Текст книги "Вечера в древности"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 61 страниц)

Затем Она отправлялась за покупками. Мы ехали небольшой процессией колесниц, Ее охрана позади, а я вместе с Ней в золотой Повозке-Супруги, и останавливались, чтобы заглянуть к ювелиру или портному, но эти красивые места в торговой части города интересовали Ее меньше, чем грязные маленькие храмы. Думаю, она хотела привлечь на свою сторону многих Богов. Как я страдал во время таких поездок. Будучи Ее Доверенным, я должен был защищать Ее, и хотя, согласно тайному приказу, я был самым приближенным к Ней врагом, однако я едва ли думал о Ее смерти, когда во время тех небольших поездок замечал одного-двух людей, могущих представлять опасность для Ее жизни.

Помимо этого существовала еще одна трудность. Если Аменхерхепишеф не воевал где-то, то именно Он сопровождал Ее на рынках и в храмах. Теперь же я замещал Принца. Он мог быть Командующим, заменившим меня на посту, но для Него это не имело значения. Первым же взглядом, которым Он встретил меня, Он дал мне понять, насколько желанным явилось мое присутствие. Каждое утро я ожидал, что Он остановит меня у двойной двери Ее спальни и скажет: „Сегодня Я буду сопровождать Царицу. Тебе ехать незачем". И я не знал, найду ли, что ответить. При Кадеше Он был еще мальчиком, хотя уже достаточно неистовым, чтобы умереть, прежде чем Он проиграет сражение, но на протяжении многих лет я знал, что я не в силах тягаться с Ним. Конечно, Он был все так же высок и прям, и солдаты называли Его Ха! – так стремителен был свист воздуха, рассекаемого Его копьем! Стоило лишь взглянуть на Амен-Ха, и все Боги в тебе отшатывались назад. Так что я не осмелился бы возражать Ему прямо – и все же я никогда бы не смог смотреть, как моя Царица отъезжает со Своим сыном. Ибо именно в такой день мог быть осуществлен заговор против Царя. В тот самый час, когда Добрый Бог стал бы истекать кровью на прекрасном полированном каменном полу Своего собственного Дворца, Она могла бы находиться в безопасности вместе с Аменхерхепишефом в одном из сотни особняков вельмож или далеко, в каком-нибудь тайном укрытии в лабиринте фиванских улиц. Я находился рядом с Ней, чтобы охранять Ее, но в то же время я должен был быть готов пронзить Ее ребра, а в следующее мгновение – Ее сердце. Подобно своему Повелителю, я одновременно пребывал в двух землях. Разумеется, в любой из дней, когда Аменхерхепишеф приказал бы мне остаться, а я осмелился бы отказаться сделать это, Принц мог убить меня еще до того, как разнесется эхо моих слов. Затем Он рассказал бы любую подходящую историю. Так что в своем новом доме я не нашел покоя.

И все же как я радовался каждому дню, проведенному с Нефертари. За все те часы, что я был с Медовым-Шариком, я так и не научился тому, как вести себя с ней. Она была в равной степени жрецом, зверем, воином-соратником и принадлежавшей мне женщиной, и, кроме того, мы все время совершали то один, то другой обряд. Во всяком случае, так я вспоминал нашу совместную жизнь после пятнадцати дней разлуки. Ночами я продолжал беспокойно ворочаться в постели, пока мне не начинало казаться, будто я попал в шторм на море. Не знаю, я ли желал ее или она тосковала по мне, однако, несмотря на Заклание-Кабана, оставалась какая-то неутоленная жажда, и я вновь понял, как она страдала от потери своего маленького пальчика, так как теперь внезапность нашего расставания сказывалась в многочисленных странностях моей жизни. Однажды утром я даже проснулся с ощущением, что ее маленький пальчик с болью шевелится в моем собственном пальце. Так я узнал, как взволнована Медовый-Шарик и то, насколько мы еще не были разъединены, да и находясь с Нефертари, я чувствовал, как Медовый-Шарик то оказывает мне услуги, то лишает меня своей благосклонности. Я мог налить вино с таким достоинством, словно какая-то Богиня собиралась пить из Собственного пруда, и знал, что именно рука Медового-Шарика направляет спокойную размеренность струи вина, или точно так же мог оставить влажный кружок на столе от донышка золотого кубка и знал, что моя прежняя любовь позволила нескольким каплям упасть с моей губы.

