю-бо-пыт-но.

– Я… – Раттак снова вскочил на ноги.

Но Раджан-старший прервал его:

– Вас, мистер Раттак, я не задерживаю.

Раджан сидел неподвижно, опустив голову, глядел на стол. Он любил отца. Если бы отец тогда не так грубо, не так жестоко повел последний их разговор, еще не известно, как бы все повернулось. За многие годы одиночества Раджан, бывало, и раскаивался, и плакал ночами, – так ему не хватало отцовского слова, отцовского взгляда, отцовского совета и участия. Эта случайная встреча… Ее послали ему добрые боги. Ведь имеет, имеет же он право хоть раз в пять лет видеть своего отца видеть без того, чтобы страдало его самолюбие, без того, чтобы унижаться и просить этого у судьбы!.. Добрые боги!.. Бедный Раджан никогда не узнает, что эту встречу сообщив о ее времени и месте и получив приличное за это вознаграждение, устроил Раттак.

– О, добрые боги! О, еще более добрые люди!..

Раджан-старший едва кивнул головой, и через несколько секунд на столе появился большой фарфоровый чайник и три пиалы. Налив в пиалы светло-коричневой жидкости, он сказал:

– Коньяк. Каждый закон вызывает к жизни антизакон. Выпьем за детей. Слишком горькую чашу заставляют они порой пить родителей. Осушив пиалу, он запил коньяк содовой.

Молча смотрел на Раджана. Потом сказал:

– Ты похудел, сын мой…

– Ты выглядишь отлично, отец…

– Не передумал? Девушка ждет.

– Не могу я, отец…

– А-а! – Раджан-старший в сердцах махнул рукой, налил себе полную пиалу, выпил ее до дна. – Для кого же я коплю все эти миллионы? Для чего? Стены заводов и банков купюрами оклеивать?

Он сидел с закрытыми глазами. Молчал Раджан. Молчал Виктор.

– Господин Картенев, – будто очнувшись от забытья, спросил Раджан-старший. – Как мой сын вел себя в Москве?

– Хорошо, – коротко ответил Виктор. – Мы подружились с ним.

– Раджан, мальчик мой, уж не стал ли ты за это время коммунистом?

– Нет, отец. не стал. ни в какой партии я не состою… Почему ты об этом спрашиваешь?

– Читал не так давно серию твоих статей о Бхилаи. Слишком много сладких слов в адрес русских.

– Разве несправедливо?

– Очень даже справедливо. – Раджан-старший снова обратился к Виктору. – Я русских уважаю. За их щедрость. Строят нам завод в Бхилаи, какого у самих нет. А вы знаете, господин Картенев, где этот завод через десять лет будет?

– Нет, не знаю. Где же?

– Вот где! – Раджан-старший показал боковой карман своего сюртука. Похлопал по карману рукой.

– Почему же, отец? Ведь Бхилаи в государственном секторе!

– В том-то и дело! – усмехнулся Раджан-старший. – Бхилаи не выдержит конкуренции. И в конце концов пойдет с молотка.

– Вы действительно так думаете? – спросил Виктор.

– Поживем – увидим, – снисходительно сказал Раджан-старший. Еще один долгий взгляд на сына – не простившись, он встал, и слегка пошатываясь, направился к выходу. Шесть техохранителей тотчас окружили его, так и шли со своим шефом в центре – до самого автомобиля.

– Отец живет в мире старых представлений, – с горечью сказал Раджан после долгого молчания. – Как в лабиринт, из которого не может найти выход. не может и не хочет.

– Ты о чем?

– О моей невесте, о свадьбе. О чем же еще?

– А вот в своих планах относительно Бхилаи он – футуролог. Убежденный. Но, надеюсь, он ошибается…

Раджан рассеянно кивнул головой, и было непонятно, согласен он с Картеневым или нет. Через минуту медленно промолвил:

– Он мечтает о тотальной денационализации. Но для этого нужен совсем другой состав парламента, хотя бы Лок Сабхи нижней палаты.

