Текст книги "Вечера в древности"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 61 страниц)

Бакенхонсу сказал:

 
«Я заставил их видеть Твое Величие в облике крокодила,
Повелителя Страха в воде;
Я сподобил Тебя поразить тех, кто живет на островах.
Посреди Великой Зелени они слышат Твой рев».
 

И с этими словами, – сказал Мененхетет, – с ловкостью Царского Плотника, расщепляющего столб, Бакенхонсу стал на колени перед тем бараном, удерживаемым четырьмя жрецами, и, в тусклом свете, провел ножом снизу по его телу, сделав длинный разрез, который вряд ли смог бы повторить даже один из сотни хороших мясников – настолько быстрым и уверенным было его движение. Все оставшиеся без опоры органы – желудок, кишки, печень и селезенка – со вздохом вывалились на камень, и животное упало на спину. Я увидел, как на его тревожное лицо легла тень великой красоты и перешла от глаз к ноздрям. На моих глазах выражение морды животного изменилось: из дрожащего, испуганного оно превратилось в благородное, как будто знало, что покинувшая его жизнь теперь находится там, на камне, и Боги проявляют к ней внимание. Как все живое, Боги знают, как кормиться от мертвых. Да не научатся мертвые кормиться от нас».

Это брошенное по ходу рассказа замечание заставило меня, однако, той теплой ночью, при мягком мерцании светлячков ощутить тот смутный страх, который мы чувствуем, когда не можем сказать – чего боимся. Диких ли зверей, недобрых друзей или разгневанных Богов? Или все они собрались вместе в окружающем нас воздухе?

«Эта жертва, – сказал Мененхетет, – принесла мне облегчение. Безотчетный страх, который воины часто испытывают перед битвой, готов был охватить меня, и, когда барана вели к жертвеннику, я почти не мог дышать. Но с последней дрожью его ног петля, сдавившая мне грудь, исчезла, и я вобрал в себя столько воздуха, сколько смог – все те потаенные запахи плоти, павшей в темноте на другую плоть.

Бакенхонсу преклонил колени и возложил десять пальцев своих рук на внутренности и осторожно приподнял самые верхние кольца, чтобы рассмотреть изгибы тех, что лежали внизу. Рядом с центром подобная змее, проглотившей кролика, лежала одна из петель, в которой было утолщение, и я почувствовал, как ком стал у меня в горле – попытаюсь объяснить – ведь, честно говоря, по сравнению с нынешним веком, то были времена неотесанности, и тогда истолкованию вида внутренностей придавали большое значение. Животное могло быть мертвым, но в кольцах его внутренностей оставалась сила оплодотворять землю. Поэтому эти внутренности могли сказать не меньше любого куска золота. Золото, которое мы истратили, может уже не принадлежать нам, однако в своих странствиях оно вызывает в других большое тепло».

«Если это и есть то, что они называют мудростью, – сказала моя мать, – то от нее сильно воняет».

«Напротив, – сказал Птахнемхотеп, – на меня производят большое впечатление те места, по которым странствовало твое сердце. Ты изучаешь то, от чего другие предпочитают отмыться».

Мененхетет кивнул при этом остром замечании и продолжил.

«Стоя у круга из серебряного песка, неотрывно глядя на пупок на маленьком золотом животе Амона, мы ждали, пока жрецы отрезали куски мяса от бедра барана и клали их в огонь на алтаре. Там, в густом дыму, подымавшемся, когда новая кровь обугливалась на горячем камне, мы ощутили, как то, что было достойным в баране, перешло в животы Богов, Которые ждали, иными словами, в том покое я чувствовал себя вблизи великой силы. Затем я услыхал голос Амона, сотрясший Его золотой живот, подобно тому, как Бакенхонсу потревожил внутренности барана. Верховный Жрец заговорил, но уже не своим обычным голосом, но из его горла полились звуки, столь же могучие, как эхо в этом огромном покое. Из легких и горла Бакенхонсу вышел мощный, незабываемый голос:

„Царю, Который есть Мой раб. Да падешь Ты семь раз к Моим ногам, Ибо Ты – подставка для Моих ног, конюх Моей лошади, Ты – Моя собака".