Однако стоило мне провести один час наедине с Нефертари, и я бьи счастлив. Она так прекрасно говорила. Я познавал магию слов. С Медовым-Шариком я иногда чувствовал, особенно когда бывал сильно удручен, что магия – тяжкий обряд, отправляемый по большей части в кавернах ночи. Сидя же рядом с Нефертари, я узнал о другой магии, которая рождается из птичьего пения или волнообразного покачивания цветов. Несомненно, Она пленяла воздух сладостью Собственного голоса.

Предмет разговора едва ли имел для Нее значение. Ей приходилось так много времени проводить со Своими придворными, что Она находила большое удовольствие в самой незначительной беседе со мной и хотела знать о тех часах моей жизни, о которых я не сказал бы никому другому. Вскоре я понял, что за все годы Ее супружеской жизни с Усермаатра Она ни разу достаточно долго не говорила ни с кем из обитателей Садов Уединенных, поэтому Она всегда желала послушать про маленьких цариц. Там не бьио ни одной маленькой царицы, чье имя было бы Ей незнакомо, потому что Она многое знала о них от членов их семей, всегда готовых говорить о ранних годах жизни своих маленьких Принцесс, потерянных для них. Она вела большую переписку, и часто я сидел в Ее крытом внутреннем дворике с Ней и Ее писцом – карликом по имени Соловей, чья спина была горбатой, но чья маленькая рука отличалась изяществом, и я смотрел, как они пишут письма. Часто он читал их Ей, а Она отвечала Сама, Своей собственной рукой, окуная кисточку в краски, и Ее искусство письма было подарком для глаз того, кто прочтет папирус. Иногда Она показывала мне Свою работу, и я был так очарован, что чувствовал, будто меня нежно приласкали. Совершенство Ее божественных маленьких палочек, и силков, и чаш, и изгибов тех значков, что выходили из-под Ее руки, краски Ее писем и драгоценная жизнь нарисованных Ею птиц заставляли папирус дрожать в моей руке, точно крылья птиц, сложенные на странице Ее прекрасной кистью, теперь расправились и в полете могли скользить между моих пальцев. Золотыми были те часы, когда я сидел подле Нее, пока Она составляла те письма.

Однажды вечером Она пригласила на ужин Аменхерхепишефа вместе со мной с очевидной целью – помочь нам стать друзьями, либо, если этого не получится, дать нам понять, что каждый из нас служит Ее «великой цели», как Она наконец сама это назвала, и именно тогда я осознал нечто в отношении особ, занимающих столь высокое положение. Нельзя быть Царицей, не имея „великой цели". Собиралась ли Она навредить Маатхорнефруре, или обратить Свое мщение на Усермаатра, или обеспечить Принцу, Ее сыну Аменхерхепишефу, преемственность трона Его Отца – кто мог это знать? Я вспоминал воинов со страшными ранами живота. Если они могли сносить боль, то их достоинство становилось их высшей доблестью. Казалось, вокруг них собирались наиболее почитаемые ими Боги. Я подумал об одном колесничем, говорившем со мной, пока всходила луна, самым спокойным тоном, а затем он умер. Он ничем не выдал своей боли, хотя я ощущал всю ее тяжесть.

За столом Нефертари рассказывала нам о всяких пустяках, о любовных подвигах Своего охотничьего пса по прозвищу Серебряное-Сердце, который, пока Она говорила, сидел подле Нее и смотрел по очереди на каждого из нас, и моя Царица стала рассуждать о том, что Серебряное-Сердце грустит о своем семействе, оставленном в стране ладана к востоку от Красного моря. Услышав такие слова, Серебряное-Сердце загрустил и на самом деле завыл, словно желал угодить своей госпоже, и Она снова рассмеялась. В этом звонком смехе было все Ее несчастье, все, что я назвал Ее великой целью, которой я, сидя в мягком свете ее вечернего стола, был готов преданно служить.