Вернувшись домой, Виктор лег спать. Когда он очнулся, на улице было темно. Будильник показывал восемь часов. Виктор подсел к письменному столику, достал красную кожаную папку, стал писать во вставленном в нее большом блокноте.

Из дневника Виктора Картенева:

«В Старом городе я был всего три раза, из них дважды вечером. Впечатление довольно сумбурное. Паутина узких улиц. Своеобразные, восточного типа дома. Похоже на старую Бухару или Самарканд.

Бесподобные, пестрые, гудящие людским говором и жужжанием мух, базары: фруктово-овощной, рыбный, мясной, барахолка. Всевозможные барахолки. Ни дать, ни взять, как в „Багдадском воре“ – базар в Басре.

И, сколько хватает глаз – тянутся лавочки, лавочки, магазины, магазинчики. Просто диву даешься, кто и что в них покупает? Такое впечатление, что кроме продавцов туда никто и не заглядывает.

А запахи! Боже мой, какими только запахами не напоена индийская улица! Я обожаю этот уникальный букет и готов часами вдыхать его ароматы, пытаясь угадать ингредиенты. Правда, есть два Запаха Запахов, которые не нужно отгадывать, которые всегда и везде с тобой в Индии – тлеющих ароматических палочек с тысячами оттенков на все случаи жизни и жевательного бетеля, точнее – смеси из его листьев, семян пальмы ареки и извести. Но вот потянуло дымком от жаровни, на которой томится жирная рыба; вот защекотал ноздри кебаб, отваренный в масле; вот, вызывая слюну, хлебным духом перебили всё прозрачные лепешки. Из фруктов царствует манго, хотя „слышны“ и бананы, и персики, и апельсины. А десятки солений и специй, а сотни и тысячи цветов, растений, деревьев! А кофе!! А чай!!! И надо всем этим, словно плывущие во вневременной истоме, устойчивые запахи тысячелетий, запахи эпох, запахи истории: пот, кровь, порох, вино. И бальзам. И благовония. И самый пьянящий, самый величественный, самый сладкий из всех – запах свободы. Я не знаю, как его объяснить. Знаю только, что если человек его не чувствует, объяснения бессмысленны. Как ощущаю его я? Для меня – это запах восходящего солнца, запах летящего ветра и запах мчащейся воды.

Ребенок сосет материнскую грудь. Сладкую, неясную память о запахе ее молока он проносит через всю жизнь до могилы. Мужчина обладает любимой. И запахи ее тела превращают его сердце в мягкий воск и будоражат, волнуют, горячат. И остаются с ним навсегда. Человек идет по земле, в которую брошено зерно. И нет ничего более радостного и более интимного, чем запах чрева земного, в котором зреет жизнь будущих жизней…

В пору муссонов день и ночь с небольшими перерывами хлещут тропические ливни. Водостоки в Старом городе, впрочем, как и канализация, и водопровод, и электричество „бастуют“ неделями. Многоэтажные ветхие строения и лачуги рушатся, погребая под собой целые семьи. По пояс стоит вода на улицах. Вдоль них плывут обломки ящиков, нечистоты, мелкая домашняя утварь, трупы кошек и собак. В столицу приходит, как проклятье, ежегодная гостья – холера.

Новый же город в эти полтора-два месяца выглядит свеженьким, умытым. Промчались в школу на велосипедах чистенько одетые и прилизанные скауты с голубыми галстуками на шее. тяжело дыша, пробежал рикша. В его коляске солидный господин. Здесь рикша – самый дешевый вид транспорта, он обходится в три-четыре раза дешевле, чем поездка на миниатюрной извозчичьей бричке.

По тенистой аллее, которая тянется параллельно дороге, капризно поводя ушами, протрусила рысцой породистая арабская кобылка. На ней амазонкой – молодая, раскрасневшаяся от езды и удовольствия, иностранка. Новый город!..