„Я – Твоя собака", – прошептал Рамсес. Он с трудом выговаривал слова, но я бы вообще не издал и звука. Мои зубы были стиснуты, как кости, склеенные известью. Никогда голос Амона не звучал в Святилище с такой силой. От Его мощи, казалось, разрушатся стены. „Да, я – Твоя собака, – повторил Рамсес, – и живу в страхе пред Твоим недовольством. Этим утром облако прошло пред лицом Амона-Ра».

Бакенхонсу хранил молчание; и голос Амона умолк, был слышен лишь шум огня. Сквозь треск пламени я мог различить множество голосов, и, словно то были голоса многих принцев и придворных, вопрошавших Его, Рамсес Второй раздвинул Свои челюсти, и с тем же мужеством, я уверен, с которым я бы попытался заговорить у входа в пещеру, где затаился в ожидании зверь, Он сказал: „Ты – Ра и Амон – Бог всех добрых и великих воинов, и Я склоняюсь пред Тобой". Мой Фараон задрожал, как жертвенный баран, говоря: „Прошлой ночью в Мое присутствие явился воин с посланием от Царя Хеттов [35]35
  хетты назв. «Хетты» относилось к племенам хатти, «протохетты», жившим в излучине р. Галлис (совр. Кызыл-Ирмак). В сер. II тыс. до н. а это имя нач. применяться к населению Хеттского царства. Сущ. полит. роль обрело Новое хет. царство (вт. пол. XV-нач. XII вв. до н. э.), кот. поставило в зависимость Митанни и Сирию, воевало с Египтом. Угроза со стороны Ассирии заставила хеттов заключить мирный договор с Рамсесом II (1296 г. до н. а). Хет. царство, как позже и Египет, было завоевано «народами моря».


[Закрыть] Муваталлу, который заявляет, что хочет нанести оскорбление Двум Землям. Он убил наших союзников и взял много скота и овец. Сейчас он находится в городе Кадеше с сильным войском и вызывает Меня сразиться с ним. Он бросает Мне вызов! Помоги Мне ответить на это оскорбление".

Рамсес Второй зарыдал – зрелище, которого я никогда раньше не видел. Прерывающимся голосом Он пробормотал: „Этим утром облако закрыло солнце. Я содрогаюсь перед Тем, Кто осмеливается нанести Тебе оскорбление. Я чувствую слабость в Своих членах".

Воздух был тяжел от горелого мяса, – сказал Мененхетет, – запах стоял такой тяжелый, какого мне не пришлось вдыхать до Битвы при Кадеше, однако сквозь густой дым и причитания Фараона просочилась и воцарилась тишина. Готов поклясться, что видел, как уголки накрашенного рта Амона опустились вниз от неудовольствия. Однако откуда мне было знать – что я увидел сквозь дым и белый свет, который все еще трепещет в моем сердце, когда я закрываю глаза? Я ничего не ел с рассвета, и запах мяса, горевшего на алтаре, воспламенил мой желудок. Затем мощные звуки голоса Амона вновь вышли из горла Бакенхонсу. В криках устрашающей ярости исторглись слова Амона: „Если Ты предашь Меня, Твои ноги побегут, подобно воде вниз по холму. Твоя правая рука отсохнет, Твое сердце будет вечно рыдать. Но, если Ты пребудешь со Мной, Ты предстанешь им, как Повелитель Света. Ты воссияешь над их головами, подобно Мне. Ты уподобишься разъяренному льву. Ты поразишь азиатов и склонишься над их телами в долине. Ты будешь в безопасности на море. Великая Зелень будет как струна, привязанная к Твоему Запястью. Да! – изрек Амон голосом столь мощным, что губы Бакенхонсу замерли, а золотая статуя принялась раскачиваться на сиденье в Лодке (покуда сквозь опущенные веки я не увидел, что под румянами Его золотые губы двигаются), – да, они будут взирать на Твое Величие, подобное двум Моим Принцам – Хору и Сету. Их руки я свожу вместе, дабы охранить Твою победу. Принеси в Мои храмы золото и драгоценные камни Азии".

„Я – Твоя собака, – сказал мой Фараон, – точно так же, как Мои воины – Мои собаки, а хеттские воины – собаки Моих воинов". Он снова поклонился, а Бог безмолвствовал. Вскоре мы вышли из Святилища в покой, где вкушали приношения, и там съели часть мяса барана, которое оставил нам Амон после того, как насытился Сам. На меня произвел большое впечатление восхитительный вкус этой пищи, и я подумал, что Его слюна могла все еще пребывать в ней как приправа.