Но я подозревал, что Аменхерхепишеф вряд ли станет моим другом. Как и у Нефеш-Бешера, один Его глаз косил, и Его взгляд никогда долго не задерживался на тебе, но перелетал через твою голову, подобно летучей мыши. Он заставил меня также вспомнить того хетта, который вызвался один на один сразиться с Усермаатра – меч против меча. Хотя у Аменхерхепишефа была такая же длинная переносица, как и у Его Отца, изгиб Его ноздрей был более жесток, чем у кривого меча, – нет, Он никогда не полюбит меня. Слишком сильно Он любил Свою Мать, и не тем ртом, как говорили среди колесничих. И в самом деле, Она даже называла Аменхерхепишесра Его уменьшительным именем, как будто в Ее мыслях Он был неотделим от Его копья. „Аменха, – произносила Она, – отчего Ты так хмуришься?", – и, сидя посредине длинного стола, я ощущал себя меньше ростом, чем был на самом деле, и уж совсем ничем – в разговоре. Он говорил Ей только о таких делах, о которых я не имел никакого представления: о Его братьях и их женах, об охотах в пустыне, в которых Она сопровождала Его, о том совсем недавнем дне, когда Она стояла рядом с Ним в папирусной лодке, а Он сбил восемь птиц пятью бросками Своей палки для метания, и последняя птица упала Ей на колени: между Ними существовало такое совершенное взаимопонимание, в котором мне не было места.

Она сделала несколько попыток вовлечь меня в разговор. Когда я похвалил красоту Ее письма, мне было дано небольшое разъяснение относительно того, сколь особенной была та школа, куда Ее послали в детстве. Это был один из очень немногих египетских Домов Наставлений, куда разрешалось ходить девочкам, и с некоторыми из них наставникам приходилось очень нелегко. Все ученицы были Принцессами или, по крайней мере, дочерьми Номархов (как, например, Медовый-Шарик, дочь Номарха Саиса, учившаяся, как я узнал при этом, вместе с Нефертари), и учителя едва ли могли их сечь. „Все же, – говорила Она, – как тебе скажет любой писец: «Уши мальчика находятся в его седалище, и учится он лучше всего, когда хорошенько наказан». Но по каким местам можно бить Принцессу? Нет, такого случиться не могло. Тем не менее мы страдали. Уши девочки – в ее сердце, и мы плакали, когда делали ошибки, а Я никак не могла научиться считать. Каждый раз, выписывая знак семерки, Я не могла думать ни о чем, кроме небольшого шнурка, соединяющего полы Моей одежды. В конце концов, написание у этих слов то же самое".

„Сефех, – сказал Аменхерхепишеф. – Я никогда об этом не думал".

„Сефех, – сказала Она. – Это то же самое. Я всегда путала одно с другим, а после этого у Меня в голове расходились все швы. Все развязывалось!" – „Сефху!" – произнесли мать и сын одновременно, и Их веселье могло резвиться возле этого приятного слова, столь близкого другому слову, но оно означало „снять с себя одежду". Я попытался улыбнуться, но Они знали слова, неизвестные мне, и смех гулял между Ними, подобно ветру, не долетавшему до меня. Разумеется, не впервые мне приходилось задуматься о том, что в нашем языке слишком много тонкостей, ибо я прекрасно себе представлял – меня не раз на этом ловили, – что наиболее образованные египтяне из самых высокопоставленных семей знали, как придать одному и тому же звуку много значений и умели несколько раз записать его по-разному. Я думал: „В Их глазах я все равно что навоз, и это притом что Они произносят те же звуки, говоря «отбеленное полотно». Кто в состоянии понять, что Они имеют в виду? Изменяя значения слов на противоположные, Они многое скрывают от тех, кто по рождению ниже Их".

И все же, если уж говорить об этом, вернувшись далеко в прошлое, к моим первым дням службы колесничего, скажу, что я еще тогда заметил главную отличительную черту людей благородного происхождения, присущую им даже в большей степени, чем их четкое произношение, – своеобразную живость ума. Простой колесничий, я часто совсем не знал, о чем они говорят. Да и как я мог понять, когда каждое слово в нашем египетском языке имеет столько значений? Они могли произнести менти – „груди", но имели в виду глаза. Но есть и другое слово для обозначения глаз – уджат, „глаз-Бога", которое, при небольшом изменении тона, будет означать „неприкасаемый". Приходилось соображать, служа этим господам, поскольку они могли играть с таким количеством значений для каждого звука. И все-таки никто не делал это лучше Нефертари. Изменив ритм звучания слова в Своем горле, произнося хем-т, Она могла превратить „гиену" в „драгоценный камень". И это тоже была магия – Ее великолепное мастерство замены звуков внутри слов до такой степени, что в каждом переливе Ее голоса начинали сверкать искорки. Как Она умела переходить от одного значения к другому! Кхат, – могла сказать Она с отвращением, и лишь по выражению Ее лица следовало понимать – говорит ли Она о „болоте", „каменоломнях" или „Царстве Мертвых".