Зато жестокие песчаные бури, обрушивающиеся на Дели перед муссонами, не щадят никого. Песок проникает во все строения с одинаковой легкостью. Ветер несет песок из Великой Индийской пустыни. Целый месяц песочная пыль висит в воздухе, ложится на тело, одежду, скрипит на зубах, забивается в глаза. Машины днем и ночью не гасят фар. Самолеты не взлетают и не садятся на аэродромах Дели. Их отправляют в ближайшие крупные города за пятьсот-восемьсот миль.

В Индии единой государственной религии нет. Искусственно и искусно подогревавшаяся колонизаторами вражда между индуизмом и исламом принесла стране много горя. Да и сейчас нет-нет да и вспыхнет в разных штатах страны резня. Бессмысленная, жесточайшая, фанатичная.

И в то же время здесь поражает редкостная межрелигиозная терпимость. В Дели, в радиусе трех-четырех километров, можно встретить мирно соседствующие мусульманскую мечеть с ажурными воздушными минаретами и индуистский храм Шивы с огромным, в два-три этажа каменным изображением фаллоса; католический костел и православную церковь; лютеранскую кирху и иудейскую синагогу; величественные чертоги Будды и аскетически строгие молельни Конфуция. Есть здесь даже религия – и довольно распространенная, согласно которой все веры суть части единого учения божьего…»

Виктор вспомнил сегодняшний ленч.

«А отец Раджана – титан! Вот, говорит, где у меня ваш Бхилаи через десять лет будет. Да, титан. На одном из его заводов, недалеко от Дели, я видел доску наподобие наших „Досок почета“. „Что это и зачем?“ „Это учет вашего опыта, – улыбнулся управляющий заводом. – Введено по указанию самого господина Раджана-старшего. Ежеквартально лучший рабочий получает дополнительную месячную зарплату, а фото его вывешивается вот здесь“. „Каков средний заработок?“ „Сто рупий“. Только-только, чтобы не подохнуть с голоду… „На сколько же человек рабочих один такой счастливчик?“ „На пять тысяч. Но кадый знает, что и он может им стать. Каждый…“ Ну да, зачем бастовать– если можно выйти победителем в этом капиталистическом соревновании. Одному подачку сунут, а четыре тысячи девятьсот девяносто девять из кожи вон лезут: „И мы тоже хотим!“ И опять же почет – фотография на видном месте. Ловко придумано. „Наш опыт“! Ти-тан!..

А как мгновенно исчез Раттак – по одному лишь слову Раджана-старшего! Вот тебе и свобода прессы. Вот тебе и демократия. „Я вас больше не задерживаю“ – и будьте любезны. И точка».

Виктор засмеялся, закурил. Ровные строчки снова ложились на страницы дневника.

«По вечерам, когда я бываю свободен, заскакиваю обычно к соседям.

У Тони и Кости сидят две соседки. Судачат о посольских новостях…

Вообще-то нашим женщинам плохо за границей. Работы для них мало. обеспечить ею всех женщин невозможно. И потом, Москва – город большой, закончил работу и отправляйся восвояси домой. А здесь и после работы все вместе…

Два-три раза в неделю смотрим в посольстве кино. Все больше старые ленты. Новые бывают раз-два в месяц. Иногда предпринимаем культвылазки в город. Экраны Дели забиты продукцией Голливуда. В массе своей это дешевое киноварево. Хотя не совсем такое, как об этом иногда пишут у нас в печати: их спасает то, что актеры играют блестяще. В фильмах ужасов разыгрываются такие страсти, что я – смешно, конечно! – придя домой, заглядываю под кресла и кровать, в шкафы: ищу вампира, ведьму или труп. И, честное слово, раза два даже засыпал, не гася свет!»

В дверь постучали.

– Войдите!

– Привет, Картенев, – консул повертел перед носом Виктора конверт. Пляши. Днем хотел отдать, ты был на встрече. Час назад проходил мимо, у тебя свет не горит.