„Пойдем, – сказал Рамсес Второй еще до того, как я окончил есть, и глаза Его были все еще красны от слез, – пойдем переправимся со Мной через реку. Я хочу посетить Свою гробницу".

ЧЕТЫРЕ

«Пока наша Лодка шла на веслах к Западному берегу Фив, – сказал нам мой прадед, – мне надо было о многом подумать. Я только что слышал самый мощный голос, который когда-либо входил в мою голову, и в ушах у меня стоял звон. В другие годы, когда я стал жрецом и был обучен таинствам языка, я узнал, что звуки, произнесенные Богом, равносильны тому, что Он желает. Так что в древности Бог мог сказать „стул" – и вот, здесь уже стоял стул.

Разумеется, в наши дни мы не близки к Богам. Мы можем реветь, как львы, но нам никогда не удастся вызвать зверя.

Однако в то утро, о котором я рассказываю, мне только что довелось услышать могучее излияние голоса из сердца золота. Оно захватило губы и горло Бакенхонсу, заставив его служить голосом Амона. Так что теперь мы знали, что победа будет за нами, если мы останемся верными Ему.

Как бы там ни было, именно это тревожит меня сейчас. Сегодня церемонии в храмах отличаются от прежних. Обычно десять или более жрецов входят с быком, а не бараном, и Жрец-Чтец стоит у локтя моего Фараона, шепотом подсказывая – какая молитва будет следующей или сколько Тому сделать шагов».

«У них есть теперь такой служитель, – сказал Птахнемхотеп, – но он не отличается праведностью».

«Тогда все было по-другому и совершалось с огромным почтением. Однажды я насчитал сотню жестов, сопровождавших одну молитву, и по своему невежеству пропустил другую сотню, о чем узнал позже, когда стал жрецом. Как же мог тогда такой Властитель, как Рамсес Второй, сознанье которого было поглощено войной, запомнить порядок? И все же, если Царь мог избежать ошибок во время церемонии, по нашему убеждению – повторяю, в те дни мы были гораздо наивнее – Амон не мог не прислушаться к нашим просьбам. По правде говоря, я помню, как в начале многих служб Бакенхонсу часто вкладывал в золотую руку Амона свиток папируса, на котором Верховный Жрец изложил прошение. Затем, по окончании молений, Бакенхонсу брал его обратно. Ощущая присутствие папируса в своей ладони, он мог заключить – пожелал ли Великий Бог сказать „да" или „нет" на представленную просьбу. Разумеется, я всегда верил, что Бакенхонсу в состоянии истолковать слово Амона. Однако в другие годы были другие Верховные Жрецы, которым я не доверял. Я думал, что ответы на их прошения говорили мне больше о служителе, чем о мудрости Амона. И, тем не менее, когда я стал Верховным Жрецом, а следует признать, я не был таким образцом непорочности, как Бакенхонсу, но достиг этого положения, лишь благодаря близости к Рамсесу Второму, во второй своей жизни, когда я был молод, а Он – очень стар, я узнал, что и сам я не готов донести слово Бога. Нет, чувства Амона были слишком устрашающими, чтобы не поддаться смятению, когда свиток папируса дрожит в твоей руке».

«Твои жизни так же непривычны на вкус, как новая приправа», – сказал наш Фараон и улыбнулся моей матери. При этом знаке внимания, впервые оказанном ей после некоторого времени, она поспешила улыбнуться в ответ, но в своих мыслях (я же, слушая своего прадеда со всем вниманием, какое-то время не был близок к ее мыслям и увидел их лишь сейчас) она протянула руку, чтобы кончиками пальцев коснуться поверхности, столь же чудесной, как и ее собственная кожа, для чего ее руке пришлось проделать путь под юбку Птахнемхотепа, и это Его бедро она мысленно гладила, в ответ на что Фараон сел прямо в Своем кресле и притронулся к бычьему хвосту. «Ты говорил, – сказал Он Мененхетету, – о силе прошения Верховного Жреца».