Тем не менее в тот вечер эти игры продолжались не слишком долго. При всех Своих царских повадках Аменхерхепишеф был больше воином, чем вельможей, и не мог играть столь же хорошо, как Его Мать, конечно, предоставленный сам себе, Он тут же погружался в Свои напыщенные и упрямые мысли. Несмотря на все попытки говорить о том, к чему я не имел отношения, Ему наконец пришлось, не без помощи Ее благосклонности ко мне, вернуться к предмету, относительно которого и я мог бы сделать несколько замечаний, и все же не могу сказать, что я стал счастливее оттого, что Она повернула разговор на военные темы, поскольку Его подвиги обычно заслуживали больше славы, чем мои. „Безрассудно отчаянный" – так обычно называли Его самые близкие мне военачальники, но даже тогда, когда они рассказывали мне о Его худших проявлениях, в каждом отдельном случае, я не мог не знать, насколько Он храбр, а в Садах Уединенных никогда не видевшие Принца маленькие царицы обожали Его.

Несмотря на мое горячее желание не замечать Его достоинств, я был вынужден признать, что никогда еще ни один полководец не добивался такой громкой славы своими успешными осадами городов. Когда я был Командующим-всеми-Армиями, мы старались, чтобы войско Аменхерхепишефа неизменно находилось подальше, на границах с Сирией, но мне постоянно приходилось выслушивать сообщения о взятых Им городах, некоторые из которых представляли собой неприступные дотоле крепости. Он строил укрепления и катил их вперед на деревянных колесах, и одно такое сооружение достигало высоты трех домов, чтобы Его воины оказались вровень со стеной, которую им предстояло преодолеть. Никакие труды не были для Него чрезмерными. Он возводил валы вокруг городов, чтобы из них не могли выскользнуть женщины и дети – стоны умирающих с голода придают силы Его войскам, заявлял Он. Однако маленькие царицы говорили не столько об этих жестоких и целеустремленных уловках, сколько о Его отваге. Так, зная эту историю еще с времен своей военной службы, я еще раз услыхал ее в Садах: как Он не только взбирался по отвесным скалам, чтобы приучить Себя ко всем трудностям, с которыми Ему предстояло столкнуться на зубчатых крепостных стенах, но и выучил целый отряд Своих колесничих делать это почти так же хорошо, как и Он сам. Во время Своей последней осады в Ливии, куда Отец послал Его в надежде, что Он не скоро вернется, Аменхерхепишефу и Его людям удалось взобраться на стены без лестниц в первую же ночь осады, еще до того, как был вырыт первый ров! Его отряды лишь в этот день прибыли на место. Об этом говорили все. Осада, которая не продлилась и одной ночи! Было ясно, что Аменхерхепишеф желал, чтобы все в Египте знали, что Он станет более велик, чем Усермаатра.

Разумеется, в Садах постоянно сплетничали о Его будущем. Взойдет ли Аменхерхепишеф на Трон? Или Фараон изберет другого Принца? Маатхорнефрура уже родила Ему двойню, и хотя один ребенок умер в первую же неделю, второй пребывал в добром здравии. Редким, однако, был тот день, и редким тот слух, в котором не содержалось бы намека на некую угрозу жизни маленького Пехти-ра, получившего это могучее имя – Лев-Ра, а Отец называл его еще и Хер-Ра. Разумеется, провести в Садах несколько месяцев значило понять (если прислушиваться к словам маленьких цариц), что ни один Принц еще не унаследовал Трон Своего Отца раньше, чем десяток Его сводных братьев от других женщин погибли внезапной смертью. Я слыхал так много историй о смерти в пивных, на поле битвы, в постелях женщин-предательниц или об удушении в колыбели, что не верил ни одной из них, покуда не увидел, сколь многочисленна стража вокруг дворца Маатхорнефруры, и внезапно обнаружил, что думаю о тех препятствиях, что ждут Пехтира, покуда Он, наполовину хетт, станет Царем Египта.

Вероятно, я все еще размышлял о подобных делах, так как в конце ужина Аменхерхепишеф застал меня врасплох. После того как Он прозрачно намекнул Своей Матери о прелестях благородной особы, которая ждет Его этой ночью в Фивах – я видел, что Он желает заставить Ее ревновать после Его ухода, – Он наконец обратился прямо ко мне. Причина была ясна, и Он высказал ее с презрением. „Ты наушник Моего Отца", – сказал Он.