Консул посидел минут пять, выпил рюмку коньяка и ушел.

Письмо от Анки. Виктор осторожно надорвал конверт, достал вчетверо сложенный листок, медленно его развернул:

«Витюша, любимый!

Какая нынче воистину русская зима в Москве – славный морозец, снегу по горло, ветра почти нет. Деревья в белых шапках, во дворах снежные бабы, катки сверкают огнями.

А тебя нет. Так давно нет. Ночами во сне ищу тебя, кричу, плачу. Мама будит, успокаивает. А я засну – и все повторяется. Боже, да разве я виновата, что родилась бабой! Бегу по лестнице в институте, слушаю лекцию, смотрю фильм – и ловлю себя на том, что думаю о тебе, тоскую о тебе…

Ах, ну зачем я только связалась с этой диссертацией! Словно нельзя было сделать ее через три, пять лет. Но теперь бросить не могу. Ты же меня знаешь, мое железное правило никогда не бросать начатое на половине дороги.

Впрочем, не знаю, выдержу ли свой принцип на этот раз. Иногда охватывает непреодолимое желание бросить все к чертям, купить билет и прилететь к тебе. Ты не смотри на эти капли на письме, это не слезы, это я не насухо вытерла руки после мытья. Хотя реветь мне иногда так хочется, что сил никаких нет сдерживаться. Особенно Невыносимо после института или в праздники. Все наши знакомые замужние пары веселятся, все счастливы (даже если и несчастливы), топят тоску в песне, вине, пляске.

А мне и этого не дано, я забиваюсь в угол и… Ты еще не знаешь мое состояние. Черная меланхолия по сравнению с ним пустяки…

Вот я и поплакалась тебе, мой далекий, мой единственный. Имею же на это право хоть раз в год?..

А в остальном – все более-менее в норме…»

«Все хорошо, прекрасная маркиза!» – едва не застонал Картенев. Он не помнил, как на столе оказалась бутылка виски, не помнил, много ли пил. Сон его был мертвый, без кошмаров, без сновидений – полное забытье. Утром он с удивлением посмотрел на полупустую бутылку, выпил стакан черного чаю, нехотя пошел в посольство.

Ему не работалось. Он пытался что-то писать, читать, но буквы расплывались. Сказавшись больным, он в одиннадцатом часу ушел домой, лег в постель и продремал до вечера. Потом, сидя на кровати, бездумно листал дневник…

Картенев вышел на улицу, постоял у подъезда, потом пошел – все быстрее, быстрее, и вот уже едва не бежал по слабо освещенным дорожкам сонного городка. В некоторых окнах еще горел свет. Но он не манил, а отпугивал Виктора. Какая-то крупная птица, тяжело хлопая крыльями, пролетела над самой его головой. Издалека доносился вой шакалов, чье-то хрюканье, чье-то рычанье. В траве прошуршала змея, замерла. И впервые Картенев спокойно подумал, что он не боится даже кобры, даже королевской…

Глава 17

Мысленный диалог Раджана с отцом

«Раджан»:

Отец, как часто, засыпая

И вознося хвалу богам

За день, что прожит был

И честно и без горя,

Как часто я молил богов

О том, чтобы они здоровье

Тебе послали. И удачу

В делах, в торговле…

«Раджан-старший»:

И в любви!

Не так ли, сын мой ненаглядный?

Любовь она всем миром движет.

«Раджан»:

И – ненависть!

«Раджан-старший»:

Ты прав, пожалуй…

«Раджан:»

Любовь – как ясный день души,

А ненависть – как ночь в грозу.

Душа – клубок, набор, сплетенье

Всей гаммы чувств, и планов, и надежд.

«Раджан-старший»:

Ты помнишь маму?

«Раджан»:

Маму? Очень смутно.

Мне слово «мама» мысли навевает

О чем-то теплом, ласковом и добром.

«Раджан-старший»:

Да, вот душа – без хаоса и гаммы

Светилась вся одною добротой.