«Да, – сказал мой прадед. – Если мое прошение Фараону содержало пожелание приумножить богатства Фиванского Храма, я знал желаемый ответ. Верховный Жрец должен увеличивать достаток своего Храма. Внимание Амона привлекается дарами, и лучше всего – крупными дарами. Поэтому мое прошение могло состоять в просьбе к Амону наставить нашего старого Рамсеса, чтобы к дарам Храму Тот добавил еще одну десятую часть дани, полученной Им от Ливии в прошлом году. Моя рука, державшая прошение, не ожидала услышать от Амона иного ответа, кроме „да", однако, при всем моем горячем желании такого ответа, я мог ощутить очевидное неудовольствие Сокрытого, если этим утром Он не желал подобного прибавления».

«Сообщал ли ты тогда о таком нежелании?» – спросил Птахнемхотеп.

«Я не припоминаю, мой Повелитель. Единственно, что я помню, – это трепет, который вселял в меня подобный ответ, когда он приходил ко мне. Каким устрашающим было прикосновение прошения, когда оно говорило: „Нет!" На ощупь папирус мог тогда казаться таким же отвратительным, как кожа змеи.

Так вот, разумеется, в тот день, когда мы пересекли реку, чтобы посетить гробницу Рамсеса Второго, я мало что знал о столь тонких делах. Я понимал только, что сегодня все будет не так, как в другие утра.

Поэтому меня не удивило, что тот день оказался особенным – и каждое его событие – непредвиденным. Не успели мы высадиться на пристани Западного берега Фив, как мой Фараон впервые пригласил меня в Свою колесницу, и, поняв, что Нефертари отсутствует, лошади были поражены так же сильно, как и я. Имена этих лошадей, кобылы и жеребца, я помню: Победа-в-Фивах и Мут Благая, и у кобылы, как и можно было предположить, была та же особенность, что и у Нефертари. Она никогда не хотела разлучаться со своим другом. Нужно было лишь приказать Победе-в-Фивах, и это было равносильно тому, что вы говорили с восемью ногами обоих животных. И эти животные были больше всего счастливы, когда Царица ехала с Царем.

Однако, оказавшись в моем обществе, мой Рамсес направил лошадей прочь, оставив позади всех, кто приехал с нами. И тут я заметил, что люди Западных Фив, привыкшие видеть своего Царя лишь в составе процессии, не знали, что следует поднимать голову, когда Его Колесницу никто не сопровождает. У них оставалось лишь мгновение, чтобы увидеть Воинскую Корону на Его голове и понять, таким образом, что проехал Милостивый и Великий Бог. О Двойной-Дом Египта», – сказал мой прадед, как бы извиняясь за то, что Фараон может проехать где-нибудь в Египте без того, чтобы все заметили Его движение. Затем Мененхетет семь раз ударил рукой по столу, словно отметая любые возможные подозрения в непочтительности того, что он собирался сказать далее. «В эту Ночь Свиньи я могу говорить о многих Фараонах. Я знал Их как Богов, и я знал Их как людей. Из Них всех – если это представляет для Тебя интерес…»

«Представляет…»

«Рамсеса Второго было проще всего узнать как Фараона и труднее всего постичь – как человека. Я уже достаточно рассказал Тебе о Его благочестии, однако вне Храма Ему было безразлично – кто слышит Его голос. Он мог сквернословить так же, как простой воин. А с Нефертари Он был более похож на влюбленного, чем на Царя. Но, когда Ее не было с нами, Он редко отзывался о Ней с почтением. Тем утром, когда мы отъехали прочь в Его Колеснице, Он даже сказал: „Ты знаешь, что с Ней случился припадок, когда Я приказал Ей остаться на Восточном берегу? «Уходи, – сказал Я Ей. – Баюкай то, что Тебе следует баюкать. Я желаю быть один»". Мой Фараон рассмеялся. „Она не любит нянчить, – добавил Он. – Она даже кормилицу Свою не любит", – и Он сильно, со щелчком, словно кнутом хлестнул лошадей, опустив вожжи на их спины так, что мы мгновенно перешли с рыси на галоп и пустились по обсаженной деревьями улице Осириса на Западном Берегу, как два колесничих, которым выпал свободный день, и они могут провести его за кружкой пива, – да, теперь я видел, как Он отличался от других Царей. Положение других Фараонов непременно ощущалось в Их присутствии, однако мой Великий Рамсес Второй мало задумывался об этом. Он мог, если Ему хотелось, снять с Себя одежду, как мальчишка. У Него был такой рот, который словно разглядывал тебя, решая – хочет ли он тебя поцеловать или откусить от тебя лучшие части».