„Ни один человек моего положения не может претендовать на эту роль".

Он улыбнулся. Он хотел напомнить мне, что Он еще может стать моим Царем. И Царем, который будет плохо относиться ко мне. Он сказал: „Исправно доноси Моему Отцу, Который вознаграждает тебя".

Не только Он был очень доволен Своими последними умными замечаниями, но и Его Мать захлопала в ладоши и перед уходом с чувством поцеловала Его в губы.

„Что ты говоришь Его Отцу?" – спросила Она меня.

„Ничего особенного, – ответил я. – Добрый Бог не прислушивается к моим словам. – Я вздохнул. – Грустно быть беднягой, чью ногу калечат два огромных камня". К счастью, мне удалось вызвать на своем лице улыбку, как я знал, коварную и недобрую, и Она улыбнулась в ответ. „Ты безобиден, как масло, – сказала Она, – и два огромных камня не представляют для тебя никакой опасности".

Эта шутка являла прекрасный пример того, что я имел в виду, говоря о Ее умении пользоваться нашим языком. Слова „беспомощный" и „масло" звучали одинаково и поэтому отражали природу Ее магии, легкой, как крылья скворца. Естественно, это заставляло меня задуматься над тем, отчего один и тот же звук мог позволить думать одновременно о масле и беспомощности, точно так же как слово „думать" могло означать, что ты хочешь пить, или что ты – ваза, или танцуешь, или готов остановиться. Наше слово „размышлять" стояло рядом с „богохульством", а звуки, выражавшие понятие „обдумывать" – мау – одновременно значили „свет-Бога". Или оно могло значить „задний проход". Не было числа сетям, в которые попадались наши мысли. Возможно ли, что, столь часто записывая эти слова, Нефертари знала, как изображение какого-нибудь маленького Бога или причудливой завитушки в конце слова могло увести его значение от солнечного света в самый мрачный гроб в тайниках твоей утробы? Часто Она поражала меня хрупкостью Своего приношения. Я, привыкший к требовательной силе Маатхерут, теперь смог оценить легкость прикосновений тех, кто был близок к Богам. Я знал, что, несмотря на то что Она обожает Своего высокого сына, Она также рада находиться наедине со мной, что, если подумать, было вполне естественно для Великой Царицы и Супруги Бога – вести Себя так, словно и у Нее, как и у Самого Усермаатра, действительно был не один Ка, а четырнадцать, так что в Ней жило много женщин, каждая из которых могла находить удовольствие в другом мужчине.

Осмелюсь заметить, Она знала меня очень хорошо, так как, когда мы остались одни, Она сразу же подошла к золотому сундучку, стоявшему на большом комоде, и вынула из него диск из черного дерева с рукояткой из серебристого золота шириной с человеческий лоб. Осторожно держа его в руках так, чтобы мне была видна лишь тыльная сторона диска, Она села подле меня и положила его лицевой стороной на стол. Затем Она спросила, или я так подумал: „Смотрел ли ты когда-нибудь на прекрасное откровение?".