А было так: в тяжелую годину

Ты заболел холерой. И она

Тебя у царства вечного забвенья,

Своей рискуя жизнью, вызволяла.

И вызволила дважды родила!

Но умерла сама.

Судьбою правят боги!

«Раджан»:

О, черный день!

О, черная година!

«Раджан-старший»:

Нет-нет, она богов благодарила:

«Он жив! Он жив! Я ухожу с улыбкой».

«Раджан»:

Ты тоже дважды жизнь мне дал, отец.

Лет в семь, я помню, я тонул. Меня ты спас.

«Раджан-старший»:

Да, еле откачали. Везуч ты, сын.

Счастлив твой гороскоп…

В нем, между прочим, говорится,

Что чужестранка молодая

Тебе пошлет и горе, и страданья.

«Раджан»:

За те счастливые мгновенья,

Что пережил я с Беатрисой,

Отец, готов я муки ада

На веки вечные принять.

«Раджан-старший»:

Любовь! И вот мой сын готов

Забыть свое гнездо родное.

И даже Родину забыть.

«Раджан»:

Отец, но ты ведь сам сказал:

«Любовь – она всем миром движет!»

«Раджан-старший»:

Сказал. И повторить готов.

Но у нее, как мудрецы толкуют,

Есть господа и есть рабы.

Такое рабство поначалу,

Я знаю, сам любил когда-то,

Нам сладко, радостно, желанно.

Но вот приходит час похмелья

И жить не хочется на свете.

«Раджан»:

И, тем не менее, скажи

Хотел бы ты возврата «рабства»?

«Раджан-старший»:

Сын, сердце, грудь моя – сплошное пепелище.

Грез, замыслов, любви, страстей.

«Раджан»:

И все же?

«Раджан-старший»:

Все же… да, хотел бы.

Но не рабом, а господином

Хотел бы быть в любви своей.

И не за ней бежать за океаны,

А чтоб она у ног моих лежала

Как верный пес!

«Раджан»:

Печальная любовь.

«Раджан-старший»:

Печальная? Свободная, как птица

От путь, и клятв, и обязательств.

«Раджан»:

Такой свободы я не жажду.

«Раджан-старший»:

Я об одном, мой сын, мечтаю:

Тебя счастливым видеть дома.

И чтобы род наш древний жил,

Чтоб внуки старость украшали

Мою.

«Раджан»:

Отец! Ужели я прощен!

«Раджан-старший»:

Коль ты иных путей не видишь к счастью,

Я все готов принять, со всем смириться.

«Раджан»:

О боги добрые, я вас благодарю

За радости и горести земные.

За одоленье тяжких испытаний.

И за любовь к прекраснейшей из женщин!

«Раджан-старший»:

О боги, добрые, спасите

Его от рока гороскопа.

В пять тысяч лет ведь раз бывает,

Что звезды, дрогнув, вдруг слукавят.

И вместо черного проклятья

Шлют счастье.

Глава 18

Видения Дайлинга

Он медленно шел по дну реки, погрузившись в нее по пояс. Ему безумно хотелось пить. И хотя он видел, что по реке проплывают вздувшиеся трупы животных и людей, он зачерпнул из нее обеими ладонями воду и поднес ее ко рту. И увидел, что это была не вода, но кровь…

«Боже, какие ужасные кошмары преследуют меня. неужели это все было со мной когда-то? За что так жестоко караешь раба своего, Господи…».

Когда Роберт решил взять Лауру с собой в Штаты в отпуск, он полагал и вполне резонно – что в Вашингтоне ему не придется задержаться надолго. Отчет был подготовлен заранее. На решение текущих вопросов в ЮСИА и в Госдепартаменте уйдет не более одного-двух дней. А там – путешествие на автомобиле на Юг. Майами. Пляж. океан.