Моя мать рассмеялась смехом, идущим из самых глубин ее собственной плоти, и я смог почти почувствовать черные волосы между ее ног и увидеть раскрасневшееся лицо молодого человека с золотыми волосами и губами столь же красными, как улыбающийся Ему рот моей матери. Я вновь ощутил Сладкий Пальчик – только в ее животе и под моим животом была сотня этих сладких пальчиков, и я подумал – мог ли этим человеком с золотыми волосами быть Рамсес Второй, восставший из мертвых, и это так меня запутало, что я вернулся к тому, о чем говорил мой прадед, при словах: «Мне никогда не нравился Западный берег».

«Ну, Мне он не нравится и сегодня», – сказал Птахнемхотеп с таким ядом в голосе, что я увидел в Его мозгу Западный берег, то есть увидел его таким, каким он открылся бы мне из лодки на середине реки. Так, я увидал равнину с высокими скалами к западу и многими храмами в долине. Большие широкие дороги расходились во все стороны. И все же он больше походил на сад, а не город, и это был отнюдь не Царский сад, потому что между некоторыми дорогами были болота или длинные ямы, вырытые, должно быть, под основания каких-то больших построек, но заброшенные. Я смог увидеть мало людей на обсаженных деревьями дорогах и всего одну-две повозки. Все это говорило о том, что Западный берег должен отличаться от Восточного берега Фив, потому что, если бы в нем было какое-то сходство с Мемфисом, он выглядел бы дружелюбным, был бы заполнен толпой и прорезан множеством узких тенистых улиц. Тогда как на Западном берегу было столько открытого пространства, что на нем можно бьио рассмотреть несколько новых городских застроек, расположенных правильными рядами между длинных широких улиц, поднимавшихся на предгорья. Но, поскольку каждый каменный дом в тех местах имел крышу в виде маленькой пирамиды, я понял, что это – не дома, а гробницы Большого Города мертвых Западных Фив, словно тысячи хижин, установленных в пустыне, за которыми виднелись еще тысячи хижин. При этом каждая улица настолько походила на все остальные, что у меня начали слезиться глаза, и я задумался о том, действительно ли живые считают, что мертвым приятно жить на улицах, на которых нет поворотов.

Должно быть, мой прадед знал каждую из моих мыслей (или, может быть, я пребывал в его мыслях), ибо затем я услышал, как он говорит: «Улицы Города мертвых были проложены под прямым углом друг к другу из тех соображений, что земля, продаваемая маленькими квадратами, приносит наивысший доход».

«Мененхетет, твои суждения исполнены злобы, – заметил Фараон, – Я всегда думал, что строители следили, чтобы эти улицы были прямыми, чтобы отпугнуть грабителей и злых духов».

«Это тоже верно, – сказал мой прадед. – Требуется меньше охранников, когда можно просматривать всю улицу от начала до ее конца; безусловно, духи тоже слабеют, если не могут уклониться или повернуть. Однако, когда в Храме Амона в Карнаке впервые принималось решение о закладке квадратных участков, никто из нас не знал, что они будут пользоваться таким спросом. Я был Верховным Жрецом в то время и могу сказать Тебе, что мы нуждались в источниках дохода. Я говорю о времени пятьдесят или более лет спустя после Битвы при Кадеше, когда Рамсес Второй был очень стар и не интересовался войной. Поэтому Храм мог рассчитывать лишь на дань от сыновей давным-давно покоренных Принцев. Соответственно, мы располагали меньшим количеством подарков для Амона. Представь Себе мучительные усилия такого Верховного Жреца, как я, когда каждое утро мне приходилось видеть презрительную усмешку Великого Бога всякий раз, когда я стирал с Его щек старые румяна, а Язык и Чистота накладывали новые.

Я пришел к простому заключению, что дары, делающие Амона счастливым, не обязательно должны поступать исключительно от Фараона. Многие люди были достаточно богаты, чтобы покупать участки в Городе мертвых.