И опять я был в затруднении. Мне не верилось, что Она может говорить о той ночи, когда к Ней пришел Амон и дал Ее чреву Аменхерхепишефа, но, по правде говоря, меня просто ошеломила прямота такого вопроса, так как я не мог себе представить, что Она имеет в виду что-то вроде „зачатия", что на самом деле тоже одно из значений слова „откровение", но нет, судя по улыбке, игравшей на Ее лице, Ее слова не говорили о близости Амона! Поэтому я предположил другой смысл слова, возможно, Она спросила: „Заглядывал ли ты когда-либо в грязь?", но снова по выражению Ее лица я понял, что вряд ли могло быть так. Наконец, и с каким облегчением, я решил, что Она сказала: „Глядел ли ты когда-либо в прекрасную реку?", потому что, конечно же, кто не видел спокойного Нила, когда вода тиха и прозрачна, и твое лицо сморщивается на поверхности от маленьких волн, поэтому я кивнул и, успокоившись, ответил: „Да, я знаю Нил почти на всем его протяжении". Тут Она протянула руку, легонько ущипнула меня за щеку, пододвинула свечу поближе к нам и перевернула диск из черного дерева. В страхе я отпрянул. В свете пламени я увидел лицо человека, несколько походившее на мое, но гораздо более знакомое, чем на поверхности всех тех рябящих вод, где я мог разглядеть его лишь наполовину. Теперь же я действительно увидел свои собственные черты на совершенной поверхности отполированного серебра, и как же я походил на тебя, Нефхепохем, муж моей внучки Хатфертити, да, у меня было выражение того, кто служит Добрым и Великим Богам, и меня поразило, сколько осторожности было теперь в том человеке, который когда-то был колесничим. Какими гладкими были мои щеки, и сколько тревоги было в моем лице. А все оттого, что о них терлись щеки Медового-Шарика! Должно быть, мое сердце подобно гробнице, приюту разложения! Это была первая мысль, возникавшая при виде моего лица, и родилась она в лучшей части моей души, самой близкой к храбрым Богам и наиболее требовательной ко мне, но, скажу я вам, следующий голос, который я услыхал, был голосом лакомых кусочков моей плоти, и они были в восторге от моего вида. Я нашел себя красивым и искушенным в женских желаниях, и действительно, я был так хорош собой, что задрожал от удовольствия и чуть не извергся, как резвящийся пес, столь пьянящим оказалось собственное отражение. Затем я преисполнился страха, потому что понял, что вижу не свое лицо, но моего Ка, жившего на поверхности этого серебра, этого полированного серебряного озера. Нефертари погладила меня по щеке, и в прикосновении кончиков Ее пальцев чувствовалась издевка. „Ах, бедняжка, – сказала Она, – не видел зеркала".

„Я никогда не видел такого зеркала", – удалось мне выдавить из себя, так как я был почти не в состоянии говорить. „Но это же, – хотелось мне сказать, – изменяет все сущее". Ибо я знал, что если каждый воин и крестьянин смог бы увидеть своего Ка, то тогда все захотели бы поступать как Боги. О, я глядел в обыкновенные зеркала, поцарапанные и тусклые, с поверхностями настолько несовершенными, что глаза и нос начинали изгибаться при изменении их положения, но это зеркало не походило ни на одно другое. Наверное, оно было самым лучшим во всем Египте, настоящим откровением – именно это слово Она употребила, – и мой Ка находился предо мной, и мы смотрели друг на друга.

Тогда-то я снова осознал, как ужасно странствовать по Херет-Нечер, не имея дома-гробницы, когда кругом – ничего, кроме берегов, чудовищ и языков пламени, испускаемого змеями. Ибо я увидел, что на самом деле мой Ка – это я сам, и вот он стоит предо мной, исполненный жизни. Именно ему предстояло быть уничтоженным в дыму и зловонии. Крик протеста против этого чудовищного будущего застрял в моем горле. Столь отчетливым было все, что я увидал в том лице, что даже свет от свечи показался мне пламенем Херет-Нечер, и я понял, что люблю своего Ка и не важно, сколько испорченности отражали его черты, когда и моя жизнь пребывала в них. И тут у меня перехватило дыхание. Поворотом кисти руки, державшей это „откровение", Она показала мне не моего, но Своего Ка, и Ее глаза, цвета индиго, синие, как вечер в свете пламени факела, глядели на меня с полированного диска, и я осмелился погрузить свой взгляд в глаза Ее Ка, по крайней мере этого, Одного из Ее Четырнадцати. И, должно быть, выражение моих глаз сказало Ей, как сильно я Ее люблю, потому что Она мигнула, будто тоже уловила тень от невидимых крыльев. Думаю, именно тогда Она поняла, что я должен убить Ее, если умрет Усермаатра. Посредством зеркала мы смотрели друг на друга, покуда у нас обоих на глаза не навернулись слезы.

Однако, мы так пристально смотрели в глаза друг друга, что сила наших взглядов позволила мне впервые войти в Ее мысли, и, пока мы не отвели глаза, я взял Ее руку – осмелился и взял Ее руку, – и через Ее пальцы (точно так же, как с Усермаатра) я вошел в Ее сердце. Там пребывали мысли далеко не суетные. Она думала о той ночи, когда Амон пришел к Ее ложу, и Она зачала Аменхерхепишегфа. Да, ревность Усермаатра имела прочные основания. От прикосновения Ее ладони к моей то же чувство проснулось и во мне. Ибо я увидал Ее на коленях у Бога, и никто не обладал силой Сокрытого. В этой скачке Ее мысли застучали в моей голове подобно топоту лошадиных копыт, явственно ощутимых тяжелых ударов, которыми приходилось расплачиваться за дерзость прикосновения к Ее пальцам, но затем Она вновь успокоилась и с недоброй улыбкой прошептала мне на ухо: „Это правда, что Маатхерут не может выпустить тебя из своих объятий?"