Особый интерес у руководства ЮСИА вызвало его предложение о необходимости всемерно раздувать в зарубежной американской пропаганде теорию «конвергенции» – о неуклонно сходящихся – а отнюдь не параллельных! – путях развития капитализма и социализма, которые на каком-то этапе их эволюции сольются в одну, единую формацию.

– Эта теория, – заявил Дайлинг на заседании Совета по контрпропаганде, – идейно разоружит значительную часть левых сил, деклассирует наименее стойких, парализует колеблющихся. естественно, если обе формации трансформируются и в конце концов абсорбируют друг друга, какой смысл бороться, страдать, приносить жертвы? Правда, здесь существует определенная опасность дезинформировать преданные нам умы, невольно подтолкнуть их на преднамеренное сползание влево. Однако шансы возникновения обратной реакции ничтожны и ее легко предотвратить, в худшем случае нейтрализовать.

В эти три дня Лаура много бродила одна по Вашингтону. По его паркам и музеям. осматривала памятники. Наблюдая за детьми, игравшими на набережной Потомака, зеленых лужайках, на тихих улочках Чеви Чейз или Силвер Спринг, она нет-нет да и прикладывала руку к тому месту, где уже билось в ней второе сердце. Сердце ее первенца. Дайлинга-младшего (она была уверена, что родит мальчика). И извечная радость женщины, готовящейся впервые стать матерью, мешала ей видеть нередкие косые брезгливые взгляды. Слышать отпускавшиеся по ее адресу за ее спиной – шипящие реплики:

– Ку-клукс-клан безмятежно спит, и цветные бестии удобно уселись на шее белых!..

Она долго стояла в одиночестве перед памятником Линкольну. Тихо молилась: «Большой отец! Линкольн-саб! Сделай так, чтобы я и мой сын были счастливы. Чтобы наш Роберт любил нас и был с нами. Сделай так, ради всего святого на свете, и я клянусь, больше никогда ни о чем не попрошу ни небеса, ни людей». Упав на колени, плакала. Плакала, улыбалась. Еле слышно повторяла вновь и вновь слова своей молитвы. линкольн как бы в раздумьи смотрел вдаль. По-хозяйски прочно сидел в кресле, крепко взявшись за поручни, молчал. Она и не ждал, что он заговорит, как иногда говорили каменные боги в индийских храмах. Просто плакала от счастья. И трепетно молилась Доброму Богу страны своего Роберта.

Наконец, на исходе третьего дня их пребывания в Штата, Роберт объявил:

– Едем!

И вот они мчатся на Юг в его просторной, удобной машине. Лаура не переставала удивляться богатству этой страны. Его страны. Беспечному виду сытых, счастливых людей. Вспоминала Индию. Сравнивала ее с Америкой: изобилие, которое здесь сквозило напоказ со всем, с нищетой, которую там ничем нельзя было прикрыть, никак невозможно было спрятать. Конечно, Роберт не показывал ей изнанку Штатов. С их миллионами безработных. С их очередями за похлебкой, пособиями. С мощными забстовками, сотрясающими страну время от времени до основания. С трущобами, где люди заживо гнили. Да ведь можно было бы возразить, что и в Индии не все сплошь нищета. Что там живет один из самых богатых людей на земле. Что тысячи людей купаются в такой роскоши, которая многим, даже очень богатым американцам, и во сне не снилась. Но общий вывод был бесспорен: здесь – богатство, там – нищета. Однако Лаура о той нищете уже думала как-то равнодушно. Это – страна ее Роберта. А значит и их сына. А значит – и ее. Место жены – рядом с мужем. И какое ей, в конце-концов, дело до того, что где-то там, далеко!

Через три дня пути они остановились под вечер в мотеле недалеко от Майами. Было ветрено, хмурое небо рано опустило на землю сырые сумерки. Ветви деревьев резко стучали в окна. Зябко кутаясь в теплый халат, Дайлинг сидел на диване. Отхлебывал из большого стакана «Блэк дог». Листал вечернюю газету. Лаура вот-вот должна была прийти из аптеки, расположенной в трех кварталах от мотеля, куда она отправилась за какими-то мелочами. Отбросив газету, Роберт закрыл глаза. В Вашингтоне он каждый вечер спешил к Лауре. раза два вырывался с работы днем. По нескольку раз на день звонил. Боялся оставить е слишком долго одну. Какая-то смутная тревога не покидала его. Теперь он успокоился.