Теперь я должен пояснить, что даже в то странное утро, о котором я рассказываю, когда Рамсес Второй оказал мне честь сопровождать Его, на Западном берегу уже существовал Город мертвых. Только не такой, как сегодняшний, с тысячами гробниц. В те времена были построены всего несколько больших улиц. Само кладбище было маленьким, и на нем не удостаивался погребения никто, кроме знати из самых благородных семейств. Я помню ту зависть, которую ощутил при мысли, что мне никогда не будет дано почить на Западном берегу. Мне показалось, что человек, которого Фараон пригласил разделить Его общество, должен иметь право на гробницу и историю жизни, запечатленную на ее стенах. Но я знал, что это невозможно. В те времена, если ты не был очень знатен, тебе нечего было и думать о жизни в Стране Мертвых. От крестьян, с которыми я рос, мне часто доводилось слышать, что ямы в Херет-Нечер столь ужасны и что приходится сталкиваться с такими змеями, скорпионами и злыми божествами, что лишь Фараон и некоторые из Его царственных братьев осмеливаются предпринять путешествие в глубины Дуата. Для простого человека такое путешествие было невозможным. Так что предполагалось, что после смерти твоя семья отнесет тебя подальше в пустыню, выроет там яму и засыпет тебя песком. Если ты родился крестьянином, ты об этом даже и не особо задумывался. Однако, став колесничим, я с досадой размышлял о том, что у стольких родственников Фараона есть гробницы и они могут взять с собой в Херет-Нечер свои сокровища, а после того дня, когда я проехал в Его Колеснице, во мне зажглось желание иметь участок в Царском Городе мертвых.

Таким образом, став много лет спустя Верховным Жрецом, я уже знал, что многие богатые люди, не принадлежащие к знати, захотят приобрести землю в этом Городе мертвых. Однако, если мне будет дозволено так выразиться, из-за особой черты характера Рамсеса Великого, которая развилась после Битвы при Кадеше, нам уже вообще не приходилось продавать там землю простолюдинам. Ибо ко времени Его старости тысячи людей в Фивах имели основания утверждать, что являются Его детьми, внуками или правнуками. На худой конец, они могли состоять в браке с Его отпрысками. К тому времени лишь самый бедный люд не имел возможности претендовать на то, что состоит в неком кровном родстве с Усермаатра-Се-тепенра, тем Солнцем-которое-сильно-Истиной, Рамсесом Вторым.

Однако это было уже после Битвы при Кадете. А в тот день, исполненный гордости оттого, что едет в Его Колеснице, кто стал бы думать обо всем том, что ждет впереди? Я просто смотрел по сторонам на то, что можно было увидеть, пока Он гнал лошадей галопом по пустым тенистым улицам Западных Фив. Как я говорил, в то время там было не много людей, и все они работали на Город мертвых и на постройке часовен, и моим молодым глазам они казались более хилыми в сравнении с теми, кто населял Восточный берег. Даже жрецы из храмов почивших казались худыми и изможденными по сравнению с теми, кого я видел, проходя по похожему на лес Большому Залу Храма в Карнаке. Хотя в основном парни в Карнаке тоже жили в тени, они жирели от поедаемых ими пожертвований и от золота, которое взвешивали в хранилищах, тогда как эти, на Западном берегу, хотя и могли свободно наслаждаться тихим солнцем во всех своих прекрасных садах и на площадях города, наверное, томились от скуки покоя столетий, которым им приходилось дышать в Западных Фивах. Я думаю, большинству этих жрецов хотелось быть на другой стороне реки, в Карнаке, и поэтому их несчастье вошло в воздух. Я знал, что к концу дня он исполнится скорби. До тех пор, пока солнце стояло высоко, эти мысли не тревожили, но вскоре ужасные тени хлынут, подобно потокам воды со скал, и покроют мраком храмовые сады.

Тем временем я не представлял себе, куда мой Фараон везет меня, а Он решил посетить ни больше ни меньше, как прославленный своим великолепием Храм Хатшепсут [36]36
  Хатшепсут (1525–1503 гг. до н. э.) Дочь Тутмоса I, сводная сестра и жена Тутмоса II. Мачеха Тутмоса III. После смерти мужа провозгласила себя фараоном. Ее прекрасный заупокойный храм располагался на Зап. берегу Нила в Фивах (араб. Дейр-эль-Бахри, совр. Луксор).