Теперь я уже не знал, могла ли Она слышать мои мысли, или улавливать одинокие желания Медового-Шарика, или из-за евнухов, свободно, как птицы, путешествовавших от кухонных плит одного дворца к воротам другого, все это дошло до Нефертари в виде слухов. Как же забилось мое сердце от мысли, что и мое имя попало теперь в сплетни.

Я не ответил. Я подумал, что если притворюсь не понявшим вопрос, то Царица сочтет ниже Своего достоинства повторить его. Я еще не представлял себе, настолько изысканным было Ее умение вести Себя, что желания Нефертари так же схожи с рычанием льва, как желания Самого Усермаатра. „Ну же, – сказала Она, – это правда? Так говорила Маатхерут". Теперь мне пришлось гадать, настолько ли близка Маатхерут с Царицей, что общается с Ней через доверенных друзей?

Я мог бы отделаться дурацкой улыбкой или многозначительным взглядом, но какая-то сила, идущая из сердца, некогда говорившая во мне, как в храбром человеке, вновь обратила мои глаза к зеркалу, я протянул руку и повернул рукоятку так, что теперь мы вновь могли говорить глазами моего Ка, глядевшими в глаза Ее Ка, и сказал: „Если бы не очарование, окружающее Ваше Величество, я бы часто думал о Маатхерут". В тот же момент я понял, что истинное желание отомстить похоже на змею. Если ее хвост покоился в ямах моего сна, то голова ее говорила в глазах моей Царицы. Мы оба ощущали дыхание Маатхерут, будто она не столько благословляла нас, сколько давала силы, чтобы использовать ее проклятье. Нефертари и я все еще смотрели друг другу в глаза в зеркале, но теперь оно могло бы быть и высоким берегом реки, мимо излучины которого несутся мощные воды разлива. Мы глядели друг на друга со всем тем изумлением, с каким случается разглядывать незнакомца на базаре – да, Своим чувственным телом и ладностью бедер, таких похожих на мои, эта женщина влекла меня к Себе, а также и Своим возрастом – мы с Ней были одногодками, и Ее мудрость была равной моей. Она – незнакомка, которая могла бы быть мне парой. Так я увидел Ее, и знал, что и Она увидела меня. Она как женщина, а не Богиня, и я – как мужчина, а не слуга. Я дивился тому, как это мы встретились, столь равные во всем, и так хорошо подошли друг другу. Мы обменялись ласковыми улыбками. Увы. Этот Ка был лишь одним из Ее Четырнадцати.

И все же мы чувствовали нежность друг к другу, как только что обретенные друзья, и Она вновь взяла меня за руку и принялась объяснять мне, поскольку теперь мы стали близки, то, что раньше я никогда не понимал. И многое из того, что было непостижимо для меня в Садах Уединенных, теперь встало на свое место, и из Ее слов я узнал много нового о своем Фараоне. Я понял, почему Он вернулся из Кадеша другим человеком. Ибо Она рассказала мне, как в день великой битвы, когда хетты прорвались, Усермаатра молился в Своей Палатке, и Он просил Амона дать Ему силы встретить врага, и Сокрытый ответил, что Его желание будет удовлетворено. „Ты не просишь у Меня долгой жизни, – такими были слова Амона, – и потому Ты обретешь большую силу".

„С того дня, – сказала Неазертари, – Он прожил двадцать девять лет, но Он все еще ожидает того часа, когда Амон придет за Ним.

Вот почему теперь Он с хеттской женщиной, – сказала Нефертари. – Он надеется, что Амон не осмелится вступить в войну с Богами хеттов. – Я увидел гнев в Ее глазах. – Он чувствует великий страх, когда спит с хеттской Принцессой и пытается стать близким Ее Богам. Ибо Он все еще желает Меня. – Ее голос был глубок, как ночь, и исполнен тяжести камня, который Она желала бы положить на Его гробницу. – Я презираю Сесуси, – сказала Она, – за Его страх"».