«Судьба одарила меня Лаурой на старости лет, – думал Роберт. Сколько знал я женщин, и все что-то от меня хотели, требовали. Высчитывали. Лаура ничего не высчитывала перед той, первой ночью в Дели».

Да, с Лаурой все было иначе. Она сама была иной. И Роберт мучительно чувствовал, что что-то он ей, самой единственной, самой желанной, не договаривает. Что-то не доделывает. Что-то не додумывает. И все пытался восполнить лаской. нежностью. Он и сам не знал раньше, сколько нежности может вместить его сердце. Видно, за всю жизнь не растратил он и малую часть из того, что было ему отпущено. То, что тратил на других, было не нежностью.

Сквозь дремоту Роберт услышал, как вернулась Лаура. Она подошла, опустилась перед ним на колени. Не открывая глаз, он гладил ее волосы. Лаура тихонько взяла его руку, приложила ее к своему животу. Он ощутил несколько слабых биений. Новая жизнь. Его жизнь…

Все, что было потом, Дайлинг воспринимал как кошмарный сон. Ибо разве такое возможно, мыслимо наяву? И где – в его стране, в его любимой Америке, в самой лучшей стране на свете?! Кто-то больно схватил его за руки. Вывернул их за спину. Кто-то умело всадил ему в рот кляп. Кто-то сильно ударил в солнечное сплетение. Открыв глаза, Роберт увидел в комнате троих рослых мужчин в черных полумасках. Двое держат его. Третий схватил Лауру за волосы. Ударил наотмашь ребром ладони по шее. С силой швырнул на пол.

«Джим Кроу, – мелькнула у Дайлинга мысль. – Но ведь она не негритянка! Она – индуска!» – мысленно кричал он. Кричал, как ему казалось, оглушающе. Но сквозь кляп слышалось лишь глухое мычание. Его еще раз ударили по лицу. теперь били кастетом. Его держали так, чтобы он мог видеть, как Лауру насиловали. И били. Били головой об пол. били ногами по животу. Били каблуками по пальцам.

– Сука цветная!

Его ударили еще несколько раз. Он потерял сознание.

Когда он очнулся, в комнате стояла неправдоподобная, угрожающая тишина. Стекла окон были разбиты. Повсюду валялись осколки. С трудом повернув окровавленную голову, он увидел Лауру. Она неподвижно лежала на полу лицом вверх, широко раскрыв глаза. «Убили!» – ужаснулся Дайлинг. Превозмогая боль, он подполз к ней. Приник ухом к груди. И вдруг похолодел, услышав ее голос. Ровный. Спокойный. Громкий:

– Я – лотос. не рвите меня. Я хочу жить.

И замерла, затихла. широко раскрытые глаза ее по-прежнему глядели в потолок.

У Дайлинга не было слез. Неся Лауру на руках к машине, он думал лишь о том, чтобы не причинить ей боли. Бережно уложив ее на заднее сидение, сел за руль. Осторожно тронул автомобиль. Через полчаса он подъехал к частному родильному дому. Дежурный врач любезно приветствовал Дайлинга, не обратив, казалось, внимания на его растерзанный вид. Он вызвал двух санитаров и сам вышел к машине. Дайлинг ждал на лестнице, у входа. Прошла минута. Другая. Санитары с пустыми носилками вернулись в помещение. За ними шел врач.

– Послушайте, что это значит? – крикнул Дайлинг, схватив врача за руку.

– А это значит, мой милый, – сказал тот, резко высвобождаясь, – что ты со своей крошкой заблудился. Адрес не тот. В этом доме с самого его основания не было черных. И не будет.