[Закрыть], и, когда мы подъехали к нему, к моему удивлению, навстречу нам вышло менее дюжины жрецов. Понятно, что в воздухе даже не чувствовалось запаха сжигаемых жертвоприношений. Мне кажется, что мы были первыми, кто наведался туда за много дней. Разумеется, будучи построен женщиной, этот Храм выглядел скорее как дворец. Мой Фараон заметил: „Я всегда смеялся над этим местом. Только женщина могла построить Храм из одних членов", – и Он хлопнул меня по спине, словно мы были парой простых пехотинцев. Я был потрясен тем, как Он говорит, но тут Он сказал: „Сосчитай члены", – что я и сделал, там оказалось двадцать четыре колонны, все они поддерживали крышу, а сверху был еще один ряд более коротких колонн, – в целом это сооружение являло собой прекрасный белый храм – и очень большой, а за ним прямо в небо вздымались скалы. Когда мой Царь прогнал прочь жрецов, пришедших приветствовать Его, мы поднялись на крытую площадку над первой крышей, где был сад с сотнями деревьев, источавших запах мирры. Ранее я вдыхал запах мирры во всех благовониях, что когда-либо возжигались в храмах, и знал силу этого запаха, но здесь, в тени этих скал, которые, должно быть, были выше ста человек, стоящих друг у друга на плечах, под полуденным солнцем, среди обступивших нас желтых, как пустыня, холмов, запах мирры, исходивший от каждого из этих маленьких деревьев, заполнил мою голову и заставил подумать, что сердцевина моих мыслей так же ясна и пуста, как небо. Когда жрец принес два золотых стула – один для Фараона, а другой, к моей великой радости, для меня, вместе с золотыми чашами с вином для каждого из нас, я также ощутил мирру в вине, точно вдохнул запах пропитанных ритуальными специями похоронных пелен, который напомнил мне его вкус. Итак, все то время, что я чувствовал себя таким же живым, как небесный свет, я продолжал пить вино, говорившее мне о середине ночи и странных мыслях.

„Эти деревья с запахом мирры, – сказал Рамсес Второй, – от Нее", – и я подумал сперва, что Он может иметь в виду лишь Свою Царицу Нефертари, но тут Он добавил: „Хатшепсут", – и замолчал. Потом Он рассказал мне, как их привезли сюда для Амона, Который приказал Царице Хатшепсут привезти в Его Дом эту Землю Пунта. Несмотря на жару, я дрожал, слушая Его, ибо от запаха мирры мне стало холодно, а мой Царь поведал, что немало караванов судов потерпели неудачу, покуда Хатшепсут не послала Свой флот. Пять кораблей Царицы вернулись обратно – с деревьями, источающими мирру, черным деревом и слоновой костью, коричным деревом и первыми павианами, диковинными обезьянами, никогда дотоле невиданными в Египте, а также с новыми разновидностями собак, шкурами южной пантеры и жителями Пунта, кожа которых была такой черной, что они выглядели еще более фиолетовыми, чем улитки из Тира. „Хатшепсут была так довольна, что велела Своему любовнику Сенмуту построить этот храм в Ее честь. Два ряда членов". Он принялся смеяться, но вдруг схватил меня за руку и сказал: „Однажды ночью Я пришел сюда с Нефертари, и Мы были одни на этой террасе. Со Мной заговорил Амон и сказал: «Сейчас темно, но Ты увидишь Мой Свет». Когда Нефертари и Я любили друг друга, Я увидел, как зачинается Наш первый ребенок, ибо Мы были соединены, как соединяется радуга с землей. Поэтому Я не всегда смеюсь в этом храме, хоть и ненавижу запах мирры". С этим Он встал, и мы покинули Храм, и Он погнал таким галопом, что я не мог выговорить ни слова. Не знаю почему, но Он был в такой ярости, будто мы уже находились в гуще сражения.

Затем, Своими быстрыми, как у ястреба, глазами, Он заметил движение на другой стороне поля и, съехав с обсаженной деревьями дороги, поскакал по неровной земле, покуда мы не миновали небольшую прогалину, заросшую кустарником, и не увидели впереди двух девушек-крестьянок. Должен сказать, что они едва успели посторониться, давая нам проехать, как мой Усермаатра уже выскочил из колесницы и был в кустах с одной из них, оставив вторую мне – таков был Его натиск. (Мечом Он взмахивал быстрее, чем любой, кого я когда-либо знал.) Как только Он истратил пыл Своей Двойной Короны на ее перед и зад, Он немедленно был готов со следующим набором залпов для моей девушки, предоставив мне Свою. Конечно, эта новая, как и предыдущая, пахла грязью, однако я пал на нее с еще большим жаром, чем на первую, словно, подобно своему Фараону, атаковал врага во главе колесниц. Разумеется, никогда в своей жизни я не был так возбужден, как от посетившей меня тогда мысли, что я вхожу проторенной дорогой в пещеру, где только что мой Фараон, так сказать, ступал босыми ногами».

«И ты не колебался?» – спросила моя мать. Птахнемхотеп кивнул. «Мне удивительно, – сказал Он, – что ты не знал страха. Все эти приключения, в конце концов, случились лишь в первой твоей жизни».

«Но я не мог чувствовать большего трепета, чем если бы вступил в сражение», – ответил мой прадед.

«Однако, – сказал Птахнемхотеп, – когда человек боится, разве для него сражаться не легче, чем любить? Ведь в сражении нужно поднять всего лишь руку».

«Да, – сказал мой прадед, – за тем исключением, что я соединился с той девушкой в сражении. Я много раз ударял по ее бедрам мягкой дубинкой. По правде говоря, я чувствовал некоторый стыд. Мой член, по сравнению с тем, который она только что познала, трудно было назвать могучим. Кроме этого, первая девушка в этот момент издавала счастливые крики от мощи, с которой вонзался в нее Усермаатра-Сетепенра. Тем не менее, я сумел проложить себе дорогу и затем ощутил великий призыв колесницы. Пока я закончил, мои ноги успели вырыть в земле канаву. Ибо член мой купался в сливках Фараона. Как прекрасен был запах земли! „Я обожаю вонь крестьянок, – сказал мне Фараон, когда мы отъезжали, – в особенности, когда она пребывает на Моих пальцах. Тогда Я близок к тому, чтобы объять саму Мою Двойную Землю".

Я все еще ощущал блаженство – столь же сияющее, словно проснулся среди полей и солнце светит мне в лицо. В тот самый момент, когда я извергся в ту крестьянку, ее сердце вошло в меня. Я увидел мощный белый свет, будто выходящий из ее живота, и воды Фараона пронеслись через мои закрытые глаза, подобно тысяче белых птиц. Я почувствовал, что мой член навечно умащен».

«И все это, – сказал Птахнемхотеп, – оттого, что вы разделили одну и ту же крестьянку».

«Посмотрите, ребенок спит», – сказала моя мать.

Я притворялся. Я заметил, что, по мере того как мой прадед углубляется в свое повествование, все присутствующие обращают на меня все меньше внимания, и теперь мне надо было лишь закрыть глаза, чтобы они забыли обо мне. Меня это устраивало. Они больше не утруждали себя тем, чтобы скрывать свои мысли. И потом я на самом деле был близок к тому, чтобы заснуть, поскольку обнаружил, что понимаю такое, чего никогда не видел и чему не знаю названия.

«Мы снова пустились в путь, – сказал мой прадед, – словно ничего не произошло, но вскоре после того, как мы выбрались из рытвин на полях на одну из еще более изрытых недостроенных улиц, Он остановился и сказал: „Сегодня утром в Святилище, посреди наших молитв, Я увидел Себя. Я был один и Я был мертв. Посреди сражения Я был окружен, и Я был один, и Я был мертв". Прежде, чем я успел что-то ответить, Он снова пустил лошадей галопом. Стук моих челюстей раздавался у меня в голове.

Я не знал, куда Он направляется, но вскоре мы покинули город и поехали по узкой дороге, которая затем превратилась в тропинку, идущую по проходу в скалах. Потом она стала такой крутой, что нам пришлось спешиться и иногда останавливаться, чтобы убрать камни, упавшие на тропу с вершин по обеим ее сторонам. Раз или два я был уверен, что сейчас Он привяжет лошадей, но после того, как мы пробрались сквозь теснину, тропа несколько расширилась, и я смог заметить, что когда-то здесь была дорога.